Суворов и Кутузов (сборник) Раковский Леонтий

IV

Приехав в Петербург, Горчаков, зная нетерпеливый характер императора Павла, направился прямо во дворец. Павел I ждал его, не раз справлялся уже, вернулся ли флигель-адъютант Горчаков.

– Ну как, граф принял мое приглашение? Приедет? – спросил он у Горчакова.

– Приглашение вашего величества граф Суворов принял с радостью. Едет уже в Петербург. Но по болезни и старости не на почтовых, а на своих.

– Когда же он приедет?

– На днях.

– Когда именно?

Царь уже начинал горячиться.

– В воскресенье, – бухнул наугад Горчаков.

Андрюша назвал, как ему казалось, крайний срок, вполне достаточный для того, чтобы приехать из Кончанского в Петербург: был только вторник, впереди – целая неделя.

– Когда приедет, доложить немедленно!

Горчаков полагал, что дядюшка доставится не раньше воскресенья. С пятницы он стал наведываться на заставу, но прошла и пятница, и суббота, наступило воскресенье, а дядюшки нет как нет.

Уж не выкинул ли своенравный, самолюбивый старик какую-нибудь новую штуку? Может, в последний момент передумал и не поехал? Горчаков извелся вконец.

Проходило и воскресенье. Окончательно потерянный и не надеявшийся уже ни на что Андрюша вечером поехал на заставу. Оставался час. Скоро царь ляжет спать, в городе погаснут огни, и все уснет.

Андрюша сидел в караульной избе и разговаривал с дежурным офицером. Он решил посидеть еще четверть часа и ехать домой. Сомнений не было: дядюшка его подвел. Андрюша уже сегодня не мог показаться на глаза императору, а завтра на разводе Павел, разумеется, лишит его флигель-адъютантского звания и упечет в гарнизон.

В таком печальном предчувствии и разговоры все вертелись вокруг разжалований, выключений из службы и прочего.

Дежурный офицер рассказывал последнюю историю, ходившую по Петербургу, о том, как гвардии поручик («Вот называли мне его фамилию, да я запамятовал. Кажется, Сукин…») выкрутился из беды лишь благодаря находчивости в ответе. Когда царь, разгневанный на поручика за то, что тот нехорошо салютовал ему эспонтоном, крикнул: «В армию, в гарнизон его!», поручик с отчаяния брякнул: «Из гвардии да в гарнизон, это не резон!» – Павел I рассмеялся и тут же простил поручика.

Андрюша делал вид, что слушает рассказчика, притворно улыбался, а думал о своем; на сердце скребли кошки…

Под окнами заскрипели полозья.

– Вот еще тянется какой-то помещик на долгих. И чего они едут, сидели б уж в своих усадьбах, ежели не трогают. Придется снова писать, – недовольно сказал офицер, вставая.

Андрюша глянул из-за его плеча в окно и опрометью кинулся вон: на козлах он увидел непривычно трезвое, красное от ветра и мороза лицо Прохора.

– Что же это вы так поздно? Император каждый день справляется, ждет! – подбежал он к дядюшкиных саням. – Вы где остановитесь?

– У Грушеньки, на Крюковом, – ответил дядюшка, с любопытством рассматривая полосатый шлагбаум, полосатую будку заставы.

– Так поезжайте, а я лечу к императору, скажу, что приехали! – обрадованно крикнул Андрюша, прыгая в свои сани. – Гони!

Когда Горчаков примчался во дворец, Кутайсов сказал ему, что царь уже собирается спать – пошел раздеваться (уйдя в спальню, Павел никаких докладов не принимал).

– Но тебе повезло – еще не управились с печью. Минут десять пройдет. Сказали, что проветриваем спальню. Может, тебя и примет еще.

(Павел требовал, чтобы в спальне было не менее восемнадцати градусов тепла, но чтобы печь при этом оставалась холодной, – он спал головой к печке. Это нелепое, невероятное положение достигалось следующим образом: пока царь ужинал, жарко натопленную печь натирали льдом. Царь входил, смотрел на градусник – восемнадцать градусов, дотрагивался ладонью до кафелей печки – холодные. Приказание исполнено. Все в порядке. И ложился спать, нимало не горюя, что остывшие снаружи кафели быстро нагревались опять.)

– Доложите, Иван Павлович! – взмолился Горчаков.

Кутайсов охотно пошел докладывать, – это было ему на руку: можно отвлечь императора.

– Входи, примет, – сказал он, возвращаясь к Горчакову.

Андрюшу провели в кабинет царя.

Через минуту вошел Павел. На нем была только шинель. В накинутой на плечи старой шинели (Павел, подражая Фридриху II, хотел казаться бережливым) он был еще более смешон и не похож на венценосца: маленький, курносый.

– Ваше величество, граф Суворов по вашему приказанию прибыл! – доложил Горчаков.

– А, очень хорошо. Скажи ему – принял бы сегодня, но уже поздно: пора спать. Пусть пожалует завтра в девять утра.

– Слушаю-с. В каком мундире прикажете ему быть?

– В таком, какой вы носите.

Не чуя от радости под собою ног, выбежал Андрюша из Зимнего.

Приехав к Хвостовым на Крюков канал, он застал дядюшку и Хвостовых – сестру Грушу и Димитрия Ивановича – за чаем. Димитрий Иванович, конечно же, воспользовался новым слушателем и уже пичкал гостя своими стихами.

Суворов в старом полотняном кителе, на котором висел только один орден Анны, пил чай, видимо поглощенный больше им, нежели стихами Димитрия Ивановича.

– Завтра в девять утра велено быть вам, дядюшка.

Дядюшка не выказал интереса к сообщению.

– Мундир у барина готов? – спросил Горчаков у Прошки, который вошел следом за Андрюшей.

– Всё тут, на ём, – ответил Прошка.

– Почему не взяли?

– Сами они не хотели. Я положил, так выкинуть изволили! – недовольно покосился на барина Прошка.

– К царю надо одеться по форме.

– Я помещик, а не фельдмаршал. Что у меня есть, в том и явлюсь!

– Дядюшка, да вы меня погубите! – не выдержал Андрюша.

– Нет, ты меня с этим погубишь! Меня уже погубили! – сверкнул глазами Суворов.

Груша подбежала к двери, закрыла ее плотнее.

Через секунду Александр Васильевич спросил спокойнее:

– А в каком же надо?

– В общеармейском.

– Андрюша, дядюшке твой мундир будет впору, – подошла сестра Груша.

– Вот примерьте, дядюшка. А ордена и звезды мы нашьем.

Общими усилиями уговорили старика примерить мундир Андрюши: он был почти впору.

V

И наутро настроение у дядюшки не улучшилось. Он дал себя выбрить, надел Андрюшин мундир, на который нашили ордена и звезды, но во дворец к царю отправлялся мрачнее тучи.

Андрюша повез дядюшку на простой паре лошадей.

Суворов ехал по знакомым улицам, озираясь с любопытством вокруг.

Город приобрел совершенно иной вид, чем был раньше. Все напоминало Пруссию: вон торчит полосатая будка, вон такой же, выкрашенный в черно-белый цвет забор, полосатые ставни, двери; мальчишка бежит в лавчонку – в одной руке бутылка, другой придерживает на голове дрянную треуголку, косичка трепыхается; ямщики – курносые, бородатые, русские – не в круглых шапках и кафтанах в сборку, как испокон веков положено, а тоже в дурацком каком-то подобии прусского мундира и в сплюснутой треуголке.

Суворов только крутил головой да недовольно хмыкал.

На площади перед Зимним, готовясь с самого раннего утра к вахтпараду, равнялись взводы разных полков, которые сегодня заступали в караул. Вахтпарад у Павла был существенным делом, главной заботой всего дня. Здесь, при разводе, он отдавал приказы, здесь он карал и миловал.

На вахтпарадах должны были присутствовать все гвардейские офицеры.

Увидя войска, одетые в уродливую прусскую форму, унтер-офицеров с допотопными алебардами, офицеров с такими же эспонтонами, Суворов плюнул и отвернулся.

Горчаков с тревогой наблюдал за дядюшкой: суворовское настроение не радовало его.

«Найдет коса на камень», – думал он.

Зимний тоже был другой, чем при матушке Екатерине. Вместо лакеев в шелковых чулках и золоченой ливрее всюду мелькали треуголки и ружья часовых, по паркету стучали офицерские трости, звенели шпоры. Вместо пышного роскошества дворца получилась холодная суровость казармы.

Андрюша провожал дядюшку до приемной залы.

Войдя в приемную, Суворов сразу оживился. Его всегда румяные щеки еще больше порозовели, глаза заблестели.

Увидев Кутайсова, царского брадобрея, турка по национальности, которого Павел пожаловал «в рассуждении долговременной и усердной его службы в гардеробмейстеры 5-го класса», Суворов приветствовал его по-турецки:

– Хош гельдюн! Кейфиниз насыл?[92]

Сконфуженный Кутайсов нехотя ответил:

– Пэк эйи![93]

Навстречу Суворову шел, ссутулясь, высокий угреватый граф Мусин-Пушкин. Он был одним из тех генералов, которых Павел I произвел вдруг в фельдмаршалы. В руках Мусин-Пушкин держал трость, как полагалось по уставу.

– Что, Валентин Платонович, бить меня собрался, с палкой идешь? – усмехнулся Суворов.

– Так полагается – раз при ботфортах и в мундире. Ежели б я в башмаках, тогда другое дело…

– А какое ж дело, ежели в башмаках? Что значит?

– Значит: собираюсь куртизировать дам.

– А в ботфортах уже не сможешь? Ой ли…

(Мусин-Пушкин до старости был ловеласом.)

– Вы все шалите, Александр Васильевич.

– Мои шалости известны: Рымник, Измаил, Прага… Я фельдмаршал в поле, а не при пароле!

– А-а, вашему высокопревосходительству, Николаю Петровичу! – поздоровался он с петербургским генерал-губернатором Архаровым. – Ну как, пожары-то все упредили?

– Какие пожары? – удивился Архаров.

– А сказывают, ваш обер-полицеймейстер велел, чтобы владельцы домов извещали за три дня, когда у них в доме имеет быть пожар!

И так шел он по зале от одного к другому – желчный, ядовитый, прямой.

В приемной было много врагов – все эти старинные Салтыковы, Безбородки, Мусины-Пушкины и новые – Аракчеевы, Ростопчины, Архаровы.

Они сейчас радуются, видя Суворова поверженным в прах, униженным. Но Суворов, верный своей всегдашней тактике в бою и в жизни – идти вперед навстречу опасности, кидался в атаку сам, не ожидая нападения.

Горчаков не видал, с кем еще говорил дядюшка. Андрюша поспешил на крыльцо ожидать царя, который поехал на утреннюю прогулку по городу.

К девяти часам Павел, как всегда, вернулся с прогулки. Слезая со своего высокого Фрипона, он окликнул Горчакова:

– Дядюшка здесь?

– Здесь, ваше величество!

Павел I вошел во дворец.

Вмиг в нем все замерло. Только слышался крик караульных офицеров на постах: «Вон!», что означало: к оружию!

Император вошел в приемную и остановился, глядя на собравшихся. Маленький, в громадных грубых ботфортах, в тесном темно-зеленом мундире, в плоской треуголке, из-под которой глядели упрямые глаза и смешной, нелепо вздернутый нос.

Среди застывших в низком поклоне посетителей он увидал тщедушную фигуру Суворова.

Павел подошел к нему, взял под руку и увел к себе в кабинет.

В приемной зашушукались.

Случилось невероятное, небывалое: пробило десять часов – время начинаться вахтпараду, а царь еще не выходил из кабинета.

Продрогшие в одних мундирах на морозе офицеры топали у подъезда, ждали. Спрашивали:

– Государь где?

– В кабинете.

– С кем?

– С Суворовым.

– Кричит?

– Нет. Наоборот, там тихо.

– В чем же дело?

Наконец в приемной ясно услышали голос царя:

– Пойдемте, граф, посмотрим войска!

Генералы, участвовавшие в разводе, кинулись по лестнице вниз:

– Идет!..

