Зона затопления Сенчин Роман

Глава пятая

Миражи на дне

Первый раз Ольга ехала в Кутайский район без всякой охоты – главред дал задание, надо подчиняться… Вообще-то в такие командировки нужно отправлять мужчин, но в их газете нет мужчин-журналистов. Или старики, которым и из кабинета в кабинет трудно пройти, или вчерашние школьники, для которых взять простенькое интервью – как поход к стоматологу. В Интернете ищут информацию и переписывают своими словами… Лямку корреспондентов и репортеров тянут женщины.

Газета «Голос рабочего», в которой работала Ольга, некогда была центральной, главной в крае – официальный орган крайкома партии. Для нее построили в центре города двенадцатиэтажное здание, рядом были гаражи для служебных «волг» и «уазов, в квартале от редакции находилась своя типография. Штат газеты в конце восьмидесятых составлял больше трехсот человек.

В глухое советское время в «Голосе рабочего» публиковали официальные сообщения, статьи о передовиках и достижениях, ругали империализм, американскую военщину… Перестройка не очень изменила политику газеты – уже появилась в городе новая, смелая пресса, смелее становились и старые издания, а «Голос рабочего» продолжал, как говорили в то время, дудеть в дудку застоя.

Большая часть коллектива не очень переживала по поводу своего статуса косных официозников. Зарплаты были большие, у каждого сотрудника отдельный кабинет, работы почти никакой – при желании можно было месяцами филонить. Сиди, пей чаёк, а нет, скажи завотделом, что хочешь посетить какое-нибудь собрание трудового коллектива или побывать на заседании профсоюза, и – свободен. Материал об этом вряд ли спросят.

И когда Ольга, от природы девушка небыстрая, сонная, после окончания журфака летом девяносто первого года сунулась в «Голос рабочего» и была неожиданно принята в штат почти без публикаций, ее поразила легкость поступления в такое престижное издание.

Но радовалась недолго. Буквально через месяц в Москве случился путч, а следом – победа демократии, и наступило новое, по-настоящему свободное время. «Лафа кончилась» – зарплаты не повышались в то время, когда рубль дешевел, а главное – прекратились продуктовые наборы, которые до того получали в редакции все, вплоть до уборщиц. Газета мгновенно стала одной из многих.

Подписка рухнула, бумага стала дорогущей и вообще дефицитной, так что за каждым рулоном приходилось охотиться; типография отделилась; рекламу давали в «Голос рабочего» неохотно.

Несколько лет газета держалась на плаву, распродавая «Волги», сдавая в аренду гаражи и этажи в здании. А потом оказалось, что здание не принадлежит коллективу – что-то вовремя не оформили, не определили форму собственности, – и теперь, в конце нулевых, редакция занимала восемь кабинетов на шестом этаже, а на крыше вместо огромных алюминиевых букв с подсветкой, слагавшихся в «Голос рабочего», висела растяжка «Это здание продается!». И номера телефонов.

Жилось газете несладко, и Ольга давно бы уволилась, но поначалу, когда была молодой, кормили родители, а работа воспринималась почти как убивание времени, потом вышла замуж за некрупного, но все-таки способного обеспечивать семью предпринимателя. Так и сидела в кабинете, правда, теперь не одна, а деля его с тремя другими сотрудницами.

Да и нельзя сказать, что сиднем сидела, надуваясь сладким чаем. Нет, теперь приходилось трудиться, и странно – хоть зарплата и была смешной, появился азарт писать такое, о чем заговорят, что взволнует многих.

Но командировки Ольга не любила. Особенно в глушь, без определенной цели. А первая поездка в Кутайский район летом две тысячи седьмого года была именно такой. Главред вызвал и сказал:

– Съезди, посмотри, как там с продолжением строительства ГЭС, как вообще люди живут. В городе, в деревнях вокруг. Сделай репортаж.

В бухгалтерии оформили командировочное, выдали суточные и на проезд.

Ольга попыталась было найти попутку – может, кто из знакомых отправляется в те края, – но потом купила билет на рейсовый автобус. И правильно сделала: автобус оказался большим, мощным и там, где какие-нибудь «жигули» обязательно забуксовали бы, он проезжал, лишь покачиваясь. А участков таких оказалось немало.

Нет, поначалу дорога была хорошая – асфальт с разметкой и столбиками на обочинах. Вдоль дороги стояли поселки с симпатичными домиками, но после Канска асфальт кончился, домики потемнели и покосились, да и таких не встречалось на протяжении десятков километров; тайга все ближе подступала к грунтовке. Порой казалось, что дальше пути нет, и автобус останавливался, стоял несколько минут, словно в раздумье, а потом бросался в жидкую глину или в похожую на озеро лужу.

Путь до Колпинска – центра Кутайского района – занял больше десяти часов. Хорошо, что Ольга забронировала номер в местной гостинице – сразу свалилась на кровать и уснула.

На другой день гуляла по городу. Он ей понравился. Много свежих, раскрашенных в разные цвета домов. Есть девятиэтажные, пятиэтажные, есть двухэтажные коттеджи. Улицы чистые, везде порядок. Даже не верилось, что такой город существует вдали от большого мира с железнодорожными магистралями, автомобильными трассами, мегаполисами…

Ее, уроженку почти миллионника, выезжавшую за его пределы редко и недалеко, всегда удивляло, что люди могут, а главное, хотят жить в глухих деревнях, в избушках, где, если не потопить зимой печку, через несколько часов вода в ведре превратится в лед.

Зачем эта добровольная ежедневная борьба за существование? Конечно, двести лет назад это было в порядке вещей, но ведь человечество давно научилось быстро строить высотные здания, проводить водопровод, централизованное отопление, оно прорыло сотни километров туннелей для метро, придумало, как на крошечном участке развести потоки автомобилей; цивилизованному обществу не нужны теперь бесконечные гектары земли, чтобы вырастить необходимое количество пшеницы, картошки, огурцов; каждой семье не нужна теперь своя корова, свои свиньи, куры, овцы.

Человечество стремится к оптимизации, экономии, а вот эти деревушки с сотней-другой упорных жителей тормозят прогресс. Ведь они не просто живут отдельно от большого мира, но и требуют, чтобы им привозили в магазин городские товары, был у них врач, клуб с киносеансами, школа, детский сад, рабочие места, которые по сути-то государству не нужны, убыточны.

Сколько ущербных детей растет в глухомани без музеев, театров, спортивных школ; сколько гибнет талантов, сколько истлевает идей, сил, стремлений, запертых в медвежьих углах страны. Об этом написаны горы книг еще в девятнадцатом веке, но мало что изменилось. До сих пор Россия – сплошные медвежьи углы…

Ясно, что при таком настрое Ольга с куда большим интересом общалась с жителями города Колпинска, со строителями ГЭС (ее свозили к плотине на служебном внедорожнике, провели для нее экскурсию), чем стремилась отправиться в деревни, которые были намечены к ликвидации – попадали в зону затопления водохранилищем.

Но все же, для объективности очерка, побывала в ближайшем к Колпинску селе – Большакове. Сорок километров по проселку… Впрочем, села и поселки были и ближе, но те или возникли благодаря строительству электростанции, или же пришли в запустение из-за этого строительства, из-за близости города. А Большакову двести с лишним лет, население – за тысячу человек, живут своим миром, не мотаясь за каждой мелочью в Колпинск, наоборот, кажется, сторонясь его.

В то время вопрос о переселении еще не стоял так остро, как два-три года спустя. Затопление казалось делом далекого будущего, да и, как поняла Ольга, жители не особо верили, а точнее – не хотели верить, что оно случится.

– Тридцать лет назад тоже пугали: вот-вот затопит, – объясняли ей. – Уезжайте, мол. Ферму разрушили, совхоз распустили. А – ничего. Тут же и бросили.

– Но ведь строительство электростанции возобновилось, – спорила Ольга. – И какие планы у вас? – Она еще толком не знала, что именно спрашивать.

– Ну, поглядим, как до дела дойдет. Чего раньше времени… Тогда тоже многие подхватились, поехали, а потом обратно возвращаться пришлось…

Избы в селе были в основном высокие, просторные, каждая усадьба, как крепость, обнесена глухим забором, защищена стенами-срубами. Всё – и бани, и сараи, и амбары – крепкое, надежное. Достаточно мелких ремонтов, подновлений, и такая усадьба-крепость может простоять вечно.

Большаково совсем не походило на те деревеньки, что чернели гнильем и трухой неподалеку от краевого центра, – в тех кое-как доживали свой несчастный век не сумевшие, не нашедшие сил и энергии перебраться в город или вытолкнутые из него – алкаши, лентяи, дебилы. Не напоминало Большаково и дачные поселки. Нет, это было настоящее сибирское село – одно из тех, благодаря которым Сибирь и стала российской землей не только формально, но и кровно.

Удивили Ольгу и огороды. Казалось бы, север, тайга, холодная река мчится рядом, а на огородах арбузы, дыни, баклажаны. Помидоры, как деревца… Собираясь в командировку, она глянула информацию о районе в Интернете. Отметила: «Сельское хозяйство – отсутствует». Сказала об этом большаковцам. Те замахали руками:

– Да все растет! В конце мая под пленку садим, и успевает до осени.

– Раньше, – добавляли, – и рожь сеяли, овес, пшеницу даже. Ничего завозного не надо было.

– А вот у вас свиней много. Где корм берете? Свиней ведь травой не накормишь. – Ольга решила показать себя специалисткой.

– Ну как, картошку варим. Да и другое есть… В Кутае Мациевский Василий живет – настоящий трудяга. Дроблёнкой, комбикормом весь район обеспечиват.

– Сам выращивает и… и перерабатывает?

– Ну да, сам. Работники у него, конечно, и вся семья в упряжке. Комбайны, трактора… И поросят у него покупаем – у него маток полно, целая фабрика.

– А здесь, у нас, Масляков, – подхватывали другие. – Он досками, брусом занимается. Вон его пилорама… Была свалка, а он на ней производство устроил. Его доски даже из Енисейска берут, на реставрацию.

Итог разговору подвел старичок, наверняка переживший много разных времен:

– В обчем, ежели по уму, то можно тутака жить. Жить – не тужить. Зачем такой край топить-от?

– Цивилизация, дед Саш, – усмехнулся молодой парень по имени Виталий, который добровольно сопровождал Ольгу по Большакову. – Цивилизация требует жертв.

Та поездка не то чтобы изменила ее отношение к деревням, медвежьим углам, но все же заставила сомневаться, так ли уж правильно, что вычищают эти углы.

За следующие три с половиной года Ольга побывала в районе еще несколько раз. Видела, как разрастается Колпинск, как поднимается плотина ГЭС и одновременно хиреют, разрушаются, пустеют деревни выше по реке. Бывший райцентр Кутай, Пылёво, Проклово, Усово, Сергушкино, ставшее ей дорогим Большаково…

Причем пустели они шумно – со слезами и скандалами, драками и судами. С разрушением жилых изб в то время, когда хозяева уезжали на время, с поджогами, с ограничением вывозимого имущества… То давали «КамАЗ» на семью, то «КамАЗ» на две-три семьи; то обещали квартиру в близком к крайцентру Назарове, а в последний момент, когда люди уже освобождали избу, грузились, заявляли, что произошла ошибка и квартира их ждет в глуховатом Канске или нищем Боготоле…

У Ольги собирались такие истории десятками, она публиковала об этом статьи, все чаще сама вызывалась ехать в зону затопления.

Появились сквозные герои статей, за чьими судьбами она следила.

Например, Александр Беккер из Кутая. У него был добротный дом, хозяйство, моторная лодка. Пенсии в шесть тысяч хватало. Ему предложили однокомнатную квартиру в Колпинске. Беккер стал просить хоть шесть соток под огород. «Земельные участки не предусмотрены», – ответили ему в администрации. «А на что мне жить? Бутылки собирать?» И Беккер отказался переезжать. Больше года жил в зачищенном селе без света, без медицинской помощи, без привозных продуктов… В ноябре его парализовало. От смерти Беккера спасли случайные люди – через разоренный Кутай проезжали охотники, увидели целый дом. Вошли. Вместо горячего чаю, на который надеялись, охотникам пришлось везти хозяина дома в ближайшую больницу за шестьдесят километров… Теперь Александра Беккера оформляли в дом инвалидов, а его жилище поскорее сожгли, оформив сожжение как «пожар по неустановленным причинам».

Или такая история. В том же Кутае жил Николай Бессонов. Известный не только в районе, но и в крае человек – краевед, почетный полярник, профессиональный фотограф, чьи снимки использовал даже ТАСС… Бессонов был прописан вместе с матерью и сестрой с ее детьми. Матери, сестре и племянникам дали положенные метры, а о Бессонове, кажется, просто забыли – при составлении списков на переселение он был в очередном отъезде. «На седьмом десятке бичом, судя по всему, стать придется», – вздыхал Бессонов.

А вот еще. Старики Трясцовы из деревни Проклово снимали квартиру в Колпинске. На это уходило много денег, но другого выхода не было – старик перенес онкологическую операцию, и ему необходимо наблюдение врачей. В Проклово у них остался дом, за которым приглядывали соседи, но во время очередного налета на деревню «санитарная бригада» сожгла дом вместе со всеми вещами. Старикам выделили однокомнатную квартиру, а компенсировать уничтожение мебели, посуды отказались. У Трясцовых же и кроватей нет, кастрюли, чтоб обед сварить. «Дети, ясно, помогут, но ведь обидно. Как с врагами с нами какими-то».

Да, множество историй, десятки ломающихся или уже сломавшихся судеб. А ведь переселяют-то меньше шести тысяч человек. Неужели не могут для них, не по своей воле сдернутых с обжитых мест, создать условия не хуже, чем были?.. Пытаясь найти ответ, добиться справедливости, Ольга садилась в рейсовый автобус и ехала на будущее дно водохранилища.

И вот, наверное, последняя или одна из последних командировок. Февраль две тысячи одиннадцатого года. От Большакова почти ничего не осталось. Лишь прикрытые снегом кучи недосгоревших бревен, мотки проволоки уничтоженных линий электропередачи, горы измятого железа – угадываются кузова тракторов, печки, трубы, кровати…

Всего четыре обитаемых дома. В них, как осажденные, сидят те, кто не согласен с условиями переселения – предложенным жильем на новых местах, – или те, кому жилье вовсе не положено.

«Мы находимся с этими лицами в судебных отношениях, – объясняли Ольге разнообразные начальники. – Так или иначе расселим всех. Утонуть никому не позволим».

Но в этих словах слышалось не успокоение, а угроза…

От Колпинска до Большакова добиралась в последнее время на частниках, так как автобусы были отменены, а служебный транспорт, после того как она стала заступаться за переселенцев, администрация района и дирекция по подготовке зоны водохранилища выделять ей перестали.

Попросила водителя остановить возле дома Марины Журавлевой. Пригляделась – хоть и тускло, но освещено окошко.

– Спасибо, – подала водителю деньги, выбралась из «тойоты».

Воздух морозный, сухой. Не обжигает ноздри, горло. Щекочет… Сначала он кажется чистым, какой бывает в тайге, в горах; но вот примешивается едковатый душок гари. Не печного дыма, не сажи, а именно гари. Этот особый запах пожара, беды, который так долго не исчезает.

Она вспомнила эту улицу позапрошлым летом… Смотрела в школьные годы фильм «Иди и смотри», о том, как фашисты жгут деревню. Не просто смотрела, а их, пионеров, водили на сеансы несколько раз для того, чтобы они потом просили зрителей подписать требование «Это не должно повториться!». Была годовщина то ли начала войны, то ли Победы.

И вот, оказалось, два с лишним десятка лет спустя увидела нечто подобное в реальности. И не где-нибудь, а у них здесь, в Сибири, чуть ли не в самом кондовом ее углу. Огонь, плач, крики, метание людей, лошадей, кур. Мужики с канистрами… Чудом каким-то обошлось без погибших…

Похожая на броневик «тойота» развернулась и уехала. Утих звук мотора… Ольга стояла не шевелясь, замерев. Не поспешила к калитке по темневшей на снегу тропке, а ждала. Точнее, не ждала – ловила эту полную тишину, пила взглядом естественное освещение звездами снега, деревьев вдали… Звезд столько, что поначалу они сливаются в единый золотистый ковер, и лишь приглядевшись, различаешь, что одни точки ярче и больше, другие мельче, тусклее. А вот точка движется по ковру – спутник или самолет…

В городе звезд почти не видно, там небо ночами темно-серое, словно бы грязное, а здесь – глубокая густая чернота, на которой рассыпаны тысячи золотистых точек. Нет, не совсем золотистых… Какое-то голубоватое золото.

Ни одному художнику такое небо не написать, ни один фотограф не найдет нужный объектив. Только смотреть. Любоваться, стараться запомнить…

Шевельнулась, и снег под ногой оглушительно хрустнул. Ольга вздрогнула, очнулась, пошла к избе.

– Слышу, машина, – встретила ее в калитке Марина Журавлева. – Постояла и уехала. Думала, эти опять караулят, когда никого… Здравствуйте, Ольга Борисовна.

– Здравствуйте, Марина. Как вы тут?

– Да как… – Но рассказывать пока не стала. – Замерзли?

В печке с подвывом горели дрова, на столе стояла керосиновая лампа. Сильно пахло чем-то бензиновым, так, что Ольга с трудом проталкивала воздух в легкие.

– А чем это? – спросила. – Не керосином ведь…

– Солярку залила… Кончился керосин, и в городе, говорят, нет нигде.

– Это опасно – соляркой?

– Говорят, не очень. Посоветовали соли подсыпать… что-то там нейтрализует. А вот вонь, конечно… – Марина, хмурясь, посмотрела на керосинку, потом обернулась к Ольге: – Чай будете? И поесть… Картошка вареная, могу подогреть…

– Нет-нет, – перебила Ольга, снимая пуховик, – чаю только. Я привезла кое-чего… Печенье, конфеты Павлику. Консервы.

– Павлик в городе. Учиться надо. Помните, обещались два раза в месяц учителей присылать? Будут, мол, давать задания, помогать…

– Помню, конечно. – Ольга присела к столу, но подальше от керосинки. – И как, не приезжают?

– Ни разу!.. Отвезла вот к Татьяне, к сестре, живет у них, как кусошник… Предлагали в интернат, но это совсем будет…

– Нет, Марин, в интернат не вздумай. Они могут тогда на лишение родительских прав подать.

В последнее время из журналистки Ольга стала превращаться в какую-то правозащитницу. Хотя никак не могла разобраться в правах, во всех этих хитросплетениях законов, распоряжений, регламентов. Да и кто в них по-настоящему разбирается? Большинство переселенцев, убежденных, что с ними поступили несправедливо, горячились, ругались, а потом почти все плевали и отступались. Немногие доходили до судебных тяжб, но лишь единицы могли защищать свои права сами, в основном же нанимали адвокатов, платили им деньги…

Деньги, деньги… Где они, деньги? Не для того даже, чтобы бороться, а просто выжить. Здесь, в деревне, если и не было работы, то кормили огород, скотина, тайга, рыба. И вот насильно вырывают человека отсюда, суют в квартиру. И что? Как ему дальше? Работы и в городе не для всех. Тем более, если тебе за сорок и ничего толком не умеешь… То есть жить в деревне умеешь, знаешь, как выжить, где добыть пропитание, что собрать и продать. А в городе?..

