Суворов и Кутузов (сборник) Раковский Леонтий

II

Вот, братцы, воинское обучение. Господа офицеры! Какой восторг!

Суворов

Полки стояли у церкви. Ожидали, когда окончится обедня. Офицеры ходили перед строем, разговаривая друг с другом, потирали стынущие уши – каска не уберегала от холода, – стучали рука об руку: морозило изрядно.

Солдаты, стоявшие «вольно», приплясывали на месте, переговаривались, кое-как коротали время.

На деревьях и заборах сидели мальчишки, мерзли, но терпеливо ждали, когда начнется парад: застучат барабаны, загремит музыка, Пойдут, маршируя, по улицам полки. То и дело слышалось:

– Ясь, патшай![71]

– Стась, ходзь тутэй![72]

Кое-где кучками стояли и взрослые, смотрели на русские полки.

– Теперь уже попривыкли к нам, не боятся, – усмехнулся Башилов.

Он только что вернулся в полк после ранения. Голова еще была завязана, каска сидела на самой макушке.

– Ты сам не хуже их боялся бы, ежели бы тебе столь набрехали, – буркнул седой капрал Воронов.

– Тебя, брат, не было, – оживленно заговорил Зыбин. – Мы еще на той стороне Вислы стояли, как к нам в лагерь старый поляк зашел.

– Ну и что же?

– Пришел и говорит: вижу, что вы такие же люди, как и мы. А нам, говорит, наши паны да ксендзы сказывали, будто вы и на людей непохожи. И что все вы не из Москвы, не из Витебщины аль Киевщины, а из Сибири. И людей, особливо детей, жаривши, едите… Смеху-то, – скалил зубы говорливый Лешка Зыбин. – И вот потому, говорит, на всех нас такой страх нагнали. Мы все «утекли до лясу». А как прошли ваши войска, вернулись мы, говорит, до дому, видим – все в доме целехонько. Даже глечик – это по-ихнему кувшин – с водой как стоял на лавке, так и стоит. Теперь, говорит, знаю: сбрехали паны да ксендзы. Они нас только дурачат да сами грабят…

– Вольно ж собаке и на владыку лаять, – согласился Башилов.

– Капитан Лосев велел поднесть старику стаканчик вина. Мы его накормили щами да кашей.

– Отчего это наш капитан такой невеселый ходит? – спросил Башилов. – Аль нездоров?

– Заскучал наш капитан, – ответил Зыбин.

– А не хвастай, не говори пустого! – вмешался Воронов.

– Что ж он такое и кому говорил?

– Денщик сказывал, как-то в компании расхвастался: мне, мол, за Мачинскую баталию еще полагается, мне за то да мне за это…

– Верно, он при Мачине, да и при Бресте, и при этой самой Кобылке храбро себя держал. Не знаю, как тут, под Варшавой, меня ведь не было, – сказал Башилов.

– В штурме первым по лестнице на вал взошел. Он храбрый, это точно, – подтвердил Огнев.

– Так скучать-то чего?

– А того, что батюшка наш Ляксандра Васильич к награде его, слышно, не представил – он хвастунишек не жалует. Да и таких, которые языком любят чесать – глянул на Зыбина Воронов, явно относя последние слова на его счет. – Хвастать не косить – спина не болит! Вот и будет капитан теперь помнить…

– Скоро ль обедня отойдет? – перевел разговор Огнев. – Мороз потаскивает.

– Сегодня Александра Васильич долго поучение говорить не станет, – заметил Зыбин, – сразу с «больницы» начнет: «Солдат – дорог. Береги здоровье…» А потом: «Ученье – свет», и конец: «Вот, братцы, воинское обучение. Господа офицеры! Какой восторг!» Дельно это у него придумано!..

Суворов возвращался с обедни веселым. Сегодня думал говорить свое обычное поучение войскам коротко, в полча-са, а проговорил полтора. И всему причиной – репнинские полки.

Едва начал Александр Васильевич говорить, как увидел: в Ряжском полку скривился господин полковник, недовольно поджал губы и Азовский. Понял, сразу же прочел их мысли:

«Опять поучение? И чего? Такой холод, а он…»

«Да, да, опять! Николай Васильевич Репнин, конечно, ничем таким не утруждали. К морозу не приучали. Неженки! Вот мне шестьдесят четыре года, а я стою в одном мундире, без перчаток – и хоть бы что. Солдат ко всему должен привыкнуть! Солдат и в мирное время – на войне!»