VI

Участники вахтпарада и многочисленные зрители – военные и статские, – которые собирались к разводу по обязанности, а не по пристрастию к прусской экзерциции, были поражены. Сегодняшний вахтпарад Павел I проводил иначе, чем обычно: батальонное ученье делал скорым шагом, бросал взводы друг против друга в штыки, чего не практиковалось никогда. Всем было ясно, что государь хочет угодить Суворову, неумело подражает его «сквозным атакам».

Суворов стоял тут же, безмолвный и бесправный.

Можно было бы подумать, что Суворов обрадуется таким знакам царского внимания к нему, но на его исхудалом старческом лице, кроме скуки и презрения, не было написано ничего.

Суворов отворачивался от лихо маршировавших взводов или довольно громко бросал ироническое:

– Не спеши, букля оторвется.

Ходил взад и вперед, нюхал табак, зевая поглядывал куда-то вбок, на Адмиралтейство.

А потом вдруг подошел к Андрюше Горчакову, стоявшему тут же, в нескольких шагах от императора, и сказал:

– Нет, больше не могу, уйду!

Андрюша вспыхнул, задвигал своими густыми бровями, что-то зашептал, с опаской оглядываясь на стоявшего невдалеке императора.

Суворов отошел, пропустил мимо себя еще один взвод, покачал головой, сказал:

– Комедия, помилуй Бог!

И опять подбежал к племяннику:

– Довольно, не могу!

Андрюша Горчаков готов был провалиться сквозь землю.

Но Павел, казалось, не слыхал и не видал ничего.

Когда же офицеры, проходя мимо царя, стали салютовать эспонтонами, припрыгивая и покачиваясь на тихом шагу, Суворов схватился за живот и беззвучно засмеялся.

Потом, опомнившись, он махнул рукой и быстрыми шагами пошел через площадь по направлению к недостроенной церкви Исаакия Далматского.

Народ, глазевший на вахтпарад, почтительно расступался перед Суворовым.

– Объясните же мне, сударь, почему граф уехал? – строго спросил Павел у бледного от страха Андрюши Горчакова, когда они вошли в кабинет.

– Дядюшка нездоров.

Павел отдувался и пыхтел: верный признак того, что был сильно зол.

– Я все время намекал ему, чтобы он попросился в службу, а он знай рассказывает о штурме Измаила. Рассказывал больше получаса. Я не перебивал. Чуть он остановится, я снова намекаю ему. Глядь, а мы уже после Измаила очутились в Праге. Так до вахтпарада дотянул, а тут убежал. Что это такое? Извольте, сударь, ехать к вашему дяде и спросить у него самого объяснение. И тотчас же привезите мне ответ. До тех пор я и за стол не сяду!

– Слушаюсь, ваше величество!

Горчаков повернулся налево кругом и с радостью выскочил из кабинета.

Сбегая по лестнице, он посмотрел на часы: мать пресвятая Богородица! Начало двенадцатого, а в час государь уже садится за стол.

– Ильюшка, гони вовсю к Хвостовым! – крикнул он ямщику, прыгая в сани.

…У Хвостовых стояла тишина. Груша и Димитрий Иванович ходили на цыпочках, словно в доме был тяжелобольной.

Александр Васильевич, вернувшись с вахтпарада, так и объявил племяннице и ее мужу, что не мог дождаться конца этой прусской комедии и ушел.

– Воображают: сим победит заяц Александра Македонского!

Хвостовы пришли в ужас.

– Дядюшка, что вы сделали! – всплеснула руками Груша.

– Да государь… Да он… – заикнулся от волнения Хвостов. – Ежели у солдата на вахтпараде пуговица от штиблета отлетит, так командира полка тотчас же гонят на гауптвахту, а солдата сквозь строй, а тут…

– Меня пугать нечего: я, брат, стреляный. Я десять раз ранен. Из них семь раз при дворе! Прошка, сымай!

Он сбросил мундир, сапоги и лег на диван.

В таком виде и настроении застал его Андрюша.

– Дядюшка, государь очень недоволен…

– А я, думаешь, доволен?

– Государь гневается. Говорит, что хотел, чтобы вы попросились снова на службу.

