Путь длиной в сто шагов Мораис Ричард

Глава пятнадцатая

– Я в ярости. Просто в ярости.

Мадам Верден, шокированная собственной горячностью, быстро переключила свое внимание на кофейный столик и налила нам дымящегося чаю из фарфорового чайника, некогда принадлежавшего ее бабке. Она сидела на краешке белого шелкового дивана, украшенного изысканно вышитыми райскими птицами. Разгневанная женщина в облаке черного шифона сидела так, будто проглотила аршин; ее волосы были убраны в замысловатый кокон из скрученных тонких прядей, как если бы повар поднес паяльную лампу к сахарной голове и вплел в ее волосы тончайшие карамельные нити.

Через застекленные двери за спиной вдовы мне был виден пышный сад – камелии, дубравник и голубика, – и я прилагал все усилия к тому, чтобы очаровательный вид за ее плечом не отвлекал меня. Однако я должен сознаться, что не преуспел – зяблики и белки сновали вокруг птичьей кормушки, а стайка монархов порхала вокруг лиловой дымки буддлеи. Все это было гораздо притягательнее унылой гостиной мадам Верден, где так остро ощущалась смерть Поля, где был такой холодный каменный пол и приглушенное из-за траура освещение.

– Я никогда не прощу его и, когда Господь призовет меня, на небесах заставлю Поля заплатить за то, что он сделал. Обещаю вам, мой невозможный муж получит от меня хороший выговор. Или еще что похуже.

Костлявыми белыми пальцами она старалась удержать ручку чайника.

– Один кусочек или два?

– Два, и молока, пожалуйста.

Вдова подала мне чашку, налила себе, и в течение нескольких неловких минут мы сидели молча. Единственным звуком в комнате было позвякивание серебряных ложечек, которыми мы оба молча помешивали чай.

– Они все еще не уверены в том, как все случилось? Он не оставил записки? Она потом не нашлась?

– Нет! – горько сказала мадам Верден. – Завещание составлено несколько лет назад, а предсмертной записки не было. Может быть, он покончил с собой. А может быть, и нет. Мы, видимо, никогда не узнаем об этом точно.

Я сжал губы. Старомодная манера изъясняться, которой придерживалась мадам Верден, всегда казалась мне нарочитой попыткой дать друзьям Поля понять, что она была более «высокого» происхождения, нежели ее муж, самостоятельно выбившийся из низов.

– Но мне кажется, я знаю, почему Поль умер.

– Знаете?

– Да. Его убили инспектора «Го Мийо» и мишленовского справочника. Его кровь на их руках… Если полиция установит, что Поль покончил с собой и мне откажут в выплате страховки, я подам на них в суд и отсужу все до последнего сантима. Я уже консультируюсь со своими адвокатами.

– Простите, я не понимаю.

Мадам Верден какое-то время смотрела на меня без всякого выражения, потом поставила чашку с блюдцем на салфеточку рядом с подарочным изданием о садах этрусков. Она наклонилась вперед и потерла ладонью столик, как если бы нашла на нем влажное пятно.

– Ну, мсье, – наконец сказала она, – вы, похоже, единственный из друзей Поля, который не знал, что в следующем выпуске справочника Полю собирались оставить только две звезды. За день до смерти ему позвонил репортер из «Фигаро» и попросил прокомментировать эту новость. И до того, конечно, ходили слухи, но репортер подтвердил наши худшие ожидания: мсье Барто, генеральный директор «Справочника Мишлен», лично одобрил решение его инспекторов. Таким образом, прямо или косвенно, но именно это совершенно неоправданное и вздорное решение Барто и его комитета и привело к смерти Поля. В этом я уверена. Он был бессилен против их оценки. Видели бы вы его в эти последние недели, после того как «Го Мийо» отобрал у него четыре балла. Он был просто уничтожен. Совершенно потерял надежду. И знаете, как только опубликовали новый рейтинг «Го Мийо», посещаемость ресторана сразу же упала. Как подумаю об этом, так прихожу в ярость. Но вы увидите. Я преподам «Го Мийо» и этому типу Барто пару уроков. Я считаю, что они лично виновны в смерти Поля.

– Я не знал. Мне так жаль.

В комнате опять воцарилось молчание.

Однако изогнутые брови мадам Верден, тонко подрисованные карандашом, и просительное выражение ее лица показывали, что она хочет, чтобы я сказал еще что-нибудь, и я, волнуясь, добавил:

– Конечно, критики были абсолютно не правы. Без сомнения. Если я могу чем-то помочь, пожалуйста, скажите. Вы знаете, как я восхищался Полем…

– О, вы так добры. Да. Дайте подумать… Мы собираем мнения его коллег. Часть подготовительной работы перед подачей жалобы.

Но ее поджатые губы явственно давали понять, что мои две звезды еще не делали меня достаточно влиятельным лицом для выполнения такой важной задачи и что у нее была относительно меня какая-то другая мысль.

– Но я не думаю, что это будет наилучшим применением вашим талантам, – наконец сказала она.

Я взглянул на часы. Если я уйду в течение десяти минут, то попаду в час пик, но все равно успею в ресторан к вечерней смене.

– Мадам Верден, я полагаю, что вы пригласили меня сюда по какой-то конкретной причине, правда? Говорите свободно. Мы друзья, и вы должны знать, что я хочу оказать услугу Полю. Что бы это ни было, если, конечно, это в моих силах…

– Я действительно пригласила вас не просто так. Вы очень проницательны.

– Говорите.

– Мы будем проводить панихиду по моему покойному мужу.