И сразу же мысль – проучить.

«Мой чудо-богатыри – привыкшие, выстоят. А вам – впредь наука!»

И после «больницы» Александр Васильевич начал все свое поучение с самого начала:

«Каблуки сомкнуты. Подколенки стянуты. Солдат стоит стрелкой: четвертого вижу, пятого не вижу…»

Он улыбнулся, вспомнив, с какими лицами встретили промерзшие, закоченевшие офицеры репнинских полков эти заключительные слова его поучения:

«Вот, братцы, воинское обучение. Господа офицеры! Какой восторг!»

III

До утра было еще далеко, но в камердинерской уже не спали. Прошка, взлохмаченный и хмурый, сидел на полу возле таза, в котором обычно целую ночь горела свеча. Насупив брови, Прошка оправлял нагоревшую свечу. Был мрачен и зол.

Повар Мишка, курносый, толстощекий, с жиденькими чернявыми усиками, лежал на тюфяке, глядел на Прошку.

Сзади за ним, у стены, виднелась курчавая седая голова и такая же седая бороденка фельдшера Наума. Фельдшер безмятежно храпел: в ближайшее время ему никакого дела не предвиделось.

– Совсем одурел, старый, – сонным голосом говорил Прошка. – И без того спит мало, а ноне вовсе сна лишился: ждет. И только об нем, об этом, прости Господи, жезле у него разговору… Ходит, в окна глядит – не едут ли. И знай посылает; выдь на крылец гляди. А чего теперь увидишь: темень, ночь. Ему нипочем – спал человек аль нет. Замучил…

– Так вы же, Прохор Иваныч, с вечеру хорошо дрыхли, – улыбнулся повар.

– Чую, где ночую, да не знаю, где сплю? – вопросительно глянул на него Прошка, подымаясь с полу.

– Нет, правда. Почитай, от самого обеду спали… Можно выспаться.

– Тоже скажешь: выспался. – Прошка смерил повара презрительным взглядом. – Эх ты, кастрюля! Мало ли когда что было. Да я и в позапрошлом годе спал, так и это считать? Сколь ни спать, а и завтра не миновать. Много ты понимаешь, поварешка? Я ежели и сплю, то у меня сон, коли на то пошло, соловьиный…

Он подошел к своему тюфяку, лежавшему на лавке, повалился на него и тут же захрапел.

– Соловьиный, – залился беззвучным смехом толстощекий повар. – Ой, чудак! Соловьиный! Да у тебя, брат, медвежий, а не соловьиный сон. Ишь, спит. Теперь его никакой пушкой не пробьешь!

В комнате, которая служила и спальней и кабинетом, было жарко натоплено. Суворов в одном белье и туфлях быстро ходил из угла в угол, думал.

Иногда останавливался, прислушиваясь: не звенят ли за окном бубенцы? Нетерпеливо заглядывал в окна. Но при свете двух свечей, горевших на столе, виднелись сквозь стекла только голые кусты сирени, росшие у дома.

Почему-то припомнилась такая же, почти бессонная, ночь в Яссах, после Измаила, когда приехал к Потемкину.

– Великий человек и человек великий, – повторил он свой стародавний каламбур о Потемкине.

Жил, властвовал и умер. Умер вскоре после взятия Измаила Суворовым.

Бесспорно, для русской армии Потемкин сделал много. Он так же, как Румянцев и Суворов, добивался улучшения в обмундировании, вооружении. Он понимал никчемность всех этих солдатских буклей, косичек, петличек и пряжек. Это он сказал: «Если б можно было счесть, сколько выдано в полках за щегольство палок и сколько храбрых душ пошло от сего на тот свет».

В этом Потемкин – великий человек. Но в делах человеческих он был – только человек великий. Великий ростом. Завистливый, непостоянный.

Если бы он был жив, что сделал бы сейчас? Неужели и теперь противился бы тому, чтобы императрица пожаловала Суворову фельдмаршальство?

Вот он, долгожданный день!

После стольких лет унижения Суворов наконец – фельдмаршал.

Военная карьера Суворова развивалась туго. Все приходилось брать с бою, не так, как другим, к примеру Репнину. Репнин в двадцать восемь лет был уже генерал-майором.

Как он надменен, Николай Васильевич Репнин! Отвратительно повелителен и без малейшей приятности. Еще так недавно, месяц назад, он придирался к Суворову, норовил приказывать, а теперь придется самому сноситься с фельдмаршалом Суворовым рапортами.

