Путь длиной в сто шагов Мораис Ричард

Глава семнадцатая

Зима загнала нас в угол. Экономический спад пришелся как раз на самые холодные месяцы, и даже такие знаменитые рестораны, как «Максим» и «Ля Тур д’Аржан», в итоге пали жертвой кризиса. Проходя по улице Рояль и видя заколоченные окна «Максима», я испытывал настоящий шок. Такого во Франции не видели со времен войны. Правительство снова отменило НДС в 19,6 %, но эта мера помогла мало и была принята слишком поздно. Новая экономическая обстановка повлияла на всех, и мои собственные финансовые проблемы в конце февраля встали передо мной в полный рост.

Главной моей головной болью была проблема с одним из сотрудников, которую я никак не мог решить. Официант Клод был опрятен, на него приятно было смотреть. Он прибыл к нам из Лиона с прекрасными рекомендациями. Мы обнаружили, что он быстро учится, энергичен и так неизменно вежлив и внимателен к клиентам, что Жак, мой метрдотель, написал в его первой характеристике, что этот молодой человек демонстрирует «высочайший профессионализм».

Но надо было знать французское трудовое законодательство. Во время испытательного срока мы могли уволить Клода без особых хлопот; после шести месяцев работы, однако, считалось, что официант уже является полноправным сотрудником, обладающим по закону длинным перечнем нерушимых прав. В этом случае избавиться от него уже было в высшей степени трудно, и стоило это дорого.

Наш с Клодом медовый месяц продолжался ровно до того дня, когда был окончен полугодовой испытательный срок. То, на что раньше Клоду требовалось полчаса – например, полировка серебряных подсвечников, – теперь вдруг стало занимать у него часа полтора. Или больше. Жак, ярый приверженец хороших манер, холодно порекомендовал Клоду поторапливаться, но этот противный тип только пожал плечами и сказал, что он работает так быстро, как может. Когда Клод в первый раз подал свой рабочий лист с указанием сверхурочной работы, Жак, которого обычно отличали сдержанность и холодная элегантность, вышел из себя и швырнул эти бумаги ему в лицо, обозвав мальчишку болваном. Однако у паренька были стальные нервы. Он и глазом не моргнул. Он просто подобрал бумаги с пола и аккуратно положил их на стол Жака, отлично зная, что закон защитит его от «капиталистов-эксплуататоров».

Клод не только с точностью до минуты указал в этих бумагах свою сверхурочную работу, но и потребовал дополнительно 6,6 дня оплачиваемого отпуска в виде компенсации за то, что мы нарушили его право работать только тридцать пять часов в неделю. Такова уж природа ресторанного бизнеса – работа сверхурочно, разумеется, неизбежна; неудивительно, что другие наши сотрудники скоро стали жаловаться на Клода, который не выполнял свои обязанности и заставлял таким образом более сознательных членов команды доделывать за собой.

Кульминации вся эта история достигла тогда, когда Мехтаб подала мне ведомости о зарплате Клода. За тот год, что он работал у нас, «Бешеная собака» выплатила ему семнадцать тысяч евро одной зарплаты плюс еще три раза по столько же в виде всяких социальных и пенсионных налогов. «Бешеная собака» оставалась должна ему еще десять недель оплачиваемого отпуска.

Клод был аферистом, а не официантом.

Я позвонил в лионский ресторан, поговорил с его владельцами, и они в итоге признались, что Клод проделал с ними тот же фокус, и в конце концов им пришлось составить для него отличные рекомендации просто для того, чтобы избавиться от этого мошенника. Я велел Жаку уволить его. Что тот и сделал.

Но мальчишка вернулся – с представителем профсоюза.

– Все очень просто, мсье Хаджи. Увольнение этого молодого человека незаконно.

Мехтаб использовала всю поэтическую изощренность урду, чтобы проклясть семью этого профсоюзного деятеля до такого-то колена. Жак рвал и метал.

Я поднял руку и попросил их обоих помолчать.

– Объяснитесь, мсье Леклер. Этот человек – жулик. Мошенник. Как этого может быть недостаточно для увольнения?

Клод выглядел таким же безмятежным, как и всегда, и весьма мудро не говорил ни слова, предоставляя вести переговоры профсоюзному деятелю.

– Ваши обвинения несправедливы и голословны, – мягко заговорил Леклер, складывая пальцы домиком и задумчиво поджимая губы. – И, что, возможно, самое существенное, совершенно бездоказательны.

– Это неправда, – вмешался Жак. – Я весьма тщательно задокументировал, как Клод намеренно тянет время, выполняя свою работу, даже самые простые задания вроде того, чтобы накрыть на стол. У него это занимает в четыре раза больше времени, чем у остальных.

– Мы согласны, Клод – не самый расторопный работник, но это еще не достаточная причина для того, чтобы уволить его, тем более что ваши же собственные записи хвалят его за «высочайший профессионализм». Нет-нет, мсье Жак, вы поступили неправильно. Ему требуется столько времени на выполнение ваших заданий как раз из-за профессионализма, который вы так высоко оценили ранее. Скажите мне, вы когда-нибудь были не удовлетворены его работой после того, как она была закончена? Она была выполнена небрежно? Я не смог найти в его деле никаких жалоб на качество работы, только на время, которое ему требовалось, чтобы завершить ее.