И столько запутанных историй! У Ольги в голове мешалось, плыло, когда начинала разбираться, вникать в подробности.

Вот та же Марина Журавлева. По закону, может, и не положена ей квартира, но по совести… Ситуация у нее, конечно, еще та. И дать бы ей и сынишке двухкомнатную квартиру, и было бы им хорошо… Хм, ну не хорошо, но не так беспросветно, как сейчас.

А ситуация такая.

Жили в этом большом доме родители Марины, ее сестра с мужем и двумя детьми и она сама. Семья сестры лет десять назад, еще до переселенческой очереди, получила квартиру в Колпинске, уехала. Марина вышла замуж, но прописка осталась эта, в родительском доме. Они с мужем уехали в Ачинск; регистрацию Марина сохраняла прежнюю… Прожили года три и вскоре после рождения сына развелись. Марина вернулась в тот момент, когда родители получали квартиру в Канске. Ордер выдали на родителей, на нее и на сына. Она взбунтовалась. Родители переехали в двухкомнатку в Канск, предназначавшуюся для всех четверых, а Марина осталась.

Сражается уже несколько лет. И одни говорят, что правильно, другие – что стремится выгадать лишнюю площадь.

В этой разобщенности людей – корень многих проблем и несчастий. Вот если бы где-нибудь в по-настоящему цивилизованном обществе решили строить подобную электростанцию с затоплением тысяч квадратных километров земли, с переселением тысяч людей, наверняка бы эти люди объединились и все сообща потребовали такой компенсации, что каждый бы стал миллионером, способным приобрести дом с большим участком или просторную квартиру. А может быть, компания отказалась бы от идеи строительства здесь, стала бы искать необитаемые поймы рек.

А так – каждый поодиночке стремится выцарапать условия получше, но в итоге все чувствуют себя обделенными, обиженными, обманутыми. Даже те, кому удалось отхватить две-три квартиры вместо одной, тоже жалуются – вырази радость, и подозрения начнутся, обсуждения за глаза. Хотя, не исключено, и искренне жалуются: родину никакими квартирами не заменишь…

Нет, нет, не совсем так! Есть откровенно довольные переменами.

С год назад неподалеку от деревни Усово, что километрах в тридцати выше по реке от Большакова, обнаружили домишко, в нем – старика. Одежда штопаная-перештопаная, борода от самых глаз, мебель самодельная, одеяло из лосиной шкуры.

В окрестности Усова бросились журналисты, в том числе и Ольга, – как же, настоящий отшельник, кутайский Робинзон.

«Может, власовец?» – предполагали одни; их поднимали на смех: «Нет, тогда уж белогвардеец!.. Власовцам сейчас лет под сто должно быть, а этому семьдесят самое большее. Хотя, – косвенно соглашались, – не исключено, что и беглый зэк».

На вопросы старик отвечал односложно: «Не помню… Давно здесь живу… Природа кормит…»

Опрашивали и усовских. Те пожимали плечами: «Ну, жил и жил, приходил иногда за солью, за спичками. По осени картошку приносил, сдавал, этим, видать, и зарабатывал… Нормальный, никого не трогал».

В конце концов удалось выяснить, что зовут отшельника Максим Петрович Щетинкин. Лет сорок назад приехал в эти края на стройку («Что-то строил, не помню»), потом поругался с начальством и ушел в тайгу. Ни паспорта, ни других каких-нибудь документов у него не было; человека с такими именем-фамилией-отчеством в базе разыскиваемых не значилось. Может, его совсем иначе звали, как знать…

Сначала Щетинкин ни за что не хотел покидать домишко. Обещал представителям дирекции и журналистам:

– Лучше утону, чем брошу дом, землю!

Но когда ему клятвенно пообещали оформить пенсию, переселить в квартиру с теплым санузлом, электроплитой, он смягчился, подписал бумаги.

– Если пенсия да квартира будут, то зачем ме земля эта?

Щетинкину сделали паспорт, поставили его жилище на кадастровый учет и провели оценку. Сотрудница соцзащиты по доверенности обошла в Колпинске кабинеты, оформляя документы, и вот отшельник под щелчки фотоаппаратов вселился в однокомнатную, но просторную – новой планировки – квартиру на втором этаже семиэтажного дома.

Следом за шествующим к двери подъезда Щетининым грузчики несли самодельное кресло из пня, кроватную сетку, доски для нар, тюк с одеждой и шкурами, мешки с посудой, инструментами… А замглавы Колпинска рассказывал в интервью:

– Максим Петрович ожил, повеселел. Сейчас для него главная проблема – продать несколько кулей картошки. Я предлагал ему: «Давай сдам оптом торговцам овощами». Он протестует, возмущается – хочет по рыночной цене. Робинзон Робинзоном, а деньги считать умеет… В общем, помимо основных забот, у меня теперь новая головная боль – как выгодно для деда реализовать картошку.

Другие переселенцы следили за этой шумной историей вернувшегося в цивилизацию отшельника со злой ухмылкой: «Нашли героя! Чё ему, безбытному человеку… А тех, кто всю жизнь на государство убивался, – как скотину в загон».

Ольга приехала в почти уже стертое с лица земли Большаково не просто попроведать Марину Журавлеву. Завтра должен быть, наверное, решающий день борьбы за лесопилку Масляковых.

Эта лесопилка, а по существу – маленький деревообрабатывающий завод, последние лет двадцать была единственным в селе предприятием.

Владел заводиком Александр Георгиевич Масляков, у него работал Дмитрий, сын, двоюродный брат Юрий и еще трое местных жителей. Распускали кругляк на доски, делали брус, рейки…

Когда началось активное переселение и гибель Большакова стала очевидной, Александр Георгиевич потребовал у администрации района, у дирекции перевезти имущество. Вместо перевозки его семье с поразительной легкостью и быстротой дали две двухкомнатные квартиры в Сосновоборске – престижном городке рядом с крайцентром. Масляков сделал вид, что не понял намека, – продолжал стучаться в двери начальства, писать письма: необходимо выделить участок под лесопилку, перевезти оборудование или в крайнем случае выплатить компенсацию – предприятие Масляков оценил в четыре миллиона рублей.

Администрация района отвечала, что у нее на это нет ни финансов, ни полномочий, а дирекция отреагировала следующим образом: ордера на квартиры аннулировали, объяснив это тем, что произошла ошибка при распределении. Предложили трехкомнатку в Колпинске. Масляков, хоть жена была против, согласился, но с условием, что лесопилку перевезут в черту города. Вместо этого появилось постановление снести ее в связи с «санитарной очисткой территории».

И вот по полученным Масляковыми сведениям завтра должна будет нагрянуть бригада сжигателей.

– Да, собирались, – подтвердила Марина Журавлева. – Тянуть им дальше некуда – весной вода пойдет…

Они с Ольгой сидели за столом; недопитый чай остыл, фитиль в лампе горел еле-еле – Марина берегла солярку, – освещая лишь кружок с полметра вокруг. Остальное пространство кухни было во мраке. Лишь плита печки пока еще густо краснела.

Печка прогорела, но пыхала жаром… От жары и духоты, да и после долгой и трудной дороги Ольгу клонило в сон.

– Что ж, явятся, – вздох Марины. – И меня заодно. Не стесняясь, прям при моей напарнице обсуждали…

Странность и даже нереальность ситуации была в том, что Марина работала в колонии-поселении, находящейся километрах в трех от села, готовила там в столовой, и зэки ее благодарили за вкусную еду, заигрывали с ней, некоторые и жалели, а потом получали приказ сжигать ее дом, садились в «ГАЗ-66» и ехали…

Один раз соседи отстояли (тогда в Большакове еще оставалось много людей), другой раз Марина, догадавшись, куда собираются зэки с канистрами, топорами, перегородила машине дорогу, заставила взять ее с собой. И самое удивительное – ее взяли, довезли до ворот и там объявили, что строение приказано ликвидировать.

Марина заперлась в избе, кое-как дозвонилась до милиции, до Масляковых. «Слава богу, – радовалась хоть чему-то, – мобильные телефоны придумали».

– И два часа это продолжалось, – рассказывала Марина в прошлую их встречу. – Эти орут, чтоб я покинула помещение, канистрами трясут, а я здесь плачу, трясусь. Знаю ведь, что им ничего не стоит плеснуть. Они там и наркоманы есть – за укол любое дело сделают… Тут Масляковы, еще другие сбежались, но что они могли – ругались только. Не драться же… А драться начнешь или канистры эти отобрать захочешь, так обязательно уголовное дело заведут. Но главное, что свидетели были, и эти не решились поджигать… Потом милиция из Колпинска приехала. «Что случилось? Кто такие?» А зэки: «Производим санитарную очистку территории». Это у них заученное выражение. Милиция: «Покажите документы, что этот дом подлежит сносу». У них нету. «Устное распоряжение». – «Чье?» – «Начальства». – «Какого начальства?» Как раз и зам по безопасности из колонии примчался. «У нас договор с дирекцией по подготовке водохранилища, – стал объяснять. – По договору мы обязаны очистить эту территорию». – «Но ведь этот дом жилой». – «Она не хочет выселяться»… Меня стали допрашивать. Я им всем прописку показываю: «Село Большаково, улица Садовая, дом восемь». Зам усмехается: «Я ее знаю – поварихой у нас работает. Жилье ей предоставлено, а она недовольна».

В общем, в тот раз офицер и зэки уехали ни с чем. Но больше покидать дом Марина не решалась и почти три месяца сидела здесь.

– Сына не вижу, с работы уволили, с водой беда настоящая… Колодцы завалили, снег весь в саже… Свет отрезали, телефон не ловит почти, новостей не знаю – транзистор шипит только…

Марина тяжело, с кряхтением, совсем как старуха – а ей всего лишь около тридцати – поднялась, подошла к печке, толкнула внутрь дымохода задвижку.

– Что, Ольга Борисовна, спать, может быть? – спросила усталым голосом, усталым не от работы, а от многодневного, многолетнего ожидания.

– Да, да! – Ольга встряхнулась, поднялась.

– Ложитесь здесь. Здесь теплее. Белье, извините… Но, наверно, лучше не раздеваться. Выстынет к утру…

– Да… А ты где?

– Я в комнате… рядом.

– Не замерзнешь?

– Да нет, у меня есть чем накрыться… Этого навалом.

Марина достала из кухонной тумбочки сковородку, подняла лампу, поставила сковородку на ее место, а лампу – сверху.

– Зачем так? – не поняла Ольга.

– Ну мало ли… На чугуне безопасней. Вам свет не будет мешать? – И, не дожидаясь ответа, добавила: – Пусть горит – хоть видно, что здесь живут.

– Да, пусть горит.

– Спокойной ночи тогда.

– Спокойной.

Положив рядом свой пуховик на случай, если ночью станет холодно, устроившись и затихнув, Ольга услышала, как Марина что-то шепчет в соседней комнате. То ли молится, то ли ворчит.

Ольга прожила в Большакове три дня. Ждала поджигателей. Они не появились. Может, узнали, что здесь корреспондент краевой газеты, и выжидали, когда уедет.

Днем Ольга ходила по остаткам села. Не могла отделаться от ощущения, что находится в недавно освобожденном от захватчиков месте. Уцелело четыре двора и заводик на краю Большакова, а остальное – присыпанные снегом остатки бревен, кирпичей, шифера, железяк. Жуткие скелеты изломанных, вывороченных с корнем черемух, которые недавно украшали палисадники… И люди, встречаемые ею, казались изможденными, чудом уцелевшими под игом врага. Да, будто не две тысячи одиннадцатый год и не Сибирь, а сорок третий, какая-нибудь Смоленщина…

Людмила Маслякова, жена хозяина лесопилки, вызывала особенную жалость. Сразу угадывалась в ней женщина, проведшая большую часть жизни в относительном достатке, владелица большого и крепкого дома, которую уважали, которой одни по-хорошему, другие по-черному завидовали. Но все это в прошлом. Теперь впереди неизвестность, а сейчас – почти первобытное существование. Она и ругаться уже не могла, не имела сил, лишь смотрела на мужа и сына с укором, на Ольгу – с мольбой.

Старшие дети Масляковых жили кто в Назарове, кто в Лесосибирске, а младший сын, Дмитрий, держался при родителях, был союзником отца в борьбе за их предприятьице. Обитал не дома, а в сторожке на лесопилке – охранял.

Лесопилка давно уже не действовала, но оставалась, как могла судить Ольга, в рабочем состоянии.

– Хоть завтра можем запускаться, – подтверждал Дмитрий, – на складе кругляк просохший, пилы наточены. Но заказов нет. Там, – кивок вверх, – запретили с нами дело иметь. Хотят, чтоб мы сами всё бросили и убежали.

В который раз Дмитрий водил ее по заводику, показывал оборудование, рассказывал, сколько они в прежнее время могли нашинковать досок, натесать бруса… Ольга терпеливо слушала: неловко было говорить, что все это ей известно, – так переживал этот молодой парень в камуфлированном бушлате из охотничьего магазина за судьбу дела, так скучал по работе…

– А вот следы покушения, – кивал он на обугленные столбы навеса над лентой пилорамы. – Мне до сих пор кажется, что это приснилось. Главное, что ведь не бандюганы какие приехали. Ладно там в девяностые бандиты приезжали за долги сжигать, а тут милиция, дирекция по затоплению, пристава, администрация района. С бандитами можно было повоевать, а тут – власть же, которая дисре… дискредитирует просто в своем лице всю власть. – То ли от этой запинки на сложном слове, то ли из-за воспоминаний Дмитрий стал заводиться. – И президента, и правительство… Вот дошло бы до Путина это всё, он бы их… он бы их точно всех ликвидировал! – Искривив губы в злой ухмылке, глянул на Ольгу. – А может, так и будет. Если есть справедливость, то так оно и будет! Чиновники, госслужащие выполняют коммерческие заказы. С какого хрена здесь милиция вообще?

– Но ведь милиция и спасает, – осторожно сказала Ольга. – Марину Журавлеву спасла, когда ее сжечь собирались. Прогнали милиционеры тех, из колонии.

– Ну да, потому что без них решили… не поделились. А так – все одно… И вот, пока комиссия с милицией нас вон там, – Дмитрий кивнул в сторону ворот, – грузили, зэки задами пробрались сюда и стали поджигать. Ребята, рабочие, как раз рядом были, увидели, кинулись тушить. Их скрутили. И нас с батей менты, пристава там держат. «Постановление администрации района!» – объявляют, как приговор. Я: «Где постановление? Покажите». Не показывают, держат. Там уголовники, тут – менты! И мы должны видеть, как огонь растет. Как пытка настоящая… И тут Виталька Синицын прибежал. Помните его? Парень такой шебутной…

– Да, он меня в первый раз по вашему селу водил.

– Ну вот… Как раз здесь оказался, хотя они давно переехали. Но что-то понадобилось… И вот он прибежал, достает мобилу и начинает снимать эту комиссию, каждого подробно. «Вот пусть в прокуратуре края посмотрят, дадут оценку, – говорит. – У меня там знакомые появились». И эти, хе-хе, нас побросали, стали рожи прикрывать. Забрались в машины свои и свалили… А с зэками мы сами уже разобрались. – Дмитрий похлопал рукавицами. – Эх, так тянуло их… побить хотелось. Но понятно же – стоит задеть, и сразу в травмпункт, ушибы, заявления… Так, короче, без драки отогнали их. Да они и не сопротивлялись – увидели, что те умотали, и тоже скорей… Стали мы тушить… Лешку Щербакова жалко – упал с крыши, ногу сломал. Только недавно гипс сняли, собирается сюда возвращаться. Злой стал… И вот скажите, Ольга Борисовна, если бы у них действительно постановление было, если бы по закону действовали, разве бы они так легко отступились?

Ольга лишь покивала в ответ.

Сказать ей хотелось много и объяснить, что наверняка Путин знает хоть в общих чертах о ситуации здесь. Это ведь не первый месяц, даже не первый год продолжается. А если не знает, то это странно просто: строительство ГЭС, переселение жителей нескольких сел – не рядовое событие, не регионального масштаба.

Но не стоит распалять парня. Зачем? Еще натворит что-нибудь. Лучше сдержанно посочувствовать.

Она оглядывала по сути-то примитивное, убогонькое сооружение лесопилки. Но и оно стоит денег, оно давало работу людям, производило продукцию. А должно быть просто уничтожено. Горка пепла, груда обгоревшего металла.

«Ну, не совсем “просто” – сама себя мысленно поправила Ольга, вспоминая слова старшего Маслякова: «Предлагали компенсацию, но это слезы. Миллион. Рабочим раздать да самому на первое время. Новую лесопилку я на миллион не оборудую… Нет, – добавил после минуты размышлений, – может, и получится, и всё сам отсюда вывезу, но ведь не дают! Земли кусок не дают. Места у них, видишь ли, нет. Тесно им стало в Сибири!..»

Сейчас Александр Георгиевич почти все время проводил то в Колпинске, то в крайцентре – понимая, что предприятие его доживает последние дни, пытался все-таки доказать, убедить, добиться… Без толку.

– Ничего удивительного, – Дмитрий дернул плечами, – там, вокруг города, столько подобного. Лес – единственный способ заработать теперь… Зачем им лишние конкуренты. Легче задавить.

– Кстати, а можно посмотреть ту съемку? – вспомнила Ольга.

– Какую?

– Ну, когда эта группа приезжала, Виталий, вы сказали, снимал.

– А! – И Дмитрий искренне засмеялся. – Да не было съемки! У него старая «Нокия», и на задней стенке пятно, типа лейбл, что ли… А эти поверили, что камера. На понт взял, короче.

С каким-то дикарским недоумением спустя три дня увидела Ольга нормальную жизнь с рядами многоэтажных домов, прямыми улицами, светофорами, дорогими автомобилями, бодрыми, деловитыми людьми. Даже затревожилась: «Успела отвыкнуть. А если бы на месте Марины оказалась или жены Александра… Не три дня, а месяцы…»

Пока ехала от Большакова до Колпинска в подвернувшейся «Ниве» с двумя здоровенными мужиками – то ли охотниками, то ли рыбаками, – горела желанием тут же пойти в администрацию, в дирекцию, а добралась до города, и единственной мыслью стало скорее оказаться дома. Обнять дочку, мужа, полежать в ванне, уснуть на чистой постели. И спать долго-долго, заспать эти дни…

Дождалась на станции автобус в крайцентр, уселась на своем месте, вставила в уши наушники, включила запись группы «Era». Эти композиции, в основном мрачные, готические, странным образом расслабляли ее, снимали груз усталости. Слушала, закрыв глаза, и казалось, что мчится по туннелю, сырому, темному; крылья касаются склизкого камня. Она мчится туда, где мерцает выход, где лучи солнца, где тепло, жизнь. И вот вместе с изменившейся, посветлевшей музыкой вылетает из туннеля, расправляет крылья, взмывает к облакам…

Дома все было в порядке. Дочка вела себя хорошо, получила несколько четверок и пятерок, муж заключил выгодный контракт.

– А у тебя как? – спросил без большого любопытства, наверняка зная, что услышит то же, что и в прошлые разы.

Но теперь Ольга не стала рассказывать подробности, лишь махнула рукой: ничего, дескать, хорошего.