Суворов потер от удовольствия руки и вполголоса запел:

– Тебе Бога хвалим…

И так за пением не приметил, как в самом деле под окном зазвенели бубенцы. Рванулся к двери:

– Прошка! Приехали!

Не дожидаясь мешковатого Прошки, сам как был неодетый, так и проскочил через камердинерскую в сени, на крыльцо. Распахнул дверь.

У самого крыльца, мотая головами, стояла тройка лошадей. Шелестели бубенчики, говорили люди.

– Да скоро ли ты? – не выдержал, окликнул племянника Суворов.

– Иду, дяденька!

Из саней вылезал в шубе, точно медведь, племянник, сын старшей сестры Александра Васильевича Анны, Алеша Горчаков.

А Прошка, подошедший к Суворову сзади со свечою в руке, бубнил на ухо:

– Ступайте в комнаты, простудитесь. Как маленькие! Без вас внесут, никуда жезл энтот не денется…

Алеша шел уже, путаясь в длинных полах шубы. В руках он нес большой узел.

Суворов обнял его.

– Я с холоду, дядюшка!

Вошли в комнату. Горчаков положил узел на стол и вышел в камердинерскую снять шубу. Дуя в озябшие руки, вошел к Суворову в спальню.

Суворов осторожно развязывал узел.

Мундир фельдмаршальский, шитый золотом.

– Это императрицын подарок. Маменька и Наташа мерку давали. Не знаем – впору ли будет?

– Впору, впору! – улыбался Суворов, а руки нетерпеливо шарили в узле.

– Это алмазный бант на шляпу, – сказал Горчаков, когда Суворов вынул сверточек поменьше. – А это – фельдмаршальский жезл. Пятнадцать тысяч рублей стоит, дядюшка!

– Он мне пятнадцати миллионов дороже: в нем моя свобода! Орлу развязали крылья!

Суворов схватил стул, легко перепрыгнул через него, крикнул:

– Репнина обошел!

Поворотился, легко перепрыгнул стул снова:

– Салтыкова Николая – обошел!

– Салтыкова Ивана – обошел!

– Прозоровского – обошел!

– Долгорукого – обошел!

– Каменского – обошел!

– Каховского – обошел!

– Эльмпта – обошел!

– Мусина-Пушкина – обошел! – прыгал он через стул туда и обратно.

Племянник смеялся, глядя на шалости развеселившегося Александра Васильевича.

– Помилуй Бог, легок стал: хорошо прыгаю! – улыбался Суворов, окончив свой счет.

Он раскрыл дверь в камердинерскую:

– Прошка, закусить полковнику!

И к племяннику:

– Ну, Алешенька, рассказывай!

Горчаков вынул из-за пазухи бумаги:

– Вот рескрипт императрицы и письмо.

Суворов бережно взял обе бумаги. Поднес к свече.

На одной стояло:

«Ура, фельдмаршал!

Екатерина».

На другой:

«Вы знаете, что как я не произвожу никого чрез очередь и никогда не делаю обиды старшим, но Вы, завоевав Польшу, сами себя сделали фельдмаршалом».

– Вот письмо Наташи.

Суворов развернул, увидал милые сердцу строчки: «графиня Наталья Суворова-Рымникская».

Не стал читать, спросил:

– Здорова? Мама, Груша, Димитрий Иваныч?

– Все слава Богу…

– А это чье? – спросил Суворов, принимая толстый пакет.

– Гаврилы Романовича.

– А, посмотрим:

«Милостивый государь!

Преисполнен будучи истинной любви к Отечеству, почтения ко всему тому, что называется мужество или доблесть, уважения к громкой славе Россиян, обожания к великому духу нашей Государыни, беру смелость поздравить Ваше Сиятельство и сотрудников Ваших с толико знаменитыми и быстрыми победами.

Ежели бы я был пиит, обильный такими дарованиями, которые могут что-либо прибавлять к громкости дел и имени героев, то бы я Вас избрал моим и начал бы петь таким образом:

• Пошел – и где тристаты[73] злобы?
• Чему коснулся, все сразил.
• Поля и грады стали гробы.
• Шагнул – и царства покорил.

– Очень мило. Помилуй Бог! Спасибо! Ну что ж ты одну водку тащишь? А закуска, редька где? – встретил он Прошку, который нес штоф и чарки.

– Да ведь с дороги-то первой всего – водка, – сказал, облизывая губы, Прошка.

