Сэлинджер Салерно Шейн
Алекс Кершо: Жестокой кульминацией боевого опыта Дж. Д. Сэлинджера на Европейском театре военных действий стали бои за Арденнский выступ. Он был окружен океаном человеческих страданий и уничтожения. Поверить в то, что Сэлинджер во многих неизвестных отношениях не изменился, невозможно.
Шейн Салерно: Существует распространенное мнение, что Хемингуэй и Сэлинджер встречались только два раза, в Париже и в лесу Хюртген. Однако была еще одна встреча, во время сражения за выступ. 16 декабря 1944 года, в первый день боев в Арденнах, друг Хемингуэя генерал Бартон сообщил находившемуся в Париже и поправлявшемуся после воспаления легких писателю: «Тут началась хорошая заваруха. Стоит приехать и посмотреть». И Хемингуэй приехал.
Чарльз Мейерс: Во время Второй мировой войны я служил в армейской контрразведке. Во время сражения в Арденнах меня и парня из Атланты по имени Эдди Уэлч временно прикомандировали к контрразведке Четвертой дивизии, которая стояла на южном краю выступа, в Люксембурге. В дивизионной группе контрразведки было около 14 человек. Шестеро из них были парами размещены в командных пунктах трех полков. В одну из этих пар входил Джерри (Дж. Д.) Сэлинджер.
Согласно задаче, поставленной нам на январь 1945 года, Уэлч и я должны были ежедневно ездить на джипе между штабом дивизии и тремя полковыми командными пунктами. Той зимой было очень холодно, и мы отогревались в отведенных полковым группам контрразведки помещениях. В то время Джерри писал и продавал некоторые из написанных им в свободное от службы время рассказов (иногда такого времени было много).
В то время Хемингуэй был приписан к Четвертой дивизии. Джерри дал ему почитать некоторые свои рассказы. Однажды, когда Уэлч и я снова застряли в полку из-за распутицы, Джерри показал мне написанную на коричневом бумажном пакете записку, которую переслал ему Хемингуэй. В этой записке Хемингуэй хвалил «слух» Джерри, его значительный талант и называл его рассказы многообещающими[203].
Лестер Хемингуэй: [Когда Хемингуэй занял комнату в гостинице в Люксембурге, он] решил расслабиться с добрыми приятелями… [в числе которых] был и Джером Сэлинджер, славный малый, служивший в контрразведке[204].
Барт Хагермен: Все время идет снег. Думаю о днях сражения за выступ. Эти мысли вызывают воспоминания о друзьях, которых я потерял, отчаянное чувство, владевшее нами в то время, – и у меня возникает ощущение досады от того, что и 50 лет спустя я все еще думаю так же, как думал тогда. Мне следует забыть об этом и жить спокойно, но… полагаю, это чувство всегда будет со мной[205].
Эрни Пайл: В памяти многих из тех, кто остался жив, навечно выжжен неестественный вид замерзших трупов, разбросанных по склонам холмов и канавам вдоль высоких изгородей по всему миру. Массовое производство трупов – происходящее то в одной стране, то в другой, месяц за месяцем, год за годом. Мертвые зимой и мертвые летом.
Мертвецы пребывают в таком знакомом и непристойном беспорядке, что становятся однообразными, похожими друг на друга.
Этот бесконечный ряд мертвецов настолько чудовищен, что начинаешь почти ненавидеть мертвых. Мертвые – это то, что не надо даже пытаться понимать тем, кто остался дома. Для них мертвецы – это колонки цифр. Или, если умерший был вам близок, – это человек, который ушел и не вернулся. Его не видишь телом, лежащим, как тесто, в какой-то причудливой позе у дороги во Франции.
Но мы-то их видели. Мы видели много тысяч мертвых. В этом разница между нами[206].
Маргарет Сэлинджер: Помню, как стою рядом с отцом (мне тогда было лет семь) и смотрю на то, что кажется вечностью, на то, как отец безучастно смотрит на сильные спины местных парней-плотников, строящих пристройку к нашему дому. Парни сняли футболки, их мышцы играют в лучах летнего солнца. После долгого молчания отец снова возвращается к жизни и говорит мне (а, может быть, и никому в частности): «Все эти здоровые, сильные парни, – и тут отец тряхнул головой, – всегда оказываются на передовой, всегда гибнут первыми, одно поколение за другим». Сказав это, отец опустил руку, раскрыл ладонь и оттолкнул от себя эти волны воспоминаний[207].
Глава 6
Все еще болит
Лагерь Кауферинг-IV, Ландсбург, Германия, Бухенвальд, Германия,
весна 1945 года.
Истощенные к концу войны Сэлинджер и Двенадцатый полк вступают в концлагерь Кауферинг-IV. Во многих отношениях Сэлинджер так и остался там навсегда[208].
Дебора Дэш Мур: Сэлинджер должен был почуять лагерь на расстоянии пары-тройки километров. Меня всегда поражает, что местные жители говорят, что не знали о том, что происходит в лагерях. Вся местность была пропитана запахом лагеря.
Кауферинг-IV, отделение концлагеря Дахау.
Роберт Абцуг: Опыт, полученный теми, кто освобождал лагеря, на самом деле ужас, начинавшийся еще до того, как освободители входили в ворота.
Алекс Кершо: Дж. Д. Сэлинджер был одним из первых американцев, своими глазами увидевших абсолютное зло нацистского режима. В лагерь Сэлинджер вступил весной 1945 года. Ему предстояло увидеть невообразимые ужасы: сожженные тела, штабеля сожженных тел. Это трюизм, потому, что это – правда: для того, чтобы описать это, слов недостаточно.
Роберт Абцуг: Проходишь через хорошенькую, чистенькую немецкую деревню, и в конце дороги стоит лагерь, выглядевший как ад, переполненный телами.
Вступивших в лагерь солдат вроде Сэлинджера встречала мертвая тишина и безумие. Вас ловили врасплох. Вы не были эмоционально готовы к предстоящей битве. Вступление в концентрационные лагеря не было освободительной миссией в смысле открытия ворот для узников или чего-то в этом роде. Война была закончена, можно было слегка и расслабиться. В сущности, солдаты входили в эти ужасные ситуации. Расслабившиеся и ни о чем не подозревающие, они входили в открытое пространство – и низвергались в какую-то братскую могилу.
Эберхард Элсен: Сэлинджер никогда не описывал того, что увидел в концлагере Кауферинг, но увиденное пронизывает его жизнь и творчество.
Сожженные трупы в концлагере Кауферинг-IV.
Шейн Салерно: Он рассказал о том, что видел там, дочери Маргарет и Джин Миллер.
Маргарет Сэлинджер: Как сотрудник контрразведки мой отец был в числе первых солдат, вошедших в один из только что освобожденных концлагерей. Он сообщил название лагеря, но его я уже не помню[209].
Дж. Д. Сэлинджер: Сколько ни живи, запах горелой плоти никогда полностью не забудешь[210].
Джин Миллер: Он не говорил о войне и о том, что ему пришлось пережить на войне. Единственным, что он однажды сказал мне о том времени, были слова: никогда не забудешь запах горелой плоти[211].
Эберхард Элсен: Кауферинг-IV был лагерем-накопителем, куда отправляли больных заключенных из других мелких лагерей, находившихся в этом районе. Это был Krankenlager (лагерь для больных), но на самом деле это был лагерь уничтожения людей: больных заключенных просто оставляли умирать от болезней или от голода. За день до прихода американских войск охранники-эсэсовцы вывезли из лагеря три тысячи заключенных по железной дороге и прикончили всех, кто был слишком болен или слишком слаб для транспортировки. Эсэсовцы пристрели, забили до смерти или прирезали 92 заключенных и заживо сожгли 86 заключенных, запертых в деревянных бараках, которые подожгли. Когда пришли американцы, все охранники сбежали. В живых оставалась горстка заключенных, которые избежали смерти, спрятавшись от эсэсовцев. Помимо 360 заключенных, убитых эсэсовцами перед бегством, американцы нашли два массовых захоронения, в которых лежали тела еще 4500 заключенных, умерших от болезней или от голода.
Эсэсовцы эвакуировали заключенных из лагеря IV, того самого, в который вступил Сэлинджер, и поскольку охранники пытались отконвоировать заключенных до вагонов, многие заключенные попытались сбежать, но эсэсовцы расстреляли их из пулеметов. Очереди рассекали некоторые тела пополам. Кроме того, эсэсовцы убивали заключенных топорами. Американцы нашли валявшиеся рядом с трупами окровавленные топоры.
Итак, Сэлинджер и его водитель въехали в лагерь (Сэлинджер как сотрудник контрразведки мог разъезжать на машинах, чего не могли делать другие солдаты) и увидели почти сотню тел, лежавших на участке, который простирался между лагерем и железнодорожными путями. Затем, на въезде в лагерь, они увидели штабеля изуродованных тел. Сэлинджер и водитель проехали глубже в лагерь и обнаружили источник жуткого смрада – три барака-полуземлянки, ничем не отличавшихся от больших собачьих будок. Нацисты заколотили в этих бараках больных людей и подожгли бараки. Сэлинджер и его водитель увидели в развалинах еще дымившиеся сожженные трупы.
Алекс Кершо: Их держали за колючей проволокой. Их морили голодом, избивали, пытали и убивали.
Роберт Абцуг: Эта неожиданная сцена совершенно шокировала их. Американцы обнаружили Кауферинг за день-другой до освобождения основного лагеря, Дахау. Никто из американских солдат ничего подобного ранее не видел.
Эберхард Элсен: Эсэсовцы понимали, что к лагерю приближаются американцы, и попытались вывести из лагеря всех трудоспособных заключенных, устроив для них так называемые марши смерти. В случае с лагерем для больных, в котором побывал Сэлинджер, многие заключенные не могли ходить, поэтому эсэсовцы их перебили.
Тела, обнаруженные в концлагере Кауферинг-IV.
Когда американцы 27 апреля 1945 года обнаружили брошенный лагерь, их встретил смрад горящих тел. Эсэсовцы подожгли несколько землянок, в которые согнали заключенных, и расстреляли тех, кто пытался вырваться из огня. Вступившие в лагерь американцы увидели тела, изрубленные, по словам одного солдата, как дрова. А когда американцы присмотрелись к телам, то увидели, что при жизни эти люди были кожа да кости. По прикидке, вес большинства убитых составлял от 20 до 30 килограммов. Их попросту заморили голодом.
По большей части, американцы находили только трупы.
Джек Холлетт: Первым, что я увидел, были тела, уложенные в штабель… длиной метров шесть и высотой больше человеческого роста… И то, что казалось дровами, было телами. Никогда не забуду, что при ближайшем рассмотрении в этой груде тел были люди, которые все еще мигали. Таких в штабеле было три или четыре человека[212].
Дебора Дэш Мур: Лагерь оскорблял обоняние Сэлинджера и всех прочих вступивших в него американцев смрадом и видом обнаженных тел, уложенных в штабеля. Эти тела выглядели мертвыми, но иногда из груды тел раздавались звуки, и солдаты понимали, что в этих жутких штабелях были и живые. Американцы находили людей, которые были истощены до такой невероятной степени, что скулы у них выпирали почти как рога. Кости их запястий торчали. Кожа висела на телах как нейлоновый чулок: сквозь нее можно было видеть кости. Ничто в опыте, обретенном американскими солдатам (а Сэлинджер был к тому времени опытным бойцом, прошедшим через ужасные бои), ничто не могло подготовить солдат к такому зрелищу.
Алекс Кершо: Когда Сэлинджер смотрел на них, эти люди покорно склоняли головы. Они выглядели как побитые собаки. Они боялись смотреть в глаза другому человеку, опасаясь того, что если они сделают это, их убьют или изобьют. Этот образ людей, которые не могли смотреть даже на своих освободителей, врежется в память многих американцев, вступивших в концлагеря, на всю оставшуюся жизнь.
Шейн Салерно: Пол Фицджеральд, близкий товарищ Сэлинджера по службе в контрразведке. Был рядом с Сэлинджером, когда они вступили в лагерь. Выжившая в кошмаре концлагеря женщина передала Фицджеральду кипу фотографий зверств, которые творились в Кауферинге-IV. Фицджеральд сохранил эти фотографии и никому их не показывал до 1980 года, когда передал их в Библиотеку холокоста и Исследовательский центр Сан-Франциско. В сопроводительном письме Фицджеральд написал: «Я хранил этот альбом 35 лет… Это – моя личная память о жутком кошмаре». Мак Р. Гарсия, директор Центра, написал представлявшему Фицджеральда Огасту Кареллу: «Передайте, пожалуйста, мою благодарность м-ру Полу Дж. Фицджеральду за то, что он разрешил мне посмотреть этот альбом со страшными фотографиями, которые он привез со Второй мировой войны. Я никогда прежде не видел орудий пыток, и эти фото действительно открывают глаза на то время. Эти и другие фотографии определенно указывают на жестокость нацистского режима, который господствовал в Германии до конца войны»[213].
Роберт Абцуг: Солдаты вроде Сэлинджера, все солдаты, вступавшие в эти лагеря, были ошеломлены, но им надо было как-то объяснить то, что они видели. Они смотрели на тела и пытались найти какие-то человеческие черты, какие-то признаки того, что эти люди когда-то были живыми. Еще хуже для американцев был вид живых мертвецов, с которыми им приходилось сталкиваться. Выжившие узники, шатаясь, шли к освободителям и иногда пытались обнять их.
Когда американские солдаты вступили в лагерь, они испытывали такое страшное потрясение, что начинали рыдать. Они падали на землю. Некоторым врачи оказывали немедленную помощь. Я говорю об освободителях, не об узниках.
Средневековые художники писали видения ада, но то, что увидели освободители, было адом наяву, кладбищем мертвецов и полумертвых людей. Представьте, что входите в некое пространство, где есть только скелеты, сожженные тела и смрад горелой плоти. Дышать этим смрадом было невозможно. Американцы видели штабеля тел, переложенных дровами, по два-три-четыре тела в ряд. Некоторые были мертвы, но кое-кто еще был жив, и для того, чтобы понять, кто мертв, а кто жив, требовалось время. Все были истощены до крайности. У заключенных были запавшие глаза. Заключенные завывали. Воняло мочой, экскрементами и гниющей плотью.
Роберт Таун: Эйзенхауэр увидел Бухенвальд и Дахау сразу же после их освобождения. Примечательна его реакция на увиденное. Он настоял на том, чтобы фоторепортеры со всего мира приехали туда и сняли этот ужас. Он приволок туда генерала Паттона и других офицеров и сказал: «Вам надо взглянуть на это, потому что настанет время, когда люди не будут верить в то, что это действительно произошло. Это слишком страшно, чтобы быть правдой». Для тех, кто там побывал, это несомненно стало переломным моментом жизни. Увиденное оказало воздействие на всю жизнь. Иначе быть не может.
Роберт Абцуг: Есть известная фотография: комендант Кауферинга Айхельсдорфер стоит среди мертвых тел. И самое странное то, что он находится там. У него бесстрастное лицо, словно это его обычная, повседневная работа. Вот так это и происходило. Немцы тоже испытывали то же оцепенение от сенсорной перегрузки, какое испытывали американские солдаты, и не только потому, что они были ярыми нацистами, но и потому, что они жили в условиях этого ужаса. Это была просто работа. По фотографии совершенно ясно, что для Айхельсдорфера это было обыденной жизнью.
Йоганн Баптист Айхельсдорфер, комендант концлагеря Кауферинг-IV
Алекс Кершо: Весной 1945 года, когда нацистская Германия разваливалась на куски, главной задачей сотрудников контрразведки вроде Дж. Д. Сэлинджера был розыск преступников, нацистов, организовавших этот невообразимый кошмар. Я подружился с сотрудником разведки, который был в тех же чинах, что и Сэлинджер, и выполнял такие же обязанности, заключавшиеся в проведении допросов. Один раз этот сотрудник вошел в лагерный госпиталь в поисках нацистов. На больничных койках он нашел нескольких нацистов, притворявшихся раненными в боях или бывшими узниками лагеря. Чтобы избежать ареста, эти немцы вырядились в лохмотья заключенных. Они прикидывались евреями, но выглядели неестественно здоровыми по сравнению с настоящими заключенными. Мой приятель сказал, что, узнав о том, что творилось в концлагерях, контрразведчики стали относиться к немцам нетерпимо. Отказывавшихся говорить немцев допрашивали с пристрастием, жестко. Людям, которые вели допросы, было трудно сохранять терпение, если они знали, что сидящий перед ними откормленный немец, возможно, расстрелял и замучил бессчетное число гражданских лиц.