– Ну да, это правда…

– Таким образом, в суде мы сможем весьма убедительно доказать, что работа занимала у него больше времени именно потому, что он так заботился о качестве ее выполнения…

– Это возмутительно, – заявил Жак. Лицо его приобрело опасный свекольный оттенок. – Все мы прекрасно понимаем, чем занимается Клод и в чем тут вообще дело. Он вымогатель. Он нарочно раздул цифры в своих рабочих листах. Мсье Леклер, вы сговорились с мошенником. Поверить не могу, что вы приняли его сторону.

Дородный Леклер ударил кулаком по столу:

– Возьмите свои слова обратно, мсье Жак! Вы уволили Клода незаконно, а теперь подвергаете сомнению мою профессиональную порядочность, чтобы замести следы. Ну, вам это не удастся. В отношении подобных дел законы весьма однозначны. Вы должны немедленно восстановить Клода в должности. Или, если вы желаете с ним расстаться, вам следует предложить должного размера выходное пособие, как полагается по закону, а не ту жалкую сумму, которую вы выдали ему вчера.

Я посмотрел на Мехтаб, которая яростно подсчитывала что-то в блокноте.

– А если мы откажемся?

– Тогда профсоюзу придется вызвать вас в арбитражную комиссию с обвинением в неправомерном увольнении, и это будет ужасно. Это я вам обещаю. Мы непременно сделаем так, чтобы на заседании присутствовала пресса и чтобы вы были справедливо обличены как эксплуататоры трудящихся.

– Это шантаж.

– Называйте как хотите. Мы просто следим за тем, чтобы члены профсоюза не становились жертвой злоупотреблений со стороны собственников и чтобы вы платили им, как положено по закону.

Я встал.

– Довольно. Мехтаб, дай им то, чего они хотят.

– Гассан! Это зарплата за два года и еще отпускные. Чтобы избавиться от этой свиньи, нам придется потратить сто девяносто тысяч евро!

– Мне все равно. С меня довольно. Клод мутит воду, и, если мы его оставим, нам в итоге это будет стоить дороже. Заплати ему. Он все предусмотрел.

Клод мило улыбался и даже, я думаю, собирался поблагодарить меня за щедрость, хотя я говорил тихо и подчеркнуто обращался к мсье Леклеру.

– А теперь выведите эту дрянь из моего ресторана.

Поль Верден был одним из первых высококлассных шеф-поваров Франции, который понял, что ресторанный бизнес в наше время полностью изменился и что великие французские рестораны, как раковые больные, чудом доживали последние дни. Французское правительство сделало для нас выживание в условиях экономического спада совершенно невозможным. Тридцатипятичасовая рабочая неделя; пенсионные выплаты и десятки «социальных» налогов; эта малопонятная бюрократия, требовавшая полдюжины бухгалтеров и адвокатов. В ту зиму правила, ограничения и дополнительные расходы толкали нас все ближе и ближе к краю пропасти.

Поль, конечно, обнаружил эти финансовые проблемы на горизонте раньше остальных и вполне успешно справлялся с ними, пока они не достигли своего апогея. В частности, он изучил историю французских модных домов, переживших пятьдесят лет назад подобную встряску. Он хорошо усвоил их уроки. Он заметил, например, что трудоемкая высокая мода, находившаяся на вершине пирамиды, создала модным домам репутацию во всем мире благодаря смелым новым решениям, но лишь немногие современные женщины могли себе позволить покупать их продукцию. В результате ателье высокой моды теряли деньги.

А вот более низкие этажи той же пирамиды – линии по производству готовой одежды и лицензии на производство парфюмерии, наоборот, приносили деньги. Дальновидные импресарио мира моды, такие как Бернар Арно в «LVMH», эффективно использовали эти линии для того, чтобы обратить в деньги прекрасную репутацию, созданную нерентабельной высокой модой, находящейся на верхушке их империй.

Интуитивно Поль понял, что его «Золотой петух» был кулинарным эквивалентом высокой моды от Кристиана Диора, и потому он спустился на нижестоящие уровни гастрономической пирамиды, чтобы заработать денег. Он давал свое имя всему: от столового белья до оливкового масла. Поль продемонстрировал нам, как это делается, и явился вдохновителем и образцом для подражания всем, целому поколению менее значительных шеф-поваров, пытающихся создать свой гастрономический бизнес в это трудное время.

Так что можете себе представить, насколько я был потрясен, когда наконец понял, что успех Поля оказался мнимым. Он обанкротился и погиб. Словно в подтверждение, что на французской земле больше не стало места для той высокой кухни, какой мы ее знали, – даже если никто до сих пор и не признавал этого факта.

Если я и тешил себя какими-то иллюзиями относительно моего собственного ресторана, то выходное пособие, которое мы выплатили Клоду, тут же сорвало пелену. Чистая прибыль ресторана за прошлый год составила 87 евро при обороте в 4,2 миллиона евро. За год до того «Бешеная собака» потерпела 2200 евро убытка. После вынужденной выплаты 190 000 евро Клоду (это были траты, не запланированные в бюджете) мы должны были прийти к новому году с большим дефицитом. Все сводилось к следующему: чтобы не понести убытков, заполняемость ресторана должна была держаться на уровне 93 %. На данный момент среднегодовая заполняемость зала «Бешеной собаки» составляла 82 %.