– Конечно.

– Таково было желание Поля. В своем завещании он оставил четкие инструкции, в которых говорится, что он хочет пригласить на обед после своей смерти сто друзей. Он даже выделил деньги на специальном счету, предназначенные для проведения этого обеда. Вы, должно быть, знаете, что Поль всегда был немного странным человеком, и мы должны интерпретировать слово «друзья» свободно. Список гостей, приложенный к его завещанию, – это в действительности просто справочник французской высокой кухни, там все лучшие повара, гурманы и критики. Все они приглашены проводить его в последний путь, несмотря на то что большинство из них он терпеть не мог… Честно говоря, довольно странная идея.

Маска слетела с ее лица, и горе, вызванное трагической смертью ее мужа, вдруг захлестнуло Анну Верден. Несколько мгновений она молчала.

– Скажите мне, разве приглашают всех своих врагов на собственные похороны? Я просто не понимаю этого. Это какое-то стремление порисоваться, уже находясь на том свете. Но я не знаю. Просто не знаю. По правде говоря, я никогда по-настоящему не понимала мужа, ни при жизни, ни после смерти.

Тогда, в первый и единственный раз, я увидел то, что скрывалось под внешней холодностью этой женщины. Растерянное выражение ее лица, боль, которую она испытывала от своего непонимания, – все это глубоко тронуло меня, и я инстинктивно потянулся к ней через столик, чтобы пожать ее руку.

Ей это не понравилось совсем, потому что она тут же отдернула руку, испуганная этим телесным контактом, и стала искать у себя в рукаве носовой платок, чтобы скрыть смущение.

– Однако это последнее желание Поля, и я его исполню.

Она промокнула уголки глаз, высморкалась и сунула платок обратно в шифоновый рукав.

– Итак, в своей инструкции по проведению панихиды Поль хочет, цитирую: «…чтобы моими проводами занимался самый талантливый шеф-повар Франции».

Она взглянула на меня. Я посмотрел на нее.

– И?

– Ну, очевидно, он имел в виду вас. Я, если позволите мне быть откровенной, не совсем понимаю, чем вы его так привлекли, – у вас ведь только две звезды, так? Но он как-то сказал мне, что вы с ним были единственными подлинными мастерами во всей Франции. Когда я спросила, что он имеет в виду, он сказал что-то о том, что вы двое единственные, кто по-настоящему понимает кулинарию, и что только вы двое, возможно, можете «спасти французскую кухню от себя самой».

Такая напыщенная, нелепая фраза. Это было так похоже на Поля. Однако его вдова робко улыбнулась и на этот раз, несмотря на то что произошло пару минут назад, сама коснулась моей руки.

– Гассан (можно я буду называть вас так?), вы не могли бы заняться обедом в память Поля? Не могли бы вы сделать это для меня? Будет таким облегчением знать, что организация этого обеда будет в ваших умелых руках. Конечно, вы не должны сами готовить, вы должны быть в обеденном зале вместе со всеми нами, но было бы чудесно, если бы вы смогли проконтролировать составление меню, как хотел Поль. Я не слишком многого прошу?

– Конечно, нет. Это честь для меня, Анна. Считайте, что дело уже сделано.

– Вы так добры. Это такое облегчение. Представьте себе, обед для сотни гурманов. Как можно было взвалить такой груз на вдову! Я просто не в том состоянии, чтобы организовывать подобные вещи.

Мы встали и сдержанно обнялись, и я вновь выразил свои соболезнования, а потом пошел к парадной двери так быстро, как мог, чтобы не показаться при этом грубым.

– Я дам вам знать о дате проведения панихиды, – сказала она мне вслед.

Я поспешил по гравийной дорожке к своему потрепанному «пежо», а она продолжала говорить с порога, пока я искал ключи:

– Поль любил вас, Гассан. Он как-то сказал мне, что вы с ним сделаны из одного теста. Мне показалось, что с учетом вашей профессии это звучит особенно остроумно. Думаю, глядя на вас, он видел самого себя в молодости…

Я сел, захлопнул дверь машины, неловко поднял руку на прощание и рванул с места так резко, что, думаю, попал в мадам Верден гравием, вылетевшим из-под колес. По пути в Париж – по проселочным дорогам Нормандии, через парижские предместья, потом через окраины, потом через череду светофоров к центру города – я мог думать только о гибели Поля, случайной или намеренной.

Я совсем не похож на вас, Поль. Совсем не похож.

В тот роковой день в столицу прибыли рестораторы со всей Франции (по оценкам газетчиков – двадцать пять тысяч человек). Вначале мы собрались у Триумфальной арки. Атмосфера была праздничная, даже несмотря на то, что над головами у нас, как сгущающиеся грозовые тучи, висели вертолеты прессы и полиции. Молодые и красивые повара в белоснежных накрахмаленных колпаках возвышались над нами, стоя на ходулях, – они были в авангарде демонстрации, а мы все выстроились за ними ровными рядами. Тут и там над быстро собиравшейся толпой поднимали яркие плакаты – карикатуры, изображающие похожих на свиней политиков и тощих поваров, перечеркнутые красным цифры 19,6, обозначавшие новый налог на добавленную стоимость, надписи «Нет НДС!». Организаторы в красных фартуках с мегафонами в руках отдавали приказы, стоя по краям шеренг.