– Вступить в службу могу. Но только пусть вернет мне всю мою былую власть: награждать, увольнять, отпускать в отпуск, производить в чины до полковника. Инспектором я был еще генерал-майором. Пятиться назад не желаю. Лучше поеду в деревню с ребятами играть в бабки. Больше пользы!

– Я не могу, дядюшка, передать, что вы говорите!..

– Передавай что хочешь, а я от своего не отступлюсь!

И Александр Васильевич отвернулся к стене, показывая, что разговор окончен.

Горчаков вышел удрученный.

– Что же делать?

– Скажи, что дядя с радостью готов служить… Был смущен присутствием его императорского величества, – советовал шурин Хвостов.

– Андрюшенька, скажи, что дядя заболел, плохо себя почувствовал. Не помнит, что говорил, – подсказывала сестра Груша.

Горчаков поскорее поехал назад.

– Ну что, сударь? – встретил его Павел.

– Дядя весьма смущен придворной обстановкой. Он никогда не чувствовал себя хорошо при дворе, – дипломатически ввернул Андрюша, намекая на прежний екатерининский двор.

– Это верно, – согласился император.

– Граф с радостью готов служить.

– А почему ушел с вахтпарада?

– Заболел. Простите, ваше величество, у дяди с желудком плохо. Стар уж, семьдесят лет, – прибавил дядюшке три года Андрюша – не знал, за что зацепиться, бедный посол.

– Да, да, не молоденький! Но смотрите, сударь, вы мне будете отвечать, ежели ваш дядя не образумится!

VII

Дядюшка не очень хотел образумливаться, – жил в столице третью неделю, а все держал себя наперекор царю. Каждый шаг Суворова был вызовом царю, издевательством над новыми воинскими порядками Павла I.

Павел неоднократно приглашал Суворова к себе на обед и вахтпарады, и всякий раз не обходилось без того, чтобы Суворов не «чудил».

Когда после первого памятного вахтпарада Суворов, приглашенный на обед к царю, входил во дворец, караульный офицер, увидев его, вскочил и закричал: «Вон!»

(Это были новые командные слова, обозначавшие: в ружье! Караульный офицер вызывал караул для приветствования входившего.)

Суворов повернулся и побежал вон из дворца. Он прошел всю площадь до гостиницы Демута и снова вернулся к Зимнему.

Повторилось опять то же самое.

Суворов уехал домой.

Царь прислал Горчакова узнать, что случилось, почему Суворов не приехал к обеду (хотя все во дворце в мгновение ока узнали об этой выходке). Александр Васильевич сказал, что он-де приезжал, но его выгнали вон.

В другой раз, когда Александр Васильевич уезжал из Зимнего, ему подали царскую карету. Суворов был одет по уставу: шпага висела, как полагается, сзади, между фалдами мундира, наискосок.

Суворов шагнул в карету, не поправляя шпаги. Шпага, разумеется, зацепилась за дверцу кареты, не позволяя шагнуть дальше. Суворов попятился назад, обошел карету и попытался влезть в противоположную дверцу. Шпага и там задержала его.

Тогда Александр Васильевич соскочил с подножки и пошел пешком.

Карета следовала за ним сзади.

Так же вызывающе продолжал держать себя Суворов и на вахтпараде. Он делал вид, что не может справиться с плоской шляпой: снимая ее, хватался то одной, то другой рукой за поля, и все мимо. Кончалось тем, что шляпа падала у него с головы.

Когда взводы проходили мимо Павла церемониальным маршем, Суворов суетился, пробегая между шеренгами, что считалось совершенно недопустимым, и все что-то шептал про себя и крестился.

– Что вы шепчете, граф? – спросил его выведенный из терпения Павел.

– Читаю молитву «Да будет воля твоя!».

Павел замучил своего флигель-адъютанта Горчакова вечными вопросами: почему Суворов делает то, почему сказал это?

Андрюша показывал вид, будто отправляется к Суворову за разъяснениями. Не доезжая до Крюкова канала, он возвращался во дворец с готовым ответом: Андрюша сам придумывал его. Дядюшка никогда не сказал бы того, что от его имени говорил племянник.

Такое ложное положение было нестерпимо всем троим – Суворову, Павлу, Горчакову.