Зона затопления Сенчин Роман
– Ну, не знаю. Подписи же, бывает, собирают, протестуют… Вон в Москве постоянно митинги.
– В Москве – да. В Москве Кремль… А нас тут кто заметит… Ездила делегация, кого обманули, в Красноярск, даже на заседание законодателей пробрались. Их выслушали и выставили… И ничего. – Но дочка спросила о другом – не о роблемах с переселением, а о самом переселении. – Почему стали переселяться?.. – Нужно было ответить, даже уже не столько дочке ответить, сколько себе самому. – Если бы электростанцию лет десять назад строить начали, народ бы поднялся, скорее всего. А так – я вот как себя помню, с самого моего детства, то и дело говорили, что вот-вот придется нам уезжать. И тогда многие уехали, многие хотели уехать… В город верили тогда, и города были другими… Центры культурной жизни, прогресса… Да и, – вздохнул Алексей, – не поспоришь в советское время. Как это спорить – ведь всё для страны, для народа. Кто спорит, значит, враг… Но дело тянулось – то строили, то бросали, то насильно переселяли, то говорили «живите», то один уровень водохранилища, то другой. Новый Кутай начали ставить, Новое Большаково, потом оказывалось, что и их затопит… Из людей за эти тридцать лет всю душу вытянули. И добились, что мы сюда как на крыльях прилетели. Людям нужна определенность хоть какая-то.
Замолчал, понимая, что ответил не очень-то складно. И тут же – новый вопрос:
– А правда, что ГЭС одному человеку принадлежит?
– Какому одному?
– Ну, этому, олигарху… Как его?..
– Баняске-то?
– Ну да!
– Нет, не совсем. Там у них и государственная часть, и… частная… Баняско по алюминию у нас… ну, в стране главный, и как раз завод строят сейчас… Поначалу и Чубайс участвовал, когда энергетикой руководил… Вообще, где частное, а где страны – не разберешься. Как специально запутали, чтоб концов не найти.
«Не надо девчонке мозги засорять», – остановил себя, а вернее, сам не знал, что толком говорить, как объяснить ей то, в чем сам не разобрался и вряд ли разберется…
Да что он, электромонтер Алексей Брюханов, когда и премьер с вице-премьером разобраться не могут. С полгода назад показали в «Новостях» их разговор.
– Компания, которая управляет строительством ГЭС, оказывается, зарегистрирована на Кипре, – словно по секрету, но на камеры докладывал вице-премьер. – Она активно использует, скажем так, вексельные схемы в своей деятельности.
– И что вы предлагаете? – хмурясь, спросил премьер.
– Необходимо решить вопрос о перерегистрации в Российской Федерации.
– Решайте. Но нужно и наказать тех, кто способствовал выведению стратегического объекта со всеми юридическими правами за рубеж.
Вице-премьер быстро и мелко закивал:
– Мы готовим документы для передачи их в правоохранительные органы.
После этого известия люди в Колпинске слегка воодушевились, стали руки потирать: «Счас полетят воровские головушки». Особенно сильно ждали, что разберутся с миллиардером, алюминиевым королем Олегом Игоревичем Баняско. Не раз этого Баняско президент с премьером, не говоря уж про журналистов, ловили за руку на очень сомнительных, явно противозаконных делах. Но всё ему сходило – потупившись выслушает от руководителей государства нотацию, как нашкодивший школьник, и – дальше… Теперь, говорят, почти постоянно живет в Лондоне, оттуда управляет разбросанными по России комбинатами, заводами – империей Олега Баняско, – на родине лишний раз не появляется.
– Да кто его посадит, – не дождавшись скорой расправы, стали усмехаться одни. – Он же родственник Ельцина, член Семьи…
– И что? – не соглашались другие. – Время переменилось… Да вот Путин как его тогда при всех: «Подойдите сюда и подпишите, чтобы людям оставили работу, платили деньги. И ручку верните».
– А-а, цирк. Показуха.
– Нет, мужики, сейчас Путин снова президентом станет и разгонит всю эту шушеру. Крепко они в страну впились. Как клещи – с головой.
– Ну да. Тем более – не знает всех подробностей. Как тут с нами, например…
– Хе-хе, не знает… Может, и не знает. А что, когда из премьеров обратно в президенты придет – узнает?
– Так-то оно так…
Брюханов соглашался то с одними, то с другими. Но все-таки считал, суть не в том, что одних переселяли в нормальные квартиры, а других – в фанерки, которые сразу расползаться стали, третьи же до сих пор без жилья – не попали в списки, выпали из списков, не захотели подписывать ордера на то, что им предлагали. Не в том тоже, что земли не дали – шесть соток под дачку и те надо покупать… Не в этом…
Главное, что мучило: разве нет других, новых способов добывать электроэнергию, кроме как строить плотины, затапливать тысячи гектаров земли? Атомные станции ругают, но ведь они все-таки разумней, чем вот это – то, что сделали у них. И их ГЭС не последняя, не доделка советского времени – собираются новую строить ниже по реке. И снова, значит, будут топить огромные территории, переселять людей, вырубать, жечь, бросать, судиться.
Но большинство не заглядывает в причину – большинство ругает следствие коренной ошибки. Или как это назвать? Как назвать уничтожение части страны? И если подсчитать, сколько затоплено, утоплено земли их каскадом ГЭС, Волжским каскадом, Енисейским, на Оби, на Каме, на Дону, то ведь наверняка окажется, что в целом покрыта рукотворными морями какая-то очень немалая часть России. Одна пятидесятая, одна семидесятая… Да, права дочь – надо купить компьютер, провести Интернет. Там, говорят, про всё написано.
Но даже если не так много проглотили эти водохранилища земли в километрах, то уж точно погублена лучшая земля. В их районе и в соседних люди жили в основном в низинах вдоль рек, на островах были пахоты, на прибрежье сено косили, пасли скот. А сейчас глянешь – от истока до их плотины на протяжении тысячи километров почти не осталось природного берега. Все пашни, луга, поскотины похоронены под водой. И теперь берегами стали склоны гор, топи и болота, гнилая тайга. А люди существуют в искусственных городах и поселках, вдали от то и дело меняющих свой уровень из-за сброса воды, набора воды запертых рек, на камнях или глине. И если в магазины не завезут в течение недели продуктов или на месяц задержат зарплаты, начнется голод. Запасы делать не из чего, да и хранить негде…
Летом две тысячи девятого года, когда еще деревни стояли почти целые и народ оставался, по реке проплывали писатели. Среди них был и тот, что когда-то, во времена развитого социализма с его всесоюзными, всенародными ударными стройками, написал книгу о затоплении родных ему земель в этих же краях, на этой же реке. Там в семидесятые воздвигли станцию и возникло водохранилище, поглотившее несколько деревень, заставившее жителей перебраться на новые, неудобные, неуютные места. Та ГЭС стала третьей в каскаде, их – четвертая…
Алексей читал эту книгу еще школьником, и тогда горе ее героев не очень задело. Да и что может по-настоящему задеть человека лет в четырнадцать – пятнадцать? Наверное, лишь свои переживания, личные… Наоборот, он слегка завидовал переселяемым – хотелось уехать из маленького, забытого богом Пылёва.
Второй раз прочитал ту книгу лет пять назад, когда переселение стало делом решенным. Читал и поражался: как после нее, так зримо показавшей ту уже давнюю трагедию, такая же трагедия вот-вот повторится? И чем объяснить, что, с одной стороны, этому писателю именно за эту книгу продолжают давать государственные премии, называть его нашей совестью, а с другой – строить новую, но точно такую же электростанцию, водохранилище которой уничтожит еще несколько деревень, а их жителей превратит из хозяев в унылых квартирантов?.. Вот президент благодарит писателя за его смелую правду, за нравственность и духовность, жмет ему руку своей – той рукой, которой подписал документы, что велят к такому-то сроку очистить деревни от людей, избы сжечь, лес вырубить, кладбища сровнять с землей и оставшееся отправить под воду. И все это для того, чтобы вырабатывать электрический ток… Неужели нельзя было за тридцать с лишним лет изобрести, как по-другому его вырабатывать?
В школе учительница часто повторяла: «Литература учит. Учит, как надо, а как не надо, что хорошо, что плохо».
Да, может, и учит, да толку-то… Внутри себя человек может быть сколько угодно и честным, и правильным, и справедливым, а обстоятельства постоянно заставляют его поступать против совести и убеждений. Хм, есть такая невеселая шутка: «Трудно быть человеком – люди мешают».
Писатели в тот раз целый день бродили по улицам, заходили во дворы, в избы, слушали людей, кивали, сочувствующе вздыхали. Написавший книгу про свою затопленную родину всё потирал глаза, кривил, как от боли, лицо. Молчал… Словно на место скорого природного бедствия они приехали, осматривали то, что должно быть вот-вот уничтожено каким-нибудь ураганом, цунами. Но ведь не природное бедствие надвигалось на деревню и на весь этот край, а рукотворное. Остановимое.
Если всем дружно заявить: «Нельзя!» – оно не случится.
Но никто из писателей, сочувствуя, сострадая, не взял и не сказал: «А давайте не уйдем. Останемся. Не имеют они человеческого права гнать людей со своей родины». Может, и глупо, и наверняка бесполезно, но чего-то такого большинство пылёвцев ждали. Заверяли писателей, что не хотят уезжать, не видят себя не здесь. Даже желающие перебраться в город на людях выражались осторожно:
– Интересно бы, конечно, пожить благоустроенно, но жалко это все… Ведь канет навечно.
Некоторые выкрикивали в отчаянии:
– На что нам кормиться?! Тут хоть картошки наростим, рыбы поймаем, куриц держим… свиней. А там? Перемрем ведь с голоду-у!
Ирина Кайхер, социальный специалист, объясняла гостям, что это не просто эмоции:
– Тем, кто работал здесь в совхозе, выделены паи по двенадцать гектаров. У кого дом в частной собственности – жилье обещают предоставить в частную собственность… И это – всё. Ни земли не обещают, ни работы. А у большинства, да почти у всех, никаких сбережений – не из чего копить. Бросают людей, как в пропасть.
Писатели кивали, явно искренне разделяя боль, но отмалчивались. Не замечали или не хотели, боялись замечать, как надеются местные услышать от них нужные слова. Даже вопросы задавали скупо.
Лишь один раз – по крайней мере, при Алексее, – старый писатель спросил о том, что могло бы взорвать людей:
– А если откажетесь выезжать?
– Да, мы этот вопрос поднимали, – сказала Ирина. – Нам ответили, что оценят на глаз избу, усадьбу, дадут на руки сколько там посчитают нужным – пятьдесят тысяч, семьдесят – и насильно посадят на паром, отвезут до города, а там дальше – как хочешь.
– Но ведь это незаконно! – возмутился другой писатель, полный, в очках.
– Да уж наверное незаконно. Надеемся, до этого не дойдет, но все равно… Как люди жить будут, на что – я не знаю.
– Оккупация! – плачуще выкрикнул третий гость, с седой острой бородкой. – Пришел враг! Будто при оккупационном режиме…
Старый писатель сморщил свое плоское челдонское лицо, отозвался:
– Не в этом дело, Валя, не в этом… Если бы Россия была одна на этой земле, то можно было бы миновать. Но когда пошла такая гонка, что уж было делать? Пришлось соглашаться с этим со всем и заваливать реки, пускать ракеты, поливать землю бетоном…
Вечером писатели сели в катер и отправились в Кутай, бывший райцентр, где еще работала заежка. А совсем недавно, уже здесь, в квартире, Алексей случайно увидел старого писателя по телевизору.
– Народ отступился, – журчал его тихий, бессильно лепечущий голос. – Если раньше он отступался, то ненадолго. Он брал себя в руки. А тут он не захотел уже. Он устал.
Алексей рассердился:
– Да не устал! Не устал, а запутался. Что нам делать было? Скажите!
Посмотрел на экран, на изрезанное глубокими, как рубцы, морщинами лицо писателя, ожидая ответа. Но тот журчал о другом:
– Сейчас, мне кажется, обречен весь мир. Подошло время негодности этого мира.
И такие слова пригасили негодование; стало жалко старика, доживающего с такой уверенностью. В негодность мира Алексей уж точно не верил, наоборот, считал, что мир становится лучше и лучше, и если бы воплощать все изобретения, применять достижения, то жилось бы вообще отлично. Пока же люди из-за лени или жадности ведут себя на Земле, как бандиты, прилетевшие с другой планеты. Высосут эту и вернутся обратно, на какую-нибудь свою Альфу Центавру.
Но скоро человечество одумается и поймет, что Земля – родная и единственная, не надо губить ее, нельзя так бешено выкачивать нефть и газ, косить леса. Одумается, станет беречь Землю и самих себя, своих потомков.
Писателя понять, конечно, можно – часто Алексей наблюдал, как чувствующие близкую смерть озлобляются на всё вокруг, разругиваются с детьми, не хотят никого близкого видеть, зато могут первым встречным излить душу. Так, видно, и здесь: «Мир обречен… негодность этого мира…»
Теперь, после вопроса дочки, почему не сопротивлялись, Алексей не раз вспоминал о том писательском визите. И ведь действительно, призови они, уважаемые, известные на всю страну люди не выезжать, остаться там – «Где у вас свободная избушка? Мы с вами!» – большая часть людей поддержала бы. Кто-то бы, конечно, уехал, но в основном остались. Только и ждали чего-то такого, какого-то подобного слова, поступка… И увидел бы тогда старый писатель, что не отступился народ. Поддержал бы и Кутай (а там тысячи три жило), Сергушкино, Проклово, Усово, Большаково…
Брюханов ярко, до мурашек, представлял это почти восстание и тут же хмыкал над собой, но от этих хмыков картинки становились только отчетливей, как-то слаще… В детстве любил фантазировать, и вот на пятом десятке вернулось.
Порой он вполне серьезно рассуждал: «Заяви они, что остаются в деревне, и там бы, наверху, перепугались. Такие люди, а готовы с народом… И ведь можно было если не спасти Пылёво, Кутай, то хотя бы под это участки выбить, условия лучше… компенсаций добиться».
– Тьфу! – отплевывался; вместо сладости мечтаний, в которых он сам и остальные были героями, готовыми держаться на своей земле до последнего, стало муторно, как только появились мысли-расчеты, корысть.
Но корысть ли – клочок земли под огород, баньку, сарай?.. Хоть было бы куда сунуться. В земле поковыряться, гвоздь в доску вбить.
«Долго мы здесь не протянем, взаперти, – слоняясь по квартире, думал Алексей. – Одуреем, перегрыземся, разбежимся».
И все чаще выходил на лестницу, подолгу курил, сидя на бетонной ступеньке, подложив под зад один из прошлогодних дочкиных учебников.
Глава седьмая
Эксгумация
Первое после переезда лето проводили в городе. Отправиться куда-то далеко – в крайцентр или тем более на море – не было денег, да и на отпуск еще не наработали, выезжать же в тайгу, на реку не хотелось. Какая-то обессиливающая злость скручивала: вот совсем недавно было это рядом, в ста шагах буквально, давалось даром, составляло мир, в котором жил, а теперь отдалилось (то есть ты отдалился), и для встречи с рекой, с тайгой требуется с полчаса езды по кочковатой дороге… «Да пропади оно!» – хотелось крикнуть в ответ на ворохнувшееся желание помчаться на моторке по реке, войти в лес с ведрами, торбой за спиной, предвкушая, что сейчас начнутся и грибы, и ягоды, да так рясно, что вмиг вся тара будет забита.
С бывшими земляками Алексею Брюханову встречаться не хотелось – только душу бередить, – к своим родителям, к родителям жены ходил через силу, как обязанность выполнял.
И те и другие жили в двухквартирных коттеджах. В разных, но по соседству.
За год успели обустроить жилища, доделать недоделки, исправить брак. Выкопали подполья, хоть и неглубокие, но для картошки, десятка банок солений хватит; главное, чтоб не промёрзли… Огородили придворовую территорию штакетником (заборы в жэке ставить запретили), матери посадили цветочки, по паре-тройке узеньких грядочек морковки, лука, петрушки. За задами поставили крошечные, чтоб вид не портили, сарайки, официально являвшиеся будками для собак.
У родителей Алексея собака была – привезли из деревни старого, с седой мордой Трезорку.
На паром Трезорка поднялся спокойно и всю дорогу пролежал у ног отца; на новом месте дал посадить себя на цепь, но через несколько дней забеспокоился, стал рваться, выть, облаивал всех, кого видел, будто это они взяли и увезли, приковали здесь. Соседи жаловались: «Никакого покою!»
Несколько ночей отец рядом с ним провел, уговаривал перетерпеть, рассказывал, что теперь это их дом. Кажется, уговорил. Или сломал один старик другого. Теперь Трезорка даже в дуоту лежал во встроенной в сарайку будке, ни на что не обращал внимания. Миску замечал, только когда отец раз десять прикажет-попросит:
– Ешь давай, ешь… Поешь, Трезорка…
– Ты с им, как с дитём, – посмеивался кто-нибудь из прохожих. – Как ни увижу – собаку нянчишь.
– А что еще делать-то? И жалко – подохнет с тоски.
– Ну да-а, животные это тяжело переносят. Эт человек ко всему привыкает.
Встречи с родителями – и своими, и жены, наблюдение за Трезоркой только усиливали мутоту… Посидишь, выпьешь кое-как чашку чаю – о водке не вспоминали, боялись устроить под дымом что-нибудь страшное, – повздыхаешь, покряхтишь, потом выкуришь с отцом или тестем сигарету, глядя на коттеджи-близнецы вокруг, на девятиэтажки вдали, на сколоченные из привезенных с родины досок сарайки. Если с отцом куришь, позовешь пса: «Трезо-ор!» Тот слегка шевельнет хвостом, но не выберется на воздух, не заулыбается, как раньше, не припадёт на передние лапы, приглашая поиграть… И Трезор доживает, и родители.
Да и Алексей все чаще ощущал в себе пустоту, такую полную, что даже тоска пропадала. То есть ловил себя на этой пустоте, прогонял ее, начинал интересоваться окружающим, что там в мире, и обнаруживал: неделю-полторы-две не заметил, как прожил. Будто проспал.
Из очередного приступа пустоты выбила встреча с бывшим главой сельсовета Ткачуком. Случилась она в конце августа, вечером.
Шел с работы, и вдруг рядом резко, аж колеса визгнули, тормознула машина, раздалось:
– Здоров, тезка!
Алексей обернулся; из мощной японки высовывалось лицо Ткачука.
– А, здорово, Алексей Михалыч. – Брюханов улыбнулся, а внутри заныло – пустоту залила тоска.
– Сядь-ка, поговорим.
Обошел праворульную японку, забрался на пассажирское место. Поручкались.
Ткачук за те месяцы, что не виделись, казалось, помолодел, прибитость сменилась уверенностью, крепостью. «Отошел», – со злобной завистью подумал Алексей. Вспомнил разговоры о том, что Ткачук отхватил три квартиры, два земельных участка… Потянуло вылезти отсюда. Больше не встречаться.
– Слушай, послезавтра паром к нам идет… в Пылёво, – заговорил Ткачук, и уверенность, крепость сразу сползли, даже глаза изменились, форма глаз – веки отяжелели, от углов растянулись по сероватой коже морщины. – Пора покойников перевозить.
Брюханов мыкнул, не зная, как реагировать. Показалось что сейчас бывший глава сошлется на дела и предложит ехать ему вместо себя.
– Не хочешь со мной? – после паузы, как-то просительно произнес Алексей Михайлович. – Чего-то не по себе одному… Стариков не хочу тащить – еще чиканёт кого. Дело-то такое… Как, поедешь?
Послезавтра – четверг. Рабочий день… Да и вообще, как это – могилы родных раскапывать. Или хотя бы видеть это… Чтоб не увязнуть в сомнениях и страхе, Алексей скорее ответил:
– Поеду, конечно. Поеду! Отгул только надо взять… Во сколько отплытие?
– В шесть назначили. Но пока загрузятся… в семь, наверно…
– Я лучше на лодке тогда. Паромом весь день ползти будем.
– Давай так. Тогда в деревне… – Ткачук перхнул на этом слове, – там встретимся.
Уточнили номера телефонов друг друга. Попрощались, не спросив, как у кого дела, как жизнь. Оба понимали, что не стоит. Не надо.
Оставшийся путь до квартиры Алексей как по ветру летел. С порога объявил жене, что послезавтра плывет в Пылёво. Та услышала, и лицо искривилось так страшно, что он попятился.
– Чего?
– Да ничего! Ничего-о! – выкрикнула Елена противно, совсем как оручая тётка. – Ишь, поплывет он! Колумб нашелся!
Алексей, совершенно трезвый, воодушевленный предложением Ткачука, от природы спокойный, сдержанный, почувствовал, что может ударить жену. Сильно, как мужика, ударить в этот перекошенный рот.
Обхватил левой рукой сжатую в кулак правую… Переждать этот ор. Переждать… Что-то часто он вспыхивает в последнее время. Или тупое опустошение, или вспышки…
Потом долго, нескладно объяснял, что попросил поехать Ткачук, приврал, что у того со здоровьем совсем неважно; что нужно проследить, чтобы выкопали дедов, бабушек, ее, женину, родню. Обещал вернуться в пятницу, край – в субботу.
– Надо увидеть, что наших везут. А то нагребут земли…
И постепенно Елена смягчилась, ожесточение сменили слезы. Ткнулась лбом ему в плечо, простонала:
– Я тоже хочу…
– Ну, – Алексей растерялся, в горле запрыгал ком. – Ну, я поразведаю, и поедем. На выходные как-нибудь сплаваем. У Мерзляковых палатку возьмем, у них есть… Поживем как туристы. А? Ладно?
Жена мелко закивала.
Утром Брюханов оформил отгулы на два дня. Объяснил причину. Вроде прониклись.
Рабочий день тянулся бесконечно; Алексей десять раз успел составить в голове список того, что надо взять с собой, как подготовиться к поездке… Вечером побежал к родителям – у них стоял мотор их лодки. Мотор, мощный «Нептун», был исправен, весла, канистры для топлива – в сохранности.
– Завтра часов в пять заберу. – И Алексей рассказал, зачем и куда едет.
Мать, конечно, заплакала, отец одобрительно кивнул: правильно, правильно, надо…
«А на чем до реки допереть все это?» – треснула, как молотком по голове, мысль. Машины у них не было.
Ткачука просить почему-то не хотелось. «Да ему и не до того будет, – нашел объяснение. – Японку он вряд ли оставит на пристани». Дозвонился до Дмитрия Аркадьевича Привалихина, тоже земляка, владельца другой японки – громадной «тойоты». Договорился.
«Ну, вроде все нормально пока», – облегченно выдохнул.
Теперь нужно было купить бензин, масло.
Взял канистры, отправился на заправку. По дороге столкнулся с парнем из Большакова Виталькой Синицыным. Они познакомились несколько лет назад на празднике (почему-то это назвали праздником) «Прощание с селом» в бывшем райцентре Кутае. Потом пересекались по всяким связанным с переездом делам. Виталька говорил, что они семьей, скорее всего, переедут в Абакан. Там условия получше с квартирами, и можно будет сразу приватизировать: «В Абакане-то понимают, каково нам. У них то же самое творилось, когда Красноярскую ГЭС пускали, топили деревни… Потом – Саяно-Шушенская… А наши здесь – всех в одну фатеру пихают, главное, чтоб метраж подходил».
И вот он, оказывается, здесь, в Колпинске.
– Да нет, нет, – ответил Виталька на это недоумение, – в Абакан переехали. Все там. Устроились боле-мене. А я сюда вернулся – тянет. В чопе сейчас, больницу сторожу, куряк гоняю… Хе, – усмехнулся, – никогда не думал, что к ментам буду хоть каким-то боком, но вот пришлось… Разъелся килограммов на десять. Живу в общаге.
Алексей не удержался, сказал, что завтра поплывет в верховье.
– До реки, главное, с мотором добраться.
– Скоро, – сказал Виталька, – она под боком будет.
– В смысле?
– Да вон с востока лес вырубают. Говорят, два залива появится, прямо к холму нашему подберется вода.
Алексей представил и поразился:
– Это сколько еще затопится километров!
– Что ж, есть же Красноярское море, Братское. Теперь вот – наше. Лет за сорок, глядишь, перегниет все внутри, снесет через водосбросы, или как их там… Может, и покупаемся.
Говорил Виталька вроде шутливо, но глаза были злые, нижняя челюсть подергивалась, как у несправедливо побитого.
– Я вот только не понимаю, – уже серьезно продолжил. – Место под заливы готовят, а рядом кладбище. На том же, считай, уровне. Дамбу, что ли, поставят?.. Не знаю. Вообще, – протяжный вздох, – честно говоря, крышак плавится, когда раздумывать начинаешь.
– Эт точно, мозги не справляются… А я вот как раз за своими. Завтра, эта, эксгумация будет. Надо проследить.
– А мы своих весной перенесли… Тяжкое, конечно, дело… У бабки моей гроб вообще целый оказался. Открывать не стали, в нем и перенесли… Но тут кладбище, я тебе скажу!.. Городское еще боле-мене – деревца, земля сухая. А нам выделили в низине, болотина почти… Все деревья грейдером вырвали, траншеи нарыли. Могилы, типа. На городском хоронить наших запрещено…
– Почему? – перебил вопросом Брюханов.
– Ну, кто его знает… Директор городского к нам выходил: «Поймите, это совершенно разные территории. Одна – администрации города, другая – дирекции по затоплению». Кое-как закопали, кто смог, старые памятники поставил, остальным – одинаковые кресты. С тех пор там и не был. Надо бы проверить, да не по себе как-то.
Этот разговор Алексея, само собой, не порадовал, зато еще больше оживил. Обязательно надо было сплавать, увидеть, проследить, чтоб не напутали, не напортачили. Да и попросту обязан он быть там в такой момент. И теперь ему диким казалось, что они всей огромной семьей спихнули тогда на Ткачука ответственность за перенос захоронений родни. Их, брюхановской родни. И остальные тоже… Но как в чаду тогда были.
Вечером дома с женой почти не разговаривал, часто встречался с ней глазами, видел в них поддержку. Молча благодарил… Дочка быстро поужинала и ушла к себе. Всё дулась… Алексей заглянул в ее комнату, сказал:
– Купим на днях компьютер. Я тоже созрел. Пускать будешь?
– Буду. – Дочка улыбнулась и сразу стала похожа на себя маленькую, ручную. – Только не компьютер, а ноутбук. Это такой раскладной… И надо Интернет обязательно.
– Ну да, ну да.
Поставил будильник в мобильном телефоне на четыре. Лег, закрыл глаза. Стала представляться вода, которую разрезает лодка. Быстро идет против течения, аж нос задирается, подпрыгивает. Брызги… Уснул быстро, не почувствовал, как устраивается рядом жена.
– Тум-тум-тум, тум-тум-тум, – мягко застучало по ушам; Алексей не сразу понял, что это будильник.
Сел, выключил, прикрыл глаза и сразу стал возвращаться в сон.
Встряхнулся, поднялся. Помахал руками. Слегка знобило, но приятно, как перед важным и большим делом. Так же бывало, когда вставал затемно на охоту, рыбалку.
– Ты уже? – пробубнила с подушки жена.
– Пора, Лен.
– Я там тебе собрала. На столе пакет. Бутерброды еще в холодильнике… Я не буду провожать, ладно?
– Ладно. Спасибо.
Одевался долго и тщательно. Шерстяные треники, сверху джинсы. Тельняшка, свитер, штормовка… Днем снимет лишнее, а сейчас наверняка прохладно, и торчать на улице долго придется. Тем более на воде. Отвык – все больше в квартире, в цехах.
Сунул пакет с продуктами в приготовленный с вечера рюкзак. Туда же – шерстяные носки. Вроде всё…
Шагал по тротуару, подошвы ботинок громко стукали об остывший асфальт. В воздухе попискивали редкие комары… На востоке густую синь неба разбавляли красноватые мадежи – выползало солнце. И Алексей как-то горделиво думал: «В Пылёве уже почти утро. У нас там светлее». Понимал, что для рассвета триста километров – чепуха, к тому же Колпинск на горе, а деревня, существующая теперь лишь в памяти, в низине, но все равно была уверенность, что там действительно настоящее утро и все ждет его появления: избы, колодец, клуб, дизельная, на которой он проработал двадцать лет, черемухи, усыпанные черными блестящими ягодами, само солнце…
В родительской половине коттеджа горел свет. Мать если и ложилась, то часа на два. Обязательно настряпала пирогов, шанег. Сейчас набьет едой полный рюкзак. Всегда так – стоит пойти за брусникой на дальние гари, дает с собой запасов полведра: «Вдруг что». И отец кивает: «Идешь на день – бери на три».
Раньше Алексей спорил, сопротивлялся, доказывал, что не надо столько, психовал. Но сегодня решил молчать. Пускай… Наблюдал, как суетится мать, старенькая, маленькая, уже немощная и в то же время какая-то внутренне удивительно крепкая. Отец тоже подсказывал, перебирал в уме могущие пригодиться вещи.
– Взял, – кивал ему Алексей, – и это взял…
А в груди росло, распирало волнение. То и дело поглядывал на часы, торопил минуты, прислушивался, не едет ли Привалихин.
– А удочки-то брать будешь? – вспомнил отец.
Мать всплеснула руками:
– Да до рыбалки ли ему там?!
– Возьму-возьму, точно, – обрадовался Алексей. – Часок найдется.
Отец достал из крошечного чулана телескопическую удочку в чехле.
– Тут мушка поставлена. Побросай за нашим перекатом. Там харюс после жары как раз кормится.
– И спиннинг надо.
Стали перебирать снасти, отыскивая подходящие блёсны, уловистые мушки, проверяя прочность лесок. А мать все запихивала что-то в рюкзак.
В начале шестого подъехал Дмитрий Аркадьевич. Сигналить не стал, чтоб не будить округу. Постучался в дверь.
Отнесли в «тойоту» канистры, рюкзак, весла, удочки, осторожно уложили мотор, подперев, чтоб не бился.
Мать на прощанье, конечно, заплакала.
– Проследи, сынок, чтоб всё там по-человечески. – И тут же махнула рукой: – Да что тут по-человечески – из земли вынимать.
– Но не оставлять же, – отозвался Привалихин. – Пусть лучше рядом будут.
– Это – конечно… Только все равно грех…
– Грех, мам, выше делают. – Алексей снова почувствовал, как накатывает злоба. – Кто это устроил. Кто топит. Ладно, – остановился, – ехать надо. Пока то да сё…
В машине было жарковато, но дышалось легко – работал кондиционер. «Тойота» шла мягко, не спотыкаясь на неровностях асфальтовой, но разбитой тяжелой техникой дороги, а покачиваясь на них.
– Хорошая машина, – сказал Алексей.
– Тьфу-тьфу-тьфу, чтоб не сглазить. – Дмитрий Аркадьевич поводил рукой в воздухе, ища деревянное, а потом постучал по своей голове. – Не жалуюсь пока… Скорей всего, большой пробег ее скоро ждет.
– А?
– Переезжать думаю. Сын, Олежка, под Каратузским дом достраиват.
– Где это?
– На юге, в Саянах… Говорит, рано-поздно, а Шушку прорвет все-таки. А если она не выдержит, волна все смоет – и Шушенское, и Абакан, и остальное на километры. И Красноярскую ГЭС. А значит, Красноярск накроет, и дальше… Ученые весь этот процесс просчитали, мне сын статью присылал. Надо, говорит, прятаться.
– И нас заденет? – спросил Алексей, не веря, конечно, в такую глобальную катастрофу.
– Напрямую, может, и не заденет, но тоже… Да и не приживаюсь я тут. Муторно.
«Муторно», – кольнуло Алексея слово, каким и он называл свое состояние.
– Уехать, позабыть, – продолжал Дмитрий Аркадьевич, – если получится. Там, в Каратузском, и климат, сын говорит, хороший. Вот приватизирую свою квартирёшку, продам кому. И двину. Жена, – жена Привалихина умерла лет семь назад, – простит уж, наверно. Она здесь лежит, на городском…
– А это, куда переезжать собрались, не пострадает?
– Ну, это вообще в стороне от Енисея. Там и горы защищают… Олежка три гектара земли купил навсегда – теперь можно, – строится.
В этом «строится» было столько веры в надежное, вековечное, что Алексей позавидовал. И тут же внутри ухмыльнулось: «Ну, Олегыч может себе позволить – бизнес у него нехилый. А нам как…»
– М-да, – выдохнул вслух. – Поглядим, как оно все будет.
– Глядеть, конечно, можно. Но можно и доглядеться.
Мудрые слова… Алексею было что ответить на них. Напомнить, к примеру, что Олег не с пустого кармана начал свой бизнес. Дмитрий Аркадьевич в восьмидесятые был в руководстве совхоза и, когда совхоз из-за скорого, как тогда считали, затопления ликвидировали, неплохо нагрелся на распродаже списанной, но вполне еще исправной техники. И с этими деньгами Олег году в девяностом уехал в Красноярск. Не сгинул, не пропил капиталец, надо отдать должное, – поднялся и теперь строится. А большинство людей и тогда в стороне, и сейчас. Не у всех эта деловая жилка.
Да, было что сказать. Сдержался. Попросту некрасиво будет сейчас заводить подобные разговоры – Привалихин его везет, а он припоминает, считается.
Дорога постепенно шла на спуск, и по обочинам природа становилась живее – вместо холмистой степи появились сначала одиночные деревья – березы, сосенки, потом колки, а дальше и настоящий лес.
– А не знаете, правду говорят, что водохранилище почти до города доберется? – спросил Алексей.
– Да наверно. Там-то, – Привалихин кивнул направо, на восток, – забоки, старицы. Петляла когда-то, быки обходила. Теперь ее заперли, снова стала дорогу искать.
Действительно, местность под возвышенностью, на которой стоял город, была странноватой – лесистая низменность, из которой поднимались утесы, быки, каменные столбы. Наверняка миллионы лет назад здесь происходило нечто грандизное. Узенькая нынче лента реки катилась тогда широченным потоком, разламывая и дробя горы, срезая их части. Потом вода спала, бывшее дно заросло травой, деревьями, а уцелевшие части гор торчат, как напоминание о прошлом.
В одном лишь месте поблизости река не смогла побороть горы, пробить широкую дорогу себе, и там-то, в распадке, полвека назад решили строить очередную электростанцию. Да, удобное место для плотины, нельзя не использовать.
Годы изысканий, расчетов, стягивания техники, десятилетия строительства, и вот она, серая стена плотины, желтые спички кранов над ней… Сейчас устанавливают турбины, оборудуют машинные залы.
Вот-вот запустят. Готовятся, как к великому празднику. Уже сейчас, отбиваясь от упреков, что ничего в стране не производится, не строится, кроме банков и офисов, власть отвечает: «А Богучанская ГЭС?! Возводили практически из руин недостроя, довели до ума. Через несколько месяцев начнет вырабатывать электроэнергию, даст мощный импульс развитию региона!»
Может, и так, может, и так…
«Лодочная стоянка», как ее называли официально, а меж людьми – «кладбище моторок», находилась прошлой осенью в полукилометре от берега. Огороженная рабицей территория, где жители ликвидированных деревень держали свои «Казанки», «Прогрессы», «Сибирячки», «Веги», «Янтари», «Южанки», дюралевые самоделки, деревяшки, долбленки, илимки, а то и катера, яхточки. Одни на козлах, другие на земле, какие-то под брезентом, какие-то просто так…
Мужики, помнится, изматерились, откатывая на тележках, прицепах лодки так далеко. А вот теперь стоянка была от воды метрах в ста. Алексей поначалу подумал, что ее перенесли – «мужики добились», – но потом заметил, что причал для парома другой, новый, стоит дальше по течению, чем прежний, и вообще пейзаж изменился. По крайней мере противоположный берег стал дальше…
Из сторожки вышел разбуженный шумом машины, светом фар охранник, худой старик, наверняка неспособный защитить лодки, если вдруг кто на них покусится.
– Чего надо-то? – хмурясь, крикнул, держась за открытую дверь.
Читать бесплатно другие книги:
