Воспитать ребенка как? Ушинский Константин

Есть такое животное – ленивец. Может висеть на своей ветке месяцами, большую часть времени проводит в приятной дремоте. Наблюдать, ожидая, пока оно пошевельнется, можно часами – сам за это время заснешь. Поэтому, дабы не обижать ребенка, когда он был маленьким и не хотел чего-то делать, я его называла не лентяем, а ленивцем. Как-то гуманнее – сразу представляешь не Емелю на печке, а симпатичное заморское существо.

Дети, по большей части, все ленивы. В той или иной степени. И ничего в этом дурного нет. Лень, на самом деле, двигатель прогресса. Цивилизацию с ее техническими изобретениями создали лентяи. Человеку, занятому трудом, и в голову не пришло бы как-то этот труд изменить. А вот лентяю, не желавшему напрасно тратить силы, – еще как. И если ребенок не хочет чего-то делать, это еще не значит, что он лентяй. Может, он знает, как можно все, что вы от него требуете, сделать быстрее или же вовсе не делать, потому что это никому не нужно.

– Ну сколько раз повторять, читай по складам: бе…

Молчание.

– Бе…

Молчание.

– Повторяй, не ленись. Бе…

– Мам, можно я сразу прочту? Бегемот.

А мы-то думали: он не умеет читать.

Так что не всякий раз, когда он или она говорит «отстань» или «не хочу», это проявление лени. Иногда это проявление здравого смысла.

Не всегда «лень что-то сделать» означает, что это на самом деле лень. Часто это просто лень сделать то, что вам хочется прямо сейчас. Дайте время – и все сделается само собой, без напоминаний.

– Приберись в комнате!

– Потом.

– Немедленно!

– Потом.

Оставьте его в покое: приберется, когда захочет. Вот если через день не приберется, вот тогда и возмущайтесь.

Хуже, когда это лень школьная, то есть лень выполнять домашние задания. Но и это бывает по разным причинам. Самая простая: либо уроки слишком трудны, либо слишком легки. Тут уж вопросы к преподавателям, что они вам посоветуют.

Ушинского, который советовал детей не сечь, возмущала только одна форма лени – когда паршивец смотрит на вас и полностью игнорирует, будто учитель ему не наставник, а дерево или вообще пустое место. Вот тут ему даже педагогический такт вкупе с выдержкой изменяли. Таковыхлентяев он рекомендовал… бить. На пользу дитяти, как он говорил. Натерпелся, видимо, от ленивых наглецов с состоятельными папашами.

В годы, когда мы учились, детей уже бить никак не рекомендовали. Но, помнится, однажды завуч моей школы умолял родителя одного невыносимо наглого лентяя: да высеките вы его хоть раз, так чтоб неделю сесть не мог.

И немудрено. Вызванный в директорский кабинет паршивец тут же разваливался на стуле против стола, где лежал журнал, куда записывались прегрешения учеников, совал в рот леденец и начинал с причмокиванием демонстративно его сосать. А на приказ «выплюнь немедленно» тут же отвечал сквозь чмоканье – «влом, хотите – сами выньте». Перевоспитать его так и не удалось. Ни взыванием к разуму, ни порками, ни беседами на педсовете. Но он отлично устроился в жизни – пошел по родительским стопам и стал директором курсов по переподготовке каких-то специалистов…

Ушинского тоже интересовала причина детской лени, он пытался разобраться, что вызывает лень и как с этим быть воспитателям.

О причинах лени

Физические причины лени скрываются, без сомнения, в самом организме, в силе совершения его процессов и их направления в ту или другую сторону. Чем сильнее направлены процессы тела, например, к росту и развитию организма, тем труднее для души извлекать оттуда силы из запаса сил физических и направлять их на избранные ею душевные работы или на произвольные движения. Вот почему дети тучные и сильно растущие очень часто оказываются ленивыми. Вот почему также всякий воспитатель, без сомнения, замечал, что иногда прилежное дитя вдруг становится ленивым, и что это именно случается в то время, когда по неизвестной для физиологии причине развитие тела, вначале замедлившееся, вдруг идет опять быстрее.

В эти периоды детства, которые у немцев носят даже особое название, дитя не только выказывает леность, которой прежде в нем не замечалось, но и наклонность к шалостям, что одно другому не противоречит, ибо шалости эти происходят не от стремления души к деятельности, но от избытка вырабатываемых сил, которые уже по самому требованию природы должны идти на развитие мускулов, для чего необходимо их движение.

Это, если можно так выразиться, шалости рефлективные, которых требует организм и которым всего лучше удовлетворяет правильная гимнастика. Заметив, что у дитяти начался такой период физического развития, не должно бросать занятий с ним, но должно при своих требованиях всегда принимать в расчет и особенное, временное требование физической природы. Такое сильное и обширное совершение и направление органических процессов не ограничивается часто одним периодом детства, но продолжается и долее, остается иногда и на всю жизнь. Между людьми тучными более встречается людей, расположенных к лени, чем между худощавыми.

Но если особенно сильное развитие организма ведет за собою лень, то и особенная слабость его может повести к тому же, если душа не завязала предварительно своих сильных работ. Дитя слабое, для здоровья которого необходимы все физические силы, вырабатываемые из пищи, может также оказаться ленивым именно по своей физической слабости. Для такого дитяти труднее, чем для здорового, отнимать у физических процессов часть сил для своих душевных работ. Там обширность и сила органических процессов, а здесь недостаток сил для необходимых процессов жизни вызывают одно и то же явление.

Конечно, в последнем случае воспитатель еще более, чем в первом, должен с большою осторожностью требовать душевной деятельности от ребенка и даже должен иногда совершенно прекращать эти требования. Но при этом следует всегда опасаться, что ребенок, и поправившись, окажется уже привыкшим к лени. Продолжительные болезни часто имеют своим результатом леность и капризы в ребенке. Вот почему с больным дитятею воспитатель должен быть очень осторожен, чтобы не передать ни в ту, ни в другую сторону: не повредить ни физическому, ни душевному здоровью дитяти.

По тем же самым физическим причинам человек испытывает временное расположение к лени всякий раз после сытного обеда: во время переварки пищи человеку становится труднее отвлекать органические силы из этого физико-химического процесса. Вот почему сытный обед влечет человека к неподвижности и сну. По окончании же переварки пищи, когда физические силы уже готовы, деятельность становится для человека легкою. Отсюда понятно, почему чрезмерно обильное кормление детей влечет за собою наклонность к лени, а если слишком растянутый желудок требует потом и постоянно большого количества пищи, то человек становится ленивым на всю жизнь. По этой-то причине наше домашнее воспитание у достаточных классов, помещиков и купцов, часто создавало положительных лентяев: страшно подумать, что съедало в день иное помещичье или купеческое дитя! Оно жевало и переваривало эту жвачку почти целый день. Отсюда понятно, почему леность была весьма заметною и отличительною чертою нашего зажиточного класса.

К психофизическим причинам лени следует отнести особенное обилие и разнообразие следов приятных телесных ощущений всякого рода. Если в детстве человека ему доставляли в обилии разнообразные телесные наслаждения, то самое разнообразие следов этих наслаждений даст уже ему возможность удовлетворять в них своей потребности душевной деятельности.

Но, конечно, если первые ассоциации представлений человека будут взяты, главным образом, из мира чувственных наслаждений, то они могут сильно условить всю дальнейшую деятельность его души. К таким чувственным наслаждениям Бенеке совершенно верно относит не одно лакомство, но вообще всякую телесную негу и даже шалости как удовлетворение телесной потребности движений. Если дитя слишком сильно погрузится в сферу телесной жизни, если в душе его завяжутся обширные и сильные ассоциации, содержание которых взято из этой сферы, то тогда трудно пробудить в нем жажду жизни духовной. Но при этом следует заметить, что обжорство происходит не столько от обилия лакомств, сколько от резких перемен в отношении пищи. Обжоры воспитываются скорее всего в тех заведениях, где голодом заставляют детей постоянно думать о пище, тогда как дома родители пичкают тех же детей чем попало.

Психические причины лени должны уже заключаться в самих опытах деятельности, в том или другом исходе этих опытов. Дитя от природы не имеет душевной лени, что легко мы заметим, наблюдая, как оно любит не только деятельность вообще, что могло бы быть еще объяснено обилием выработки физических сил, но как оно любит самостоятельность деятельности. Оно хочет все делать само, и это стремление должно беречь в нем как самое драгоценное, жертвуя для него и приличиями, для которых нередко матери и няни подавляют первое проявление самостоятельной душевной деятельности, не зная, конечно, какой вред приносят они ребенку.

Если дитя останавливать или наказывать за все его порывы к самостоятельной деятельности, то это значит прибавлять к ней еще новую внешнюю трудность, кроме той, которую представляет уже сам физический организм, почему и понятно, что дитя может, наконец, отступить перед этою слишком большою для него трудностью. Эта же внешняя причина душевной лени действует и тогда, если наставник требует от дитяти непосильных трудов. Неудача попыток удовлетворить этому требованию, слишком тяжелое и неприятное чувство, сопровождающее эти попытки, могут запугать дитя, и оно станет смотреть лениво уже на всякий труд. Вот почему чрезмерно требовательное учение, хотя бы оно даже давало вначале блестящие результаты, скажется потом отвращением к труду и наклонностью к лени.

Та же наклонность к лени развивается и от совершенно противоположной причины, а именно если дитя беспрерывно занимают, забавляют и развлекают, так что почти одна пассивная деятельность наполняет жизнь его души и удовлетворяет ее требованиям деятельности. При этом, правда, воспитывается жажда деятельности, и дитя скучает, если ничто его не развлекает; но не развиваются смелость и уверенность, необходимые для того, чтобы преодолевать трудности самостоятельной душевной деятельности. По этой причине детские сады, как бы ни рациональны были принятые в них занятия и игры детей, могут подействовать вредно на ребенка, если он проводит в них большую часть своего дня. Как ни умно то занятие или та игра, которым выучат дитя в детском саду; но они уже потому дурны, что дитя не само им выучилось, и чем навязчивее детский сад в этом отношении, тем он вреднее. Нельзя вести на поводке волю ребенка, а надо дать ей простор самой расти и усиливаться. Если же детей посылают в сад потому, что их некуда девать, то следует в самых садах давать детям как можно более свободного времени, в которое предоставлять им делать что им угодно. Даже шумное общество детей, если ребенок находится в нем с утра до вечера, должно действовать вредно.

Уединение по временам так же необходимо ребенку, как и взрослому. Совершенно уединенные и самостоятельные попытки той или другой детской деятельности, но вызываемой подражанием другим детям или наставникам, совершенно необходимы и чрезвычайно плодотворны, как бы ни казалась для взрослого мелка эта деятельность. Нет сомнения, что дети более всего учатся, подражая, но ошибочно было бы думать, что из подражания сама собою вырастет самостоятельная деятельность. Подражание дает много материала для самостоятельной деятельности, но если бы не было самостоятельной деятельности, независимой от подражания, то нечему было бы и подражать.

От действительного стремления к лени следует отличать кажущееся стремление к ней. Человек очень может выказать замечательную лень к какой-нибудь деятельности именно потому, что душа его поглощена уже другою деятельностью, сфера которой, сравнительно с тою, которую теперь ей предлагают, гораздо обширнее. Так, развитое дитя именно потому, что оно уже хорошо развито и что у него завязались сильные душевные работы, может оказаться ленивым к скучным и узким начаткам какой-нибудь новой для него науки. Этим объясняется, почему многие гениальные люди и великие писатели были лентяями в гимназиях и университетах, но, конечно, это только кажущаяся лень.

Совсем не всякий ребенок хочет быть самостоятельным. Или даже не всякий ребенок хочет быть самостоятельным во всем.

Вечер. Мать возвращается со своим пятилетним мальчиком с прогулки. Он совершенно привычно заходит в магазин, покупает там сдобу к вечернему чаю, расплачивается, проверяет сдачу (!), пока она стоит у входа с младшей сестренкой, спящей в коляске, выходит на улицу и тут же дергает ее за рукав: завяжи мне шнурки! Что скажете? Поход в магазин для пятилетки – верх самостоятельности. И тут же – верх несамостоятельности: шнурки завязать ему сложнее, чем сосчитать сдачу…

Дети, они на то и дети: в чем-то им хочется самостоятельности, в чем-то приятнее, удобнее и выгоднее быть несамостоятельными. По большому счету, они хотят быть несамостоятельными тогда, когда им лениво или неинтересно что-то делать самим. Вот и получайте: причеши меня, найди мою игрушку, завяжи шнурки…

В школьном возрасте зона несамостоятельности становится синонимом образовательных трудностей – помоги мне выучить стихотворение, помоги мне решить задачу, проверь мои упражнения и т. д., причем родители охотно сами вторгаются в эту зону: давай я проверю твое задание; давай помогу тебе решить примеры; давай мы выучим стихотворение…

Редкий ребенок скажет: я сам. Если ему собираются облегчить жизнь, какое тут «я сам», что я сам себе враг?!

Пусть битый час твердят со мной стихи (сам бы я выучил быстрее, но все равно ведь не отстанут), пусть проверяют мои задания (исправят ошибки, которые я пропустил, лучше оценка), пусть решают за меня задачи (я могу, но совсем не хочется). А в результате мы получаем тот кошмар, который называется: он все может, но почему-то ничего не желает делать. А что ему желать? Зачем за что-то самому отвечать? Вы ведь сами его приучили избегать ответственности – за невыученный урок, за ошибки в письменных работах, за нерешенные задачи… Вот и получите результат.

Конечно, дети желают быть самостоятельными, вопрос только – в чем. Они готовы подражать всему, что им нравится, – если книжный герой стреляет из лука, они сами сделают себе лук; если соседский мальчишка свистит как соловей, они спать не будут, но научатся свистеть; если кто-то все время побеждает в любимую им игру, они будут до посинения сидеть за компьютером, но пройдут все уровни и добьются победы. Проявят в этом деле полнейшую заинтересованность и самостоятельность. А в остальном, в бытовом или учебном плане… Если у них есть верный бескорыстный раб, то зачем тратить силы, которые можно разумнее употребить на что-то более приятное.

Один мой знакомый мальчик научился завязывать шнурки только к десяти годам (!), а другой мне известный молодой человек так и не научился и покупает обувь с застежкой на молнии.

Так что не все дети стремятся быть самостоятельными или стремятся к выборочной самостоятельности, зато все стремятся подражать старшим, особенно старшим детям. Ушинский очень советовал использовать их тягу перенимать примеры со старших и к воспитанию самостоятельности. А что? Все правильно: сначала подражание, потом самостоятельность. И в наши дни тут ничего не изменилось. Найдите ребенку хороший пример для подражания из детей постарше – и увидите, как быстро ваше чадо научиться всему тому, что вы безуспешно пытались ему навязать. Одна только деталь: пример этот вашему ребенку должен нравиться…

О стремлении детей к самостоятельности

Кто наблюдал над детьми, тот знает, что дитя счастливо не тогда, когда его забавляют, хотя оно и хохочет, – но тогда, когда оно совершенно серьезно занимается увлекающим его делом. К кому дитя больше привяжется: к тому ли, кто его смешит и лакомит, или к тому, кто сумеет давать ему увлекательную работу? Какую игрушку предпочитает дитя: ту ли, которая тешит его блеском, звоном и яркими красками, или ту, которая дает посильную, но самостоятельную деятельность его душе? И заметьте, что после веселья дети непременно скучают и что за сильным смехом почти всегда следуют слезы, тогда как самостоятельная деятельность оставляет душу в нормальном, здоровом состоянии. Из этих наблюдений, делаемых всеми педагогами, мы вправе вывести, что в душе дитяти сильнее всего высказывается стремление к самостоятельной деятельности.

Из тесной связи этого стремления с основным стремлением к душевной деятельности мы уже можем вывести всю необходимость воспитывать это стремление правильным образом, и при этом с самых ранних лет, так как оно проявляется в ребенке с первых дней его жизни. Только та деятельность дает счастье душе, сохраняя ее достоинство, которая выходит из нее самой, следовательно, деятельность излюбленная, деятельность свободная; а потому, сколько необходимо воспитывать в душе стремление к деятельности, столько же необходимо воспитывать в ней и стремление к самостоятельности или свободе: одно развитие без другого, как мы видели, не может подвигаться вперед.

Самостоятельная деятельность не появляется потом, с возрастом, но зерно ее коренится в свободной воле человека, рождающейся вместе с душою, и этому зерну должно дать и время, и сферу для развития. Вот почему воспитатель по временам должен отступать от ребенка и совершенно предоставлять его самому себе. Зерно самостоятельности скрывается глубже в душе дитяти, чем может проникнуть туда воспитание, и самые попытки туда проникнуть могут только помешать развитию зерна. Воспитание может много, но не все.

О подражательной деятельности

Подражая, человек находит возможность удовлетворять своему душевному стремлению к деятельности, не трудясь сам, отыскивать или изобретать эти средства. Этим легко объясняется сильная подражательность детей: дитя, по малому развитию своего ума и вообще бедному содержанию своей души, имеет мало возможности самостоятельно открыть сферу для своей душевной деятельности.

Вот почему оно так охотно схватывается за деятельность подражательную. Вот почему также и в зрелом возрасте подражательность в особенности сильна у тех людей, душевное содержание которых так бедно, что не может удовлетворять их собственной душевной потребности к деятельности.

Заметим только, что подражание может быть внешнее и внутреннее. Если дитя подражает таким действиям взрослого человека, которые выходят из чувств, стремлений и наклонностей, доступных только взрослым, то это не более как внешнее обезьянничество. Но если самое действиевзрослого уже доступно дитяти, тогда подражание делается внутренним и может вызвать и развить самую наклонность как хорошую, так и дурную. Вот почему пример детей более действует на дитя, чем пример взрослых. У дитяти все душевные ассоциации так еще отрывочны и потому шатки, что малейшая прибавка к той или другой может дать ей перевес: испорченный, но сильный по характеру мальчик, поступив в класс, особенно если он постарше своих товарищей, может подействовать на них необыкновенно быстро и сильно. Но и испорченное дитя, вступив в такое заведение, где уже старшие классы хорошо выдержаны, необыкновенно быстро исправляется. В семействе также очень важно, как направлен старший сын или старшая дочь; но, к сожалению, они-то, большей частью, бывают избалованы.

Книжные примеры, без сомнения, действуют далеко не так сильно, как жизненные, однако же действуют; особенно если у мальчиков образовалась привычка много жить воображением. Но, чтобы рассказ о какой-нибудь личности вызвал у дитяти стремление подражать, для этого необходимо живое описание, и именно в действии: маленькие же герои, обыкновенно отличающиеся в азбуках и книгах для детского чтения, без сомнения, не оказывают никакого действия.

И писатели детских книг, и воспитатели, желая вызвать в детях подражание какому-нибудь хорошему примеру, забывают, что в ребенке еще нет возможности образоваться той наклонности, проявления которой они ему показывают. Довольно уж и того, если описание заинтересует дитя, вызовет в нем удивление или благоговение: из этих чувств может со временем развиться и желание подражать. То, чему мы привыкли в детстве удивляться и сочувствовать, оставляет в нем глубокие следы, и не для одного человека любимый герой детства сделался потом невидимым и иногда несознаваемым руководителем жизни.

Но, пользуясь подражательностью ребенка, воспитатель должен употреблять все усилия, чтобы вызвать его к самостоятельной деятельности сначала в играх, а потом и в занятиях, потому что подражание легко может перейти в умственную лень. Всякое самостоятельное произведение дитяти, как бы оно слабо ни было, должно непременно вызвать одобрение воспитателя с указанием на какой-нибудь недостаток, который возможно исправить ребенку. Ничто так не убивает детской самодеятельности, как насмешки, которыми осыпаются их маленькие труды; а это чаще случается при поправке детских сочинений, чем можно было бы ожидать.

Подражание легко переходит в самостоятельную деятельность, и этим способом передается и увеличивается запас человеческих сведений и приспособлений к условиям жизни. Но есть характеры, которые всю жизнь свою только обезьянничают, находя в подражании легкое удовлетворение душевного стремления к деятельности. Чем же сильнее душа, тем скорее надоедает ей деятельность рутинная, привычная и деятельность подражательная, тем ранее и яснее выказывается в ней стремление к оригинальности, т. е. к такому душевному труду, который вполне принадлежал бы душе и удовлетворял ее сильной потребности деятельности.

В склонности души к привычке и подражанию воспитание находит сильнейшее средство для воздействия на воспитанника: вся сила примера основывается на них. Но близоруко то воспитание, которое ограничивается только этими средствами, не содействуя, а, может быть, даже и мешая образованию самостоятельной деятельности, хотя бы, например, тем, что поглощает все время дитяти на действия подражательные или привычные, не оставляя ему ни времени, ни сферы для самостоятельной жизни.

Помню, в каком все мы были шоке, когда мой восьмимесячный сын, ходивший только в ходунках, набрел на трехлитровую банку с огурцами и возмечтал ее поднять. Он извивался, как уж, пыхтел, руки соскальзывали, сил не хватало, мы думали – надоест, оставит ее в покое и пойдет изучать что-то другое. Как же! Размечтались! Пока он победно не отодрал эту банищу от земли и не приподнял, он от нее не отстал. Упорство победило.

Упорство – это вещь святая. Его принято считать качеством положительным. Упорных ставят в пример тем, кто бросает занятие едва что-то не получается.

Упрямство же – традиционно негативная черта. Но и не всякое упрямство порок. Нередко упрямство – это просто способ очертить зону своей самостоятельности, своего комфорта, свой мир, куда мы не пустим больше никого и заставим всех делать так, как мы желаем. Да, дети с такими задатками – небольшая радость для родителей, с ними очень трудно, их считают обычно нетолько упрямыми, но и вредными, зато все они индивидуальности. С настойчивым характером и стремлением достичь цели любой ценой, даже если потом окажется, что эта цель вовсе им не нужна, – за время достижения цель могла измениться, но бросить движение на полпути – это себя не уважать.

Самому упрямцу упрямство неудобств не доставляет, напротив – он чувствует себя центром мироздания, вокруг него суетятся, высылают парламентеров, ведут безуспешные переговоры, так что самооценка упрямца высока, и чем больше он упорен в своем упрямстве, тем лучше он о себе думает. Зато окружающие пребывают в полном дискомфорте. Они теряются, что делать. Сдать позиции совестно – это же ребенок, принять условия – себе дороже, потом эта сдача будет расценена как прецедент. Так что у окружающих есть только один путь: сдаваться, но очень медленно и показывая, что упрямцу делается огромная уступка, только чтобы он не чувствовал себя несчастным. Со временем вырабатывается даже сценарий, как каждой стороне себя держать. Если окружающие сценарий ломают – упрямец проявляет гнев. Мы так не договаривались! Обычно же упрямец готов вынести любые лишения и любые наказания, но цели он достигнет. Цель очень часто вообще не важна – важна победа над другими.

Знаю об этом очень хорошо, потому что моим родителям пришлось со мной очень нелегко. Не то что приказов, я не исполняла даже просьб. И если было очень нужно, чтобы я что-то сделала, имелся только один путь: мне запрещали это делать вкатегоричной форме. Тут же все выполнялось: не закрывай окно (тут же шторы задернуты), не гаси свет (тут же свет погашен), не ложись спать (тут же идем в постель) и прочее, прочее, прочее.

Им повезло, к тому времени, как они придумали такие запреты, и к тому времени, когда я прочухала, что меня так обманывают, я выросла. И негативизм – высшая форма упрямства – прошел с возрастом. Против него, как известно, лечения нет, а лекарства помогают только на время. Недаром Чуковский отправил своего упрямого героя Фому прямо в пасть к аллигатору.

Но упрямство – это сигнал, что вы что-то делаете неправильно, – слишком опекаете, слишком контролируете, слишком навязываете свою волю и решаете за ребенка, то есть слишком воспитываете. Отцепитесь вы от него! Оставьте в покое! В большинстве случаев, предоставленный себе, неподконтрольный, он перестанет упрямиться. Какой смысл противодействовать, если противодействовать нечему?

О детском упрямстве

Упрямство, как и стремление лакомиться, не врождено человеку, но есть уже следствие опытов жизни. Как лакомство возникает из врожденного нормального стремления к пище, из опытов удовлетворения этого стремления, но может потом существовать уже и отдельно, независимо от пищевого стремления, точно так же и упрямство возникает из опытов удовлетворения врожденного стремления к вольной деятельности; но потом может существовать и отдельно, как желание лакомиться тем наслаждением, какое доставляет человеку всякое опрокинутое им стеснение. Таков характер упрямства в его чистоте, в его отдельности от самолюбия, тщеславия, злорадства и других душевных состояний и страстей, часто с ним соединяющихся. Упрямый не хочет того, на чем он настаивает, а хочет того удовольствия, которое он получит от того, что настоял на своем, или избегает того неудовольствия, которое испытал бы, если бы ему не удалось настоять на своем. Вот почему упрямый ясно ищет случаев поупрямиться, а не избегает их.

Упрямство – такое резкое явление в детской жизни и так надоедает воспитателям, что, конечно, ни один педагог не упускает случая, чтобы не поговорить о нем и не прописать каких-нибудь средств против такой детской душевной болезни.

Всего вернее, конечно, смотрит на упрямство и на средство предупреждать его образование, а если оно уже образовалось, то на средство ослаблять его, Бенеке, но и он, не признав врожденности стремления к свободе, тем самым лишил себя возможности уяснить настоящую природу упрямства. Упрямство, как мы уже видели, есть не более как извращенное стремление к свободе. Бенеке справедливо замечает, что с первого раза трудно отличить, от чего происходят настойчивые требования дитяти: от того ли, что ему действительно хочется того или другого, или только оттого, что ему не дают того, что он хочет: в первом случае это страсть с положительным содержанием; во втором – одно упрямство.

Положительные страсти, как мы увидим ясно ниже, не могут быть обширны и сильны в детской душе, но зато и не находят себе в ней противодействия: страсть ребенка невелика, но зато он сам весь в своей маленькой страсти. Положим, ребенку что-нибудь обещали; это обещание пробудило в нем самые живые представления, и в ожидаемом счастье он сулит себе такое море наслаждений, что взрослому и вообразить себе трудно, как можно так сильно интересоваться такой безделицей. Не исполнится обещанное – и горе ребенка, кажется, не знает пределов; но через минуту он уже утешен другой безделицей. Следовательно, тут не было сильной, укоренившейся страсти; но она была довольно сильна, чтобы на минуту подавить все еще слабые и, главное, разорванные, не связанные между собой ассоциации детской души. Если в этом случае ребенок сердится, плачет, кричит, то в этом высказывается страстное состояние души его, но не упрямство. Если, желая его утешить, ему подают другие предметы, а он их бросает, то и тут еще не видно упрямства; но если, наконец, ему дают тот предмет, который он так страстно требовал, а дитя и его бросает, тут уже обнаруживается начало упрямства.

Из этого уже видно, что само по себе упрямство зародиться не может; но врожденное каждой душе стремление к деятельности, и притом деятельности самостоятельной, сила которой при встрече с препятствиями выражается в настойчивости их преодоления, может, под влиянием внешних обстоятельств, извратиться в упрямство. И сила правильного стремления, и сила извращенного выражаются одинаково в настойчивости желаний и действий, направленных к одной цели. Но извращение нормальной силы стремления к предмету в упрямство начинается тогда, когда человека менее увлекает уже самый предмет, чем преодоление препятствий, закрывающих его собою.

Само собой разумеется, что сколько драгоценна в характере нормальная настойчивость, столько же может быть вредна настойчивость извращенная, и что воспитатель первую должен развивать, а против второй бороться. Извращение нормальной настойчивости может происходить от различных причин.

Одной из обыкновеннейших является раздутое самолюбие: человек не хочет сознаться в своей ошибке, хотя и видит ее, стыдится уступить, хотя и признает разумность требования. Такое упрямство, происходящее от ложного стыда, очень часто появляется, например, в школах, где дитя перед своими товарищами стыдится уступить правильным требованиям наставника или другого товарища.

Иногда в упрямстве большую роль играет чувство недоверия, нелюбви или даже и ненависти к тому, кому должно дитя уступить, – это уже упорство, очень вредный вид упрямства, легко развивающийся в злобу.

Весьма часто скрытой причиной упрямства бывает врожденное человеку право, или, лучше сказать, равноправности, сопровождаемое ложным или верным представлением: дитя считает себя вправе поступить по своей воле и настаивает на своем поступке, хотя содержание его сделалось уже для него безразличным, – это своеволие, которое хотя и истинно в своем основании, но, переступив пределы, делается чрезвычайно вредным для самого дитяти, развивая в нем неуступчивость, неуживчивость, придирчивость.

Иногда, и чаще всего у детей, чрезмерная настойчивость желаний есть прямое следствие раздражения нервной системы, которое, будучи вызвано препятствием, действует уже потом само по себе в данном направлении, хотя самый предмет желаний, закрываемый этим препятствием, перестал уже привлекать душу: это уже каприз, и раскапризившееся дитя начинает бросать и тот предмет, из-за которого капризилось. Капризное упрямство происходит уже не от силы, но от слабости воли, не могущей совладать с расходившимся нервным организмом, и в нем, как и вообще при действии нервной системы, проглядывает чрезвычайно много рефлективного, неудержимого, истерического, и у женщин очень часто оно переходит в действительно истерические болезни.

Все эти виды упрямства – более или менее невольные, непредумышленные, но бывает еще упрямство, прямо рассчитывающее на то, чтобы своим надоедающим выражением добиться желаемого. Понятно, что такое очень вредное, предумышленное, рассчитанное упрямство может развиться в дитяти только тогда, когда ему удалось уже несколько раз криком, слезами, надуванием и т. п. проделками достигнуть желаемого. Особенной характеристикой этого упрямства является некоторая холодность в его выражении: дитя упрямится как бы по закону, играет комедию упрямства. Такое превращение каприза и упрямства в средство-наклонность может образоваться, несмотря на свою видимую сложность, в самом раннем детстве, если неблагоразумные родители и воспитатели, не удовлетворяя вовремя законным требованиям ребенка, удовлетворяют даже и незаконным тогда, когда он вынуждает их к этому надоедающими криками и капризами; понятно, что при таком образе действий крики и капризы являются для ребенка весьма естественным средством получить желаемое.

Все эти виды настойчивости, как нормальной, так и извращенной, по большей части, одинаково называются упрямством, и потому часто неразборчивый воспитатель, думая подавлять упрямство и приучать детей к повиновению, разрушает начинающую формироваться у них самостоятельность характера, которою он должен был бы дорожить, как драгоценнейшим сокровищем.

О мерах борьбы с упрямством

Для воспитателя недостаточно еще отличить нормальную настойчивость от извращенной или упрямства и, давая всю возможность развиваться первой, подавлять второе; но он должен еще различать причины, от которых происходит упрямство, и действовать против причин, а не против их проявления. Так, положим, например, что причина упрямства дитяти есть ложно понятый стыд перед товарищами. Хотя это стыд и ложный, но все же это не дурное качество само по себе и, заставляя дитя переламывать этот стыд страхом наказаний, воспитатель легко может превратить стыдливость в бесстыдство, чего, конечно, он не может желать.

Тут надобно изменить ложное понимание дитяти, а понимание от наказаний не зависит. Иногда в целых классах и целых школах заводятся такие ложные понятия о чести, а вследствие того и ложный стыд в отношении, например, повиновения наставнику, что всякая дисциплина делается невозможной; но в укоренении таких ложных идей виноваты сами же воспитатели: это зло без вреда для души и характера воспитанников можно искоренить только исправлением их понятий, а главное, внушением уважения, любви и доверия к воспитателю.

Наказания же здесь одни или совершенно бессильны, или преодолеваются страхом; но что же преодолевают? Стыдливость детей и их чувство чести. Если же такое упрямство происходит от личного, слишком раздутого самолюбия, то всего лучше устроить дело так, чтобы оно само себя наказало глупостью своих последствий. Упрямство, или, как мы назвали его, упорство, происходящее от нелюбви ли или даже от положительной ненависти к воспитателю, если и может быть сломлено наказаниями, то последствия такого перелома – трусость, скрытость, тайная злоба и т. п.

Тут одно средство – переменить чувства, из которых вытекает упорство: если же воспитатель не может внушить ни уважения, ни любви к себе, то пусть лучше оставит дело воспитания, если он поставлен в такое положение, что всякая досада ему будет радостью для воспитанников, и не может изменить этого положения, то он уже не воспитатель.

Бывают, впрочем, случаи, что в целом классе бывают два-три характера до того испорченные, что для них всякое повиновение всякому воспитателю кажется оскорбительным и всякое неповиновение как бы долгом совести. В отношении характеров такого рода едва ли не лучше обходить всякое прямое столкновение с их упорством, и обходить сознательно и, главное, спокойно, выражая это самому воспитаннику; если при таком образе действий в нем не пробудится сознание всей незаконности или глупости своего упорства, то и прямой борьбой с этим упорством нельзя достичь никаких хороших результатов. Но само собой разумеется, что такие упорные характеры не следует избавлять от взысканий, вообще принятых в классе или в школе, но не иначе, как наравне со всеми другими воспитанниками, не выказывая никакого особенного раздражения и не только не изыскивая встречи с таким упорством, но открыто и сознательно избегая ее.

Если причиной упрямства является сознание своего права, то лучше всего ставить дитя в такое положение, в котором бы он сам почувствовал необходимость поступиться своими правами. Так, дитя, которое своей неуступчивостью и придирчивостью портит игру, следует без всяких наказаний удалять из игры, предоставляя ему играть одному и т. п.

Упрямство капризное и сопровождаемое нервным раздражением, с нравственной стороны излечивается всего лучше невниманием к капризу. Конечно, очень скучно слушать крики и капризные рыдания ребенка, но надобно всегда помнить, что равнодушие со стороны воспитателя есть в этом случае действительнейшее и безвреднейшее лекарство.

Но так как нервное раздражение может быть в то же время следствием действительной физической болезни, то в то же время следует принимать и медицинские меры. В иных болезнях, впрочем, раздражение до того становится вредным и опасным, что хотя, как говорит Жан-Поль Рихтер, «еще ни один ребенок не умер от хороших воспитательных мер», но в этом случае хорошей воспитательной мерой будет некоторая уступчивость, а главное, зоркое предупреждение всего, что могло бы раздражать ребенка.

Часто случается, что какая-нибудь обстановка и какое-нибудь время дня непременно вызывает в дитяти каприз; так, иное дитя непременно капризничает во время обеда, другое – при одевании и т. п. Установившись раз, эта привычка каприза нелегко искореняется: в этом случае полезно переменить обстановку при приближении времени каприза и чем-нибудь особенно возбудить внимание дитяти.

Каприз предумышленный с намерением достичь через него исполнения того или другого желания должен постоянно вызывать явление совершенно противоположное тому, которого дитя желает. В этом случае имеют свое полное приложение наказания всякого рода, а для маленьких детей и розга. Но только наказание должно быть не следствием гнева воспитателя, а совершенно хладнокровным и неизбежным последствием упрямства. Достигая всякий раз своим упрямством не того, чего хотел, ребенок скоро отучится видеть в нем средство для достижения цели.

Переупрямливание ребенка воспитателем или чаще воспитательницей ни к чему не ведет: гнев воспитателя действует еще более раздражающим образом; хладнокровное же наказание, и притом довольно чувствительное, «за которым потом ребенок несколько времени оставляется в покое, перекрывает каприз силой нового впечатления».

Гораздо легче и полезнее для нравственного развития ребенка предупреждать в нем развитие упрямства, чем потом искоренять его.

а) Главная предупреждающая мера есть по возможности ровная жизнь, не возбуждающая в ребенке слишком сильных и сосредоточенных желаний. Любимые дети, в которых родители любят возбуждать сильное удивление или радость, вообще сильные стремления, чтобы потом любоваться радостью их удовольствия, – чаще всего делаются капризными и упрямыми.

б) Должно удовлетворять всем законным требованиям ребенка прежде еще, чем они перешли в сильное желание.

в) Должно всегда доставлять ребенку возможность деятельности, сообразной его силам, и помогать ему только там, где у него не хватает сил, постепенно ослабляя эту помощь с возрастом ребенка.

г) Никогда не обещать ребенку, чего нельзя выполнить, и никогда не обманывать его.

д) Если приходится отказать дитяти, то отказывать решительно, разом, без колебаний и потом не менять своего решения.

е) Не отказывать в том, что можно дать или дозволить.

ж) Если упрямое желание уже проявляется, то обратить в другую сторону внимание дитяти или прекратить распространение каприза быстрым наказанием.

з) Воля воспитателя должна быть для дитяти такою же неизменною, как закон природы, и чтобы ему казалось столь же невозможным изменить эту волю, как сдвинуть с места каменную стену.

и) Не заваливать ребенка приказами и требованиями, предоставляя ему возможно большую независимость; но немногие требования воспитателя должны быть неизбежно выполнены, а невыполнение их влечь за собой наказание с такой же точностью, как нарушение физических законов здоровья влечет за собой болезнь.

к) Расположение духа воспитателя не должно иметь влияния на ребенка: взрослый человек, естественно, не может не подчиняться обстоятельствам и не быть то в веселом, то в печальном, то в гневном расположении духа; но, приступая к ребенку, воспитатель должен помнить, что это человек уже другого мира, которому нет дела до наших забот, что это человек будущего, которое принесет ему свои заботы.

У современных детей есть три священных слова, которые знаменуют высшее наслаждение, – шопинг, оттяг и расслабуха. Мальчикам и девочкам одинаково нравится шопинг, правда, посещают они разные магазины. Начинается это пристрастие не с самого детства, а в школе, когда они начинают демонстрировать свои сокровища одноклассникам. И когда выясняется, что у школьного приятеля есть нечто невероятно привлекательное, не имеющие предмета вожделения отправляются в магазины и бороздят глазами витрины. Если на карманные расходы ребенку выдается приличная сумма, то не удивляйтесь его приобретениям, они могут быть глупы или уродливы. Страсть делать покупки – не самое страшное в жизни, если не переходит границы разумного. Но для многих это способ компенсировать неудачи и расстройства в других областях жизни. Так что не стоит и поощрять хождение детей по магазинам. Особенно это касается девочек. Магазины, которые посещают мальчики, все же гораздо безопаснее для их иродительского кармана: на сэкономленные на обедах деньги новый мобильник или планшет не купишь. И если уж ему так нравится рассматривать витрины – пусть рассматривает. Но посещения торговых точек девочками стоит контролировать, и лучше им предлагать другое развлечение, больше занимающее ум и душу.

Оттяг – это получение любого высшего удовольствия, будь то посещение музея или ближайшей кофейни. Можно оттянуться в полный рост на стадионе или в театре. Все зависит от интеллектуального развития ребенка, но обычно имеется в виду вечеринка или посещение концерта современной музыки – кто уж что любит. Словом, оттяг – это все, от чего ваш ребенок «балдеет». Оттяги, если они происходят часто, мешают нормальному учебному процессу, поощрять их не стоит, но и запрещать коллективные мероприятия тоже нельзя: вы легко можете стать гонителем свободы и врагом подростка. Если оттяги преимущественно вечеринки, то нужно регламентировать их количество, иначе о школьной успеваемости можете забыть.

Конечно, ребенку, занятому учебой изо дня в день, нужны развлечения, но можно ведь превратить жизнь в сплошной праздник, в вечеринки, изредка перемежающиеся уроками. И уж вовсе нехорошо, если ребенок полюбил расслабуху, то есть ничегонеделание. В разумных количествах полный отдых нужен и полезен, но если он становится высшей ценностью да еще сопровождается потреблением сластей, газировки, пива или алкогольных напитков в компании товарищей, выездами на шашлыки по примеру более старших молодыхлюдей, бесцельными хождениями по городу, и это не по случаю дня рождения друга, а как окончание учебной недели, то практику эту нужно пресечь. С тактом, разумеется, но твердо. Иначе школьную программу ребенок не осилит. Все силы уйдут на развлечения и отдых. Самое лучшее – не запрещать эти тусовки, а просто переключить внимание на другие занятия, благо в этом возрасте их у ребенка множество. Беда, если их нет.

Именно об этом и предупреждал Ушинский, когда говорил, что детей нельзя держать в праздности. Если с раннего детства у ребенка есть широкий круг интересов, то они не схлопнутся вдруг разом в подростковом возрасте. Дайте ему простор для развития в 6 лет, тогда не будете жаловаться, что в 12 лет он вдруг превратился в шопоголика, то есть потребителя, и предпочитает хорошей книге или фильму «оттопыриваться» со сверстниками и расслабляться не по-детски…

О любви детей к развлечениям

Ожидание счастья свойственно дитяти, но если вы начнете объяснять ему счастье, которое происходит, например, для человека от изучения того или другого предмета, или вообще от привычки к труду, или от подавления какой-нибудь порочной склонности, то, конечно, вы этим не достигнете того, чего хотели.

Может быть, ни одна ошибка не способна породить таких вредных последствий в воспитании, как смешение понятия счастья и понятия наслаждения. Само значение воспитания тогда уничтожается. Чем сильнее внутренняя самостоятельная работа в душе человека, тем менее он ищет развлечений. Если же человека с детства все забавляли и развлекали; если этими забавами и развлечениями удаляли из души его томительное чувство скуки, а не сам он побеждал его самостоятельным, излюбленным трудом; если вследствие этой или какой-либо другой причины в душе его не завелось обширной, свободной нелюбимой работы, – то он находит единственное средство удовлетворить своему душевному стремлению к деятельности переменою впечатлений, которые, равно как и их разнообразие, зависят не от самой души, а от внешнего для нее мира. Отсюда жадная склонность к новостям, к сплетням, к развлечениям всякого рода, к переменам мест и т. п. – словом, к перемене впечатлений.

Любопытство свойственно душе человека: это невольное стремление ее к той сфере, где она думает найти для себя деятельность. Но любопытство может выработаться в любознательность и может остаться только любопытством.

Сначала человек только любопытен; но когда в душе его завяжется самостоятельная работа, а вследствие того и самостоятельные интересы, то он перестает уже быть любопытным ко всему безразлично, но только к тому, что может быть в какой-либо связи с его душевными интересами. Если же человек и в зрелом возрасте остается жадно любопытным ко всему безразлично, то это верный признак душевной пустоты.

Дети вообще любопытны, хотя и в разной степени, и это, конечно, драгоценное качество их души. Но воспитатель должен, с одной стороны, воспользоваться любопытством детей, чтобы переделать его в любознательность, а с другой – не дать развиться пустому любопытству и опасной склонности – пассивною переменою впечатлений избегать необходимости самостоятельной душевной деятельности. Удовлетворять как следует любопытству детей – одна из труднейших и важнейших задач воспитания.

Склонность к развлечениям всякого рода вообще – только видоизмененная форма того же бесцельного и безразличного любопытства, обратившегося в склонность или даже страсть. Когда потребность душевной деятельности с детства развита у человека только деятельностью пассивною, то понятно, что он жадно ищет этой пассивной деятельности в перемене впечатлений, в отыскании все новых и новых. Но так как эти новые впечатления собственно ни на что не нужны такой душе, не имеющей собственных серьезных интересов, так как она не может привязать этих новых впечатлений к своей собственной работе, то она и стремится или поскорее переменить их, или искусственно раздуть их силу. Этим последним стремлением объясняется страсть, замечаемая у людей, ничем серьезно не занятых, раздувать значение каждого нового явления, превозносить до небес новый посредственный талант, о котором завтра же забудут, выискивать скандалы всякого рода и раздувать их значение или даже и придумывать.

Дети, избалованные восторгами, сюрпризами, изысканными подарками, угодливостью окружающих, – самые жалкие дети. Как ни велик запас способности радоваться в детской душе, но ее уже успели истощить и, все увеличивая и увеличивая приемы, чтобы достичь желаемого действия, т. е. привести в восторг дитя, совершенно испортили у него душевное пищеварение.

Этим драгоценным указанием самой природы должен руководиться воспитатель и устраивать по возможности дело так, чтобы дитя более находило счастье в деятельности, чем стремилось к наслаждениям, причем не надобно забывать, что игра, в которой самостоятельно работает детская душа, есть тоже деятельность для ребенка и чтобы он более наслаждался тем, что им самим сделано, чем тем, что ему подарено.

О детском нетерпении

Если мы ожидаем чего-нибудь приятного для нас, то и само чувство ожидания бывает то приятно, то неприятно, смотря по тому, как мы отнесемся к ожидаемому нами явлению. Если мы думаем о самом явлении, то испытываем удовольствие, предвкушение удовольствия, хотя и сознаем в то же время, что оно еще не наступило; если же мы думаем об отдаленности ожидаемого явления, то испытываем неудовольствие или гнев, смотря по тому, как мы отнесемся не к предмету ожидания, а уже к самому чувству ожидания. Если мы пассивно поддаемся ему, то страдаем; если же пытаемся бороться с ним и кидаемся на него вновь и вновь всякий раз, как оно нас одолевает, то испытываем гнев. То же самое совершается в обратном порядке, если ожидаемое явление грозит нам неудовольствием.

Дети особенно нетерпеливы при ожидании и в то же время всего более живут ожиданием. Явление это объясняется тем, что дитя мало еще находит пищи своему стремлению к сознательной деятельности в готовом уже содержании души своей. Если дитя оглянется назад и сравнит ожидание какого-нибудь удовольствия с самим удовольствием, то нередко чувствует, что ожидание его обмануло, и это чувство, как мы увидим в своем месте, играет очень важную роль в истории детской души.

Теперь же заметим только вскользь, что вообще воспитатель не должен слишком возбуждать ожиданий в душе дитяти, и без того склонной к этой форме чувства; а, возбуждая ожидания, должен всегда иметь в виду, насколько удовлетворение может им соответствовать. Дети всегда нетерпеливы, потому что и воля их слаба, и в голове еще мало содержания, и наконец, стремления, возникающие в них, мало находят себе противовеса в постоянных наклонностях и страстях. Воспитать разумное терпение в человеке есть одна из самых сложных и самых важных задач воспитания, которое в своих ошибках чаще воспитывает вредную выносливость, чем полезное терпение.

История эта началась буднично и просто: в школе объявили конкурс красоты. Кому в голову взбрела эта дичь, потом долго разбирались и в роно, и в городском комитете по образованию, но так виновных и не нашли; инициатива была всеобщей. Участвовали, разумеется, только старшие классы, но страсти разгорелись среди девочек, которым едва исполнилось двенадцать. Страсти бушевали так, что родительницы рыдающих двенадцатилеток отправили депутацию к директору и добились пересмотра нижней возрастной границы – как раз с двенадцати. Восторг был неописуемый. По всей школе носились двенадцатилетние кандидатки в мисски и готовились к демонстрации талантов так, словно от этого зависела их жизнь.

Кандидаток отбирали со строгостью. На первом месте стояла почему-то успеваемость, с тройками уже не брали, с половиной четверок – тоже. Только с перевесом пятерок. Так что отсеялось большинство претенденток и без всякого конкурса. Зато показ талантов укладывался всего в тричаса. Все были довольны – только не отсеянные кандидатки.

В списке допущенных к участию оказалось, к неудовольствию всех, всего восемь старшеклассниц, зато шестнадцать двенадцатилеток. И почти все они были круглыми отличницами, только одной девочке удалось пройти почти условно – у нее имелось пять четверок. И вот начался кошмар, который задумывался как праздник.

На удивление всем, «условная» девочка практически превратилась уже в победительницу. Ей оставалось сделать последнее задание, что-то станцевать. Выступать она должна была самой последней. Комиссия уже пришла к соглашению – что поделать, девочка лучше всех. Она оттанцевала свой номер, но все заметили, что без улыбки, со стиснутыми зубами, а когда музыка кончилась и она поклонилась, как учили, то не удержалась и упала прямо на сцене. Все ступни у нее были в крови. Из школьного зала ее увезли в больницу. Кто-то из конкурсанток подложил в ее туфельки битое стекло.

Пока она залечивала раны, в школе шел разбор полетов. Сначала искали виновницу из однолеток, потом стали таскать к директору старших девочек. Никто не признавался. О случае узнали в вышестоящих инстанциях, в школу стали ездить чиновницы и снова допрашивать девочек. И неожиданно выплыло имя старшеклассницы, которую вообще никто не подозревал. Гордость школы, спортсменка, победительница олимпиад и к тому же красавица.

Когда ее спросили – почему – у нее, даже спустя неделю после конкурса, лицо пошло красными пятнами, а с губ сорвалось только одно: ненавижу. Случай, конечно, замяли. И было отчего: младшая девочка приходилась ей сестрой!

Вот так неожиданный успех младшей сестры заставил старшую испытать такую зависть и такую злобу, что она была готова искалечить сестренку, которую прежде никогда не обижала.

История, конечно, чудовищная, но не исключительная. В той или иной форме все дети испытывают и зависть, и злобу, и ненависть. Особенно это характерно для замкнутых детских коллективов вроде интернатов, где они изначально поставлены в условия соперничества и борьбы за место в школьной стае. Но и в обычных школах детских обид и претензий вполне достаточно для мести соперникам. Немецкие педагоги, современники Ушинского, отлично понимали, что такое детская стая. Они считали, что дух соперничества нужно вообще из школ изгнать и, если один ребенок рисует или пишет лучше другого, не ставить этого вундеркинда в пример неумехам. А у нас? С чего начинается у нас начальная школа? С демонстрации неумехам творений отличников. Зачем? Чтобы отстающие тянулись за успевающими. Кто прав: мы с наглядной демонстрацией успехов тем, кто их не достиг, или те немцы, которые боялись заронить в детских душах неуверенность в своих силах и зависть? А то и лютую ненависть, толкающую на самые непредсказуемые детские поступки? Что вообще формирует характер ребенка? Какие сильные чувства его переполняют? Как помочь ребенку избавиться от вредных для него черт? Когда оставить его в покое? Как найти ту воспитательную границу, за которую нельзя переходить? И почему?

О соперничестве, зависти и злобе

Главным образом, соперничество опасно для тех, кто побеждает; оно легко может выродиться в злобу, т. е. желание превзойти другого отрицательным путем, т. е. унизив его, так как сам не можешь подняться. К несчастью, этот порок, худший из пороков, ведущий прямо к глубочайшему падению – к ненависти к добру из зависти, порок дьявола, непрощаемый грех, ибо его нельзя простить, – часто встречается в наших школах. Вот почему мы вполне согласны с Бенеке, когда он говорит: «воспитатель должен избегать всего, что может повести дитя к сравнению себя с другими. Во всех отношениях он должен как можно менее различать вверенных ему детей». «Воспитатель не должен никогда хвалить дитя в сравнении с другими, но только в сравнении с его собственным прежним несовершенством или еще лучше – в сравнении с нормой того совершенства, которое достигается». Если эта склонность уже укоренилась, то надо противодействовать ей, ставя детей в такое положение, чтобы возвышающийся почувствовал свою слабость, а упавший духом – свои силы.

Злые дети, говорит он, являются сначала непременно самолюбивыми или от слишком большой нежности к ним, или от пренебрежения и гонений. Но ни в каком случае все самолюбивые дети не являются в то же время злыми детьми. Вообще, при веселой обстановке, как, например, вочень богатых семействах, где во всем царствует изобилие и отказ в чем-нибудь встречается редко (и когда дети здоровы), мы находим иногда и самое развращенное воспитание, но не находим злобы и зложелательства. Но и в семействах, выносящих большую нужду и в которых царствует ограниченнейшее себялюбие, нередко не встречается злоба именно тогда, когда эти семьи живут отдельно и не имеют случая часто сравнивать своих обстоятельств с более счастливыми.

Это замечание Бенеке чрезвычайно верно, но неполно; так образуются души завистливые, но еще не злобные. Только порок, унижающий человека в собственных глазах, попадая на характер уже завистливый, делает его злобным. Бенеке странным образом, сознавая сам, как сложен характер злобы и что для проявления этого чувства нужны развитые представления и сравнения, признает в то же время, что злоба может проявляться в младенцах нескольких месяцев: это ясное смешение чувства злобы с чувством гнева.

Сердиться могут и бессловесные младенцы, но не злобствовать. Какое же дитя будет злиться оттого, что другое дитя счастливо, – это чистая невозможность.

Если же дитя сердится, когда мать ласкает другого, то это не злоба, а гнев на помеху получить эти ласки. Ни одно дитя не будет злобствовать на счастье другого дитяти, которое радуется ласкам своей матери. Даже животные сердятся, когда те лица, которых они любят, ласкают других животных…

К злобе причисляет также Бенеке желание детей дразнить друг друга, но извиняет это только тем, что это отдельные проявления чувства злобы, но которые, при известной разорванности детских представлений и чувствований, хотя очень важны, но не имеют еще гибельного значения; ибо это наслаждение страданиями другого, гадкое само по себе, нисколько не исключает добрых чувств, которые может питать дитя к тому, кого оно дразнит. Пусть ему удастся его попытка, пусть тот, кого он дразнит, действительно зарыдает, и ему станет жаль его.

Я же думаю, совершенно противоположно мнению Бенеке, что склонность дразнить именно часто проявляется в достаточных семействах. Должно приписать ее желанию дитяти показать влияние и власть, а не чувству злобы. Противодействовать образованию злобы – значит противодействовать образованию тех элементов, из которых злоба составляется: а именно – образованию узкого эгоизма, ограниченного личными или семейными интересами, образованию зависти из сравнений и, наконец, образованию действительной злобы из пороков и потери к себе уважения.

«Если, – говорит Бенеке, – дитя поставлено в такое несчастное положение относительно своих родителей, братьев, сестер, товарищей, то должно во что бы то ни стало разрушить те отношения, которые грозят отравить его характер». Но удовольствие, получаемое из злобы, должно быть отравлено для дитяти; и при этом следует открыть другие источники удовольствий: в счастье люди не злятся.

О сильных душевных волнениях

Каждое сколько-нибудь сильное душевное и, в частности, сердечное чувствование, возникая из сознательной идеи, не остается без влияния на наш нервный организм, но вызывает в нем на одно мгновение, а при сильном действии на целые часы, такое физическое состояние, которое в свою очередь отражается в духе соответствующим органическим чувствованием. Естественно, что такое чувственное состояние нервного организма, повторяясь часто и оставаясь каждый раз долго, должно влиять на его здоровье и произвести в нем подобное же расстройство, какое происходит иногда и прямо от физических причин, вызывающих в нас то или другое душевное настроение, т. е. преобладание в нашей душе того или другого из примитивных чувств: печали, веселости, гнева и доброты, смелости и страха.

Кому не известно, что, часто и подолгу раздражая животное, мы делаем его органически злым. Стоит продержать домашнюю собаку на цепи, чтобы потом уже ее нельзя было оставить на свободе. Без сомнения, то же самое влияние оказывает на человека все, что часто возбуждает в нем то или другое из органических чувств. Конечно, независимо от чувствований, возбуждаемых состоянием организма, человек может настроить свой душевный сознательный мир совершенно на противоположный лад и, будучи, например, расположен к гневу по своему организму, – быть спокойным и добрым по принципу и в мыслях, и в поступках своих; но нет сомнения, что это торжество над внушениями организма будет стоить ему гораздо более усилий, чем тогда, если бы организм по крайней мере не мешал ему.

Конечно, честь и слава тому, кто сознательной душевной жизнью смирит свой нервный организм и из сознательных идей, связавшихся в одну стройную и сильную систему, дерзнет выступить против постоянного напора органических чувственных влияний. Насколько нам известна биография Сократа, он именно так восторжествовал над своими дурными природными наклонностями и, может быть, дурными привычками своего детства, – но не у всякого сидит в голове такой могучий строитель, как у Сократа. Кроме того, в жизни каждого человека столько борьбы, что, чем более сил сохранит он для этой борьбы, тем лучше.

Во всяком случае, прямо на обязанности воспитания не только не создавать человеку новых врагов в его собственном организме, но по возможности обуздать и тех, которых он уже имеет в своем врожденном темпераменте. Но так как все примитивные чувствования, могущие пробуждаться в душе прямо состояниями нервного организма, сами по себе ни дурны, ни хороши, а делаются дурными только тогда, когда одно из них преобладает над остальными и усиливается так, что под неотразимым его влиянием начинает формироваться и душевный мир человека, то воспитание прежде всего должно заботиться о том, чтобы не дать усилиться ни одному из этих органических чувств на счет других и вообще, насколько возможно, освободить душевную историю дитяти от влияния этого темного мира, не освещаемого сознанием.

Насколько возможно, говорили мы, потому что совершенное освобождение невозможно, да едва ли и желательно, потому что органические чувствования, сниженные уже разумом, отдают и свою силу к силе сознательных человеческих действий. Здоровое, нормальное состояние органических чувств состоит именно в их равновесии: чтобы ни одно из них не брало верх над другими, ни одно не делалось постоянным и потому болезненным состоянием организма, отражающимся в душе односторонним и потому болезненным настроением. Страх, не умеряемый смелостью, делает трусом; смелость, не умеряемая страхом, производит гибельную дерзость и буйство; печаль, не умеряемая радостью, делает человека ипохондриком; радость, не умеряемая печалью, дает гибельное легкомыслие; состояние бестолкового, необузданного гнева так же гибельно, как и состояние бестолковой доброты или нежности. Печаль и радость, смелость и страх, гнев и доброта одинаково нужны человеку в истории его душевного мира и в истории его жизни.

Из этого легко уже вывести несколько главных педагогических правил.

а) Воспитание должно заботиться, чтобы вообще органические чувственные состояния возбуждались как можно реже и, возбужденные, продолжались как можно менее.

Чем менее будет дитя волноваться органическими чувствованиями, тем лучше. В этом случае лучше всего избегать всяких сильных и продолжительных душевных волнений, во время которых дитя не владело бы собой.

Органические чувства все же будут возбуждаться; но пусть они возбуждаются и умеряются сознательной деятельностью, внося в нее свои силы, но не одолевая ее. Жизнь, полная разнообразной деятельности и без волнений чувства, – самая здоровая атмосфера для воспитания дитяти.

б) Заметив в дитяти сильное возбужденное органическое чувство, нужно стараться как можно скорее прекратить его действие, или отвлекая внимание дитяти на дело, или вызывая в душе его другое, противоположное чувство и оставляя улечься оба, когда они уравновесятся. Если нельзя предотвратить возбуждение органического чувствования, то по крайней мере надо помешать его распространению.

в) Если мы замечаем, что организм ребенка уже от природы склонен преимущественно к тому или другому органическому состоянию чувств, то мы должны стараться возбуждать в нем чувства противоположные.

В маленьком трусе мы должны преимущественно воспитывать чувство смелости; если ребенок особенно склонен к гневу, то мы должны преимущественно давать пищу его нежному чувству и возможно реже возбуждать его гнев; дикость свойственна радости, доводящей его часто до легкомыслия; жизнь обыкновенно сама исправляет этот недостаток, ноиногда воспитателям приходится помочь жизни. Дитя, в котором характеристическим чувством является смелость, должно познакомить преимущественно со страхом, и всего лучше, если познакомить с ним как с последствием тех промахов, к которым привела его смелость.

г) Всякое преимущественное развитие какого-нибудь одного органического чувства вредно.

Раздражая ребенка, дразня его, мы преимущественно развиваем в нем органическое чувство гнева и тем облегчаем образование злых склонностей; пугая дитя, мы разовьем в нем органическое чувство страха и подготовляем будущего труса, а может быть, и будущего негодяя из трусости. Но при этом надобно принять во внимание, что сама жизнь берет на себя труд излечить человека от безумной смелости, радости и доброты.

д) Отношение воспитания к различным органическим чувствованиям неодинаково, потому что отношение к ним жизни не одно и то же.

Воспитанию чаще приходится поддерживать в ребенке радость, доброту и смелость, чем противоположные им чувства, которые сама жизнь уже преимущественно развивает, принося свои печали, свои уроки страха, свои причины гнева.

Воспитателю чаще приходится в этом отношении умерять влияние жизни, чем усиливать его. Однако нередко бывают и противоположные примеры, а именно что беззаветная смелость, потворствуемая жизнью, вырождается в буйство, органическая доброта – в мотовство, в безрасчетную нежность, органическая веселость – в неудержимое легкомыслие. Конечно, придет пора – и жизнь сокрушит эти увлечения их собственными последствиями, но уроки жизни обходятся иногда слишком дорого человеку, так что он не может уже и поправиться после них.

Вот почему и воспитанию приходится становиться иногда на сторону и противоположных чувствований, которые вообще называются угнетающими, но несправедливо, так как чувство является угнетающим только тогда, когда берет верх над другим и начинает одно руководить подбором представлений человека.

е) Но если органическое чувство влияет на подбор представлений, то и подбор представлений влияет на возбуждение, поддержание, укрепление органических чувств. Вот этим-то подбором представлений и может воспитатель иметь влияние на управление и организацию чувствований органических.

Из нашего анализа чувствований мы убедились, что в чувствах своих человек не волен. Из этого выходит для воспитания важное правило – никогда не укорять дитя в его чувствах, а тем более не наказывать его за них. Чрезвычайно вредно действует на дитя, если оно попадется на воспитателя – охотника докапываться до чувств ребенка и, докопавшись, мучить его за них. Такой охотой в особенности отличались воспитательницы в женских учебных заведениях. С величайшими стараниями они докапываются иногда до чувств девочки, употребляют для этого угрозы, просьбы, шпионство, притворство, и если докопаются до чувств, которые почему бы то ни было им не нравятся, то тогда опрокидываются на детей всеми ужасами систематического преследования за неблагодарность, бесчувственность, нелюбовь и т. п.

Ничего, конечно, не может быть нелепее и несправедливее такого образа действий: при этом не искореняется одно чувство и не поселяется на его место другое, а напротив, именно чувство укореняется и, кроме того, развивается в дитяти уже положительный порок притворства.

Однако же это нисколько не означает, чтобы воспитатель должен (был) оставаться безразличным в отношении чувств, развивающихся в душе дитяти: напротив, по чувствам дитяти он должен судить об успехах нравственного воспитания.

Но если несправедливо ни наказывать, ни награждать дитя за чувства, то справедливо ли будет наказывать дитя за слова и поступки, выходящие из чувства? Если бы дитя было животное, то было бы совершенно несправедливо; но как мы признаем дитя человеком, имеющим свободную волю, то имеем право требовать, чтобы он имел власть не над чувствами, но над поступками своими.

Мы не имеем права требовать, чтобы дитя любило своего воспитателя, не имеем никакого права обвинять его, если этой любви нет; в этом воспитатель, конечно, более виноват, чем дитя, и он должен стараться внушить к себе чувство любви, которое нельзя развить принуждением; но имеем право требовать от дитяти, чтобы в его поступках в отношении нелюбимого воспитателя оно не выразило своего чувства нелюбви.

Мы не имеем права требовать, чтобы дитя ласкалось к воспитателю, которого оно не любит; поступим чрезвычайно дурно и безнравственно, если будем на этом настаивать; но мы должны требовать от дитяти, чтобы оно было в своих отношениях и с нелюбимым воспитателем – вежливо и исполняло все свои обязанности в отношении его, хотя холодно, но точно.

В такое тяжелое отношение к детям может быть поставлен иногда и очень хороший воспитатель, так, например, если он принимает на себя дело воспитания после воспитателей слабых, наделавших, может быть, много зла детям; а иногда даже и в том случае, если бывший воспитатель был очень хорош, так что дети сильно его полюбили и смотрят враждебно на новое лицо, каково бы оно ни было. В таком случае всегда лучше обратиться к детям совершенно холодно, но с величайшей справедливостью, не заискивая их ласк и не лаская их самому; но в выполнении своей обязанности показать как можно более дельного участия к детям.

В таком образе действий проявится благородство, хладнокровие и сила характера, а эти три качества мало-помалу непременно привлекут к воспитателю детей, особенно если это мальчики, которые ничем так не привлекаются, как силой физической, а особенно силой характера, если они в том возрасте, что могут ценить эту силу. Однако же, придавая важное значение чувствам дитяти, не нужно придавать им более того, чем они имеют. История детских чувств – это летопись начинающейся истории души, а не описание уже непоправимых событий. Мы, пожалуй, согласны, что чувство, раз появившись, оставляет по себе след, которого уже нельзя искоренить. Этого, впрочем, нельзя доказать: часто в отношении одного и того же предмета чувства наши до того меняются, что только усилиями памяти и без всякого сердечного движения мы можем припомнить, каким было это прожитое чувство, но этот след может совершенно затеряться во множестве следов противоположных.

Изменить протекшую историю детской души, выражением которой служат чувства дитяти, конечно, нельзя; но можно изменить дальнейшее направление этой истории. Чувства детей могут быть сильны, но не могут быть глубоки: сильны они, потому что в душе дитяти нет еще такого содержания, которое могло бы им противиться; неглубоки они потому, что выражают собой не весь строй души, которая не пришла еще к единству сама с собой, а только несвязанные части этой будущей одной душевной сети, которая подготовляется. Это подготовляются материалы для будущего здания характера, из которых многие окажутся негодными и сами собой будут оставлены, но какие – в этом-то и вопрос – те, которых будет менее, которые не подойдут к основному характеру здания. Вот почему, как мы сказали, воспитание, не придавая абсолютного значения чувствам ребенка, тем не менее в направлении их должно видеть свою главную задачу. Эта разрозненность чувственных ассоциаций выражается в необыкновенной подвижности, переменчивости чувствований дитяти. Дитя плачет и смеется, сердится и ласкается почти в одну и ту же минуту: чувство проходящее не связано у него с тем, которое настанет через минуту; каждым из них дитя увлекается все гораздо сильнее, чем взрослым, но с каждым расстается быстро и легко переходит к совершенно противоположному. Это выражается не только в действиях, но даже в физиономии ребенка: гнев, страх, надежда, радость, печаль, привязанность или отвращение выражаются чрезвычайно рельефно на лице ребенка, но через минуту же исчезают, не оставляя никакого следа на этом гладком фоне, который под старость весь испишется глубокими следами пережитых чувств.

Однако же опасно впасть и в другую крайность и думать, что детские чувства проходят без следа: если бы эти следы не накоплялись в человеке с детства, то не высказались бы они так ясно под старость: толстые кривые сучья крепкого дуба, которые можно теперь сломать или выкрошить, были тоненькими стебельками, и в то время движение легкого ветра определило их теперешнее неизменимое направление. Следы чувств остаются в дитяти и привлекают себе подобные: все же дело в направлении души решается тем, каких следов наберется больше.

Дитя не умеет скрывать своих чувств, и это, конечно, прекрасная сторона детства. Но если дитя будут преследовать за чувства, то оно скоро приобретет это печальное искусство, и тогда душа дитяти замкнется для воспитателя, и воспитатель будет бродить в потемках. Укорять дитя в чувстве, выразившемся на его лице или в его голосе, так же рационально, как укорять его в том, что его щеки румяны.

Дети даже еще в младенческом возрасте приучаются уже угадывать сердцем чувства взрослых, и в этом отношении детская проницательность поразительна. Можно скорее обмануть взрослого, чем ребенка, в тех чувствах, которые мы к нему питаем. И это зависит от свежести и симпатической переимчивости детской природы: чувство, едва мелькнувшее в лице или в глазах взрослого, инстинктивно отражается в нервах ребенка, а отражение это отзывается и в душе.

Вот почему воспитателю недостаточно, если он почему-либо решился скрывать свои чувства от детей: он должен переменить их, если они могут мешать делу воспитания; переменить же их он может хорошим изучением этого дела, за которое он берется, и, главное, глубоким и искренним изучением человеческой природы вообще и детской в особенности; если же и после такого изучения он не полюбит детей, тогда лучше ему не браться за дело воспитания.

Чем старше становится ваш ребенок, тем больше независимости проявляет. Конечно, некоторые вещи он стремится переложить на родителей – то, что делать ему совершенно не хочется. Но он хочет сам выбирать друзей, распоряжаться своим временем, развлекаться по собственному пониманию. Вот не нравится вам девочка или мальчик, с которыми ваш ребенок дружит. Вы изо всех сил пытаетесь ему это общение запретить. И, пока совсем маленький, он вас слушается. Или устраивает истерику, чтобы настоять на своем. А становится постарше, начинает вас игнорировать или обманывать. Да не дружу я с ним (или с ней), говорит, я с Петей, Васей, Колей (который вам нравится) дружу. Вы свято верите, что он дружит с этим Петей, Васей, Колей, а он, как дружил с запрещенным вами товарищем, так и дружит. И ничего вы с этим сделать не сможете. А когда ваш ребенок становится уже вполне самостоятельным подростком лет двенадцати, то в ответ на ваши указания, с кем дружить или что делать, вы просто нарветесь на хамство или отказ и получите знаменитую фразу Эллочки Людоедки – «не учите меня жить». То есть: отстаньте вы все от меня, воспитатели, не лезьте в душу, все равно я вас слушать не буду, и то, что вы хотите, делать не буду, и вообще: вы сами по себе, я сам по себе. Если будете настаивать – будет еще хуже.

В этом возрасте дети могут решить, что они вправе вообще жить без вас. Они плохо еще соображают, что на эту самостоятельную жизнь потребуются деньги, где-то им нужно будет жить, поэтому они сбегают из дома. У каждого свой план побега и даже соображения, что они станут делать, получив свободу. Знакомые мне дети тоже пробовали сбегать, а потом мы с удивлением восстанавливали ход их мыслей. Один двенадцатилетний беглец собирался жить в пустующих домах (живут же так бомжи?) и кормиться разноской листовок в момент предвыборной кампании, другой больше полагался на товарища, с которым ему дружить запрещалось, – он будет жить у него под кроватью, а товарищ будет делиться с ним едой – даже разработали объяснение, почему этот его друг, малоешка, стал так много есть: хочет мускулы накачать. Беглецов, конечно, ловят, или они сами возвращаются, поняв, что жить на свободе совсем не так просто и приятно. Но некоторые попадают в руки взрослых негодяев.

Всегда помните, когда вы своего ребенка ставите в положение выбора: или я, или твой товарищ, – то он выберет товарища. Вы как воздух, свет и вода – просто существуете, а товарищ – его сокровище, и ни с кем он своим сокровищем незахочет делиться. Так что, натыкаясь на сопротивление ребенка, вам нужно думать не как это запретить, а как это понять, принять и использовать в нужном направлении. Хулиган, от которого у вас дыбом волосы встают, может оказаться верным другом, который защищает вашего ребенка от побоев и обид других детей. А ребенок, который вам нравится, – подхалимом, доносчиком и предателем.

Но всегда причины детского раздражения нужно сначала понять, а потом уже «принимать меры».

О детской раздражительности

Страницы: «« « 1234567 » »»