У нас были причины выйти на улицы. «Макдоналдс», по каким-то извращенным политическим соображениям, был полностью освобожден от налогов, а достойные французские рестораны вроде «Бешеной собаки» должны были добавлять к каждому счету 19,6 % НДС. Таким образом, обед в моем двухзвездочном ресторане, без вина, но с учетом трудоемкого обслуживания, которым по праву славится высокая кухня, стоил в среднем 350 евро на человека. Как вы можете себе представить, общее число клиентов, готовых заплатить столько за обед, было весьма ограниченно и быстро сокращалось. В последние годы этот налог отменили, но теперь ввели снова. Введение НДС в сочетании с кризисом вело к разорению, и уже несколько широко известных рес торанов, например знаменитая «Мирабель» в восьмом округе, обанкротились из-за него.

Это было уже слишком. Мы должны были нанести ответный удар.

Персонал «Бешеной собаки» был представлен в этой двадцатипятитысячной толпе довольно полно. Серж и Жак, моя правая рука и моя левая рука, оба стояли почти в голове колонны, держась за руки, готовые пройти по Елисейским Полям, как живой таран. Я был тронут, когда увидел рядом с ними моего кондитера Сюзанну, двух помощников шеф-повара и четырех официантов, готовых принять участие в протесте. Мехтаб прийти отказалась. Для нее мы все были большевиками, но наш бухгалтер Максин, под руку с нашим официантом Абдулом, тоже пришла и то и дело высматривала меня в толпе. Пришел даже подмастерье Жан Люк, несмотря на то что у него был выходной. Я был растроган серьезным выражением его лица и подошел пожать юноше руку и поблагодарить его.

– Шеф! – крикнула мне Сюзанна, помахав рукой над головами демонстрантов. – А тут весело!

Я был в этом не совсем уверен. Мы, иммигранты, инстинктивно предпочитаем не высовываться. Не нагнетать обстановку. Более того, мое беспокойство только увеличилось утром, когда я встретил графа де Нанси Сельера. Граф со своим белым уэст-хайленд-терьером направлялся на ежедневную прогулку в Ботанический сад. Я налетел на них на углу улицы Эколь, как раз тогда, когда собачка сделала свои дела в канаве и с видом победителя засыпала свои испражнения воображаемой землей, аристократично подрыгивая задними лапками.

Пожилой граф наклонился к ней и заворковал:

– Прекрасно, Альфи!

Потом достал из нагрудного кармана платок, чтобы промокнуть собачке попу. Это был, конечно, довольно неловкий момент для того, чтобы обратиться к гурману-банкиру, но я подумал, что еще более грубым будет сделать вид, что я его не заметил, поэтому откашлялся и сказал:

– Bonjour, Monsieur Le Comte! Добрый день, господин граф!

Аристократ выпрямился и оглянулся по сторонам.

– А-а, это вы… Идете маршировать по улицам вместе с пролетариатом?

– Прошу вас, не говорите об этом так, господин граф. Мы хотим, чтобы понизили налоги.

– Ну, я вас не виню, – сказал граф, хлопая по карманам и притворяясь, что ищет полиэтиленовый пакет. – Возможно, все мы должны делать то же самое. Мой предок, Жан Батист Кольбер, министр финансов Людовика Четырнадцатого, однажды заметил – и очень разумно, должен я сказать, – что налогообложение есть искусство «выщипывать как можно больше перьев, вызывая при этом как можно меньше шипения». Современные политики в этом ничего не понимают. Они себя показали грубыми и жадными, как провинциальные мясники.

Граф оставил без внимания экскременты своей собаки, несмотря на то что знак, предписывавший парижанам убирать за своими животными, стоял прямо перед нами, и добавил задумчиво, когда мы пошли дальше:

– Будьте очень осторожны. Правительство разгонит эту демонстрацию. Будьте уверены. Не умеют они изящно решать такие проблемы.

В половине одиннадцатого утра толпа демонстрантов у Триумфальной арки как будто собралась окончательно, и мы двинулись вперед, держась за руки и скандируя по команде из мегафона, под звуки африканских барабанов и свист. Пока мы шли по Елисейским Полям, я оглядел все это людское море, украшенное транспарантами и плакатами, и увидел, что в соседних рядах шли и Ален Дюкасс, и Жоэль Робюшон. Я был в буквальном смысле слова окружен цветом французской гастрономии. Настроение в толпе было самое добродушное.

Предостережение графа де Нанси вдруг показалась слишком мрачным, драматичным и неуместным. Сияло солнце. Полицейские скучали. Рядом с французскими зеваками стояли богатые семьи из Саудовской Аравии и Кувейта, женщины в парандже, стайки детишек у их ног – все стояли вдоль Елисейских Полей и махали нам.

Меньше чем через час первые ряды демонстрантов дошли до противоположного берега Сены и оказались перед зданием Национального собрания. Там, как мы и ожидали, нас остановила фаланга полицейских в касках и со щитами, стоявшая за импровизированной полукруглой загородкой из стальных решеток – эта загородка не давала протестующим подняться на ступени Национального собрания и помешать работе парламента. Однако перед загородкой была установлена сцена с трибуной и микрофоном, и следующим запланированным этапом демонстрации должны были стать речи.

Мы, находившиеся в средней части колонны, намеревались продвинуться вперед, однако когда мы проходили площадь Согласия и уже собирались перейти через мост, из сада Тюильри позади нас выбежала целая толпа анархистов с повязками на лицах. Они замешались в наши ряды.

Не могу сказать точно, что произошло дальше, но в полицию вдруг полетели камни, бутылки с коктейлем Молотова и петарды. Полиция, вооруженная дубинками и щитами, тут же бросилась вперед и начала теснить нас обратно через мост.