– Тебе – что с дороги, что в дорогу – она первой всего! Сказывай, Алешенька, что же в столице говорят?

– Все только и говорят о ваших победах, дядюшка. Когда Исленьев приехал с ключами Варшавы и хлебом-солью, на другой день во дворце был выход при большом съезде. Безбородко читал объявление о причинах войны, потом служили молебен благодарственный с коленопреклонением и пушечной пальбой. Императрица отведала варшавского хлеба-соли и собственноручно поднесла его Наташеньке. Похвалила: «Хлеб в Варшаве хорош, вкусен!»

– Не обидим Варшаву! – вставил сиявший от радости Суворов.

– Потом был парадный обед во дворце. В середине его императрица объявила о возведении вас в звание фельдмаршала. Пили ваше здоровье при двухстах одном пушечном выстреле.

– Помилуй Бог, сколько пороху истратили! Ну, Алешенька, давай выпьем и мы.

Дядя и племянник выпили.

– Ешь, закусывай!

Горчаков ел и рассказывал:

– Императрица лестно говорила о вас. При всех несколько раз напомнила мне: «Заботьтесь о здоровье фельдмаршала».

– Потемкин в гробу переворотился! – смеялся Суворов. – А что все эти придворные трутни? Как же они перенесли назначение Суворова фельдмаршалом?

– Императрица никому об этом заранее не говорила. Даже начальник военного департамента Николай Салтыков не знал.

– А что же Николай Салтыков говорил: чем бы меня наградить должно?

– Довольно, говорит, с него и генерал-адъютанта.

– Это его Марфуша, жена, говорит, а не он. Своего ума Николай Иванович не имеет…

– Долгорукий и Иван Салтыков, те так были обижены, что просились уволить их со службы.

Суворов расхохотался:

– От них обоих как с козла молока; Долгорукий известно: в поле – с полком, с поля – с батальоном. А Ивашка – ну, тот Богом обижен. Его тридцать лет назад надобно было бы уволить. Но это все военные, это товарищи. В одних ножнах, как сказано, двум шпагам не бывать. А что же говорят статские, иностранная часть?

– Страсть как довольны. Говорят: Суворов заставил Европу бояться России. За границей наконец увидали, поняли нашу силу!

– Еще не один раз Европа почувствует силу русских! – уверенно сказал Суворов.

В камердинерской все уже проснулись – суворовский день начался. Прошка пребывал в своем неизменном ворчливом настроении:

– Через стулья прыгает. Фитьмаршал. Смехота!

– Нет, с тобой водку на радостях станет пить? – подрезал Наум. – Да кабы тебе такой жезл, что пятнадцать тысяч стоит, так ты через энтот шкаф сиганул бы, а не то что. И потом – понимать надо: одно слово – фитьмаршал. Ему, брат, теперь все дозволено!

IV

Александр Алексеевич Столыпин не без волнения подходил к усадьбе Тогневского у Лазенок, где жил фельдмаршал Суворов. Столыпин приехал в Варшаву из Петербурга к Суворову на службу.

Когда он уезжал из Петербурга, ему пришлось наслушаться разных рассказов о фельдмаршале: Суворов был притчей во языцех.

Одни хвалили его за доброту, за ум, превозносили его военные таланты. Другие, наоборот, говорили, что в военных делах Суворову просто везет, что угодить ему нелегко – человек он с большими странностями, язвительно замечали, что «чин его по делам, но не по персоне».

И те и другие передавали многочисленные истории о фельдмаршале Суворове, которые ходили по Петербургу. Где в них правда, а где вымысел – сказать невозможно.

Еще во время путешествия в Крым императрица, награждая генералов, будто бы спросила Суворова, нет ли у него какой-либо просьбы.

«Матушка царица, хозяин покою не дает: задолжал я ему».

«А много ль?»

«Три с полтиной, матушка!»

Рассказывали, как Суворов, встретив барабанщика, уступил ему дорогу:

«Барабанщик – важен, его слушается сам Румянцев. Ему повинуются наши ноги».

С улыбочкой шептали на ухо, будто бы у Суворова есть печать. На ней изображена скала, от которой отскакивают стрелы. А под скалой надпись: «Рази, рази, м. т.!» И конечно, больше всего было разговоров о том, что фельдмаршал Суворов не терпит немогузнайства: солдат должен быть находчив, должен отвечать быстро и на всякий вопрос. Предупреждали Столыпина: Суворов требует, чтобы офицер читал книги, но не какую-либо «Пригожую повариху», а – «Книгу Марсову» или Плутарха.

