Путь длиной в сто шагов Мораис Ричард

– И этот мерзавец Жан Пьер… Он знает, что ты из влиятельной семьи, да? Не поучить ли мне этого типа уму-разуму?

– Нет, папа. Спасибо. Я сам разберусь.

В общем, я никогда не говорил папе, как тяжело мне было в те первые месяцы, как я скучал по нему и по всей семье, как меня разочаровывала тогда моя работа в «Плакучей иве».

Я ужасно хотел наконец начать готовить, но мадам Маллори не подпускала меня к плите. Апогея моя тоска по настоящей работе достигла как-то днем, когда я поднимался по черной лестнице «Плакучей ивы» по приказу Жана Пьера, чтобы достать из шкафа на третьем этаже запасные лампочки.

Мадам Маллори в тот момент спускалась по той же лестнице, свежая и нарядная. Мсье Леблан ждал ее внизу в уже заведенном «ситроене», чтобы отвезти на какой-то официальный прием в центре города.

Маллори натягивала коричневые кожаные перчатки. На ее плечи была накинута тяжелая шерстяная пелерина. Узкий проход, в котором мы стояли, заполнился ароматом духов от «Герлен», и я почтительно прижался к стене, чтобы уступить ей дорогу. Однако она остановилась на две ступени выше и посмотрела на меня в лестничной полутьме.

Я, скорее всего, выглядел измученным, ослабевшим и, возможно, доведенным до крайности.

– Гассан, скажи, ты не жалеешь о принятом тобой решении? О решении перейти сюда?

– Non, madame. Нет, мадам.

– Так рано вставать тяжело. Но ты увидишь. Однажды ты встанешь – и, вуаля, у тебя откроется второе дыхание. Организм приспосабливается.

– Да. Спасибо, мадам.

Она пошла дальше вниз, а я вверх. Не знаю, что на меня нашло, как решился на такую дерзость, но я выпалил:

– А когда мне можно будет начать готовить? Я тут буду только чистить морковку?

Она остановилась на нижней ступеньке в полутьме, но так и не обернулась.

– Ты начнешь готовить, когда придет время.

– А когда?

– Терпение, Гассан. Мы оба поймем, когда настанет подходящий момент.

– Сосредоточься. В каких водах живут устрицы Ostrea lurida?

– Ммм. У берегов Бретани?

– Неверно. Абсолютно неверно, юноша.

Мадам Маллори глядела на меня, подняв бровь, с самым высокомерным выражением лица. Было четверть седьмого утра; мы, как обычно, сидели в эркере у нее в комнате, попивая кофе из изящных чашек лиможского фарфора. Я не выспался и отвечал невпопад.

– У берегов Бретани живет Ostrea edulis. Гассан, честное слово, ты должен был это знать. Про Ostrea lurida мы говорили две недели назад. Вот книга о съедобных моллюсках. Прочти ее снова. На этот раз выучи как следует.

– Да, мадам… О, я вспомнил. Lurida – крошечные устрицы, которые живут только в нескольких заливах у северо-западного побережья США. В Пьюджет-Саунде.

– Правильно. Я сама их никогда не пробовала, но, как понимаю, у них очень изысканный вкус водорослей, йода и лесного ореха. Считаются одними из лучших в мире. Трудно поверить, что они лучше хороших устриц Бретани, но таково уж мнение некоторых людей. Вопрос вкуса.

Мадам Маллори потянулась, чтобы взять миску фруктового салата, стоявшую в центре стола. Ее аппетит по утрам и то количество горючего, которым она заправлялась, готовясь к дню, подчиненному строжайшему распорядку, просто потрясали. У нее с папой было больше общего, чем оба они согласились бы признать.

– Сейчас европейские рынки наводнены импортными устрицами. Скажи, как они называются, и расскажи коротко их историю.

Я вздохнул и взглянул на часы.

– Вы сегодня будете готовить фаршированную телячью грудинку?

Мадам Маллори деликатно выплюнула косточку отваренной черносливины в серебряную ложечку и положила ее на край своей тарелки.

– О нет. Гассан, не уходи от темы. Не поможет.

Она отодвинула тарелку и в ожидании уставилась на меня.

– Crassostrea gigas, японская устрица, обычно именуемая тихоокеанской, стала преобладать в Европе в тысяча девятьсот семидесятых годах.

Улыбка ее была холодновата, но все равно это была улыбка.

Позднее в тот же день я впервые увидел, что ждет меня впереди. В холодной кухне «Плакучей ивы», наклонившись над раковиной, я правильно определил вид устриц les creuses de Bretagne, всего лишь попробовав ложечку их соленого сока, и мадам Маллори в порыве одобрения потрепала меня по щеке.

Это был ласковый жест, выражающий одобрение, но, честно говоря, когда она своей сухой рукой коснулась моей щеки, душа у меня ушла в пятки. Момент был ужасно неловким еще и потому, что одновременно она приказала шеф-повару продемонстрировать нам, как готовится определенное блюдо из устриц, и стоявший у плиты Жан Пьер как раз в это мгновение горящими от злобы глазами смотрел на меня через плечо мадам Маллори.

Я понял, что меня ждут неприятности. Не в силах повлиять на будущее, я просто старался не смотреть в лицо Жану Пьеру и сосредоточился на его руках, на том, как он готовил к устрицам соус «сотерн сабайон», быстро и умело добавляя ингредиенты на горячую сковороду и потряхивая ее. Мадам Маллори в это время гудела, объясняя в мельчайших подробностях волшебные превращения, совершавшиеся в охваченной огнем посуде, практически не замечая чувств, только что пробужденных ею в ее шеф-поваре.