В толпе закричали, мост заволокло дымом слезоточивого газа, подожженные машины взрывались, с ужасным треском опускались дубинки полицейских на головы демонстрантов.

Мы оказались в ловушке, с одной стороны поджимаемые полицией, с другой – анархистами.

Бой продлился недолго, и никто из моих людей не пострадал, как, впрочем, и никто из тех, кого я знал лично. В прессе сообщили, что девяносто демонстрантов из двадцати пяти тысяч и восемь полицейских были доставлены в больницы и что было подожжено и уничтожено одиннадцать машин.

Однако испытанный нами ужас: окровавленные головы, слепящий дым и пронзительные крики, – все это потрясало до глубины души, поражало и отрезвляло. Этот ужас пробудил во мне первобытный страх из прошлого, страх перед озаряемой светом факелов толпой, шедшей по Нипиан-Си-роуд. Когда я увидел конных полицейских, которые врезались в толпу, размахивая дубинками, меня охватил животный ужас. Я схватил за руку стоявшего рядом Жана Люка и заставил его повернуть вместе со мной и побежать против хода движения толпы к площади Согласия, навстречу наступавшим анархистам.

Последние в итоге оттеснили нас в сторону, на ступени, ведущие к реке, где, по счастливой случайности, под мостом была пришвартована баржа. Находившаяся на борту чета пожилых хиппи уже разматывала веревки, чтобы отчалить как можно быстрее и уплыть от горящих обломков, падавших с моста в воду и к ним на палубу. Они заметили нас и крикнули:

– Сюда, быстрее!

Нам с Жаном Люком каким-то образом удалось запрыгнуть на баржу вместе с двумя-тремя другими. Мы с грохотом приземлились на палубу, и баржа отчалила.

– Вот ведь дерьмо! Дерьмо! – твердил с перепугу бедный парнишка, его трясло.

Драка на мосту медленно удалялась. Я помню ощущение движения, путешествия, легкого ветра. Приютившие нас люди были милыми, с длинными вьющимися седыми волосами и тихими голосами, они усадили нас на палубу лицом к солнцу, укрыли тяжелыми покрывалами и подали по рюмочке коньяку, от шока, как они сказали.

Мы мягко скользили по глянцевой Сене, мимо Эйфелевой башни, мимо Дома французского радио, под мостом д’Исси, пока наконец не доплыли до острова Бийнкур в предместьях. Там пожилая пара пришвартовала баржу и высадила нас на пристани. Мы от души поблагодарили их, записали имена своих спасителей, и я позвонил Мехтаб, чтобы она приехала забрать нас.

Поджидая мою сестру, мы с Жаном Люком сидели свесив ноги на невысокой стене над возвышением, шедшим вдоль пыльного парка. Парковка была засыпана осколками битых бутылок. Слева под выступом, на котором мы сидели, семья эмигрантов из Алжира жарила на шампурах барашка на парковом гриле, переделанном из старой нефтяной бочки. Отец молился на коврике в тени липы, женщины готовили, дети играли в футбол.

Ветер доносил до нас запах жарившейся баранины, кумина, пузырящегося жира, и у меня захватило дух от простоты этой сцены – жарящееся мясо, мятный чай, жизнерадостно болтавшая семья.

Посмотрев на другую сторону светлой, как ртуть, Сены, я увидел прогуливавшуюся по берегу пожилую женщину. На плечах у нее была шаль, и она словно бы звала меня, махала мне рукой, убеждала меня идти дальше.

Она была вылитая мадам Маллори.

А может, мне это только показалось.

Глава шестнадцатая

– Шеф?

– Да, Жан Люк?

Подмастерье нервно облизал губы.

– Мсье Серж просил сказать вам, что привезли белых куропаток.

Я взглянул на настенные часы, висевшие рядом с гобеленом в технике эндебеле, который я привез из Зимбабве и на котором были изображены крестьянки, жарившие разрубленную на четыре части тушу буйвола. До открытия ресторана оставалось всего час сорок минут.

Я читал одну из любимых кулинарных книг мадам Маллори – «Маргариду: дневник овернской кухарки», но теперь я аккуратно закрыл старую книгу с простыми рецептами давно ушедшей в прошлое эпохи и встал, чтобы поставить ее на полку.

Когда я обернулся, взгляд мой упал на плексигласовый «надгробный камень» банка «Кредит сюисс», рекламное объявление, сообщающее о первом открытом размещении акций Recipe.com, недавно созданного сайта, на котором продавались рецепты, где я был приглашенным директором. Все это внезапно заставило меня замереть на месте. Мой кабинет, залитый солнечным светом, в котором плясали пылинки, вдруг показался мне страшно нелепым. Все горизонтальные поверхности в нем были заставлены латунными табличками на деревянных дощечках и всевозможными наградами, самой странной из которых была позолоченная поварешка от международного супного общества со штаб-квартирой в Брюсселе. Сокровища, которые я столько времени холил и лелеял, вдруг показались мне ничего не стоившими безделушками.

Со времени смерти Поля произошло нечто, что невозможно было отрицать. Казалось, будто бы душевная болезнь перешла из его тела в мое, подобно какому-то плотоядному паразиту из голливудского фильма ужасов. Я не находил себе места, постоянно раздражался, плохо спал. Я не понимал, что происходит, только ощущал, как на меня давит эта зловещая тень. Это незнакомое мне ощущение выводило меня из себя. Оно было мне чуждым, ведь я всегда так радовался жизни.

Жан Люк все еще смотрел на меня с порога кабинета, неуверенный, не розыгрыш ли все это. В итоге выражение лица юноши, его мучительная неуверенность вывели меня из состояния моей собственной неуверенности.

Я встал и сказал:

– Хорошо, тогда – за работу.

Жан Люк первым спустился по винтовой лестнице, и мы вернулись на кухню, где механизм «Бешеной собаки» со звоном, шарканьем и свистом набирал обороты. Официанты, сняв кители, сновали между кухней и обеденным залом, протирали столовое серебро, наполняли коробки с сигарами, складывали салфетки в виде розеток.

Шеф-повар Серж стоял у открытого огня в дальнем углу кухни вместе с двумя помощниками. Сюзанна, кондитер, склонилась над подносом с тартинками. В кухне оживленно говорили о футболе, но мы с Жаном Люком решительно прошли к деревянному ящику, стоявшему в холодной части кухни. Такой ящик приходил с конца сентября до декабря каждый день от московских оптовиков, торговавших дичью.

Парень нашел ломик, поднажал и вскрыл ящик. Вместе мы аккуратно достали из него куропаток, завернутых в папиросную бумагу. Двое других подмастерьев трудились тут же, и я украдкой следил за ними, пока мы распаковывали птицу. Девушка, стоявшая у дальнего края раковины, аккуратно промакивала красную кефаль влажной тряпочкой. Я настаиваю на этом способе; промой кефаль под краном, и ее нежный вкус и цвет утекут в канализацию. Старший подмастерье орудовал острым ножом за мясным столом, удаляя нервы из хребта бычка шароле, французской породы, которую я предпочитаю шотландскому ангусу. Теперь, когда у нас появился Жан Люк, старшему предстояло вскоре надеть собственный поварской колпак и стать комми.

Я взял в руку пухлую куропатку. Ее белая головка с черными глазами безжизненно откинулась назад. Покрытое пухом тельце покоилось у меня на ладони. Ловким ударом тесака я отрубил ее несоразмерно большие когти, и птичьи лапки исчезли в котле с бульоном, кипевшим на ближайшей ко мне конфорке, а потом знаком велел Жану Люку очистить и ощипать остальных.

Когда я начинал в «Плакучей иве», мне приходилось ощипывать по сорок птиц за день, но, к счастью для современных подмастерьев, сегодня эту работу прекрасно выполняют автоматические машины. Я подсунул Жану Люку свою птицу, и он прогнал ее через машину. Белые перышки куропатки, все еще взъерошенные и запятнанные кровью от выстрела охотника, были выщипаны вращающимися валиками, а потом затянуты струей воздуха в сменный мешок, висевший сбоку.

Ощипанную тушку я подержал над огнем, чтобы опалить оставшиеся волоски, потом вскрыл зоб и вынул оттуда несколько щедрых щепоток горькой тундровой травы и ягод. Я промыл в раковине эти травы, так похожие на тимьян, и отложил в керамическую миску.

Это было мое фирменное блюдо поздней осени: сибирская белая куропатка, зажаренная с тундровыми травами, вынутыми из ее зоба, с гарниром из карамелизованных груш в соусе арманьяк.

– Говорить я не умею, Жан Люк. Руками лучше получается. Просто смотри, как я делаю.

Парнишка кивнул. Я выпотрошил птицу, вымыл ее и осторожно осушил бумажными полотенцами. В кухне было слышно только шарканье ног; все либо сосредоточились на своей работе, либо следили за тем, что делаю я. Только побрякивали медные кастрюли на плите и тихо гудели посудомоечные машины, холодильники и вентиляция.

Отделив мясистую грудку двумя ловкими взмахами ножа, я обжарил алые кусочки филе на горячей сковородке.

Через несколько минут я выключил огонь и взглянул на часы.

Осталось тридцать минут до открытия. Весь персонал наблюдал за мной, ожидая традиционных инструкций на следующую смену.

Я открыл рот, но обычные в данном случае избитые фразы застряли у меня в горле.

Просто не шли.

Мое воображение было во власти безумных картин. Поль, изуродованный своей ужасной смертью, в окружении его вычурных блюд, обложенных фуагра и пропитанных гусиным жиром и его собственной, уже сворачивающейся кровью. Я видел закрытые ставнями витрины магазинов на парижских улицах, мятеж, окровавленные головы и слышал крики на мосту Согласия. Сквозь эти тревожные образы проглядывало неестественно загорелое лицо шеф-повара Мафитта, его извращенно асептическая кухня-лаборатория, все выдававшая и выдававшая свои в высшей степени экстравагантные и упаднически деконструированные блюда.

И вот, когда я уже не мог всего этого выносить и калейдоскоп кошмарных образов, казалось, поглотил меня, в моей голове возникла вдруг пустота. У меня не было сил бороться, и я подумал, что упаду в обморок. Картины исчезли так же мгновенно, как появились, и в образовавшейся пустоте их сменила яркая фигура старой Маргариду, овернской кухарки, сидящей у окна фермерского домика и в сельской тишине записывающей свои простые рецепты в дневник. Потом она внезапно обернулась и посмотрела прямо на меня, и я вдруг понял, что эта старуха была на самом деле моя бабушка, а сидит она в своей комнате наверху в нашем доме на Нипиан-Си-роуд в старом Бомбее. И она вовсе не пишет, а рисует, и, всмотревшись в холст, я узнал обманчиво простую картину Гогена «Трапеза».

– Вы, в кухне, и вы, в обеденном зале, – все, слушайте! Завтра мы выбросим наше меню, все, что мы делали за последние девять лет. Все тяжелые соусы, все эти прихотливые блюда – с ними будет покончено. Завтра мы начинаем с чистого листа. Отныне в «Бешеной собаке» мы будем подавать только самую простую еду, ту, в которой самые лучшие и самые свежие ингредиенты будут говорить сами за себя. Это значит – никаких фокусов, никаких фантазий, никаких фейерверков. Отныне нашей миссией будет делать так, чтобы простая отварная морковь или прозрачный рыбный бульон стали произведениями искусства. Нашей миссией будет удалить все наносное и обнажить самую суть каждого ингредиента. Да, мы будем обращаться к старым рецептам за вдохновением, но мы обновим их, удалив все лишнее, все украшательства и завитушки, которые наросли на них за это время. Я хочу, чтобы каждый из вас обратился к своим корням, съездил в свой родной город и привез мне самые лучшие и простые тамошние блюда, основанные исключительно на местных продуктах. Мы объединим их все, поиграем с ними и вместе составим меню, которое будет прекрасным и освежающе простым. Не стоит копировать старые тяжелые рецепты блюд из брассери, не надо подражать минималистам, занимающимся деконструкцией, пора построить собственную кухню, основанную на истинной французской простоте. Запомните этот день, ибо отныне мы будем готовить мясо, рыбу и овощи в их собственных соках и превратим высокую кухню в натуральную, в собственном соку – cuisine de jus naturel.

Всего через несколько недель после этого радикального разворота на сто восемьдесят градусов состоялся обед в память Поля Вердена. В тот ноябрьский вечер шафрановое солнце садилось в дымке над Сеной, а весь цвет французской кулинарии, тучные мужчины в строгих вечерних костюмах и тонкие, как тростинки, женщины в сверкающих платьях поднимались по ступеням Музея д’Орсе, а папарацци за веревочным ограждением щелкали фотоаппаратами.

Все было очень помпезно. Все, кто хоть что-то представлял собой во французской высокой кухне, присутствовали в тот прозрачный холодный вечер на этом обеде, как сообщили на следующий день в газетах. Прибывших отмечали птичками в списке, они оставляли швейцару норковые шубки и палантины и проходили в своей жесткой тафте и мягких шелках на второй этаж музея, чтобы выпить шампанского под «Вокзалом Сен-Лазар» Моне и «Цирком» Сера. Несмотря на печальный повод, в воздухе витало радостное возбуждение, как на Каннском кинофестивале, а разговоры за бокалом вина, многократно отраженные от музейных стен, гудели, как в зале ожидания в аэропорту. Наконец, когда шум стал почти нестерпимым, зазвучал гонг, и торжественный баритон объявил, что обед подан. Гости потянулись в большой зал, здесь целое море столиков украшали вазы с изящными ирисами на тонких стеблях, их окружали барочные настенные росписи и зеркала в стиле рококо, а высокие окна открывали панораму Парижа в дорогих жемчужных ожерельях ночной иллюминации.

Анна Верден, с пышной прической, увешанная бриллиантами, с царственным видом сидела у главного столика, возвышаясь, как колонна из зеленовато-синего шелка.

Видимо, многое изменилось со времени моего последнего визита к ней, потому что теперь по правую руку от нее сидел седовласый генеральный директор «Справочника Мишлен» мсье Барто и развлекал гостей занятными историями из жизни великих поваров.

Адвокат Поля – также присутствовавший тем вечером за столиком мадам Верден – за прошедшие со времени гибели ее мужа месяцы сумел убедить вдову, что судебный процесс совершенно неизбежно истощит ее средства, станет источником постоянной нервотрепки и при этом не приведет к желаемым результатам. Вместо этого он предложил войти в соглашение непосредственно с мсье Барто и таким образом спасти репутацию Вердена.

Результат сделки мы могли наблюдать за неделю до этого обеда, когда мишленовский справочник выступил в главных газетах страны со статьей на целую страницу, воздавая должное достижениям «нашего дорогого покойного друга, шеф-повара Вердена». Сделка состоялась – как передала мне моя сестра, обладавшая талантом собирать сплетни, – благодаря обещанию мсье Барто подключить к делу Мафитта, который не только воспевал Вердена в упомянутых статьях от имени «Справочника Мишлен», но и присутствовал теперь на обеде, сидя слева от вдовы Поля и тиская ее руку.

Поль был бы в ярости.

Меня Анна Верден задвинула за семнадцатый столик в глубине комнаты. Но оказалось, что он стоял под одной из моих любимых картин – натюрмортом Шардена «Серая куропатка, груша и силок на каменном столе», и я воспринял это как доброе предзнаменование. Кроме того, сидеть рядом со служебным входом оказалось очень удобно: я мог внимательно следить за тем, как официанты разносят блюда, а общество за семнадцатым столиком, как мне показалось, собралось гораздо более веселое и приятное, чем на «элитных» местах.

Здесь был, например, мой старый друг с Монпарнаса, шеф-повар Андре Пико, совершенно шарообразный, похожий на херувима и безобидный, как шарик мороженого. За нашим столиком сидела мадам Элизабет из семьи, три поколения которой торговали рыбой. Бедная женщина, правда, страдала в легкой форме синдромом Туретта, из-за чего иногда происходили довольно неловкие сцены, но в остальном была очень мила. Ныне она владела прекрасной оптовой фирмой, которая поставляла рыбу во многие высококлассные рестораны севера Франции. Я чрезвычайно обрадовался, увидев ее за нашим столиком.

А слева от нее сидел граф де Нанси Сельер, мой арендодатель с улицы Валетт, чисто по-аристократически исполненный достоинства настолько, что ему не было дела до классов, каст и до того, куда его посадили. Стоит добавить, что такого злоязыкого старого ворчуна не потерпели бы за «приличными» столиками. Наконец, слева от меня сидел американский экспат, писатель Джеймс Харрисон Хьюитт, ресторанный критик издания «Вин и пестл». Несмотря на то что он не один десяток лет жил в Париже со своим другом-египтянином, французский кулинарный истеблишмент относился к нему с опаской из-за его проницательных и демонстрировавших превосходное знание предмета статей об их узком мирке.

Наконец все расселись. На экранах появились фотографии улыбающегося Поля Вердена. Из кухни поспешили белые кители. Подали amuse-bouche: стопочку с крохотным осьминогом на один укус, приготовленным в собственном соку, с первоклассным оливковым маслом из Апулии и единственным каперсом на длинном черенке. Поданное к нему вино, к которому во французской высокой кухне относились в высшей степени пристрастно и о котором без конца писали в газетах на следующий день, было воспринято, как сделанный мною предупредительный выстрел: редкое «Шато-Мюзар» 1959 года из Ливана.

Джеймс Хьюитт оказался первоклассным рассказчиком. Как и я, американец украдкой изучал странную компанию, собравшуюся за столом мадам Верден.

– Вы знаете, она решила отказаться от обращения в суд, – сказал он тихо. – Если бы она продолжала упорствовать, на свет вышли бы самые разные пикантные подробности.

– Пикантные подробности? – переспросил я. – Какие, например?

– Поль не рассчитал свои силы. Бедняга. Его империя уже была готова рухнуть.

Это предположение звучало невероятно. Поль был гением предпринимательства. Он первым из шеф-поваров, удостоенных трех звезд, вышел со своим холдингом «Верден э Си» на Парижскую биржу. На одиннадцать миллионов евро, вырученные им на открытом размещении ценных бумаг, он полностью обновил свою деревенскую гостиницу и создал сеть модных бистро под названием «Верденьер». Все знали о его десятилетнем контракте с «Нестле» – он создавал серию супов и обедов для их линии «Финдус». Один лишь этот контракт был заключен на сумму пять миллионов евро в год; в итоге улыбающееся лицо Поля сияло с рекламных щитов и экранов телевизоров по всей Европе. Он приобрел небольшое состояние, консультируя «Эр Франс». Кроме того, имелись еще стабильные денежные поступления от изготовителей столового белья, джемов, кастрюль и сковородок, ножей, хрусталя, пряностей, вина, масел, уксуса, кухонной мебели и шоколада – все они с радостью готовы были платить знаменитому повару большие суммы за право использовать его имя.

Поэтому, когда Хьюитт высказал смехотворное предположение относительно того, что империя Поля оказалась на краю гибели, я сказал:

– Чепуха. Поль был великим бизнесменом и вел дела с большой выгодой для себя.

Хьюитт горько улыбнулся над бокалом «Шато-Мюзар».

– Извините, Гассан, но это миф. У него не осталось ни су. Я из достоверных источников знаю, что Поль был в долгах по самую лысину. Он брал кредиты годами, но проводил их мимо бухгалтерии, поэтому никто из акционеров не знал, что происходит. Падение его рейтинга в справочнике «Го Мийо» повредило делу; посетителей в «Золотом петухе» становилось все меньше и меньше. Компания «Эр Франс» собиралась отказаться от его услуг консультанта. Он попал в обычную переделку; пытался найти деньги на выплату долгов, но его империя начала тем временем клониться к закату. Никаких сомнений. С утратой мишленовской звезды рухнуло бы все. Не могу без содрогания даже думать об этом.

Известие повергло меня в шок. Я не мог произнести ни слова. Однако тут из кухни начали выплывать официанты, и мне пришлось сосредоточиться. Они подали простую устрицу в прозрачном бульоне, а потом салат из бельгийского цикория-эндивия, украшенный норвежской копченой ягнятиной и перепелиными яйцами.

Краем глаза я видел, как Мафитт наклоняется к Анне Верден, чтобы что-то прошептать ей на ухо. Она по-девичьи повернулась к нему и, смеясь, подняла руку, поправляя залитую лаком прическу.

Я вспомнил, как мы с моей бывшей девушкой ездили в «Мезон Дада» в Провансе. К концу обеда красавец Мафитт подошел к нашему столику поздороваться. Он был в белом халате, загорелый – ослепительное воплощение кулинарной звезды, безумно обаятельный; я на его фоне тут же потерялся. Возможно, именно мое мальчишеское смущение воодушевило его, и все время, пока мы говорили о ресторане, Мафитт держал руку под столом, пытаясь пощупать коленки Мари, а она героически отбивалась от его неуместных приставаний.

Когда Мафитт наконец ушел, Мари с парижской прямотой заявила, что знаменитый шеф-повар был просто «chaud lapin» – «пылкий кролик». Это звучало довольно мило, но в действительности означало, что она считает его опасным сексуальным маньяком. Впоследствии я узнал, что ненасытные аппетиты Мафитта распространялись на любой возраст и на любой вид плоти.

Анна Верден стала мне отвратительна. Было что-то подлое и извращенное в том, что идейный противник Поля сидел с ней за одним столом именно в этот вечер. Куда подевалась ее верность? Однако Хьюитт, похоже, понял, что означало выражение моего лица, потому что опять наклонился ко мне и сказал:

– Пожалейте бедную женщину. Ей придется разбираться со всей этой финансовой путаницей, которую оставил после себя Поль. Я слышал, Мафитт подумывает, не купить ли ему «Золотого петуха» со всеми потрохами: собирается расширять свою сеть, открыть новое заведение на севере Франции. Сделка с Мафиттом определенно может спасти то, что осталось.