Внезапно я понял, как Поль начал скатываться по этому скользкому склону, потихоньку занимая деньги, чтобы покрыть убытки, – немного в одном месте, немного в другом каждый раз надеясь, что следующий год непременно будет лучше. Даже если бы я не отдавал себе полного отчета в том, что это все означает и куда скатывается «Бешеная собака», мне об этом постоянно напоминала моя сестра, в ресторане, где она занималась бухгалтерией, и дома, в моей квартире, где жила в одной из комнат.

В тот вечер после работы я вернулся домой (я жил в многоквартирном доме за мечетью Мусульманского института), бросил ключи и телефон на столик в коридоре и прошел на кухню. Тарелка с едой, которую Мехтаб всегда готовила для меня на ночь, уже ждала меня на столе: по ложке пюре из баклажана и картофеля в йогурте. Но Мехтаб не спала, как обычно в столь поздний час, а сидела в ночной рубашке у кухонного стола перед чайником чая с пряностями. Глаза у нее были красные и припухшие.

Она встала, налила мне стакан газированной воды из холодильника и подала салфетку.

– Плохи дела, – сказала она. – Теперь я это поняла. Скоро пойдем на улицу торговать бхелпури.

– Мехтаб, прошу тебя. Я очень устал. Не изводи меня на ночь глядя.

Несколько минут она задумчиво посасывала свою нижнюю губу. Я видел, что настроение у нее боевое. Она сказала:

– А что с этой Изабель? Почему она больше не звонит?

– Мы расстались.

– Ай-и-и, ты ее бросил. Ты как подросток, Гассан.

– Я иду спать, Мехтаб. Спокойной ночи.

Конечно, Мехтаб сумела задеть меня за живое – меня совершенно доконали ее слова о том, что нам придется торговать на улицах бхелпури, – и я всю ночь ворочался с боку на бок. Глубокой ночью я вдруг вспомнил о поездке, которую совершил всего за месяц до того, в зеленое местечко под Парижем. Один из моих поставщиков птицы только что открыл новую фабрику и, очень гордый своим предприятием, оснащенным по последнему слову техники, пригласил меня на экскурсию. Фабрика была размером с ангар на аэродроме, там пахло палеными перьями и куриным пометом. Внутри меня встретили цыплята, падающие по трубе в загон, где ждали северо-африканцы в шапочках, белых халатах и резиновых сапогах. Мужчины, тучные, но неожиданно грациозные, хватали кудахтающих птиц одну за другой за их чешуйчатые лапки и в едином ритме засовывали эти лапки в зажимы, закрепленные на транспортере, так что цыплята повисали вниз головой, болтаясь под конвеерной лентой, этим ковром-самолетом, направлявшимся прямо к черной заслонке, закрывавшей отверстие в стене.

Миновав это отверстие, цыплята, свисавшие вниз головой, с трепещущими сердечками и дрожащими гребешками, попадали в темное, теплое и тесное помещение. Их путь освещали неяркие успокаивающие сиреневые люминесцентные лампы наверху. Птицы, мгновенно угомонившись, переставали пищать и бешено хлопать крыльями и только изредка кудахтали. Конвеер плыл дальше, мягко и неумолимо, к очередной заслонке. Когда молчавшие уже птицы заворачивали за угол, их голова легко касалась невинной на вид проволоки. Электрический разряд, поражавший в голову, мгновенно оглушал их. Потом их ждала еще одна проволока – как раз тогда, когда они проходили последнюю заслонку.

Они не видели вращающегося лезвия, похожего на электрическую открывашку для консервов и готового перерезать им горло, не слышали, как их кровь брызжет на стальные стенки. Они не видели, как над ними наклоняется мясник в кольчужной перчатке с ножом наготове, чтобы дорезать недорезанные шеи, и как стоящие внизу лотки наполняются кровавой жижей. А я видел. Я видел, как мертвые птицы продолжали свой путь по автоматизированной линии, попадая в металлическую коробку, где их обдавали кипятком, чтобы легче выщипывались перья, и где валики сдирали их белую одежку, так что они появлялись из нее уже розовыми и голыми, готовыми для того, чтобы мужчины и женщины, сидевшие на своих постах, могли разрезать их на куски, упаковать и увезти.

Вот какое видение посетило меня в беспокойной грезе между сном и явью, и оно вернуло мне равновесие. Это воспоминание о цыплятах, влекомых на убой, напомнило мне, что в жизни бывают моменты, когда мы не видим, что ждет нас за поворотом, но именно в такие моменты, когда нам не ясен путь, лежащий впереди, мы должны отважно держать себя в руках и просто переставлять ноги одну за другой, делая во тьме вслепую шаг за шагом.

Как раз перед тем как заснуть, я вспомнил одно из любимых высказываний дяди Майюра, которое он часто повторял мне, тогда еще маленькому мальчику, когда мы, рука в руке, шли по трущобам Мумбая. «Гассан, Аллах дает и Аллах забирает, – говаривал он, энергично качая головой. – Запомни навсегда вот что: его воля делается явной, только когда приходит пора».

И вот я приступаю к рассказу о последнем важном событии тех странных дней. После увольнения Клода мы с Жаком искали официанта ему на замену. Мы проинтервьюировали уж не знаю сколько кандидатов – женщину из Уэльса с кольцом в носу; серьезного турка, который выглядел многообещающе, но очень плохо говорил по-французски; француза из Тулузы, резюме которого выглядело прекрасно, но который, как оказалось, был трижды арестован за поджог машин во время студенческих волнений. В итоге мы наняли сводного брата Абдула, одного из наших лучших официантов, который обещал, что будет лично отвечать за него.

И вот, когда наши утомительные поиски подходили к концу, однажды под вечер Жак заглянул ко мне в кабинет и объявил, что внизу какой-то повар хочет увидеть меня лично.

Я оторвался от инвентаризационной описи, которую изучал.

– Это еще что? Вы прекрасно знаете, что нам не нужен еще один повар.

– Она говорит, что работала с вами раньше.

– Где?

– В «Плакучей иве».

Я давно не слышал этих слов. В устах Жака они оказались для меня как удар молнии. Сердце мое бешено забилось.

– Пришлите ее сюда.

Не могу не признать, что в том душевном состоянии, в котором тогда пребывал, я так разволновался, что почти ожидал, что в дверь войдет мадам Маллори.

Но конечно, это была не она.

– Маргарита! Какой чудесный сюрприз!

Она нерешительно стояла в дверях моего кабинета, застенчивая и робкая, какой и была всегда, и ждала, когда я приглашу ее зайти. Я тут же вышел из-за стола, мы обнялись и поцеловались, и я нежно провел мою давнюю любовницу и коллегу по кухне к себе в кабинет.

– Прости, что я так, без предупреждения, Гассан. Надо было бы позвонить.

– Чепуха. Мы же старые друзья. Так. Садись… Что делаешь в Париже?

Маргарита Боннье, в платье с рисунком из лилий и кардигане, с сумочкой из телячьей кожи на плече, нервно теребила крестик, висевший у нее на шее, поднося его к губам, совсем как много лет назад, когда нас терроризировала мадам Маллори. Она, конечно, несколько отяжелела; из натуральной блондинки превратилась в крашеную. Но сквозь все наносное проступала былая мягкость, которую ей удалось сохранить, и хотя неумолимые годы оставили свой след, я видел свою подругу давно минувших лет такой, какой помнил.

– Я ищу работу.

– В Париже?

– Я вышла замуж. За того механика, Эрнеста Боршо. Помнишь его?

– Помню. Мой брат Умар обожал машины. Они с Умаром вместе возились с моторами. Уж не знаю, что они с ними делали.

Она улыбнулась.

– Теперь Эрнест дилер по продаже «мерседесов» и «фиатов». У нас двое детей. Мальчик и девочка. Девочке, Шанталь, восемь. Алену всего шесть.

– Чудесно. Поздравляю.

– Мы с Эрнестом развелись. Два месяца назад оформили все документы.

– О, – сказал я. – Прости.

– Я с детьми переехала в Париж. У меня тут сестра. Нам всем нужна была перемена обстановки.

– Да, понимаю.

Она посмотрела на меня.

– Возможно, мне следовало это сделать много раньше. Переехать в Париж.

Я ничего не сказал.

– Конечно, жизнь в городе такая дорогая.

– Да.

Маргарита минуту смотрела в окно, собираясь с духом, потом опять посмотрела на меня.

– Прости меня за такую наглость, но… – Она старалась говорить уверенным тоном, однако у нее получился только шепот. – Тебе не нужен помощник су-шеф? Я согласна на любую должность. Горячая кухня. Холодная кухня. Десерты.

– Боюсь, что нет. Мне так жаль. Я не могу себе позволить взять на работу еще одного человека.

– О! – вздохнула она.

Маргарита в панике оглядела мой кабинет, пытаясь понять, что ей делать дальше. Я заметил, что ее плечи были страшно напряжены, а потом вдруг опали от этой неудачи. Она встала, чтобы попрощаться, цепляясь за свою сумочку, словно для того, чтобы удержать равновесие. Она улыбалась, но ее губы немного дрожали.

– Прости, что потревожила тебя, Гассан. Надеюсь, ты не обиделся. Понимаешь, ты единственный ресторатор в Париже, с которым я знакома, и я не знала, к кому я еще могу…

– Сядь.

Она посмотрела на меня, как испуганная девочка, зажав губами крестик.

Я указал на стул.

– Садись.

Маргарита послушно села.

Я взял трубку и позвонил Пико.

– Добрый день, Андре. Это Гассан. Скажите, вы уже нашли человека на место в холодной кухне?.. А, не вышло. Да. Да. Я знаю. Они себя ужасно держат сейчас. Примадонны. Но знаете, это прекрасно, что с тем парнем ничего не вышло, потому что у меня есть для вас идеальный кандидат… Да. Да. Не беспокойтесь. Я с ней работал в «Плакучей иве». Первоклассный су-шеф. Трудолюбивая. Огромный опыт. Говорю вам, друг мой, вы мне спасибо скажете… Нет, не думаю. Она только что переехала в Париж… Я скажу ей прийти немедленно.

Когда я положил трубку, я, к своему ужасу, увидел, что Маргарита не рада тому, что я нашел для нее место на Монпарнасе. Она всхлипывала, уткнувшись в платок, и не могла говорить. Она все плакала, а я не знал, что делать, куда смотреть. Потом, дрожа от волнения, все еще опустив голову, она протянула через стол руку, ища ответного прикосновения.

Я понял, насколько тяжело ей было все это время.

Я понял, что это единственное, что она может сделать.

И я протянул ей свою руку, и оба мы молчали, когда наши пальцы встретились.

Глава восемнадцатая

Неяркое мартовское солнце скрылось за крышами Парижа. В этот час ресторан погружается в мрачное состояние, которое овладевает им в странное время между утренним действом и вечерним спектаклем. Работники, возвращавшиеся после двухчасового перерыва, усталые и недовольные, не были уверены в том, что смогут еще раз собраться с духом перед поздним выступлением. Сам обеденный зал, такой жизнерадостный в ярких вечерних огнях, которые должны были зажечься через несколько часов, но окутанный сейчас какой-то несвежей дымкой, оставшейся от утренней смены, выглядел запущенным. Тяжело было не прийти в уныние. Конец зимы трепетал в складках бархатных портьер; перевернутая булочка, как дохлый таракан, лежала под стулом, нижней корочкой кверху.

Я был, как всегда, на кухне, тушил в сковородке лук и чеснок, постепенно погружаясь в тот транс, который всегда завладевает мной, когда я готовлю. Однако почему-то в тот сумрачный мартовский вечер я не погрузился в него полностью, а словно завис на краю, на границе между двумя мирами, как будто знал, что должно случиться нечто очень важное.

Потряхивая плюющуюся сковородку, я слышал сквозь кухонную дверь, как топают в холле возвращающиеся официанты. Я слышал, как гудит пылесос и как подмастерье выбивает из кофеварки кофейную гущу. Потихоньку холодную пустоту, которая заполняла ресторан всего несколько минут назад, сменил обычный гул и работа. Точили ножи, с хлопками расправляли свежие скатерти, было слышно, как наверху ездит туда-сюда каретка принтера у бухгалтеров. И вскоре атмосфера уныния рассеялась.

Разносчик грубо просунул «Франс суар» в окошечко для почты, и она шлепнулась на коврик. Эта газета была старой привычкой Жака, с которой он упрямо не желал расстаться даже в наш цифровой век. Он подобрал газету, унес ее за столик в глубине, где его официанты усаживались наскоро пообедать перед вечерней сменой жаренными на гриле колбасками андуйет.

С газетой под мышкой Жак сел сзади вместе с остальными. Он положил себе порцию потрошков с рисом, салат из помидоров и принялся за еду, читая газету. Вдруг он издал какое-то странное бульканье и бросил вилку. Прежде чем остальные могли спросить у него, что случилось, он уже вскочил на ноги и бросился через обеденный зал. Эти мерзавцы, которые больше всего на свете любили хороший скандальчик, повскакали с мест и бросились за ним, надеясь оказаться свидетелями того, что обещало быть первоклассной потасовкой.

Так они и примчались на кухню. Они вломились в двери, запыхавшиеся и возбужденные. Мы на кухне спокойно лущили горох, шинковали лук-шалот и срезали с мяса лишний жир, но замерли, не зачистив очередной отбивной. Все обернулись, чтобы посмотреть на Жака, который тряс в воздухе вечерней газетой и что-то мычал.

Я подумал: о нет, только не это. Опять? Прошлым вечером у Жака с Сержем чуть не дошло до мордобоя, каждый из них обвинял другого в испорченном заказе. Краем глаза я увидел, что Серж перехватил баранью ножку за косточку и держал ее теперь как дубинку, готовый задать трепку и Жаку, и любому другому официанту, у которого хватит ума спровоцировать его. Я был, признаюсь, в полном изнеможении. Силы мои были на исходе, и я не мог вынести еще одной свары между сотрудниками.

– Шеф! Шеф!

Жак обвиняющим жестом ткнул в мою сторону свернутой в трубочку газетой.

– Третья звезда! «Мишлен» только что дал вам третью звезду!

Когда утихли первые радостные крики, все обступили меня в три ряда, жадно ловя каждое слово, пока я читал вслух статью из пяти абзацев. Всех интересовало, кого повысили, кого понизили. И вот – полстрочки, сообщающие всему Парижу, что «Бешеная собака» стала одним из двух заведений во всей Франции, которым была присуждена третья звезда.

Я был оглушен и стоял как столб, а вокруг меня словно праздновали День взятия Бастилии. Повара, подмастерья и официанты били в кастрюли, орали, прыгали вокруг. Жак и Серж горячо обнимались, почти как любовники, кто-то плакал, кто-то обнимал кого-то и хлопал по спине, кто-то гикал от радости, и все то и дело от души пожимали друг другу руки.

А что думал я?

Не могу вам сказать. Точно не могу.

Я был очень взволнован. Мысли путались. Это была радость с привкусом горечи.

Возбужденные сотрудники выстроились в шеренгу – официанты в черном и повара в белом, как шахматные фигуры. Каждый хотел поздравить меня лично. Но я был холоден и благодарил их довольно сдержанно. Могло даже показаться, будто мне нет дела до происходящего и я наблюдаю всеобщую радость издалека.

Но подумайте только: всего двадцать восемь ресторанов Франции были удостоены трех звезд, и мой путь к этой третьей звезде был таким долгим и трудным, что я все не мог поверить, что достиг цели. Или, по крайней мере, не мог поверить этой половине строчки в обычной вечерней газете. И Сюзанна, стоявшая почти в конце шеренги, словно прочла мои мысли и вдруг спросила:

– А что, если репортер просто что-то не так понял?

– Дерьмо! – завопил Серж с другого конца кухни, грозя ей деревянной ложкой. – Что с тобой, Сюзанна? Вечно найдешь, что плохого сказать.

– Это неправда!

К счастью, в этот момент нас прервала Максин, которая, ломая руки, спускалась из офиса наверху, чтобы сообщить мне о том, что мне звонит мсье Барто, генеральный директор «Справочника Мишлен», и хочет срочно со мной поговорить. Пока я поднимался по винтовой лестнице, шагая через две ступеньки, сердце мое билось глухо. Я исчез в башенке под крики своих работников, желавших мне удачи.

Я глубоко вздохнул и взял трубку. После обычных притворных вежливых фраз Барто спросил:

– Вы читали сегодняшнюю вечернюю газету?

Я сообщил ему, что читал, и прямо спросил, правда ли то, что нам присудили третью звезду.

– Чертовы газеты, – наконец сказал он. – Да, это правда. Я должен вас поздравить.

Только тогда я позволил себе поверить этой потрясающей новости.

Судьба наконец-то повернулась ко мне лицом.

Мсье Барто продолжал что-то говорить о каких-то процедурных вопросах, а я изо всех сил старался уследить за его витиеватой речью. Похоже, от меня ждали, что я появлюсь на обеде по поводу награждения в Канне.

– Знаете, вы единственный иммигрант во Франции, который получил третью звезду. Это большая честь.

– Да-да, – сказал я. – Конечно. Огромная честь.

– Мне пришлось за вас повоевать. Не все мои коллеги считают, что повара… как бы это выразиться… из экзотических краев способны должным образом почувствовать французскую кухню. Это нечто новое. Однако такова жизнь. Мир меняется. Должен меняться и «Справочник Мишлен».

Он, конечно, лгал, и я не знал толком, что ему сказать. Не Барто вступился за меня, это я знаю точно; он был бы среди последних, кто проголосовал за меня. Успех мне обеспечили в высшей степени беспристрастные отчеты инспекторов, поданные после тайного посещения нашего ресторана и дважды обсуждавшиеся на уровне комитета. Эти инспектора стойко служили истине в том виде, в котором они ее понимали.

– Мсье Барто, – наконец сказал я, – благодарю еще раз вас и инспекторов комитета. Но простите меня. Мне надо идти. Ресторан открывается меньше чем через два часа. Вы понимаете.

Глава девятнадцатая

Тем волшебным вечером в конце марта, который принес мне третью звезду, к концу вечерней смены у меня на языке вдруг появилось ощущение чего-то легкого, сладкого, тающего, вкусного, чего-то вроде фисташковых мадленок, клафути с анисом или моего знаменитого горького вишневого сорбета. В духовке оставались только два суфле. Кондитер Сюзанна старательно доделывала последние заказы. Я подошел к ее столу, встал рядом, и вместе мы стали выкладывать компот, сваренный вместо воды на божоле, в хрустящие корзиночки, только что вынутые из духовки, – и ложечку маскарпоне, последний штрих в приготовлении моих тартинок tarte au vin. И можно было заметить, как постепенно остывает в это время суток кухня «Бешеной собаки», по мере того как одна за другой выключались ее плиты.

Клиенты в зале складывали салфетки на край тарелки, словно выбрасывали белый флаг. Я из своего окошка видел, как они под разными углами вытягивают ноги под столом, как наваливаются на столы всем телом, словно мясное суфле.

Жак и прочие все еще гудели, но уже не так громко. А дальше началось бесконечное вычитание, уменьшение порций и сворачивание. Официанты уносили тарелки, запятнанные соусом, и хрусталь со следами вина, смахивали корочки и крошки со столов. Наступило время подавать бодрящий кофе и птифуры; дижестивы в граненом хрустале и добрые гаванские сигары, предусмотрительно положенные в кармашки на табуреточках для ног.

– Жан Пьер! – окликнул я, снимая заляпанный халат. – Принесите мне чистый!

Первой меня увидела пара из Австралии, сидевшая в углу обеденного зала, который мы называли «Сибирью», но они не были уверены, я ли это. Я шел дальше, и по залу пронесся шепот, и Жак, оторвав взгляд от своих записей, встал мне навстречу.

Граф де Нанси сидел за своим обычным столиком в правом дальнем углу ресторана с двумя гостями, старшими компаньонами из банка «Лазар фрэр». Он поднял руку, покрытую старческими пятнами, этот пожилой аристократ, которому стоило огромных усилий встать, приветствуя меня. Не успел я опомниться, как мэр Парижа со своими гостями тоже встали. И модельер Кристиан Лакруа, и великий голливудский актер Джонни Д. с дочкой, застенчиво прятавшейся за своим столиком, отделенным от других стенкой. Оживление в обеденном зале привлекло из кухни Сержа и других, и они встали у задней стены зала, присоединяясь к аплодисментам. И эти аплодисменты, которыми они чествовали меня, поздравляя с моим вступлением в высшие эшелоны французской высокой кухни, – были оглушительны.

Вот это было нечто, доложу я вам. Вот это было нечто.

Это был мой звездный час. Все эти знаменитые и выдающиеся люди аплодировали мне стоя, все мои товарищи по кухне выказывали мне такое уважение. Помню, как я подумал: «Хм, а мне это нравится. Еще, пожалуй, привыкну к такому».

Так я и стоял посередине своего ресторана, принимая поздравления, кивая в ответ в знак благодарности всем присутствующим в зале. И вот что я вам скажу: глядя на всех этих славных людей, раскрасневшихся, накормленных мной до отвала, я вдруг почувствовал, что рядом со мной возвышается фигура моего отца, сияющего от гордости.

«Гассан, – зазвучал его голос в моем воображении, – Гассан, ты им показал. Отлично».

Максин спустилась из офиса наверху, чтобы пожелать мне доброй ночи.

– Это невероятно, шеф! – говорила она, раскрасневшись от возбуждения. – Мы приняли за вечер семьсот заказов на столики, мы завалены имейлами, телефон все еще трезвонит – теперь звонят из обеих Америк; новость разошлась в Интернете. У нас уже заказаны все столики до апреля будущего года. Такими темпами у нас к концу месяца все будет расписано на два года вперед. И вот – вам срочные сообщения из «Люфтганзы», «Тайсон фудс» и «Юнилевера». Они, наверное, звонят, чтобы сделать какие-нибудь выгодные предложения, а?.. Что с вами? Почему вы так печальны?

Потеряешь звезду «Мишлен» – и посещаемость упадет на 30 %. Получишь звезду «Мишлен» – и посещаемость подскочит на 40 %. Это только что доказала Лионская страховая компания, предлагающая страховку от «падения доходов» рестораторам, которым угрожает потеря звезды. Они провели специальное актуарное исследование.

– Ах, Максин. Я печален, потому что думаю о Поле Вердене. Мой друг – он не мог спасти себя, но спас меня.

Молодая женщина обвила руками мою шею и прошептала:

– Приходите потом выпить кофе. Я вас подожду, не буду ложиться.

– Спасибо за предложение. Очень соблазнительно, но не сегодня.

Я пожелал доброй ночи двум официантам и Сержу. Он в тот вечер уходил последним, и на прощание мы расцеловались и поздравили друг друга еще раз, а он еще несколько раз похлопал меня по спине. Наконец я закрыл дверь и остался один.

Вот и все.

Мой звездный час был позади, этот день был окончен, навсегда ушел в прошлое.

С отчетливо прозвучавшим щелчком запертого засова на задней двери я начал спускаться с головокружительных высот сегодняшнего великого вечера. На меня напала тоска, знакомое подавленное настроение, которое может по-настоящему понять только тенор, с триумфом сходящий со сцены «Ла Скала». Но такое уж это дело – кухня.

«Tant pis, – так всегда говорил Серж. – Тем хуже».

Надо уметь принимать тот факт, что рука об руку с хорошим идет и плохое.

Я убедился в том, что окна закрыты на задвижки и кладовка заперта на висячий замок. Наверху, в башенке, я проверил, все ли компьютеры выключены, все ли лампы погашены, и, направившись снова вниз, забрал со столика телефон и ключи. Выключил свет в обеденном зале. Бросил последний взгляд на ресторан, на едва светящиеся сферы, висящие в темноте, на белеющие в темноте мадагаскарские скатерти. Включил сигнализацию. А потом я прикрыл дверь.

Плющ, обвивавший вывеску ресторана с лающим бульдогом, был мокрым от вечерней росы, но эта роса не замерзла, и тогда, в первый раз в этом году, я ощутил в ночи благоухание приближающейся весны. Это был всего лишь намек, но я его почувствовал. Как обычно, я бросил взгляд вверх по склону холма, вдоль улицы Валетт. Это был мой самый любимый вид во всем Париже – купол Пантеона, освещенный желтым светом ночной иллюминации, выглядевший в ночи как яйцо всмятку. Я запер входную дверь.

Было уже за полночь, но ночной Париж опьяняет. Здесь вечно кипит жизнь. Вот влюбленная пара средних лет, рука в руке, спускается по улице Валетт. Им навстречу, вверх по холму, на красном «кавасаки» с ревом несется студент-медик из Сорбонны. Я думаю, они тоже почувствовали ее – приближающуюся весну.

Довольный, я пошел домой пешком, через темные переулки Латинского квартала, направляясь к своей квартире позади мечети Мусульманского института. Это было недалеко: пройти мимо дворца Контрэскарп, мимо вереницы североафриканских ресторанов на узкой улице Муфтар, где окна освещались зловещим красным светом грилей, в которых еще вращались вертела с остатками жирного мяса.

Где-то посередине шедшей под уклон улицы Муфтар я вдруг остановился. Вначале я не был уверен, не показалось ли мне; я снова понюхал влажный ночной воздух. Не может быть. Но в воздухе и правда витал аромат моего детства, который ни с чем невозможно было спутать, он радостно летел мне навстречу из мощенного плитняком переулка, аромат махли-ка-салан, рыбного карри моей родины, которой я не видел так давно.

Не в силах сопротивляться, я потянулся за этим неотступно преследовавшим меня запахом карри в темный переулок, в конце которого нашел только что открытый, но уже запертый на сегодня ресторанчик «Мадрас», втиснутый между двумя жутковатыми алжирскими кафе.

Над головой у меня гудел уличный фонарь. Я посмотрел в окно ресторана из-под руки, чтобы не мешал внешний свет. В обеденном зале стояла дюжина грубых деревянных столов, покрытых бумажными скатертями. На них были разложены приборы, приготовленные на завтра. На ярко-желтых стенах в простых рамках висели черно-белые фотографии сцен из индийской жизни – водоносы, ткачи за станками, набитые народом поезда на вокзале. Свет в обеденном зале уже был выключен, но яркие люминесцентные лампы на кухне еще горели, и сквозь длинный холл мне было видно, что там происходит.

На плите кипел котел с рыбной похлебкой – фирменное блюдо на завтра. Перед плитой на трехногом табурете, поставленном в узком проходе, сидел одинокий повар в футболке и фартуке, в изнеможении склонив голову над миской острой рыбы под карри.

Моя рука поднялась сама по себе, горячая и плоская, как чапати, прижатая к стеклу. Меня пронзила такая боль… Чувство утраты и тоски по маме, по Индии. По милому, шумному папе. По мадам Маллори, моей наставнице, по семье, которой у меня никогда не было, поскольку я принес ее на алтарь моего честолюбия. По моему покойному другу Полю Вердену. По моей любимой бабушке и ее вкуснейшему этроплюсу. По всем этим людям тосковал я в тот день, именно в тот день.

Потом, стоя вот так, в тоске, перед маленьким индийским ресторанчиком, я вдруг вспомнил, что сказала мне как-то мадам Маллори одним весенним утром, много лет назад. Это было в один из последних дней, когда я еще работал в ее ресторане.

Мы сидели в ее комнатах в мансарде «Плакучей ивы». На плечах у Маллори была наброшена шаль, она пила чай, устроившись в любимом кресле бержер, глядя на голубей, воркующих под окном в ветвях ивы. Я сидел напротив нее, погрузившись в «De Re Coquinaria» Апиция и делая заметки в своей записной книжке в кожаном переплете, которая остается со мной до сегодняшнего дня. Мадам Маллори поставила чашку на блюдце, нарочно звякнув погромче. Я поднял голову.

– Когда ты уедешь отсюда, – сказала она, – ты, скорее всего, забудешь большую часть того, чему я тебя научила. Тут ничего не поделаешь. Если же ты запомнишь хоть что-нибудь, я хочу, чтобы это был совет, который дал мне мой отец, когда я была еще девочкой. Тогда из нашей семейной гостиницы только что съехал знаменитый писатель – очень капризный клиент. «Гертруда, – сказал мне отец. – Никогда не забывай, что сноб – это тот, кто начисто лишен вкуса». Я забыла этот превосходный совет, но, надеюсь, ты не будешь настолько глуп.

Маллори отпила еще чая, потом многозначительно посмотрела на меня своими необычно яркими и блестящими для пожилой женщины глазами, таким голубыми и проницательными.

– Я не очень складно умею говорить, но хочу сказать тебе, что в какой-то момент своей жизни я сбилась с дороги, и я верю, что ты был ниспослан мне – может быть, моим любимым отцом, – чтобы вернуть меня миру. И я благодарна тебе за это. Ты заставил меня понять, что хороший вкус – это не то, что снобы получают по праву рождения, но божий дар, который можно обнаружить в самых неожиданных местах и у самых неожиданных людей.

И вот, глядя на измученного владельца «Мадраса», сжимавшего миску простой, но такой вкусной рыбной похлебки в конце рабочего дня, я вдруг понял, что отвечу этому невыносимому человеку, когда он в следующий раз сообщит мне, какая это честь для меня, единственного иностранца, когда-либо завоевывавшего место среди французской гастрономической элиты. Я передам ему слова Маллори о парижских снобах и, может быть, дам ему немного подумать о них, а потом наклонюсь к нему и спрошу, слегка брызнув слюной:

– А? Как вы думаете?

На церкви неподалеку пробило час. Впереди, пробуждая мою совесть, замаячили заботы завтрашнего дня. Я в последний раз взглянул на «Мадрас» и, отставив сантименты, развернулся на каблуках и пошел дальше по улице Муфтар, оставляя позади дурманящий запах махли-ка-салан, летучее напоминание о том, кем я был, быстро развеивавшееся в парижской ночи.

Глава двадцатая

– Гассан? Это ты?

Из кухни пентхауса раздавалось позвякивание намываемой в раковине посуды.