Я полностью подчинялся распорядку дня «Плакучей ивы», но все еще ощущал себя одной ногой в «Мумбайском доме», и, когда я вспоминаю первые месяцы у мадам Маллори, передо мной очень живо встают картины этого переходного времени – например, когда мы с ней шли на рынок делать утренние покупки и продолжать мое обучение.

В день, о котором я рассказываю, мадам Маллори в начале нашего похода заставляла меня нюхать и пробовать разные сорта капусты – савойскую, пухлые маленькие кочаны которой были похожи на танцовщиц, исполняющих канкан, развратно задирающих свои зеленые юбки с оборочками, чтобы мы могли увидеть их нежные, светлые листья в середине, и гигантские кочаны красной капусты, глубокого яркого цвета, похожие на бонвиванов, нализавшихся рубинового портвейна и теперь весело развалившихся на прилавке.

– Понимаешь, Гассан, кольраби представляет собой нечто среднее между капустой и репой, она сочетает в себе вкусы и того и другого. Запомни это. Это тонкое, но существенное различие, которое поможет тебе решить, когда и какой овощ следует подать на гарнир.

Повесив на оба локтя по корзине, то и дело наклоняясь ко мне, чтобы расслышать мой тихий голос, тонувший в шуме рынка, мадам Маллори, должен я сказать, была во время этих походов само терпение. Она всегда готова была ответить на любой мой вопрос, неважно насколько детский и примитивный.

– В нашей провинции любят раннюю белую венскую и раннюю красную венскую кольраби. А вот navet de Sude – брюква, или шведская репа, овощ, который рос в дикой природе, на севере, на берегах Балтики, еще до того, как кельты перенесли этот питательный корнеплод на юг и начали его культивировать во Франции. Это, конечно, было тысячи лет назад, но, по моему мнению, шведская репа сегодня превосходит все прочие своей сладостью, которую она приобрела со временем. У мадам Пикар мы сможем найти и желтую, и черную репу…

Мы оба подняли глаза, чтобы понять, где находимся мы и где – мадам Пикар, и, к нашему большому удивлению, увидели перед ее прилавком папу. Он стоял, широко расставив ноги, подбоченясь одной рукой, а другой размахивая в воздухе. Он говорил весьма оживленно, и, как я подозреваю, мне это показалось, но я будто бы отчетливо видел брызги слюны, которые фейерверком вылетали у него изо рта.

А суровая мадам Пикар в армейских ботинках и обычном многослойном наряде из черной юбки и свитеров, откинув голову назад, заливалась смехом, слушая папин рассказ. Она хохотала так сильно, что ей пришлось опереться о папино плечо.

Видя их такими, я поморщился от досады и тут же хотел уйти, но мадам Маллори, возможно, почувствовав мое желание сорваться с места, взяла меня под руку, и мы пошли вперед.

– Bonjour, Madame Picard! Bonjour, Monsieur Haji! Добрый день, мадам Пикар! Добрый день, мсье Хаджи!

Папа и мадам Пикар не видели, как мы подошли, и все еще смеялись, но все их веселье при звуках знакомого голоса мгновенно угасло. Папа даже, было, прежде чем обернуться, принял что-то вроде защитной стойки, но потом увидел меня, и во взгляде его мелькнуло смятение, словно он не знал, как себя вести. Но те же чувства испытывали мы все – я, сопровождавший мадам Маллори на рынок, и папа с Пикар на «другой стороне». Все мы были озадачены.

– Здравствуйте, мадам Маллори! – сказал папа, и видно было, что ему неловко. – Прекрасная погода. И, я вижу, вы привели с собой вашего лучшего ученика.

– Привет, папа! Bonjour, Madame Picard!

Вдова Пикар смерила меня взглядом, как это принято у французов.

– Ты, Гассан, вылитый кулинар. Le petit chef. Юный шеф-повар.

– Ну что, как там мой мальчик? Уже готов занять ваше место?

– Разумеется, нет! – холодно сказала мадам Маллори. – Но он все схватывает на лету, это я должна признать.

Всем нам было не по себе, мы не знали, что делать дальше. Наконец мадам Маллори указала на корзинку за прилавком и сказала:

– Смотри, Гассан. Что я тебе и говорила. Это белая шведская репа, а не желтая или черная, как я надеялась.

Она наклонилась вперед и, не обращая внимания на папу, спросила:

– Мадам Пикар, у вас, случайно, не прячутся где-нибудь другие, более редкие?

У папы на лице было странное выражение – он не сердился, он скорее был озадачен, как человек, узнавший о совершенно новом порядке вещей. Папа несколько раз медленно моргнул, осознавая произошедшее, положил мне руку на плечо, сжал его на прощание и, не говоря больше ни слова, ушел.

Через полгода после начала моего ученичества как-то после обеда мы с Марселем намывали кухонный пол по приказу мадам Маллори, прежде чем разбрестись по своим комнатам в ожидании вечерней смены.

В заднюю дверь постучали, и я пошел посмотреть, кто это.

Это был мсье Итен с ящиком в руках.

– Добрый день, Гассан. Как дела?

После ритуального обмена вопросами о состоянии здоровья различных членов наших семей мсье Итен объявил мне, что он получил партию доставленных ему срочно устриц из Бретани и тут же принес их в «Плакучую иву», поскольку знал, что мадам Маллори наверняка захочет вечером подать свежие устрицы, если будет знать, что они есть в наличии.

Но мадам Маллори не было в ресторане. Не было ни Жана Пьера, ни Маргариты, ни даже мсье Леблана. Никого из старших. Только мы с Марселем и нашими швабрами.

– Что скажешь, Марсель?

Марсель решительно помотал головой. Его пухлые щеки затрепетали от ужаса при мысли о том, что мы можем сами принять такое ответственное решение.

– Не надо, Гассан. Она нас убьет.

Я заглянул в ящик.

– Сколько здесь, мсье Итен?

– Восемь дюжин.

Я покопался в ящике.

– Хорошо, я за них распишусь. Но вычтите четыре.

– Pourquoi? Почему?

– Потому что эти четыре – Crassostrea gigas. Вы прекрасно знаете, мсье Итен, что мадам Маллори никогда не подаст их своим клиентам. Как они здесь оказались? Она пришла бы в ярость, если бы увидела, что вы пытаетесь выдать тихоокеанских устриц за hutres Portuguaises Sauvages. И кроме того, тут перемешаны разные виды. Все они из Бретани, это правда, но я вижу, что по крайней мере шесть штук – вовсе не те первоклассные La Cancale pousses en claires с побережья у Монт-Сен-Мишель. Смотрите, у La Cancale мантия светло-бежевого цвета и раковина с зазубринами, вот такая. Я бы сказал, что остальные вот тут – это La Croisicaise из каналов Гран-Трэк и Пти-Трэк на юге. Видите, тут характерный для них бледно-желтый оттенок раковины? И посмотрите, они все разного размера. Это – номер четыре, а эти, должно быть, номер два. Нет? В вашем счете об этом упоминаний нет, мсье Итен. Поэтому я прошу прощения, но вам придется изменить счет соответствующим образом, если вы хотите, чтобы я принял их.

Мсье Итен вынул из ящика четыре «неправильные» устрицы и сделал пометку в счете относительно размера и качества, как я его и предупредил, а потом сказал:

– Прости меня, Гассан. Недоразумение. Такое больше не повторится.

На следующий день мадам Маллори повысила меня в должности от подсобного рабочего до квалифицированного подмастерья – комми. Теперь я стал ее личным помощником на кухне. Я понял, что этот ящик с устрицами был экзаменом, устроенным мне по предварительной секретной договоренности с рыботорговцем. Конечно, никто из них никогда не признался мне в этом.

Однако такова уж была мадам Маллори.

Всегда так требовательна, ох как трбовательна.

В особенности по отношению к персоналу.

Стояло хлопотное воскресенье в разгаре зимы. Мир снаружи был чист и бел. Толстые сосульки свисали с медных стоков «Плакучей ивы», как окорока, вялившиеся под навесом. Внутри, на кухне, готовка шла полным ходом. Кастрюли гремели, вспыхивало пламя, и в этом чаду мне было поручено приготовить суфле из козьего сыра и фисташек, любимое посетителями блюдо для позднего завтрака.

Я вынул из ледяной кладовки в задней части кухни набор керамических формочек и, как полагается, смазал стенки мягким сливочным маслом, а потом присыпал дно формочек кукурузной крупой и мелко порубленными фисташками. Основа суфле была также сделана как по писаному: незрелый козий сыр, яичные желтки, мелко порубленный чеснок, тимьян, соль и белый перец, все нагреть и перемешать перед добавкой щедрой порции взбитых яичных белков и кремотартара – кислого осадка, который соскребают со стенок винных бочек и после очистки превращают в пыль, в белый порошок, который волшебным образом стабилизирует пену взбитых яичных белков. Последним штрихом, конечно, был верхний слой взбитых белков, элегантно выровненный ножом, с едва заметным изящным завитком. Когда все было закончено, я поставил формочки в водяную баню и поместил противень на средний уровень духовки, чтобы запечь суфле.

Через полчаса, когда я готовил телячий бульон, Жан Пьер крикнул:

– Гассан, сюда!

Я бросился к нему помочь вынуть из печи тяжелое жаркое из свинины для ритуального обливания его лимонным соком с коньяком.

Мадам Маллори за соседним столом приправляла дораду ароматными травами и лаймом и то и дело нетерпеливо поглядывала, вернулся ли я уже к своему рабочему месту.

– Гассан, следи за суфле! – резко приказала она. – Аккуратнее! Идиот, ты чуть не уронил противень.

Маргарита, тихий помощник шеф-повара, оторвала взгляд от работы (она делала бланманже в холодной части кухни), и мы какое-то время глядели друг на друга над гудящим пламенем. Сочувственный взгляд Маргариты заставил мое сердце трепетать, но задерживаться я не мог и бросился к своей духовке вынимать суфле.

– Не беспокойтесь! – отозвался я. – Все под контролем.

Я распахнул дверцу духовки, вынул горячий противень, заставленный суфле, и поставил его на стол.

Все они опали. Это выглядело как неудавшийся биологический эксперимент.

– О нет, вот дрянь…

– Гассан!

– Нет. Но… Я не понимаю. Я десятки раз делал их раньше, эти суфле. Они погибли!

Все подошли посмотреть.

– Пф-ф, – сказал Жан Пьер. – Полный провал. Этот мальчишка никуда не годится.

Мадам Маллори в отвращении тряхнула головой, как будто я был безнадежен.

– Маргарита, живо смените Гассана. Приготовьте суфле снова. А ты, Гассан, займись сегодняшней пастой. Там ты не так сильно навредишь делу.

Я шмыгнул в угол кухни зализывать раны.

Через двадцать минут к моему столу подошла Маргарита, будто бы для того, чтобы взять с верхней полки какую-то посудину. Когда я помогал ей снять оттуда большое блюдо, наши руки соприкоснулись, и меня словно ударило током.

– Не давай им так набрасываться на тебя, Гассан, – прошептала она. – Я как-то допустила ту же самую ошибку. Дело было в середине зимы, внешняя стена кладовки стала совсем холодной, и формочки, стоявшие там на полке, тоже замерзли. Поэтому, когда готовишь суфле зимой, надо сначала занести формочки на кухню хотя бы за полчаса, чтобы они нагрелись до комнатной температуры перед тем, как ты зальешь в них белки.

Она мило улыбнулась и ушла по своим делам. Я был влюблен.

Наш с Маргаритой взаимный интерес достиг пика несколько недель спустя, когда мы оказались на кухне за соседними столами. Мадам Маллори и Жан Пьер, работавшие справа и слева от нас, гремели кастрюлями и кричали официантам, что пора забирать заказы. Мы с Маргаритой, смущаясь, делали вид, что не обращаем друг на друга внимания – ну, то есть до тех пор, пока она не нагнулась достать из духовки тартинки, а я в то же самое время нагнулся, чтобы достать сковороду, стоявшую рядом с ней, и случайно моя нога коснулась ее ножки.

По ноге моей пробежал огонь и в одно мгновение достиг паха. Я не отодвинул ногу, а, наоборот, едва заметно подался к Маргарите. К моей огромной радости, я почувствовал, что и девушка подалась ко мне, и спустя несколько головокружительных мгновений, когда я выпрямился со своей сковородой, предусмотрительно держа ее прямо перед собой чуть ниже талии, мне пришлось ловить ртом воздух.

– Приходи ко мне в перерыве, – прошептала она.

И вот, как только мы закончили утреннюю смену, я снял халат и поспешил от «Плакучей ивы» вниз по склону, прямо по сугробам. Выйдя наконец за оштукатуренную каменную стену, я бросился бежать, поскальзываясь то и дело в обледеневших переулках по дороге к дому Маргариты. Она жила над кондитерским магазином в центре.

Маргарита встретила меня на улице перед домом, и мы заговорщицки переглянулись, но не сказали друг другу ни слова. Я с деланым безразличием оглядел улицу. Рука Маргариты дрожала, когда она вставляла ключ в замок покрытой изморозью парадной двери. Пожилая пара входила в обувной магазин «Бата»; молодая мамочка с коляской выходила из кондитерской; владелец цветочного магазина чистил от снега тротуар перед своей витриной. В нашу сторону никто не смотрел.

Дверь распахнулась, и мы вошли, миновали почтовые ящики и батареи, смеясь, перескакивая через две ступеньки, взбежали в ее однокомнатную квартиру на четвертом этаже. Оказавшись наконец-то за дверью, в уединении ее квартиры, мы бросились ласкать друг друга, как в бреду, и жадно целовались, сбрасывая и роняя одежду как попало.

В тот день я взял несколько уроков французской интерпретации lingua franca, и после горячего душа, где было много хихиканья и мыла, мы неохотно пошли обратно в «Плакучую иву», поодиночке, слишком томные и беспечные для того, чтобы должным образом соблюдать суровую дисциплину вечерней смены.

– Сосредоточься, Гассан. О чем ты сегодня думаешь? – срывалась на меня мадам Маллори.

Так все и началось. Однако для нашего развивавшегося романа имелись и препятствия. Ночи в монашеской келье, рядом с бдительной и суровой мадам Маллори, ему не особенно способствовали. Время, которое нам удавалось урвать во время дневного перерыва, было хоть и приятным, но явно недостаточным. У нас с Маргаритой никогда не было возможности спокойно побыть вместе подольше.

Как-то раз, когда я уже собирался бежать, кое-как затягивая на себе ремень, Маргарита, все еще стоя в кимоно и придерживая для меня дверь, тихо сказала:

– Жаль, что ты не можешь остаться дольше, Гассан. Иногда у меня создается впечатление, что ты не хочешь узнать меня поближе. Это грустно.

И Маргарита аккуратно закрыла дверь в квартиру. Я остался на лестнице, растерянный, как рыба, которую выудили из воды и бросили на дно лодки. Она была как мама. Говорила мало, но уж когда говорила, боже мой, это было больнее, чем любые тирады отца.

По пути домой я обнаружил, в первый раз в жизни, что мне не захотелось убежать, когда женщина, которая мне нравилась, приоткрыла дверь, ведущую к более близким отношениям. Совсем наоборот, я готов был броситься к этой двери в близость с Маргаритой сломя голову. Поэтому, идя в тот день по задворкам обратно в «Плакучую иву», я говорил с собой вполголоса, полный решимости уделять Маргарите больше времени, в особенности в наш единственный выходной.

Это означало, что мне придется сообщить моему семейству, что я теперь не каждую неделю буду бывать в особняке Дюфура на наших традиционных пиршествах. Это, конечно, было столь же опасно и столь же чревато дипломатическими осложнениями, как конфликт на Ближнем Востоке, но в следующий понедельник, сознавая, что именно поставлено на карту, я, исполненный решимости, мужественно промаршировал короткое расстояние, разделявшее два ресторана.

Как только я переступил порог «Мумбайского дома», моя решительность испарилась. Тетя усадила меня в кресло на самое почетное место. Она суетилась, взбивала для меня подушки. Теперь мое место на кухне «Мумбайского дома» заняла Мехтаб – она появилаь из задних комнат, улыбаясь, неся с собой паштет из крабов и креветок и несколько хрустящих хлебцев папри чаат.

– Это тебе, чтобы заморить червячка, – сказала сестра. – Обед будет через час. Я приготовила твой любимый суп из ножек барашка. Специально для тебя. Положи ноги на подушку. Ты должен отдохнуть, бедный мальчик.

Я знал, сколько труда было вложено в приготовление всех этих деликатесов. Меня терзало чувство вины. Мухтар сидел напротив меня на диване и рассеянно ковырял в носу, читая вместе с дядей Майюром газетные комиксы.

– Спасибо тебе, Мехтаб. Прости, но сегодня я не могу остаться на обед.

Все в комнате замерли.

Мухтар и дядя Майюр оторвались от газеты.

– Что ты такое говоришь? Твоя сестра и тетя все утро проторчали на кухне.

Чего-то такого и следовало ожидать, но не от дяди Майюра, который обычно не утруждал себя тем, чтобы придавать значение подобным вещам, и предоставлял делать такие замечания своей жене. Это подчеркивало, насколько серьезным было мое правонарушение. Его слова потрясли меня.

– Извините. Извините! У меня другие планы.

– Что значит – другие планы? – взорвалась тетя. – С кем? С мадам Маллори?

– Нет. Еще кое с кем из ресторана, – туманно сказал я. – Мне надо было вам раньше сказать. Простите. Это решилось только сегодня утром.

Мехтаб не произнесла ни слова, она только подняла голову повыше, как великая бегума, которую глубоко оскорбили в ее собственном доме, и торжественно удалилась на кухню. Тетя была вне себя. Она погрозила мне пальцем.

– Посмотри, как ты обидел свою сестру, неблагодарный!

А что еще хуже – в дверном проеме вдруг появилась огромная фигура отца. Его глубокий голос загрохотал над нашими головами, как канонада танкового батальона.

– Что я слышу? Ты с нами сегодня не обедаешь?

– Нет, папа. У меня планы.

Он поманил меня пальцем.

Мухтар хихикнул:

– Ну, теперь ты влип…

Я метнул в братца злобный взгляд и пошел за папой, зловеще шаркавшим туфлями. Когда нас уже не могли слышать, папа обернулся и посмотрел на меня с высоты своего огромного роста. Я не отвел глаз, готовый защищаться.

– У тебя девушка, да?

– Да.

– Иди. А по поводу них не переживай.

Я, должно быть, выглядел озадаченным. Он покачал головой, как это принято в Индии, и, прежде чем я успел понять, что происходит, он уже вел меня по коридору, все так же шаркая туфлями. Мы повернули направо, спустились по лестнице, к боковой двери особняка Дюфура, ведущей на гравиевую подъездную аллею. Папа вынул из кармана позвякивавшие ключи, отпер дверь, к которой подъезжали наши поставщики, и распахнул ее.

Он тепло улыбнулся и кивнул.

– Иди. Ты очень много работаешь, Гассан. Ты заслуживаешь того, чтобы повеселиться. С Мехтаб и твоей тетей я разберусь, не переживай. Ведь как оно с раскудахтавшимися курами? Бросишь им зерна, поворкуешь над ними немного – они и успокоятся. Иди. Я с ними разберусь. Не переживай.

– Слушайте все!

Мадам Маллори и мсье Леблан стояли в дверях кухни «Плакучей ивы» в теплых пальто и шляпах.

– Мы с Анри будем отсутствовать почти весь день. У нас есть дела в Клерво-ле-Лак. Так что в мое отсутствие вы примете на себя мои обязанности, а я вернусь в восемнадцать часов и проверю, как вы потрудились.

К тому времени я уже работал в «Плакучей иве» пару лет; мне уже было известно, что мадам Маллори и мсье Леблан время от времени уезжали вместе, то утром, то днем, по делам или отдохнуть. Мы не знали наверняка, какие отношения их связывали и не было ли между скрытным мсье Лебланом и весьма замкнутой мадам Маллори любовной страсти, которой они предавались вдали от ресторана и своих подчиненных. На кухне об этом много говорили. Мы с Маргаритой – возможно, потому, что нас связывал свой собственный секрет – были убеждены, что мсье Леблан и мадам Маллори любовники; Жан Пьер и Марсель придерживались противоположного мнения.

В те дни, когда они уезжали куда-то вдвоем, мадам Маллори распределяла подготовительные работы к вечерней смене между всеми нами. Мне, конечно, всегда доверяли самую простую работу. Однако в тот день мадам Маллори что-то разошлась и решила все переиграть, чтобы мы не расслаблялись. Жану Пьеру, шеф-повару, мастеру по приготовлению мяса, поручили десерты; Маргарите, такой умелой в том, что касалось сластей и выпечки, было приказано заниматься рыбой. А от меня, новичка, ожидали, что я выполню все предварительные операции по приготовлению главных блюд из мяса. В том числе, кроме прочего, были шесть диких зайцев, такое же количество голубей, а еще жиго из барашка и свинина куском. Почти все в этом списке постоянно было у нас в меню. Дело было просто в том, чтобы точно следовать известным рецептам Маллори. О них я не беспокоился.

А вот заяц – это был сюрприз.

– Мадам, вы хотели бы, чтобы я приготовил зайца каким-то определенным образом?

– Да. Я хочу, чтобы ты меня поразил.

Как только они уехали, мы втроем приступили к работе. Мы трудились, сосредоточенно поджав губы, по лбу у нас катился пот. Мы понимали, что это экзамен с целью определить нашу гибкость, насколько легко мы сможем переключиться с одного вида работ на другой. Скоро Жан Пьер был уже весь обсыпан мукой; он готовил слойки с консервированным кремом из ментонских лимонов. Маргарита, сосредоточенно нахмурившись, готовила соус из раков, шерри и шафрана к мясистым кускам щуки, доведенной до совершенства на металлических шпажках над грилем.

Честно говоря, бльшая часть дня для меня прошла как в тумане; я работал не покладая рук в бешеном темпе. Я помню, что после того, как забил зайцев, я замариновал мясо в смеси белого вина, лаврового листа, давленого чеснока, ячменного уксуса, сладкой немецкой горчицы и нескольких раздавленных сухих ягод можжевельника, для пикантного смолистого послевкусия. Когда мясо как следует промариновалось, я несколько часов тушил его на слабом огне в чугунной посудине. Тут не было ничего особенного. Это была просто моя версия старого деревенского рецепта, который я случайно увидел, когда занимался наверху в библиотеке мадам Маллори, но он казался очень подходящим для холодного и ветреного осеннего вечера.

На гарнир я приготовил кускус с мятой, а не традиционную лапшу с маслом, и салат из огурцов со сметаной, в который высыпал горсть брусники. Я подумал, что вместе они своей легкостью уравновесят и умерят резкость горчицы, которой я приправил тушеного зайца. Сейчас, конечно, оглядываясь назад, я понимаю, что огурцы со сметаной, сознательно или нет, я приготовил, вдохновленный раитой, закуской из йогурта и огурцов со своей родины.

Мадам Маллори с мсье Лебланом вернулись к вечеру, как и обещали, и мы, нервничая, глядели, как она молча снимает пальто, надевает халат и обходит кухню, осматривая блюда, приготовленные каждым из нас. Я помню, что она нашла тогда и какие-то добрые слова, чтобы похвалить то, что мы приготовили, хотя она никогда не упускала возможности указать на то, как можно было сделать эти блюда лучше, так или иначе.

Например, тарталетки Жана Пьера с красными ягодами отличались очень достойной, плотной корзиночкой, и в начинке со смородиновым ликером сладость ягод была должным образом уравновешена пикантной кислинкой. Но всему вместе немного не хватало оригинальности, фыркнула она. Вот если бы сверху сметану присыпать щепоткой молотого мускатного ореха и разложить по краю тарелки несколько ягодок лесной земляники, этот десерт, может, и превратился бы во что-то выдающееся.

Маргарита, кроме щуки под грилем, приготовила барабульку, фаршированную спаржей и отваренную в грейпфрутовом бульоне, а потом завернутую в тесто фило и слегка подрумяненную в духовке.

– Очень необычно, Маргарита, хвалю. Однако, по-моему, все портит тесто. Это у вас нервное, вы вечно все заворачиваете в тесто. Вам следует быть более уверенной в себе, исследовать новые, не освоенные области. Такие яркие характерные вкусы – барабулька, спаржа, грейпфрут, – тесто на них накладывать ни к чему.

Теперь она перешла к моему столу, где переминался с ноги на ногу я, с заляпанным жирными пятнами кухонным полотенцем, перброшенным через плечо. Мадам Маллори осмотрела жиго – весеннего барашка с кожей, из которой торчали ломтики чесночинок, присыпанного кумином и прованскими травами, готового для запекания – и не сказала ничего. Свинина куском уже жарилась в духовке, но еще была сыровата для того, чтобы ее пробовать, а pigeon avec petit pois – голубь с горошком – удостоился только кивка.

Мадам Маллори влекло к чугунку, булькавшему на плите и наполнявшему воздух кисловатым запахом. Она подняла тяжелую крышку и заглянула внутрь. Она понюхала тушеное мясо, попробовала его вилкой – оно свободно отделилось от кости. Маллори щелкнула пальцами, и Марсель поспешил подать ей маленькую тарелку и ложку. Она попробовала мясо с ложкой горчичной подливки, вылитой на мятный кускус, вместе с салатом из огурца и сметаны.

– Я бы сказала, что многовато ягод можжевельника. Нужно всего три-четыре штуки, просто для того, чтобы можно было ощутить их присутствие. Иначе вкус выходит слишком немецким. Но в остальном – сделано очень хорошо, в особенности нетрадиционные гарниры. Просто, но эффектно. Должна сказать, Гассан, ты хорошо чувствуешь дичь.

Взрыв не заставил себя ждать.

– C’est merde. Compltement merde! Дерьмо. Полное дерьмо!

Публично сделанный мадам Маллори комплимент, совсем ей несвойственный, переполнил чашу терпения Жана Пьера. Не в силах далее сдерживать свою ярость, Жан Пьер сделал резкое движение ногой, и сабо с его ноги наподобие снаряда полетело прямо в обалдевшего Марселя в дальнем углу кухни. Однако подмастерье продемонстрировал изрядную грацию и быстроту реакции для юноши своих габаритов, поскольку как раз вовремя успел упасть на пол, как подстреленный олень. Сабо продолжило полет по заданной траектории и с громким треском врезалось в стену кухни, сбив с полки кувшин, который упал на пол и разлетелся на тысячу осколков.

Все в оцепенении молчали.

Мы, затаив дыхание, ждали неизбежного взрыва мадам Маллори, но, к нашему удивлению, так и не дождались. Вместо этого Жан Пьер, с лицом все еще красным от гнева, прихрамывая, выступил вперед в одном сабо и, стоя прямо перед мадам Маллори, погрозил ей кулаком.

– Как вы можете? – взвился он. – C’est incroyable! Это немыслимо! Мы служили вам верой и правдой, так долго мирились с вашим деспотичным характером, без остатка посвятили себя вашей кухне, и вы отказываетесь от нас ради этой маленькой дряни? Кто он вам, этот мальчишка? Фаворит, любовник, игрушка? Где ваше чувство приличия?

Цвет лица мадам Маллори напоминал цвет белого сыра асиаго.

Как ни невероятно, до того момента она абсолютно не имела понятия о том, что, выделяя меня, взяв меня под крыло, сделав меня настолько очевидно «избранным», глубоко оскорбила своего преданного шеф-повара. Но теперь, когда она поняла, что наделала, что в результате ее бесчувственности Жана Пьера терзала такая зависть, она была заметно взволнована.

Это было написано у нее на лице. Ибо если и было человеческое чувство, доступное пониманию мадам Маллори, то это была как раз зависть, острая боль, доставляемая пониманием того, что в мире существуют те, кто просто превосходит нас в чем-то главном и всегда достигает большего, чем мы. Она не выказала этого прямо, конечно, не такова она была; однако все явно читалось в ее глазах. И боль она испытывала не за себя – в этом я уверен, – а за своего шеф-повара, так долго страдавшего, как и она, в полумраке кухни «Плакучей ивы».

Жан Пьер вдруг словно сорвался с цепи. Он метался по кухне, сдирая с себя халат, а затем театральным жестом бросил его на пол.

– Я не могу здесь больше работать! С меня довольно. Невозможная вы женщина! – орал он.

При этих его словах мсье Леблан выступил вперед, чтобы защитить мадам Маллори от гнева Жана Пьера.

– А ну-ка прекратите, неблагодарный мерзавец! Вы перешли все границы.

Однако Маллори тоже выступила вперед и, к нашему изумлению, взяла в свои руки кулак, которым до сих пор потрясал Жан Пьер, поднесла к губам и поцеловала его покрасневшие пальцы.

– Дорогой Жан Пьер, вы совершенно правы. Простите меня.

Жан Пьер замер. Он мгновенно словно лишился присутствия духа, может быть, даже испугался, видя перед собой такую мадам Маллори. Он взглянул на меня, как ребенок, который вдруг увидел, что его мать ведет себя так, как не вела никогда, – и все из-за того, что он наделал. Теперь уже сам Жан Пьер попытался извиниться, но мадам Маллори приложила палец к его губам и решительно сказала:

– Тише, хватит. Нет нужды. – Она все еще держала его за руки. – Жан Пьер, прошу вас, вы должны понять. Гассан не похож на нас с вами. Он другой. Его не удержать в Люмьере и «Плакучей иве». Вот увидите. Ему предстоит гораздо более далекое путешествие. Он с нами долго не пробудет.

Мадам Маллори усадила Жана Пьера на табурет, и он сел, повесив голову от стыда. Она попросила Марселя принести воды, и юноша принес ее – держа стакан обеими руками, потому что его трясло. Когда Жан Пьер выпил воды и с виду немного успокоился, мадам Маллори заставила его снова поднять на нее глаза.

– Мы с вами принадлежим этому месту, здесь пройдет наша жизнь и здесь же мы умрем, на кухне «Плакучей ивы». У Гассана – задатки великого повара, его талант гораздо больше, чем ваш или мой. Он как гость с другой планеты, и некоторым образом его стоит пожалеть, столько трудностей ему еще предстоит вынести, столько дорог пройти. Поверьте мне. Не он у меня любимчик, а вы.

Атмосфера была просто-таки наэлектризована. Однако мадам Маллори лишь оглянулась на мсье Леблана и сказала:

– Анри, запишите себе. Завтра надо позвонить адвокату. Должно быть четко зафиксировано раз и навсегда, что после моей смерти «Плакучую иву» получит в наследство Жан Пьер.

И она оказалась права. Через три года после того, как я поступил учеником в «Плакучую иву», я был готов двигаться дальше. Приглашение из роскошного парижского ресторана на правом берегу, за Елисейским дворцом, польстило моему самолюбию и поманило меня на север. Мадам Маллори сказала мне, что, по ее мнению, место помощника шеф-повара в оживленном парижском ресторане, с перспективой повышения в должности до первого помощника – это как раз то, что мне нужно.

– Я научила тебя тому, чему могла научить, – сказала она. – Теперь ты должен получить необходимую закалку и созреть. Эта работа поможет тебе.

Так оно и было, по сути, решено. К предвкушению примешивалась печаль, и эти чувства, радость с привкусом горечи, казалось, витали в воздухе. Вся неоднозначность этого времени, как в капле воды, отразилась для меня в том дне, когда мы с Маргаритой в выходной поехали к устью долины Люмьера, чтобы пройтись вдоль реки Удон, бегущей вдоль подножия хребта.

Наша прогулка началась еще в городе. Сначала мы зашли в магазин и выбрали себе на обед сыр – канталь и морбье – и несколько яблок. Вместе мы пробирались по узким проходам между полок, мимо фундука в красных сетчатых мешках и бутылок с мутным корсиканским оливковым маслом. Маргарита шла прямо передо мной. Когда она проходила мимо отделов с шоколадом и печеньем, навстречу ей попалась шумная группа парней двадцати с небольшим лет, люмьерская гандбольная команда. Они зашли за пивом и закусками для своего спортивного клуба. У них были красные лица, это были крепкие подтянутые ребята с мокрыми волосами, потому что они только что вышли из душа.

Увидев их, Маргарита оживилась, они когда-то учились все вместе в одной школе. Она обернулась ко мне и сказала:

– Заплати, я тебя через минуту догоню.

Я направился к кассе, но по дороге завернул в соседний ряд – я заметил там импортный лимонный крем «lemon curd», который я хотел взять к местному сыру, что-то вроде эрзаца чатни, и, прежде чем пойти к кассе, я бросил одну банку в корзину, висевшую у меня на локте.

От ряда с шоколадом и печеньем меня отделял один стеллаж, и я услышал, как мужской голос спросил, что случилось с ее ngre blanc – белым негром, а все остальные засмеялись. Я остановился и прислушался, но так и не услышал, чтобы Маргарита возразила на это замечание. Она просто не обратила на него внимания, притворилась, будто его не было, и потом смеялас вместе с ними, когда они перешли к болтовне и шуточкам о чем-то другом. Я должен признаться, что надеялся на другое, когда, затаив дыхание, ждал ее ответа, но я также знал, что Маргарита была кем угодно, но только не расисткой, поэтому я пошел к кассе, заплатил, и она вскоре присоединилась ко мне.

Мы уложили наши припасы в ее «рено-5» и поехали к устью долины. В заповеднике мы припарковались на стоянке, где желтые и оранжевые осенние листья у нас под ногами образовали что-то вроде ковра из естественного папье-маше. Там мы надели хорошие туристические ботинки, рюкзаки, хлопнули крышкой багажника и наконец пошли быстрым шагом, рука в руке, через мост XVII века, перекинутый через реку.

День стоял прекрасный, но лето уже умирало, и каждый падающий пожелтевший листок добавлял в душу легкой печали. Под мостом бежала прозрачная и голубая, как джин «Сапфир», река, вода кипела и бурлила на крупных камнях. В местах со спокойной водой сверкала чешуей молодь форели, рыбы хватали мух, а падая в водоворот, начинали активно работать плавниками. В лощине на противоположном берегу реки стоял красивый, как на картинке, каменный домик. Там жил лесничий с молодой женой и маленьким ребенком, и, когда мы переходили мост, из трубы поднимался дым от березовых дров.

Мы с Маргаритой пошли по лесной тропе, ведущей вниз по течению, река у нас была справа, а покрытая снегом гора величественно поднималась слева. Пахло мхом; во влажном и прохладном лесном воздухе стояла водяная пыль от ручья, падавшего с возвышавшейся над нами гранитной скалы.

Мы шли медленно, раскачивая сцепленными руками, а потом заговорили о предложении, присланном из Парижа, тактично обходя главный вопрос, стоявший за всем этим: что будет с нашими отношениями. Слева от нас, там, где с горы каскадами водопадов стекал ручей, из-за вечного кружева брызг вырос целый ковер из мха, покрывавший сверкающие прожилки полевого шпата. Я помню, будто это было вчера, как Маргарита выглядела в то утро. Выцветшие голубые джинсы, светло-голубая флисовая кофта, щеки разрумянились от свежего ветра.

– Это хорошее предложение, Гассан. Ты его заслужил. Ты должен согласиться.

– Да, предложение хорошее. И все-таки…

Что-то останавливало меня – какое-то тягостное ощущение в груди, и в тот момент я еще не понимал по-настоящему, в чем было дело. Однако в этом месте справа от нас быстрый Удон изгибался, образуя глубокую заводь с низкими, покрытыми лесом берегами. Это было идеальное место для привала. Я поставил рюкзаки на покрытый лишайником камень под немыслимо древними соснами, липами и конскими каштанами, от которых открывался вид на реку. Мы растянулись на камне и неторопливо принялись за еду, яблоки, сыр и хлеб с толстой коркой, который Маргарита испекла сама и на который мы намазывали лимонный крем. Неизвестно, в какой момент мы заслышали голоса, но я помню то, как они донеслись до нас из глубины леса, сначала далекие, но постепенно становившиеся все громче по мере того, как люди подходили ближе; они шли, пригнувшись к земле, как крабы, бегущие по песку. Мы с Маргаритой лежали тихо, сонные от удовольствия, и молча смотрели на приближавшихся людей.

Начался грибной сезон. Эта влажная часть заповедного леса славилась в долине своими превосходными белыми и лисичками. Семья мадам Пикар долгие годы владела лицензией на сбор грибов в этом месте, ее-то мы и увидели первой. В неизменном черном свитере и юбке под раздувающимся на ветру дождевиком мадам Пикар носилась между деревьями, как горная коза, переворачивая гнилые березовые пни носками армейских сапог, чтобы обнажить скрывавшиеся под разлагающимися палыми листьями семейки pieds-de-mouton – ежовиков.

Вдруг мадам Пикар издала радостный возглас и выпрямилась, сжимая в грязной руке trompettes-de-la-mort – отличную угольно-черную лисичку, которая и правда похожа на трубу смерти, но в действительности съедобна и очень вкусна. Она обернулась к своему немного отставшему неуклюжему спутнику. Это был крупный мужчина, который тяжело пыхтел и тащил две большие корзины, быстро наполнявшиеся добычей.

– Осторожнее с этими trompettes. Оставь их сверху, чтобы не раздавить.

– Слушаюсь, госпожа командирша.

Это был папа. Он выглядел в лесу как медведь, но все еще в своей любимой золотистой курте, которая теперь скрывалась под большим прорезиненным плащом, который, возможно, когда-то принадлежал покойному мсье Пикару. У него на ногах тоже были армейские ботинки, но не зашнурованные, язычки торчали как попало, мокрые шнурки волочились по земле, делая отца похожим почему-то на рэпера из парижских предместий.