Столыпин чувствовал себя неважно, – не хотелось бы срамиться. Плутарха он в руки не брал, а «Книгу Марсову» только перелистывал: право же, нет охоты ее читать.

Из книг Столыпин привез особою в Варшаву лишь одну: недавно купленный песенник – «Эрато, или Приношение прекрасному полу на новый, 1795 год». Это читать легко и приятно.

И теперь, идучи, Столыпин все старался предугадать: о чем же может его спросить Суворов – далеко ли до солнца, много ли рыбы в Висле?

Усадьба Тогневского – небольшой одноэтажный домик с садом – стояла у самой дороги. В саду между деревьями, пестревшими яркими осенними красками, виднелась палатка. Бросилось в глаза: у дома фельдмаршала не было часовых.

Перед крыльцом стояла карета с парой лошадей. Усатый кучер в четырехугольной шапке и кафтане, как у митрополичьих певчих, важно восседал на козлах. Лакей в белых перчатках ходил возле кареты.

Столыпин взошел на крыльцо, открыл дверь в переднюю.

Старый солдат, сидевший у окна и нюхавший табак, даже не пошевелился.

Дверь в следующую комнату была раскрыта. Столыпин несмело шагнул. На него глянуло потертое, все в морщинах лицо генерал-адъютанта Тищенко. Рядом с ним стоял племянник Суворова Алексей Горчаков, знакомый Столыпину по Петербургу.

– А, Сашенька, здравствуй! Когда прибыл? – приветливо встретил Столыпина Горчаков.

– Сегодня.

– На службу?

– Да. Когда я буду иметь счастье представиться фельдмаршалу? – спросил Столыпин у Тищенки, здороваясь с ним.

– Будет время, – неласково буркнул Тищенко и вышел из комнаты.

Столыпин вспыхнул:

– Коли он не хочет, я сам представлюсь!

– Погоди, – тронул его за локоть Горчаков. – Я все сделаю. Пойдем, дядюшка в саду, в палатке.

И Горчаков повел Столыпина в сад.

Из палатки слышались голоса, говорили по-польски.

– Ну, как ехал? Что там у нас, дома? Тепло, дождей еще нет?

– Ехал хорошо. В Петербурге тоже тепло.

Из палатки вышел Тищенко.

– Долго они там? – спросил Горчаков.

– Сейчас уезжают. Уже написал.

– Опять Наташе придется принимать незваных гостей.

Столыпин смотрел, не понимая, о чем у них речь.

– Поляки, одни и с женами, едут по своим делам в Петербург. И все лезут к дядюшке – военные и статские – за рекомендательными письмами. А он никому не отказывает, пишет Наташе: прими, мол, «окажи по востребовании нужное пособие», «будь ласкова», «приятствуй». И этак каждый день. Точно у Наташи постоялый двор.

– Пользуются его добротой. Совести у людей нет, – недовольно прибавил Тищенко.

В это время из палатки вышли, кланяясь, поляк и полька. За ними шел Суворов. Он был в кителе и каске.

– Сьличне дзенькуемы![74] – благодарили они фельдмаршала.

– Сченстливэй подружи![75] – любезно провожал их Суворов.

Когда гости ушли, Суворов быстро обернулся к своим. Вопросительно глянул на вытянувшегося в струнку Столыпина.

– Адъютант Столыпин! – представил Тищенко.

Суворов приложил руку к козырьку каски. Спросил:

– Где служил отец?

Кажется, все передумал – и сколько верст до Луны, и много ль звезд на небе, а об этом и не подумал.

– Не знаю, ваше сиятельство, – невольно вырвалось у Столыпина.

Краска залила все лицо. Стало жарко.

«Все пропало. Все кончено. Сейчас закричит, прогонит!»

Суворов приложил палец к губам и удивленно процедил:

– В первый раз… Не знаю?

– Алексей Емельянович служил по статской, – пришел на помощь Горчаков.

Столыпин покраснел еще пуще: он слышал, что фельдмаршал страсть не любит статской службы.

И тут словно молния прорезала: да ведь батюшка же отставлен при Петре III, лейб-кампанцем!

– Нет, ваше сиятельство, вспомнил! – обрадованно закричал Столыпин. – Вспомнил! Не статский, военный! Батюшка служил в лейб-кампании!

Все рассмеялись.

Со Столыпина катил пот.

Суворов хлопнул его по плечу: