Суворов и Кутузов (сборник) Раковский Леонтий

I

Главная квартира командующего Дунайской армией светлейшего князя Потемкина сияла огнями. К ярко освещенному дворцу то и дело подъезжали кареты, коляски, брички, полковые кибитки. Сегодня у светлейшего был очередной бал, – не для тесного круга избранных, а для всей знати, которая жила в Яссах, возле ставки главнокомандующего, в надежде на княжеские милости.

В густой темноте ноябрьского вечера ярко горели смоляные факелы, освещая подъезжавших гостей. Расторопные лакеи и гайдуки помогали приезжавшим всходить на высокое крыльцо.

Шуршали шелка нарядных дам, блестели раззолоченные мундиры, ордена и ленты военных, мелькали разноцветные фраки иностранцев.

Гости торопливо взбегали по высоким ступенькам, прислушивались: не гремит ли уже роговая музыка, не началось ли представление, не опоздали ль они? Но в княжеских покоях было тихо, только журчали фонтаны да слышался приглушенный шепот гостей.

Все было готово к балу, – музыканты сидели на своих местах, черноглазый капельмейстер Сарти листал ноты, посматривая назад, на ту дверь, откуда должен был появиться светлейший. Из-за атласного занавеса выглядывали голые ноги балетных танцовщиц.

Гости сидели, стояли, осторожно, на цыпочках, переходили по мягким коврам от одной группы к другой.

Вот проковылял толстый неуклюжий секретарь Светлейшего Попов. Его широкоскулое, татарское лицо было чем-то озабочено. Вот, держа золотой поднос, на котором стояла чашка с любимыми кислыми щами светлейшего – Потемкин выпивал их в день до пятнадцати бутылок, – пробежал лакей, и все смотрели ему вслед. Смотрели на массивную золоченую дверь княжеской приемной, где в ожидании звонка стояло несколько адъютантов.

Светлейший как ушел после обеда к себе в спальню, так и не выходил оттуда. Гости строили всевозможные догадки, сплетничали.

Генеральские жены шушукались, осматривая и критикуя наряды племянниц светлейшего, и старались угадать, которая из них сегодня является любовницей князя. Или, может быть, уже все они надоели и Потемкин поэтому скучает? А вдруг он обратит внимание на кого-либо другого?

Подагрические пожилые генералы вспоминали, что у светлейшего последнее время что-то побаливала нога. Уж не это ли? Но хирурги Массо и Лонсиман были среди гостей, – значит, что-то другое, не нога.

В группе молодых штабных офицеров рассказывали, что уже вчера светлейший был «в опасном положении» – был не в духе. Он дослал адъютанта Пашку Лонгинова за кофеем. Не успел Пашка повернуться налево кругом, как светлейший послал ему вдогонку фон Зейна, а за фон Зейном – Петрова и так разогнал всех, до самого полковника Бауера. На кухне поднялся переполох. Кофишенк от волнения уронил поднос. Наконец полковник Бауер схватил чашку и поспешил с ней к князю. Сахар, сливки и сухари нес сзади Пашка Лонгинов. Потемкин разочарованно взглянул на Бауера, на поднос с чашкой кофе и досадливо махнул рукой: «Не надо! Я только хотел чего-нибудь ожидать, но и тут меня лишили удовольствия…»

И лишь в кучке иностранцев, где было больше лазутчиков, чем дипломатов, доподлинно знали все. Здесь говорили о пустяках, пересмеивались, но все знали причину сегодняшнего плохого настроения светлейшего: русские войска, которые с октября стояли под неприступной крепостью Измаил на Дунае, сняли осаду; часть войск генерала Павла Потемкина, племянника светлейшего, осаждавшего Измаил, уже отступила, и осадная артиллерия тащилась по грязи к Яссам на зимние квартиры.

Дело было в том, что русские под Измаилом страдали от холода, живя в палатках, и голодали: подвезти хлеб по осенней распутице и бездорожью было трудно, и ни один маркитант не решался ехать к далекому Измаилу. Кроме того, войскам восемь месяцев не выплачивали жалованья. В армии насчитывалось много больных и настроение было ужасное.

Кончался четвертый год войны с турками, а сделано было мало – взято несколько второстепенных крепостей.

Союзники-австрийцы заключили с турками мир. Екатерина II осталась одна. На западных границах угрожали другие враги, которых сколачивала против России вероломная Англия. Иностранцы имели все основания радоваться.

…Князь Потемкин, немытый, нечесаный, в одном халате, лежал на широком диване. Он тупо уставился своим единственным зрячим глазом в бархатные разводы дивана и лежал не двигаясь.

На светлейшего часто нападала хандра. Он целыми часами лежал вот так, пересыпая в руках драгоценные камни, обтирая их серебряной палочкой и раскладывая на подушке. Но сегодня Потемкин был особенно мрачен – он только грыз ногти. Его сильно удручало положение в действующей армии.

Сегодня утром в ставку из-под Измаила прискакал гонец. Он передал неприятную весть: генералы, стоявшие под Измаилом, постановили снять осаду, так как взять крепость было немыслимо. Часть войск уже отступала на север, на зимние квартиры.

Турки крепко сидели в неприступном Измаиле. У них вдосталь было хлеба и снарядов, а седой Айдозли Мегмет-паша только посмеивался над русскими.

Гонец рассказывал, что в русском лагере уныние, голод и холод, что войска спят не раздеваясь, так как боятся турецких вылазок: гарнизон Измаила многочисленнее русского осадного корпуса.

Это известие подействовало неприятно, потому что Измаил нужно было во что бы то ни стало взять, взять сейчас, чтобы все враги видели, что с Россией шутить нельзя.

Вместо этого русские войска уже отступали из-под Измаила. Придется зимовать, а тем временем, к весне, англичане подготовят против России новых врагов на севере.

Что делать?

Об этом и думал весь день князь Потемкин.

Надоело лежать. Он встал и вышел из спальни. Он шел – высокий, громоздкий, неряшливый. Его волосы были всклокочены, лицо немыто. Шелковые чулки сползли. На одной ноге чулок упал так, что совсем закрыл алмазную пряжку.

Потемкин вошел в залу. Среди гостей было много девиц и дам, а он шел, распахнув халат, ничуть не стесняясь того, что видны его голые ноги, волосатые, старчески дряблые, в узлах синих вен.

Увидев светлейшего, гости поднялись со своих мест. Капельмейстер Сарти уже постучал по пюпитру палочкой, но любимый адъютант князя, полковник Бауер, прекрасно знавший все причуды Потемкина, испуганно замахал руками, показывая Сарти, что играть еще не время.

Потемкин, не обращая внимания на поклоны расступавшихся перед ним гостей, подошел к шахматному столу, стоявшему у стены. Возле стола в почтительной позе застыли игроки – молодой офицер и стриженный в скобку быстроглазый низкорослый купчик.

Потемкину как-то сказали, что в Туле живет купец, который прекрасно играет в шахматы. Светлейший немедленно вызвал его к себе в ставку.

Потемкин взглянул на расставленные фигуры и опустился в кресло.

– Играйте! Садитесь! – кивнул он игрокам.

Молодой офицер робко присел на кончик стула, а купец, знавший, что светлейший любит его, уселся свободно.

Игра продолжалась.

Потемкин сидел, подперев щеку пухлой рукой. От этого лицо его перекосило. Оно приняло еще более злое выражение. Зрячий глаз смотрел как-то дико.

– Трубку! – чуть обернулся он.

Стоявший сзади за креслом полковник Бауер тотчас же подал ее. Длинный чубук трубки был весь усыпан крупными яхонтами и изумрудами. Потемкин курил, пуская дым прямо в лицо молодому офицеру, который только моргал глазами.

Светлейший внимательно следил за игрой.

Купец дожимал своего противника. У офицера на доске было еще достаточно фигур, но уже не хватало ферзя. Купец играл и подшучивал над партнером.

– Напрасно, ваше благородие, защищаешься: от моей ферязи не уйдешь! Она у меня, как Суворов, – все берет! – сказал купец, снимая ферзем вражескую фигуру.

Бауер даже отступил назад, услышав такое не совсем осторожное слово: как знать, понравится ли светлейшему это сравнение? И точно – Потемкин вдруг порывисто встал и быстрыми шагами пошел в спальню.

Гости смотрели, что будет дальше. Купец, забыв о шахматах, сидел ни жив ни мертв. Но скоро все стало ясно. Из комнаты светлейшего вышел адъютант Пашка Лонгинов. Он держал пакет. Лонгинов побежал через залу к парадному крыльцу.

В кучке иностранцев произошло оживление. Английский посол постарался незаметно выйти из залы. Через минуту он вернулся с поразительной новостью: Потемкин приказал Суворову взять Измаил.

Иностранцы насмешливо улыбались: на дворе декабрь, время уже упущено! Да и крепость оставалась, как прежде, неприступной. Все напрасно!

А Потемкин, сразу повеселев, одевался к балу и думал:

«Если Суворов возьмет Измаил, честь победы все-таки останется за мной. Если же не возьмет, вся вина падет на Суворова. Императрица уж очень носится с ним. Посмотрим, как-то он справится с Измаилом!»

II

Подпоручик Лосев держался поближе к домам, к полосе света, падавшего из окон на улицу. Возле домов вилась протоптанная в грязи извилистая тропинка. По ней приходилось идти след в след, и Лосев, пристально глядя себе под ноги, то семенил, то шагал громадными шагами, стараясь не слишком попадать в грязь. Сегодня подпоручик Лосев был дежурным по полку. Он ходил проверять караулы, а теперь спешил к генерал-аншефу Суворову.

Темные осенние вечера тянулись в Бырладе невыносимо долго, делать было нечего. Ложиться спозаранку спать не хотелось, а для того чтобы ходить по молдаванским ханам или играть в карты, нужны были деньги.

Генерал-аншеф Суворов, не переносивший безделья, каждый вечер собирал у себя человек пятнадцать офицеров, рассказывал им о доблестных победах их предков на льду Чудского озера, на Куликовом поле, под Полтавой. Он давал одному из них какую-нибудь историческую книгу – «Книгу Марсову», рассказывавшую о русских победах, Корнелия Непота, Квинта Курция или сочинение о финском полководце Эпаминонде. Офицер читал вслух, а остальные слушали. После чтения начиналась беседа о прочитанном. Суворов задавал вопросы, говорил сам, разбирал боевые действия, о которых только что читали.

Большинство офицеров никогда не читали книг, и потому на эти чтения ходили с неохотой, стараясь под любым предлогом освободиться от них. Беседы у генерал-аншефа считались малопривлекательной служебной повинностью.

Но все-таки нашлись и любознательные офицеры, которые были не прочь подучиться. Они охотно ходили к Суворову. К ним принадлежал подпоручик Лосев. Лосев впервые узнал на этих чтениях об Александре Македонском, Тюренне, Евгении Савойском.

Сегодня Лосев сильно опаздывал. Он знал, что на самое чтение ему уже не поспеть, но рассчитывал попасть хоть на беседу.

Суворов занимал две небольшие комнаты у богатого молдаванина. В передней, которая была побольше, происходили эти чтения. Комната набивалась офицерами до отказа. Сидели на лавках у стола, на диване, на стульях, а то и просто на полу, поджав по-турецки ноги.

Комната была жарко натоплена: Суворов очень любил тепло и дома сидел без кафтана, в одной рубахе. И эта духота еще больше располагала ко сну людей, не привыкших слушать, когда читают.

Лосев шел и с улыбкой вспоминал, как прошлый раз, когда читали о 2-й Пунической войне, о переходе Аннибала через Альпы, вдруг послышался сочный храп. Все невольно обернулись. Прикорнув в углу дивана, спал пожилой майор Смоленского полка. Соседи незаметно толкали его локтями, но майор продолжал безмятежно спать. Наконец он открыл глаза.

– Иван Акимович, изволь табачку – он хорошо сон отгоняет! – сказал Суворов и протянул ему свою табакерку.

– Я не спал, я все слышал, – смущенно залепетал майор, но все-таки взял щепотку табаку.

«О чем-то сегодня читали?» – думал Лосев, пробираясь в темноте по грязной улице.

Вот и дом, в котором живет генерал-аншеф. В его трех окнах горел свет, – значит, еще не разошлись по домам.

Лосев взбежал на крыльцо, прошел большие сени, впотьмах по привычке нашарил рукою дверь и открыл ее.

Он увидел то, что видел неоднократно: комната была полна офицеров. Посреди комнаты стоял генерал-аншеф и что-то живо говорил.

Лосев поклонился генерал-аншефу, который ласково ему улыбнулся, – Суворов давно приметил любознательного подпоручика. Лосев не пошел далеко, а сел тут же, на пороге, и стал слушать, что говорит генерал-аншеф.

– Принц Конде не должен был атаковать. Мерси занимал выгодную горную позицию. Конде надо было ударять с фланга. Тогда Мерси сам откатился бы за Черные горы. А кто припомнит еще такой же пример? – спросил Суворов, обводя своих учеников глазами.

Все молчали.

Сидевшие на диване старались спрятаться за спину товарища, отводили в сторону глаза, думая: только бы не меня спросил! Хуже чувствовали себя те, кому пришлось сидеть в одиночку, на стульях, – они были на самом виду. Впереди других сидел тучный капитан. Ученье на старости лет давалось ему нелегко. Он сидел красный и потный, не столько от жарко натопленной комнаты, сколько от напряжения – капитан старался во все вникнуть.

– Ну, Матвей Егорыч, ты что скажешь? – обратился к нему Суворов.

– Не могу знать, ваше сиятельство! – поднялся капитан.

Суворов разом помрачнел. Он закрыл глаза, что делал всегда, когда ему что-либо не нравилось, а потом взглянул на оробевшего капитана своими зоркими, молодыми глазами. Взглянул неласково, сердито. И сорвался с места – заходил по комнате. Но ходить было негде – всюду сидели офицеры. Суворов делал три шага в одну сторону, три шага назад и все оказывался перед сконфуженным, стоявшим навытяжку капитаном. Александр Васильевич поучал его, то и дело взглядывая неласково на провинившегося:

– Немогузнайство – чума! Немогузнайство – позор! Немогузнайство – робость, трусость! Из немогузнайки – какой солдат? Вот неожиданный вопрос – и пришел в замешательство. А что ж будешь делать, ежели вдруг – неприятель! Нас не спросивши, валит на тебя? Тоже – не могу знать? Лучше ошибись, но не жди, как-нибудь поступи! Лучше обмолвись, но не молчи! Не промолвился тем, что обмолвился. На обмолвку есть поправка!

Капитан стоял готовый провалиться сквозь землю от стыда.

– Сиди! – махнул на него Суворов. – Ну, кто ответит на мой вопрос?

– Ваше сиятельство, у Аннибала в Альпах было так, – поднялся фанагорийский поручик, которому Суворов часто поручал чтение.

– Верно, верно. А еще? – говорил уже более веселым голосом Суворов.

– Леонид при Фермопилах, – вырвалось у Лосева.

– Молодец, правильно! Ксеркс не мог взять Леонида с фронта, – глянул на Лосева генерал-аншеф. – Вот и нашлись и отбились, а то – не могу знать. Учиться, учиться надо!

Суворов секунду помолчал

– Ну, а теперь – пора спать. На сегодня довольно.

Офицеры стали расходиться по домам.

III

Суворов растворил настежь дверь, чтобы проветрить комнату, и ходил из угла в угол. Думал все о том же, что больше всего волновало его.

Безрезультатно кончался еще один год войны с Турцией, которая велась Потемкиным так бездарно.

Суворов с одной самой слабой дивизией громил главные силы турок, а Потемкин с громадной армией в это же время занимался осадой второстепенных турецких крепостей.

Год назад Суворов нанес страшное поражение туркам при Рымнике. Императрица щедро наградила его за это – дала орден Георгия 1-го класса и титул графа Рымникского, а Иосиф Австрийский присвоил Суворову титул рейхсграфа Римской империи. И все-таки Суворов не был удовлетворен: главнокомандующий Потемкин никак не воспользовался его победой.

Если бы Потемкин послушался Суворова и тогда же двинул войска за Дунай к Балканам, война была бы давным-давно окончена, – после Рымника турецкой армии не существовало, солдаты разбежались по домам. Но Потемкин не отправил за Дунай Суворова и сам не двинулся с места. Это была грубейшая, непростительная ошибка. За год турки сумели оправиться от рымникского поражения. Они собрали силы и снова сосредоточились на Дунае.

На Дунае все так же стоял грозный, несокрушимый Измаил. Крепость не так давно – лет пятнадцать назад – была заново укреплена французским инженером де Лафит-Клове, гарнизон имела большой, и не считаться с ней было невозможно. Разве поставишь против Измаила заслон и пройдешь мимо?

Потемкин любил возиться с крепостями. Он полгода простоял под Очаковом, и это стоило здоровья и жизни пятидесяти тысячам человек. А потери союзников при Рымнике не доходили даже до одной тысячи.

После того как летом австрийцы заключили с турками перемирие, по которому обязались не пускать русских в Валахию дальше реки Серет, положение русской армии ухудшилось. Действия ее ограничивались теперь узким пространством между Галацем и морем. Театр войны на Нижнем Дунае был очень труден: здесь тянулись пустынные болота.

Думая об австрийцах, Суворов невольно вспомнил о своем друге, принце Кобургском. Суворову жаль было лишаться такого милого, умного, покладистого товарища.

Кобург получил новое назначение. Они часто переписывались друг с другом. Принц Кобургский в письмах неизменно называл Александра Васильевича своим «высоким учителем». Недавно, перед отъездом к новому месту, принц прислал Суворову хорошее письмо. Александру Васильевичу захотелось еще раз прочесть его. Он подошел к столу, достал из ящика письмо и с удовольствием прочел:

«В будущую пятницу я уезжаю к моему новому назначению в Венгрию. Путешествие это тем тяжелее для меня, что еще более удаляет от Вас, мой дорогой и достойный друг. Я узнал цену Вашей великой души. Наш дружеский союз развился среди явлений величайшей важности, и при всяком новом случае я научался удивляться Вам как герою и уважать Вас как достойнейшего человека».

«Вот это – искренние, настоящие слова! Полководец не Бог весть какой, но сердечный человек! И – умница: коли сам не знает, то, по крайней мере, не мешает другим! Не то что Потемкин, этот светлейший заносчивый Полифем!»[65]

Суворов сунул письмо в ящик, схватил каску и вышел.

«Проверю посты – и спать?»

…Еще не начинало светать, а Суворов, по обыкновению, был уже на ногах. Он встал, полчаса побегал по комнате, чтоб расходилась кровь, умылся, окатился холодной водой и сел пить чай. И тут нежданно-негаданно прискакал от Потемкина гонец с пакетом.

«Что еще он там выдумал? На какой праздник меня просит?» – подумал Александр Васильевич, вскрывая пакет.

Суворов поднес бумагу к свече, прочел и не поверил своим глазам: Потемкин поручал ему взять Измаил!

В секретном ордере так и было сказано:

«…для сего, Ваше сиятельство, извольте поспешить туда для принятия всех частей в Вашу команду».

У Суворова даже захватило дух.

Наконец-то! Вот оно! Разбить с двадцатью пятью тысячами сто тысяч турок у Рымника, конечно, не шутка. Но ведь и Румянцев бил их почти так же у Кагула! А вот взять Измаил – с этим ничто не сравнится! За такое дело – конечно, фельдмаршальство. А тогда у Суворова будет не какая-нибудь жалкая дивизия, а целая армия. И тогда-то славу русских знамен должны будут признать все!

К ордеру было приложено собственноручное письмо светлейшего:

«Измаил остается гнездом неприятелю, и хотя сообщение прервано чрез флотилию, но все он вяжет руки для предприятий дальних, моя надежда на Бога и на Вашу храбрость, поспеши, мой милостивый друг. По моему ордеру к тебе присутствие там личное твое соединит все части. Много там разночинных генералов, а из того выходит всегда некоторый род сейма нерешительного. Рибас будет Вам во всем на пользу и по предприимчивости и усердию. Будешь доволен и Кутузовым; огляди всю и распорядись и, помоляся Богу, предпринимайте; есть слабые места, лишь бы дружно шли.

Вернейший друг и покорнейший слуга князь Потемкин-Таврический».

«Он мне рекомендует Кутузова! Я Михаила Илларионовича тридцать лет знаю! А пойдут у меня дружно!» – думал Суворов.

– Прошка, где чернила? – нетерпеливо спросил он.

– Да вот они, аль не видишь? – неласково сказал Прохор, пододвигая пузырек.

Александр Васильевич присел и написал Потемкину ответ:

«Получа повеление Вашей светлости, отправился я к стороне Измаила».

IV

Суворов поместился в одной мазанке с вестовым и казачьим сотником, который, боясь стеснить генерал-аншефа, все порывался уйти ночевать к своим казакам.

– Да полно, ложись здесь! Хватит там и без тебя народу! – сказал Суворов.

Сотник послушался и лег вместе с генеральским вестовым на лавке. А Суворову принесли соломы, и он расположился на полу.

Целый день ехали к Измаилу. Когда уже стало настолько темно, что задние не видели едущих впереди, остановились в молдаванской деревушке на ночлег.

Александр Васильевич проспал часа три и проснулся, – больше спать не мог.

Суворов лежал, глядя в темноту. Он ждал, когда хоть немного четче обозначатся окна, – их было, как во всякой молдаванской хате, три, в честь Святой Троицы.

Сотник и вестовой, уставшие за день, спали крепким молодым сном. Им не надо было думать о турках, об Измаиле.

Суворов же не мог спать. Он думал о том громадном, ответственном деле, которое ему поручали, думал о славе России.

Вся Европа знала, что Измаил – неприступная крепость. Враги России надеялись на нее. Штурмовать Измаил решились бы немногие генералы.

Суворов решился.

Во взятии Измаила заключалось все: честь русской армии, благополучие России и безопасность ее границ на берегах Черного моря. Взятие Измаила давало такую славу, которую уже не посмел бы оспаривать у победителя никто из завистников. Ни один штабной сплетник не посмел бы тогда сказать, что генералу Суворову просто-напросто везет, как говорили после каждой очередной победы Суворова.

Обо всем этом и думал, лежа, Александр Васильевич. Он невольно вспоминал всю свою тридцатилетнюю боевую жизнь. До сих пор он не проиграл ни одного сражения. Были блистательные победы, как Козлуджи, Фокшаны, Рымник, но такие же победы одерживали и другие полководцы, например Румянцев, разбивший турок при Кагуле. Со взятием же Измаила не могло сравниться ничто.

Довольно!

Суворов решил: победить или погибнуть.

И разве можно спокойно отдыхать здесь, на полдороге, когда под Измаилом предстоит так много работы? Надо не упустить последних дней, удобных для штурма: мороз по утрам жал все сильнее и сильнее, начинались обычные зимние туманы. В безветрие они могли держаться до самого полудня. В такие дни нечего было и думать о штурме.

Суворов знал, что войска под Измаилом мерзнут, болеют, терпят голод.

Нет, медлить нечего! Дорога каждая минута! Надо ехать, надо оставить весь конвой, всех казаков здесь: пока казачки встанут, пока соберутся, Александр Васильевич с Ванюшкой будет уже далеко.

Хорошо, что с ним Ванюшка, а не этот лентяй и брюзга Прошка.

И Суворов стал торопливо одеваться.

V

Прошка второй день отчитывал своего всегдашнего врага, вестового казака Ванюшку.

И как было его не ругать?

Когда Александр Васильевич получил в Бырладе приказ князя Потемкина отправиться к неприступному Измаилу, он не посмотрел на свои шестьдесят лет, тотчас же поскакал верхом, хотя дорога была грязная, тяжелая и от Бырлада до Измаила добрых сто верст.

Прошка не поехал с барином. Он знал: за Александром Васильевичем не угонишься. Как ни поспевай, а барину все будет казаться, что Прошка его задерживает. Недаром Александр Васильевич, взяв с собою из Бырлада конвой в сорок человек, уже на половине дороги оставил его и поскакал с вестовым вперед. Ванюшка тоже готов был целые дни не слезать с коня.

И вот это прежде всего злило Прошку; ему было досадно, что с барином поехал не он, а этот прохвост Ванюшка.

Уезжая из Бырлада, Александр Васильевич не хотел ждать ни минуты. Прошка еле успел завязать в платок смену белья, полотенце, мыло и передать казаку синий плат Александра Васильевича, служивший барину плащом и одеялом – чем угодно. Александр Васильевич по-всегдашнему нисколько не думал о том, как будет жить под Измаилом. Обо всем этом приходилось заботиться Прошке.

Прошка пустился в дорогу на следующий день вместе с войсками, – Суворов отправлял к Измаилу Фанагорийский гренадерский полк, сто пятьдесят охотников из своего любимого Апшеронского полка, двести казаков и тысячу арнаутов.[66] Везли сорок лестниц и больше двух тысяч фашин.

На одном из возов кое-как пристроился и Прошка: хоть Прошке было не шестьдесят, а всего-навсего тридцать пять лет, но он предпочитал ехать сто верст в телеге, а не верхом.

Прошка захватил все, что, по его мнению, могло пригодиться барину под Измаилом.

Спать без подушки несладко, на одном артельном солдатском квасе да на черных сухарях долго не протянешь, – надо везти подушку, надо везти горшки, миски. И на всякий случай надо взять с собою генеральский мундир со всеми орденами. Прошка был уверен, что Александр Васильевич возьмет Измаил и тогда придется ехать к светлейшему с докладом.

Обо всем этом Прошка помнил. А что сделал для барина казак Ванюшка?

Возле Измаила была только одна полуразрушенная, давно оставленная хозяевами небольшая деревушка – Броска. Александр Васильевич как увидел, что солдаты живут в землянках, пожелал остаться в палатке, на ветру, в этих придунайских туманах. Суворову, конечно, было не до того, он о себе никогда не заботится, но что сделал Ванюшка? Ванюшка прекрасно знает, что Суворов хоть и не боится холода и даже зимой ежедневно обливается холодной водой, но очень любит тепло. И Ванюшка забыл, что графу как-никак уже шестьдесят лет.

Ванюшка не постарался сделать так, чтобы Александр Васильевич хоть не мерз. Барин приказал ему разбить палатку – Ванюшка и рад стараться, благо работа небольшая.

Из Бырлада войска шли к Измаилу четыре дня, и вчера, в Николин день, они наконец увидали черные, неприветливые волны осеннего Дуная и черные, грозные измаильские стены, под которыми уже третий месяц томились русские войска.

Их встретили радостно – с музыкой, барабанным боем. Еще бы: шло подкрепление, ехали с провизией долгожданные маркитанты,[67] ехал Суворов!

Прошка первым делом узнал, где стоит генерал-аншеф граф Александр Васильевич Суворов-Рымникский. Он так и спросил полным титулом у какого-то старого алексопольского мушкатера.

– Это батюшка наш Александра Васильевич? – переспросил мушкатер.

– Экий ты непонятливый, ну да, он! – возмутился Прошка.

– Они – их сиятельство – живут в палатке, вон тама, видите, вон она! – указал мушкатер на трепыхавшуюся под ветром знакомую палатку.

Она была разбита на самом юру, на пригорке. Прошка велел фурлейту ехать туда.

Прошка ехал, предвкушая, как сейчас он отомстит казаку Ванюшке за то, что не он, Прошка, сопровождал барина к Измаилу. Повод для этого был.

Прошка ясно уже представлял себе, как живет здесь, под Измаилом, его барин. И он не ошибся: в палатке его ждала знакомая картина. На бариновом сене, на всегдашней постели Александра Васильевича, храпел Ванюшка. Парень он был молодой, и ему нипочем, что ветер треплет полотнища палатки и свободно разгуливает по ней.

– У наших казаков обычай таков: где просторно, тут и спать ложись! Нет того, чтобы подумать о барине, устроить ему как лучше! – отчитывал Прошка разбуженного вестового.

Ванюшка привык к брюзжанью Прошки – только улыбался.

– Да чего ты, Прохор Иваныч, взъелся? Александр Васильевич сами захотели жить в палатке, – оправдывался казак.

– Захотели, захотели, – хмуро повторял денщик. – Не знаешь разве Ляксандру Васильича? Ему лишь бы к солдату поближе! А твоя-то голова где была? Этакий человек – и на холоду, в палатке. У тебя на уме завсегда только одно: нажрался, да и на боковую.

Казак смущенно молчал.

– Вон же мазанки есть, – продолжал Прошка, оглядываясь. – Кто в них живет?

– Офицеры да генералы, – ответил Ванюшка.

– Наш-то главнее их всех. Они, молодые, в тепле, а он, старик, шестьдесят годов, и в холоду… Сымай живо палатку!

Прохор сложил палатку на телегу, туда же взвалил сено и поехал прямо к ближайшей мазанке. Она показалась ему неплохой – в ее крохотных окошечках каким-то чудом уцелели тусклые стекла.

– Кто здесь живет, братец? – спросил Прошка у солдата, рубившего возле мазанки тростник.

Прохор глянул и подумал: «Ну и сторонка, прости Господи, – то навозом топят, то тростником!»

– Их высокоблагородие майор князь Друцкой-Соколинской, – не без важности ответил солдат.

Прошка невольно улыбнулся, – экий чин, подумаешь!

– Ну так вот, братец, собирайся немедля и съезжай! – сказал он, слезая с телеги.

Княжеский денщик так и застыл от удивления с тесаком в руке.

– Здесь будет жить сам его сиятельство граф генерал-аншеф Ляксандра Васильевич Суворов-Рымникской, понял? – отчеканил Прошка и стал спокойно закуривать трубку. – А ну, ребятки, подсобите парню уложиться! – кивнул он фурлейту и ехидно улыбавшемуся Ванюшке.

Княжеский денщик даже не возражал – так подействовала на него эта спокойная уверенность Прошки.

– Ничего, – как бы оправдывался он, – мы вон в тую мазанку переберемся. Там наш секунд-майор Юрковский живет. Давеча квартермистр приезжал, сказывал, много войска придет и здеся какой-то принц Хистальский будет жить. Так пусть лучше свой, русский, живет! Печка тут справная, вьюшки только нет. Я крышку от манерки пристроил. И тростнику я вам, дяденька, оставлю… – заискивающе тараторил княжеский денщик.

Мазанка была не Бог весть что, но все-таки в ней – стол, лавка, печь. Все же не на ветру, не на морозе.

Прошка знал, что Александр Васильевич осерчает на него за этот переход. Если бы не штурм, Суворов в мазанке все равно не ужился бы, но сейчас ему не будет времени вникать во все. Не за этим ходит.

Так оно и вышло: Александр Васильевич сначала сильно напустился на Прошку: да как ты смел, да кто тебе велел? Но Прошка только сопел носом. А потом поставил на стол горшок щей и сказал:

– Кушайте лучше, стольки дней без горячего.

И Суворов уселся обедать.

Не успел он отобедать, как стали приходить генералы: длинноносый хитрый Рибас, красавец Платов и старый знакомый – генерал Кутузов.

Суворов поехал вместе с ними смотреть крепость, – как всегда, не доверял никаким планам, все хотел проверить сам.

Прошка тоже пошел посмотреть поближе на Измаил, – издалека чернели его высокие стены и каменные бастионы. Прошка не подошел к крепости так близко, как Суворов со своей свитой. По генералам даже начали стрелять с крепости из ружей.

«И чего, прости Господи, лезть на рожон? Вот, не ровен час, подстрелят! – недовольно думал он, с тревогой следя за белой канифасной курткой Суворова. – Еще не хватало, чтоб басурманы ударили по ним из пушки!»

Но турки, видимо, не придавали никакого значения этой небольшой группе, – чем могла она угрожать Измаилу? Турки даже перестали стрелять по Суворову из ружей. Его маленькая каска с зеленой бахромой продолжала мелькать почти под крепостными стенами. Суворов показывал, куда должны быть направлены атакующие колонны.

А Прошка не приблизился и на пушечный выстрел.

«Береженого и Бог бережет. И отсюда увижу», – думал он.

Прошка остановился у расположения какого-то полка мушкатеров и внимательно разглядывал турецкую твердыню. Отсюда ее стены, кое-где обшитые камнем, были еще выше, чем казались издалека. Прошка только качал головой:

– Вот так крепость! Одно слово – неприступная.

– Что, дяденька, глядишь, каков пирожок, по нашим ли зубам? – весело спросил у него какой-то солдат.

– Стены-то, стены! – качал головой Прошка. – А пушек сколько!

– Стены, никак, четыре сажени, – словоохотливо сообщил мушкатер.

– А ты почем знаешь, что четыре? – спросил Прошка.

– У нас в полку лестницы делают.

– А под стенами что, ров? – расспрашивал Прошка.

– Кабы ров, а то, дяденька, настоящая река: шесть сажен ширины да глубины, сказывают, пять.

– Ишь ты, проклятущая! – вырвалось у Прошки.