Официант подошел забрать у меня салатную тарелку, и я воспользовался возникшей паузой, чтобы подозвать знаком главного официанта и шепнуть ему на ухо, чтобы Серж на кухне немного притормозил: он слишком быстро подавал одну перемену блюд за другой. Когда я опять включился в разговор за столом, Хьюитт как раз наклонился и, подняв бокал «Тестю Дезалэ Д’Арбалет» 1989 года, спросил:

– Это ведь правда, Эрик? У Вердена были неприятности. Гассан не хочет мне верить.

Американцы обладают замечательным даром совершенно игнорировать кастовое разделение, существующее в других странах, и граф де Нанси Сельер, обычно ничуть не расположенный к библейскому призыву «охотно терпеть неразумных», просто поднял бокал в ответном жесте и сухо сказал:

– За нашего дорогого покойного друга Вердена. Катастрофа вот-вот должна была случиться.

Припущенный палтус в соусе из шампанского подавали с «Монтраше Гран Крю» 1976 года из Романе-Конти. Мы с Андре Пико обсуждали проблемы с персоналом; ему все не удавалось найти для «холодной кухни» помощника шеф-повара, на которого он мог бы положиться, а у меня были неприятности с официантом, который, похоже, нарочно выполнял поручения медленно, чтобы, как мы подозревали, создать видимость работы сверхурочно – бывшей проклятием рестораторов, и проклятием весьма дорогим с тех пор, как во Франции установили тридцатипятичасовую рабочую неделю.

Затем Хьюитт повеселил весь столик историей о том, как он с графом де Нанси как-то ел обед из двенадцати блюд в «Ля паж», «гастрономическом храме» Женевы. Правила в знаменитом ресторане с видом на Женевское озеро были так же суровы, как и «в кальвинистской церкви по воскресеньям», там было полно надутых официантов и пожилых парочек, которые не смели и пикнуть.

– Кроме как за нашим столиком, никто в зале не смеялся, – вспоминал Хьюитт. – Правда, Эрик?

Граф что-то проворчал.

Где-то примерно между шестым и седьмым блюдом в «Ля паж» Хьюитт возжелал кальвадоса, яблочного бренди из Нормандии, которым любил перемежать блюда для того, чтобы лучше ощутить вкус следующего, однако официант «Ля пажа» напыщенно заявил, что это невозможно. Американцу пришлось бы подождать час или два до того времени, когда уже унесут сыр. Тогда настанет подходящее время для сладкого бренди. Тогда официант будет счастлив принести им этот напиток. «Принесите ему кальвадос немедленно, или я вам пощечину влеплю!» – вспылил граф де Нанси. Официант убежал с посеревшим лицом и вернулся, поставив рекорд скорости, с требуемым бренди.

Все мы хохотали над этой историей, кроме графа, который, когда ему напомнили о том вечере в Женеве, похоже, опять разозлился и все бормотал:

– Такая наглость. Такая невообразимая наглость.

Но даже когда я смеялся, тревога не оставляла меня, я продолжал думать о том, что сообщил мне Хьюитт о финансах Поля, и о том, в каком тяжелом положении находился мой друг перед тем, как броситься с обрыва. Было грустно думать о том, что даже самый лучший бизнесмен в области гастрономии с его трехзвездочным рестораном не смог добиться финансового успеха.

– Как вы? – участливо спросила меня внимательная мадам Элизабет, но тут же заставила нас всех подскочить от неожиданности, выкрикнув очередное грязное ругательство.

– Я думал о Поле, – ответил я, поправляя лежавшие у моей тарелки десертную ложечку и вилку. – Все не могу поверить, что его дела были настолько расстроены. Если такое случилось с ним, это может случиться с любым из нас.

– Послушай, не хандри, – сказал граф де Нанси. – Верден сбился с пути. Во всем этом заключен важный урок. Он перестал развиваться творчески. Вот и все. Я был в «Золотом петухе» полгода назад, и, скажу тебе, еда была в лучшем случае посредственная. Меню – такое же, как десять лет назад. Не изменилось ни на йоту. Увлекшись своими амбициями бизнесмена, Верден выпустил из поля зрения кухню – источник своего богатства, а потом, когда увлекся шумихой всего этого цирка, выпустил из поля зрения и основы своего бизнеса. Так что, да, он занимался одновременно и творческой, и деловой стороной, но и тем, и тем он занимался поверхностно. Все бегал, бегал, ни на чем не сосредоточиваясь. Любой деловой человек скажет вам, что это рецепт провала. И, как и следовало ожидать, он за это поплатился.

– Полагаю, вы правы.

– Друзья мои, это самое трудное – дойдя до определенного уровня, не терять свежести, день за днем. Мир вокруг нас меняется так быстро, правда? Поэтому, как бы это ни было трудно, ключ к успеху в том, чтобы меняться вместе с ним и идти в ногу со временем, – сказал Пико.

– Это все болтовня! Клише, – резко бросил граф де Нанси.

Бедный Андре выглядел так, будто ему только что надрали уши. А тут еще, к несчастью, мадам Элизабет некстати разразилась очередной порцией ругательств.

Однако Хьюитт, видя, как обижен Пико этим двойным нападением, добавил:

– Вы, конечно, правы, Андре, но я думаю, что меняться вместе с окружающим миром надо, только обновляясь, но не отказываясь от своей сути. Перемены ради самих перемен – это просто дань моде. Они только собьют вас с пути.