Роберт Абцуг: Некоторые солдаты вручали свое оружие немногим здоровым бывшим узникам и разрешали им рвать на куски или расстреливать захваченных в плен немецких охранников. Это было полным циклом почти неконтролируемого мщения. На какое-то время ситуация вышла из-под контроля. В отношении солдата вроде Сэлинджера, который прошел через разгул насилия, можно задаться вопросом, что стало последней соломинкой, надломившей его психику в этом неподвластном логике, перевернутом вверх дном мире? В бою, по крайней мере, имеешь дело с противником.
В освобождении лагерей был некий иной момент, который и вытолкнул солдат вроде Сэлинджера за грань. Когда служишь в армии и сражаешься, в этом есть логика. А когда солдаты вступали в концлагеря, противника, которого надо было одолеть в бою, не было. Солдаты в то время были крайне уязвимы, потому что для большинства из них это было последним испытанием, которое им надо было перенести во время войны.
Эберхард Элсен: Поскольку Сэлинджер был наполовину евреем, увиденные им зверства, которые немцы совершили в отношении евреев, должны были оказать на него еще более разрушительное воздействие.
Роберт Абцуг: Сэлинджер выжил в ужасающей механизированной, анонимной бойне огромных масштабов, но расползающиеся повсюду ужасы концлагерей напомнили ему о том, что он еврей.
Лейла Хэдли Люс: Никогда не думала о Джерри как о еврее. Никогда не думала о ком-либо из моих друзей как о еврее. Они были просто друзьями. Он напомнил мне о том, что его глубоко тревожит холокост. Холокост и концлагеря причиняли ему сильные душевные страдания.
Дебора Дэш Мур: Сэлинджер и союзники обнаружили, что произошло, и задались вопросом: «Действительно ли мы выиграли войну? Или мы пришли слишком поздно?» Это были мучительные, терзающие ум вопросы, на которые не было удовлетворительного ответа. Союзники уже знали о том, что сделали нацисты. Они увидели зверства нацистов и одолели их. Но Европа стала кладбищем. Неожиданно она превратилась в огромное еврейское кладбище.
Дэвид Шилдс: Хотя Сэлинджер не находился на передовой, он определенно был на переднем крае войны с холокостом, память о котором он сохранит навечно.
Ричард Стейтон: Нам трудно понять Сэлинджера потому, что мы – не он, и нас там не было. Я знаю других солдат, которые освобождали концлагеря и не были евреями. Пережитое сломало психику и им. И они никогда так и не оправились от этой травмы.
Алекс Кершо: Из 337 дней, в течение которых американцы воевали в Европе, Сэлинджер воевал 299. Мы не знаем, насколько он был травмирован. После 200 дней боев человек становится психически ненормальным. Проведены соответствующие исследования. Даже сильные парни после 200 дней боев становятся ненормальными. Взяв очередную деревушку, они уходят куда-то, где могут остаться одни, и беззвучно рыдают. Дивизия Сэлинджера находилась в боях дольше, чем любая другая американская дивизия, сражавшаяся на Европейском театре военных действий. Сэлинджер воочию видел самые тяжелые бои, какие только можно было увидеть за все время Второй мировой. Любой человек, так долго переживавший бои такого накала, должен был получить глубокую психическую травму.
Пол Александер: Сэлинджер сказал [Уиту] Бёрнетту, что просто не в состоянии описать события последних трех-четырех недель войны. Он стал очевидцем того, что было слишком ужасающим и что нельзя передать словами. Но, даже делая это драматичное, выворачивающее нутро признание, Сэлинджер все равно считал, что должен обсуждать, прежде всего, свои дела. По всей видимости, Бёрнетт сделал ему письменное предложение опубликовать его роман раньше сборника рассказов. Отвечая на это письмо Бёрнетта, Сэлинджер дал согласие на осуществление предложенного плана и добавил, что, вернувшись в США, он сможет закончить роман за полгода. Так Сэлинджер предоставил дело Бёрнетту, предварительно поблагодарив его за то, что Бёрнетт принял к публикации рассказ «Элейн», который был отклонен журналом New Yorker. «Элейн» – рассказ о девушке с замедленным развитием и без особых надежд на счастье. Это затянутое повествование, исполненное неформальных чувств и переживаний, было написано Сэлинджером до того, что он пережил в конце 1944 года[214].
Дж. Д. Сэлинджер (рассказ «Элейн», журнал Story, март – апрель 1945 года):
Пляж, который минуту назад был всего лишь большим скоплением крошечных горячих песчинок, приятно скользивших между пальцами, вдруг превратился в чудовищного великана, непостижимо огромного и враждебного, готового проглотить Элейн… или бросить ее с громким хохотом в море[215].
Алекс Кершо: Я разговаривал с людьми, которые освобождали концлагеря. Они рассказывали, что заключенные подходили к колючей проволоке и просовывали через ограду руки, в которых трудно было узнать человеческие руки. Это были кости, которые просили. Чего? Возможно, плоти американских солдат.
Роберт Абцуг: Это не было пейзажем после битвы. Это было картиной надругательства над человечностью. Один солдат рассказал о слабой попытке этих живых скелетов поаплодировать освободителям. Они не могли даже правильно сложить руки. Аплодисменты были почти неслышными.
Дебора Дэш Мур: В начале своих «Девяти рассказов» Сэлинджер задает дзэнский вопрос: «Каков звук хлопка одной руки?» Ну, всем известно, что для звучного хлопка нужны две руки. Один из вступивших в лагерь солдат-евреев слышал звук хлопков, которыми узники пытались приветствовать американцев. Так как на руках не было плоти, звук был странно приглушенным, потусторонним.
Алекс Кершо: Для Сэлинджера и американцев его поколения, освобождавших узников концлагерей, наследие войны держится на этом разъединении, размыкании, на этих воспоминаниях и многих других подобных моментах войны, когда после всех страданий и смертей солдаты вступали в районы, где находили неопровержимое оправдание предшествовавшего кровопролития. Они видели ад, требовавший искупления и спасения. Солдаты лицом к лицу сталкивались с главными жертвами войны, жертвами холокоста, но это событие уничтожило тот человеческий опыт, который был известен и понятен всем солдатам. В памяти очевидцев вроде Сэлинджера ничто не могло очистить или смягчить этот удар, возродить прежние представления или объяснить увиденное. А увиденное уничтожило даже тех, кому удалось спастись из этого ада.
Концлагерь Кауферинг-IV.
У Сэлинджера величайший триумф оборачивается худшей трагедией. На завершающей стадии войны, несопоставимой ни с одной из прошлых войн, войны добра со злом, в которой добро одержало победу, очищая душу, добрая заключительная глава была, пожалуй, самой разочаровывающей и самой губительной для души.
Лесли Эпштейн: Мы, как и Симур [один из главных персонажей многих рассказов и повестей Сэлинджера], знали, каковы люди. Никакой больше наивности, никакого отрицания. Тот, кто не пишет каким-то образом о войне – и о холокосте, не один из нас, хотя мы, возможно, не вполне понимаем это.
Алекс Кершо: Война была эпическим, невероятным путешествием для Четвертой дивизии, и это путешествие было оплачено огромной ценой. Сэлинджер увидел самые жестокие бои из всех, какие можно было увидеть. Невозможно представить, что перенес Сэлинджер, который вынес страшную боль, страдания и вред, наносимый окружавшим его людям. Он своими глазами увидел самое худшее, что люди могут сделать друг другу. То, что пережил Сэлинджер, было нескончаемым физическим, умственным и духовным посягательством на его чувства
Эберхард Элсен: Дочь Сэлинджера Маргарет изучила письма, написанные отцом весной – летом 1945 года. По ее словам, почерк отца «изменился до неузнаваемости».
Дэвид Шилдс: Трудно не прийти к выводу, что, в каком-то смысле, война в конце концов догнала Сэлинджера.
Эберхард Элсен: Нервный срыв, произошедший у Сэлинджера, не был вызван боевым стрессом… Он не был пехотинцем. Сэлинджера надломило освобождение лагеря Кауферинг-IV.
Глава 7
Жертва и преступник
Война закончилась, а война Сэлинджера только начиналась. Госпитализированный в Нюрнберге с диагнозом «боевое истощение» [посттравматический синдром], Сэлинджер поправился, женился на немке и привез на родину «самое жгучее счастье».
Канал NBC: Национальная вещательная компания откладывает начало своих программ для того, чтобы зачитать слушателям особый бюллетень. Полчаса назад высокопоставленное должностное лицо США, остающееся неназванным, сообщило в Сан-Франциско, что Германия безоговорочно, безо всяких условий, капитулировала перед союзниками[216].
Алекс Кершо: Не будет больше стрельбы, смертей, убийств и разрушений. Война была закончена. Можно было думать о будущем. День победы в Европе означал, что после принесенных ими жертв, после увиденных ими ужасов солдаты были на пути домой. Сэлинджер выжил, но был страшно, жутко травмирован.
Джон Макманус: Говард Раппел, десантник из 517-го воздушно-десантного полка, не хотел иметь дела ни с кем и ни с чем, что имело бы какое-то отношение к войне. Пытаясь забыть войну, он отказался вступать в ветеранские организации.
Говард Раппел: Я не хотел снова ворошить старое, снова сражаться… воссоздавать образы или оживлять воспоминания о прошлом на людях. Я не стремился к какому-то признанию или к тому, чтобы мне уделяли особое внимание. Я не хотел, чтобы ко мне относились как к герою. Не хотел, чтобы мое прошлое мешало моему будущему. Я хотел продолжать жить так, как мне нравилось[217].
Лоуренс Гробел: Во время Второй мировой войны Сэлинджер пережил психический срыв. У меня нет ни малейших сомнений, что война оказала огромное воздействие на его чувство человечности. Почему люди идут на войну? Почему они убивают друг друга? Каким образом смогли случиться Дахау или Аушвиц? Сэлинджер увидел другую грань человеческой натуры.
Эберхард Элсен: Разрушительные замечания, сделанные о войне в произведениях Сэлинджера, весьма сдержанны по сравнению с тем, что он писал Элизабет Мюррей 13 мая 1945 года. Он писал, что хотя Вторая мировая и закончилась, его «личная маленькая война в Германии продлится еще какое-то время». Он признался, что его «самые обычные мысли о том, что происходит в Германии, граничат с изменой. Это было безобразным кошмаром, Элизабет. Сомневаюсь, что у тебя есть хоть какое-то представление об этом». По его словам, он счастлив тем, что пропустил развернувшиеся в США торжества по случаю Дня победы в Европе (эти торжества «были бы слишком мучительными, слишком трогательными для этого малого»). Вместо этого он отпраздновал день победы над Германией, «задаваясь вопросом, что подумали бы о нем близкие родственники, если я аккуратно, но эффективно прострелил бы себе ладонь левой руки [такие «самострелы» были известным и распространенным способом, позволявшим солдатам с позором покидать зону боевых действий], и как долго мне пришлось бы учиться печатать на машинке тем, что осталось бы от левой руки». Сэлинджер завершал письмо словами: «У меня есть звездочки за участие в трех сражениях, и я должен получить четвертую. Так вот я хочу, чтобы эти звезды прибили к моим ноздрям, по две с каждой стороны». Службу Сэлинджер закончил, получив пять звезд за участие в боях и удостоившись Почетного упоминания части президентом за проявленную доблесть. «Что за каверзный, тошнотворный фарс. А как много людей погибло»[218].
Алекс Кершо: В июле 1945 года Сэлинджер лег в нюрнбергскую больницу, где его лечили от реакции на боевой стресс и от боевой усталости.
Шейн Салерно: Сэлинджер слег в болницу не из-за одного события, а из-за кульминации событий: он прошел через продолжавшиеся 11 месяцев бои, ему пришлось стать очевидцем зверств, которые выходили за рамки человеческого воображения. Он подавлял свои чувства – страх, тоску, боль, которые были вызваны гибелью боевых товарищей. Но подавление этих чувств стоило дорого. В конце войны у Сэлинджера нашлось, наконец, время, чтобы поразмыслить над тем, что он претерпел за последний год. Все болезненные воспоминания, все долго подавляемые чувства все же прорвались – и это имело сокрушительный результат. Сэлинджер впал в такую глубокую депрессию (сам он использовал слово «подавленность»), что не мог более выполнять обязанности. И тогда он лег в больницу на психиатрическое освидетельствование.
Эберхард Элсен: Посещение больницы, где Сэлинджера две недели лечили от нервного расстройства, было событием из ряда вон, поскольку планировка госпиталя не слишком изменилась. Например, пара окон все еще были забраны стальными решетками.
Лейла Хэдли Люс: Я чувствовала, что он серьезно удручен войной. Сам он не говорил со всей определенностью о том, что у него нервный срыв, но можно было понять, что с ним случилось, потому что он был госпитализирован в Нюрнберге. Я-то поняла это.
Эберхард Элсен: В июле 1945 года Сэлинджер написал Хемингуэю именно из больницы. В этом письме Сэлинджер сообщает, что прошел обследование в «немецкой больнице в Нюрнберге», поскольку пребывал «в почти беспросветной тоске». Он попытался приуменьшить силы своего психического расстройства и отпускал шутки в адрес психиатров, которые расспрашивали его о детстве и его половой жизни, однако подчеркивает, что проходил освидетельствование в гражданской больнице, а не в военном госпитале.
Это письмо не датировано, но упоминание Сэлинджера о том, что Четвертая дивизия уже вернулась в США, показывает, что письмо должно было быть написано после 25 июня 1945 года. Из чего следует, что нервный срыв у Сэлинджера случился, по-видимому, через несколько недель после окончания войны. Мы знаем, что он лег в гражданскую больницу для того, чтобы избежать увольнения из армии по причине психического нездоровья, и что в муниципальной больнице Нюрнберга он пробыл только две недели. Он написал Хемингуэю о своем нервном срыве потому, что Хемингуэй своими глазами видел войну и не только Вторую мировую, когда он был почетным военным корреспондентом, но и Первую мировую, на которой получил тяжелое ранение. Вероятно, Сэлинджер думал, что Хемингуэй поймет, что с ним происходит.
Дж. Д. Сэлинджер (выдержка из недатированного письма Эрнесту Хемингуэю):
Дорогой Папа,
пишу из больницы общего профиля в Нюрнберге. Примечательно отсутствие Кэтрин Барклей [героини романа «Прощай, оружие»]. Вот и все, что я должен сказать… Со мной ничего страшного, кроме того, что я почти постоянно пребывал в состоянии подавленности и считал, что было бы неплохо поговорить об этом с человеком в здравом уме. Как продвигается работа над твоим романом? Надеюсь, ты напряженно работаешь над ним. Не продавай его кинематографистам. Ты же богатый человек. Как председатель многих клубов твоих поклонников я знаю, что говорю от имени всех членов этих клубов после того, как увидел фильм «И восходит солнце» с Гэри Купером… Я отдал бы правую руку за то, чтобы уйти из армии, но не с психиатрическим диагнозом, который станет пожизненным белым билетом: «Этот человек не годен к службе». Я обдумываю очень чувствительный роман, и мне не надо, чтобы в 1950 году автора называли психом. Да, я и вправду псих, но об этом не должны знать не те люди… Намного ли легче ясно мыслить, когда сходишь со сцены? Я имею в виду твою работу… Наши беседы были единственными отрадными минутами всей этой войны…
P. S. …Публикация сборника моих рассказов сорвалась. Что на самом деле хорошо. Говорю это искренне. Я все еще привязан к лжи и чувствам, а вид моего имени на суперобложке отложат [дальнейший текст вырезан][219].
Шейн Салерно: В сентябре 1945 года Сэлинджер отклоняет предложение издательства Simon & Schuster опубликовать сборник его рассказов. «Они пишут письма как штатские», – сказал Сэлинджер и назвал их «хитрожопым издательством».
Дэвид Шилдс: В одном из писем времен войны Сэлинджер пишет: «Я не расстаюсь с пистолетом 45-го калибра, который висит у меня на бедре. Горе тому критику, который, прочитав сборник моих рассказов, назовет меня «обещающим» писателем, за которым «надо следить», но «незрелым»».
Самым интересным в письме Сэлинджера Хемингуэю является то, как Сэлинджера бросает из чарующего творчества в мучительное признание и малодушное подхалимство. С одной стороны, письмо удивительно открытое (Сэлинджер пишет о бывшей медсестре, которая станет его третьей женой, о своем двойственном отношении к кинематографу, о тонкой линии, отделяющей чувствительность Холдена/Сэлинджера от психического нездоровья). С другой стороны, письмо – непреднамеренно написанная картина разрушающейся души, портрет сержанта Х, переживающего серьезное недомогание.
И портрет Кеннета Колфилда, другого «я» Сэлинджера в «Океане, полном шаров для боулинга», который был написан в то время. Этот рассказ никогда не был опубликован, хотя в 1947 году его купил журнал Women’s Home Companion, где рассказ решили не издавать по причине его «мрачности», пессимистичности. Впоследствии Сэлинджер выкупил этот рассказ и сделал с ним то, что сделал с рассказом «Последний и самый лучший из Питеров Пэнов»: передал его в Мемориальную библиотеку Файерстоуна Принстонского университета. Сэлинджер оставил распоряжение: рассказ можно читать под наблюдением, но публиковать его нельзя до 2060 года.
В рассказе «Океан, полный шаров для боулинга» писатель Винсент пишет рассказ о человеке, сказавшем своей жене, что каждую неделю играет в боулинг, тогда как на самом деле посещает в это время другую женщину. После его смерти вдова узнает о романе и швыряет шар для боулинга в окно. Когда Винсент показывает этот рассказ своему брату Кеннету, тот говорит, что рассказ ему не нравится: он слишком суров и к мужу, и к жене. По мнению Кеннета, Винсенту следует писать о более радостных вещах. Винсент и Кеннет идут на пляж, где Кеннет читает Винсенту письмо их другого брата Холдена из летнего лагеря. В письме Холден критикует лицемерие взрослых.
Винсент не хочет, чтобы Кеннет, у которого больное сердце, шел плавать, но Кеннет все же идет в воду, говоря, что океан выглядит так, словно он полон шаров для боулинга. Когда Кеннет выходит из воды, у него происходит разрыв кровеносного сосуда, и он теряет сознание. Винсент везет брата домой и вызывает врача, но Кеннет умирает.
Вина оставшегося в живых. Во многих написанных Сэлинджером в 1944–1945 годах рассказах – «Последний день последнего увольнения», «Солдат во Франции», «Сельди в бочке», «Посторонний», «Океан, полный шаров для боулинга», – фигурируют члены семьи Колфилдов или их друзья. В «Океане» снова появляется Фиби. Кеннет превращается в Алли в «Над пропастью во ржи». Винсент становится Д. Б. Все эти персонажи – векторы на вымышленной координатной сетке семьи Колфилдов, которая со временем превратится в семью Глассов, альтернативными людьми, противостоящими шоу ужасов.
Шейн Салерно: 22 ноября 1945 года Сэлинджер был с почетом уволен из армии во Франкфурте, но подписал с министерством обороны гражданский контракт и стал сотрудником разведки, находящимся в Гунценхаузене. Получить для ознакомления документы о военной службе Сэлинджера было очень непросто, и процесс получения занял много времени: в течение нескольких лет нам говорили, что эти документы уничтожены при пожаре, а потом говорили, что они уничтожены при наводнении.
Старший лейтенант А. Реймонд Будро:
Справка.
Джером Д. Сэлинджер с 1943 года был сотрудником контрразведки и служил как на территории США, так и за рубежом. Как сотрудник контрразведки Четвертой дивизии, Сэлинджер 6 июня 1944 года попал в Нормандию в составе первых волн вторжения во Францию. Позднее его перевели в подразделение контрразведки 970/63, которым командовал лейтенант Роберт Уильямс. Под началом Уильямса Сэлинджер служил до тех пор, пока я, нижеподписавшийся, в августе 1945 года не принял командование над подразделением. С того времени он постоянно выполняет свои обязанности под моим личным непосредственным контролем.
Обязанности, выполняемые Сэлинджером, меняются, но всегда требуют высокой квалификации, правильных суждений и честности. Он проводит допросы как в одиночку, так вместе с другими сотрудниками, собирая данные по денацификации, диверсиям, шпионажу, безопасности американских войск и объектов, а также разведывательные данные.
Он всегда ведет себя и выполняет поставленные перед ним задачи, высоко блюдя личную честь и честь контрразведки. Его характер и образ жизни примерны, а приятность его личности существенно способствует эффективности добрых отношений с людьми, с которыми он контактирует.
Мне трудно найти замену услугам, которые оказывает Сэлинджер, и я безоговорочно рекомендую его как человека, который верно и преданно служил Вооруженным силам США[220].
Эберхард Элсен: После увольнения с почетом из армии Сэлинджер подписал контракт на новый срок службы для того, чтобы принять участие в программе денацификации.
История и задача службы контрразведки во Второй мировой войне: 10 мая 1945 года Группа контрразведки 12-й армейской группы была приведена в готовность приказами, поступившими из штаба командования театром военных действий. Была начата новая фаза деятельности. Благодаря своему опыту и инструктажу личный состав этой группы был готов к выполнению задач.
После безоговорочной капитуляции противника перед союзными войсками больший акцент был сделан на денацификацию Германии. Дивизионные районы были разделены на сектора, в каждом из которых действовала группа контрразведки. Такие группы открывали опечатанные в ходе наступления помещения и здания нацистской партии и проводили изучение этих объектов и находившихся там документов. В каждом районе были созданы сети информаторов и созданы контакты, благодаря которым были арестованы многие лица, занимавшие высокое положение и имевшие высокие чины при нацистском режиме.
В основном благодаря усилиям информаторов были арестованы многие бывшие агенты гестапо, которые в противном случае ускользнули бы от внимания контрразведки. В переполненных городах Германии без помощи информаторов-немцев, работавших под прикрытием, разыскать этих людей было почти невозможно.
В общем, задача контрразведки заключалась в обеспечении безопасности наших войск от шпионажа, диверсий и подрывных действий и в уничтожении разведывательных органов противника.
Вообще, обнаружилось, что из всех лиц, подлежавших автоматическому аресту в соответствии с директивами Верховного командования экспедиционных сил союзников, на местах остались лишь представители низшего эшелона нацистского режима, тогда как высокопоставленные члены нацистской партии бежали. Многие из оставшихся (часто это были пожилые люди), по-видимому, предпочли явиться в контрразведку, рассчитывая на то, что вместо более фанатичных должностных лиц нацистского режима арестуют их.
Контрразведка во Франции и Германии отлично выполнила свое дело. Безопасность, которую контрразведка обеспечивала вооруженными силами, была одним из факторов, способствовавших окончательной победе союзников.
Послужной лист Сэлинджера и отчет о его почетном увольнении с военной службы.
Алекс Кершо: Сэлинджеру пришлось стать детективом. Детективом в военной форме. Его главным делом было выслеживание плохих парней, неважно, кем они бы ни были – нацистами, прикидывающимися гражданскими лицами, коллаборационистами или дельцами черного рынка. В действительности ему пришлось вглядываться в черное сердце нацистской Германии, допрашивать людей, которые совершили величайшие преступления в истории человечества, и призывать их к справедливому суду.
Эберхард Элсен: Долгие годы ходил слух о том, что среди людей, допрошенных и арестованных Сэлинджером, была женщина по имени Сильвия.
Отцом Сильвии был Эрнст Фридрих Вельтер, родившийся в Париже 31 марта 1890 года. У него было двойное гражданство – французское и немецкое, и он был богатым коммерсантом. Мать Сильвии, родившуюся 18 ноября 1890 года, звали Луизой Бертой Депирё. Несмотря на свою французскую фамилию, она была гражданкой Германии. Сильвия родилась 19 апреля 1919 года во Франкфурте, и, когда родители зарегистрировали ее рождение, франкфуртский отдел регистрации записал ее как гражданку Германии.
Через два месяца после рождения Сильвии ее семья переехала в Лугано, италоязычный кантон Швейцарии. Сестра Сильвии Алиса родилась в Лугано в 1921 году. Позднее в том же году семья вернулась в Германию. Сначала Вельтеры жили на альпийском курорте Гармиш, а потом перебрались в Нюрнберг, где Сильвия закончила среднюю школу. После окончания средней школы в 1938 году Сильвия недолгое время посещала несколько европейских университетов – в Эрлангене, Мюнхене, Праге и Кёнигсберге, а потом поступила на медицинский факультет университета Инсбрука в Австрии. В феврале 1945 она получила диплом врача. 10 февраля 1945 года она переехала в Вайсенбург, Бавария. В формуляре ее регистрации в качестве жительницы Вайсенбурга ее национальность обозначена буквами D. R., означавшими Германский Рейх (империю). Ее адресом в Вайсенбурге была квартира в доме 10а по Кехлер Вег (теперь Шиллерштрассе, 1). С 12 марта по 30 июня 1945 года Сильвия работала интерном в городской больнице Вайсенбурга, которая находилась по адресу: Кранкенхзауштрассе, 2 (теперь – Д-р Дёрфлер штрассе, 2).
Сэлинджер приехал в Вайсенбург 13 мая 1945 года, когда контрразведка открыла в этом городе отделение в здании на Нюрнбергштрассе. Сэлинджер и его товарищи по контрразведке были расквартированы в доме по улице, ныне называющейся Д-р Дёрфлер штрассе. В письме от 13 мая 1945 года Сэлинджер пишет, что не знает, сколько будет жить в одной комнате с товарищами, и ждет не дождется, когда получит отдельную комнату.
Впервые Сэлинджер встретился с Сильвией в конце мая 1945 года, после того, как встретился с ее сестрой Алисой, которая работала в нюрнбергском военном госпитале на Ротенбургершрассе. Сэлинджер подвез Алису в Вайсенбург, где Алиса навестила мать и сестру, живших буквально за углом дома, в котором квартировал Сэлинджер. Вот так Сэлинджер и познакомился с Сильвией.
В написанном в конце сентября 1945 года письме Элизабет Мюррей Сэлинджер сообщает, что намеревается остаться в Германии еще на год, поскольку вот-вот женится на Сильвии. В письме одному из друзей Сэлинджер называет Сильвию «француженкой. Очень славной и очень чувствительной».
Маргарет Сэлинджер: Моя тетка [Дорис] так описала мне Сильвию: высокая, худая женщина, темноволосая, светлокожая, с яркими губами и кроваво-красными ногтями, с резкой, раздражающей манерой говорить. Сама она была каким-то медработником. Моя тетка сказала: «Она была законченной немкой»[221].
Шейн Салерно: Мы пригласили специалиста по литературе и эксперта по Сэлинджеру, уроженца Германии Эберхарда Элсена и попросили его совершить поездку в Германию для интенсивного изучения года, который Сэлинджер провел на Европейском театре военных действий, и в послевоенной Германии.
Эберхард Элсен: В отчете о действиях Четвертой дивизии за май 1945 года приведена директива командира дивизии, генерала Гарольда У. Блейкли. В этом приказе сказано, что за нарушения закона о запрете на братание с противником будут сурово наказывать. Солдат, пойманных с немецкими женщинами, могли отправить в тюрьму на 6 месяцев и лишить двух третей денежного содержания. Нежелание Сэлинджера сообщать друзьям и родственникам в США о том, что его невеста – немка, понятно. И не только потому, что действовал закон о запрете братания с противником, но и из-за Нюрнбергского процесса над военными преступниками. И потому, что страшные образы концентрационных лагерей были свежи в памяти каждого человека.
Сильвия и Дж. Д. Сэлинджер в день свадьбы, 18 октября 1945 года. Одна из прежде неизвестных фотографий.
18 октября 1945 года Сэлинджер и Сильвия поженились в маленьком городке Паппенхайм, находившемся в десяти милях к югу от Вайсенбурга. Сэлинджер сообщил свой адрес: Вайсенбург, Д-р Дёрфлер штрассе, 20, и адрес Сильвии: Нюрнберг, Фридрихштрассе, 57 (это был дом родителей Сильвии). Свидетелями на свадьбе были два приятеля Сэлинджера по службе в контрразведке – Пол Фицджеральд и Джон Принц. Отдел регистрации рождений и браков Паппенхайма указал национальность Сильвии – француженка. Чтобы обойти закон о запрете на братание с противником, Сэлинджер, использовав свои навыки контрразведчика, подделал французские документы для Сильвии.
Хотя Сэлинджер с 22 ноября 1945 года по 30 апреля 1946 года работал на контрразведку как специальный агент, его обязанности заключались в выслеживании скрывающихся нацистов. На протяжении большей части времени он и Сильвия жили в Гунценхаузене, в 10 милях к северу от Вайсенбурга, в особняке, называвшемся виллой Шмидт, по адресу: Вайсен штрассе 12 (теперь – Рот-Крёйц штрассе, 12). У них была кухарка и прачка.
В какой-то момент в феврале 1946 года Сэлинджер и Сильвия переехали в две комнаты в задней части большой квартиры родителей Сильвии на Фридрихштрассе в Нюрнберге. Когда двоюродный брат Сильвии Бергардт Хорн посетил ее в марте, сестра Сильвии Алиса предупредила его о том, что у молодоженов часто бывают ссоры, доходящие до драк.
По данным берлинского Государственного архива, Сильвия не была членом нацистской партии, Национальной палаты врачей, которую контролировали нацисты, или хотя бы контролируемой нацистами Федерации немецких девушек, членами которой были большинство немецких девушек.
День бракосочетания Дж. Д. Сэлинджера и Сильвии, 18 октября 1945 года, Вайсенбург, Германия. В центре стоит Сильвия, справа от нее – Сэлинджер, положивший руку на плечо своего шафера Пола Фицджеральда.
Дж. Д. и Сильвия Сэлинджер, октябрь 1945 года.
Дж. Д. и Сильвия Сэлинджер в день свадьбы 18 октября 1945 года с сестрой и родителями Сильвии.
В жизни Сильвии есть, однако, много странных фактов, указывающих на то, что она могла быть информатором гестапо. Во-первых, в 1939 году, во время пребывания в Швейцарии Сильвия потеряла паспорт и была вынуждена обратиться в немецкое консульство в Женеве с просьбой выдать новый паспорт. Информация об этом получена из архивов гестапо, хранящихся в городском архиве Нюрнберга. Зачем гестапо завело дело на двадцатиоднолетнюю студентку?
Во-вторых, в 1939–1942 годах Сильвия была студенткой шести разных университетов – университетов Эрлангена, Мюнхена, Праги, Кёнигсберга, Фрайбурга и Инсбрука. До Второй мировой войны немецкие студенты имели обыкновение хотя бы раз менять университет, но чтобы кто-нибудь учился в шести университетах – это было в крайней степени необычно, даже неслыханно. Но это соответствует практике гестапо, которое нанимало людей (особенно привлекательных молодых женщин), «официально» не связанных с нацистской партией, для шпионажа среди студентов и, возможно, среди профессорско-преподавательского состава. Гестапо испытывало кадровый голод и очень сильно полагалось на услуги платных информаторов. Например, шесть сотрудников отделения гестапо в Нюрнберге отвечали за внутреннюю безопасность на всей территории северной Баварии и пользовались услугами 80–100 информаторов. Возможно, что гестапо использовало Сильвию в качестве информатора для сбора сведений об антинацистском студенческом движении. В 1942–1943 годах гестапо арестовало и уничтожило многих лидеров этого движения, в том числе Ганса и Софи Шолль, которые возглавляли в Мюнхене студенческую группу сопротивления, называвшуюся «Белой розой».
Дж. Д. Сэлинджер и Сильвия с членами семьи Сильвии после бракосочетания.
В написанном 30 декабря 1945 года письме Элизабет Мюррей Сэлинджер сообщает о Сильвии больше. Письмо было написано в лежащем в 40 милях к юго-востоку от Нюрнберга в маленьком городке Гунценхаузен, где в то время жили Сэлинджер и Сильвия на вилле Шмидт, реквизированной американской контрразведкой. Чета приобрела новый автомобиль «Шкода» и взяла черного шнауцера по кличке Бенни, который, по словам Сэлинджера, «катался на подножке автомобиля и указывал мне на нацистов, которых я должен был арестовывать». Сэлинджер подписал с Министерством обороны контракт на шесть месяцев и рассчитывал вернуться в Америку по истечению контракта.
Чуть далее в письме Сэлинджер пишет, что он и Сильвия очень счастливы, хотя его замечания в адрес жены были ядовиты. Он писал, что на Рождество у них была огромная индейка, подарок от армии США, и с последним ударом часов в полночь они бросили друг в друга тухлые яйца. Таков, шутил Сэлинджер, был местный обычай.
Шейн Салерно: Завершив свою задачу по денацификации, Сэлинджер влюбился в немку, которая стала знаком препинания в развитии посттравматического стресса. Весь этот багаж Сэлинджер привез домой, в Нью-Йорк, в свою семью.
Сэлинджер, его теща и его любимый шнауцер Бенни (на снимке – черная собака).
Пассажирский манифест о прибытии Сильвии Сэлинджер в гавань Нью-Йорка.
Эберхард Элсен: Я просмотрел установленные Службой иммиграции и натурализации анкеты пассажиров, прибывших на американских судах в Америку в мае и июне 1946 года. Сэлинджеры прибыли в Нью-Йорк 10 мая 1946 года на борту судна «Ethan Allen», выполнявшего рейсы для Управления военных поставок. Для возвращения солдат в США армия США арендовала много судов. Сильвия Сэлинджер указала свое второе имя – Луиза, возраст – 27 лет и национальность – француженка, родившаяся, однако, во Франкфурте-на-Майне в Германии. Один из вопросов анкеты касался имени друга или родственника, который поручится за нее во время ее пребывания в США. Сильвия написала: «Муж, Дж. Д. Сэлинджер, проживающий по адресу: Нью-Йорк, Парк-авеню, 1133». Сэлинджер и Сильвия решили скрыть информацию о том, что Сильвия – врач. В графе «Профессия» Сильвия написала: «Домохозяйка».
Дж. Д. Сэлинджер (выдержка из письма Полу Фицджеральду, 24 мая 1946 года):
Плаванье было ужасным и без роскошеств. Судно типа Liberty. 12 пассажиров. И без балласта. Все время штормило. Сильвию постоянно тошнило, но мы с Бенни оказались морскими волками. Встречать нас в порту приехали мои мать, отец и сестра[222].
Эберхард Элсен: 10 мая 1946 года Сильвия с мужем поселились в доме родителей Сэлинджера по адресу: Парк-авеню, 1133. Сильвия не сошлась с семьей мужа. Дочь писателя Маргарет утверждает, что Сильвия ненавидела евреев, а Сэлинджер ненавидел немцев.
Маргарет Сэлинджер сообщает, что семья ее отца не слишком хорошо приняла Сильвию, когда Сэлинджер привез ее домой в Нью-Йорк. Его родители не любили Сильвию, хотя она определенно была блестящей женщиной, «кем-то вроде доктора». Сестра Сэлинджера Дорис впоследствии заметила, что Сильвия походила на Мортишу из телефильма «Семейка Аддамсов». По-видимому, у Сильвии был нелегкий характер, и привыкнуть к ее внешности ведьмы было трудно. В качестве объяснения причины, по которой Сэлинджер женился на антисемитке, Маргарет приводит слова матери писателя, Клер, которая сказала, что Сильвия «околдовала» ее сына.
Алекс Кершо: После войны Сэлинджер страдал от классического синдрома ветеранов: человек возвращается в страну, ради защиты которой, как он видел, погибло столько людей, а окружающие люди даже не подозревают, чем этот человек занимался на войне.
Дебора Дэш Мур: Сэлинджер принес с войны кошмары, которые не покинут его и которые ему настоятельно советовали скрывать от других. Американцы встречали возвращающихся солдат примерно такими словами: «Хорошо, вы сделали великое дело. Теперь оставь войну в прошлом и живи нормальной жизнью». Но жить нормальной жизнью ветеранам было очень трудно. Их не понимали даже члены их семей.
Штаб-сержант Дэвид Родерик: Об этом думаешь ежедневно. Переносишься в прошлое. Ежедневно надеешься на то, что воевать не придется, потому что на войне тебя могут убить или ранить, и подсчитываешь свои шансы. Через какое-то время на тебе остаются как бы лохмотья прошлого, что позволяет людям вскоре спохватываться. Бывают моменты, когда я, сидя в гостиной, думаю, что у меня на дворе или в спальне находится артиллерийская позиция. Видишь вспышку, слышишь грохот, понимаешь, что это артиллерия, а потом это проходит. Я много раз был под артиллерийским обстрелом. Там-то и получаешь такие воспоминания о прошлом. Я никогда не рассказываю об этом жене. Никогда не говорю об этом с другими ветеранами, а потому не знаю, бывают ли у них такие возвращения в прошлое или нет. Сэлинджер видел такой же ужас, что и я. Думаю, его преследуют такие же кошмары, как и меня.
Джон К. Анру: Сильвия была несчастна в Нью-Йорке. По-видимому, несчастлив был и Сэлинджер. Это был неудачный брак.
Эберхард Элсен: Позднее Сильвия рассказала своей школьной подруге Хильдегард Мейер, что родственники мужа были очень неласковы к ней и что она никогда в жизни не плакала так много, как во время ее краткого пребывания в Америке. Поэтому она была потрясена, однажды утром, во время завтрака, найдя на своей тарелке авиабилет в Германию. Она вернулась в Европу где-то в июне 1946 года, всего через несколько недель после того, как прибыла в Нью-Йорк. 13 июня 1946 года Сэлинджер написал Элизабет Мюррей письмо из Дейтона-Бич, штат Флорида, и сообщил, что расстался с Сильвией, что брак с ней был неудачным – точнее говоря, партнеры по этому браку были неудачниками, поскольку причиняли «друг другу самое яростное чувство несчастья».
Шейн Салерно: Прежние биографы писателя утверждают, что инициатором развода была Сильвия, или что Сильвия просто вернулась в Европу. Однако в Германии мы получили официальное свидетельство о расторжении брака, согласно которому истцом был Сэлинджер, которого представлял поверенный его отца Мартин А. Фромер. В свидетельстве о расторжении брака сказано: «Настоящий процесс возбужден истцом против ответчика с целью аннулирования брака, заключенного между сторонами, по причине дурных намерений и предоставления ложных сведений ответчиком». Правдоподобная интерпретация акта о расторжении брака подтверждает, что Мириам и Дорис Сэлинджер полагали, что основной причиной расторжения брака было то, что Сэлинджер обнаружил скрывавшуюся Сильвией причастность той к гестапо.
Сам Сэлинджер никогда не рассказывал о своем первом браке. Ближе всего к объяснению он подходит в письме другу Полу Фицджеральду. Мы впервые публикуем это письмо.
Дж. Д. Сэлинджер (выдержка из письма Полу Фицджеральду, 23 ноября 1946 года):
Сильвия и я расстались менее чем через месяц после возвращения в Штаты. Сейчас она в Швейцарии, работает врачом. Если бы я привел все причины расставания, мне пришлось бы возвращаться в самое начало этой истории. Поскольку большинство подробностей, возможно, удручит тебя, я, пожалуй, не стану их излагать. Скажу коротко, что почти с самого начала мы отчаянно не подходили друг другу и были несчастливы друг с другом. Если я приведу одну или несколько причин, они, несомненно, прозвучат как односторонние доводы. Так что бог с ними, с причинами. Когда свидимся, я постараюсь все честно рассказать тебе (если тебе интересны факты). Я просто хотел известить тебя о том, что случилось, и сделать это от первого лица. Могу представить, как сильно ты должен быть расстроен[223].
Эберхард Элсен: Вернувшись в Германию, Сильвия ненадолго заехала в Вайсенбург, где по-прежнему жила ее мать. В августе 1946 года она с матерью переехали в их старый дом в Нюрнберге. Оттуда Сильвия перебралась в Женеву, Швейцария, где стала учиться на офтальмолога.
Более чем через три года после расставания, 26 января 1949 года, брак Сильвии с Дж. Д. Сэлинджером был официально аннулирован семейным судом округа Квинс, Нью-Йорк. Сильвия не знала об аннулировании брака до августа 1950 года. В то время она жила в Швейцарии, и ей было очень трудно добиться признания аннулирования брака швейцарскими властями. Пока французские власти не признали аннулирование брака, ей пришлось написать много писем разным должностным лицам в Германии и во Франции. До 24 ноября 1954 года Сильвия подписывалась как д-р Сильвия Сэлинджер-Вельтер.
«Дурные намерения» и «искажение истины». Иными словами, Сэлинджер утверждал, что Сильвия сознательно обманывала его, вполне возможно, в отношении своих отношений с гестапо. В семье Сэлинджера не делали различий между нацистской партией и гестапо, которое в конце концов было частью нацистского режима.
Лейла Хэдли Люс: Джерри был очень скрытным. Он сказал мне, что был женат, и я спросила: «А как ее имя?» Он ответил: «Сильви». Я никогда не узнала, звали ли ее Сильвия или Сильви, а спрашивать снова не хотела. Он сказал, что узнал о том, что во время войны она делала неприятные вещи, точнее, сотрудничала с гестапо. То же самое Джерри сказал Сиду Перельману. По словам Джерри, она лгала ему, и когда он узнал, чем она на самом деле занималась во время войны, он не смог жить с нею дальше.
Дэвид Шилдс: Сэлинджер постарался скрыть факты и то, как он познакомился с Сильвией и завязал отношения с нею. Слова из его письма Фицджеральду о том, что «большинство подробностей, возможно, удручит тебя», – его единственный комментарий. Да и Сильвия никогда не рассказывала о том, что произошло между нею и Сэлинджером. Она хранила молчание более 50 лет и унесла свою тайну в могилу.
Эберхард Элсен: Очевидно, что Сильвия представляла нечто мифическое или, по меньшей мере, метафорическое, связанное с нервным срывом, произошедшим у Сэлинджера в Нюрнберге, с войной и наполовину еврейской семьей писателя.
Алекс Кершо: Сэлинджер в интеллектуальном и эмоциональном (и слово «эмоциональное» здесь особенно важно) отношении достиг точки, где мог определить так называемую жертву и преступника и симпатизировать ей настолько близко, что сделал противоположное тому, что сделал бы так называемый добропорядочный американец: взял и женился на возможной нацистке, несомненной немке.
Лейла Хэдли Люс: Между Джерри и Сильвией существовала совершенно телепатическая связь, и они встречались во снах. Для меня это звучало странно, но Джерри истинно верил в это и так мне и говорил об этом.
Эберхард Элсен: По словам Сэлинджера, между ним и Сильвией происходили телепатические разговоры или разговоры в состоянии транса. Хотел бы знать, о чем они беседовали.
После того, как он расстался с Сильвией, Сэлинджер признался друзьям, что в течение 8 месяцев брака он не писал, но после того, как Сильвия вернулась в Европу, он закончил новый рассказ.
Из другого письма, написанного Сэлинджером Элизабет Мюррей, узнаем, что рассказ «Хорошо ловится рыбка-бананка» первоначально назывался «Мужским прощанием» и был написан в июне 1946 года в Дейтона-Бич, сразу же после того, как расстался с первой женой.
Дж. Д. Сэлинджер («Хорошо ловится рыбка-бананка», журнал New Yorker, 31 января 1948 года):
Ну и вот. Во-первых, он сказал – сущее преступление, что военные врачи выпустили его из госпиталя, честное слово! Он определенно сказал папе, что не исключено, что Симор совершенно может потерять способность владеть собой. Честное благородное слово[224].
Глава 8
Соответствуя требованиям
Нью-Йорк, Голливуд, Тарритаун, Нью-Йорк,
Стэмфорд, Коннектикут. 1946–1950.
Вернувшийся в шумную общественную и артистическую жизнь города, который он так хорошо знал, Сэлинджер, двадцатисемилетний еврей-полукровка, разведенный с женой-немкой, ветеран, страдающий от недиагностированного посттравматического синдрома, попытался возродить свою довоенную мечту – опубликоваться в журнале New Yorker, добиться успеха как писатель – и примирить разлад в своей душе, часть которой навсегда останется в плену Второй мировой войны, тогда как другая часть прагматически стремилась к продвижению литературной карьеры. Однако он еще не понимал того, что творилось у него в душе. Что усугублялось ироническим обстоятельством: он мог совершенствоваться в своем ремесле, только эмоционально и в воображении вернувшись на поля сражений.
Майкл Силверблатт: Сэлинджер вернулся с войны, понимая, что этот опустошенный тон оглушенного взрывами человека – его тон.
Пол Александер: Должно быть, Сэлинджеру казалось, что его жизнь никогда не изменится. Он снова, снова жил дома. Но, поскольку он побывал на войне, поскольку видел то, что видел, он стал другим. По вечерам, вместо того, чтобы оставаться дома и читать или писать, как прежде, он начал выходить в город, зачастую заканчивая свои прогулки в Гринвич-Вилледж. Этот район, известный своими не слишком опрятными барами и джаз-клубами, был местом, где коротали вечера начинающие писатели, певцы и актеры и где они встречались с другими молодыми людьми.
«Взгляд на две тысячи ярдов» – рисунок Томаса Ли.
А. Э. Хотчнер: Это был первый послевоенный год, и многие из нас слонялись по Нью-Йорку. Мы сняли военную форму, но найти какую-нибудь редакторскую работу было трудно. Единственным моим знакомым, имевшим работу, был Дон Конгдон, редактировавший художественную прозу в журнале Collier’s. Я познакомился с ним потому, что послал в этот журнал рассказ, который понравился Конгдону. Однако убедить редактора принять мой рассказ к публикации он не смог.
Конгдон жил на Чарлстон-стрит в Гринвич-Вилледж. Он пригласил меня на игру в покер, которую устраивал у себя дома по средам. Там собиралась непостоянная по составу группа потенциальных редакторов и писателей. У редакторов не было работы, а у писателей – опубликованных произведений, но считалось, что все это будет – просто их пока не поняли. Играли мы по маленькой. Одним из игроков был высокий, тощий, темноволосый джентльмен по имени Джерри Сэлинджер.
Играл в покер Джерри плохо. Он отказывался блефовать и считал всех блефующих, как он сказал бы, гаденышами. Я сказал: «Но если не блефовать, в покер не выиграть». Не помню, чтобы Джерри хоть раз выиграл. Он был слишком осторожен и подозрителен. Бог знает, почему, но Джерри никогда не вытягивал дырявый стрейт. После покера Джерри и я шли прямо в Chumley’s, знаменитый бар в Вилледж, где пили пиво и оплакивали свои проигрыши.
Chumley’s был пристанищем писателей – маленькое, уютное заведение, где тебя никто, будь то официанты, владелец или кто-нибудь еще, никогда не торопил допить пиво. Там можно было просидеть полдня, полвечера, просидеть с блокнотом допоздна – и писать или делать, что хочется. Ты писал и думал: «О, я вписываюсь в традицию Дилана Томаса[225] и всех других, кто приходит в этот бар». Chumley’s был эквивалентом парижского кафе 20-х годов, где можно было сидеть вечно с чашечкой кофе или бокалом вина. В таких заведениях обычно делал записи в своих блокнотах Хемингуэй. Таков был бар Chumley’s. Бар был отлично декорирован обложками книг. И многие писатели, обложки книг которых были там выставлены, начинали свои писательские карьеры именно там.
Дверь бара Chumley’s, где Сэлинджер общался с А. Э. Хотчнером и другими писателями.
По большей части Джерри нравилось слушать самого себя. Мы сидели за одним из столиков, и если появлялся кто-то из знакомых и нравившихся ему людей, он присоединялся к нам, но людей, которых Джерри знал и которые ему нравились, было немного. Он был иконоборцем, одиночкой. Не знаю, почему он проводил со мной так много времени. Может быть, потому, что я иногда ставил под сомнение его литературное высокомерие. О каком бы писателе не говорили, он почти всегда отзывался о нем уничижительно. И пускался в рассуждения о том, как плоха вся современная литература, да и вся прежняя литература. Он был прекрасно начитан и хорошо усваивал прочитанное. Слушать, как он поносит других писателей, было удовольствием. Потому что он делал это остроумно. Его критика произведений других писателей всегда была качественной, но на самом деле в ней был элемент позерства: Джерри был неуверен в качестве собственных произведений.
От Драйзера до Хемингуэя – все они были несовершенны. Единственным действительно достойным писателем, которого он признавал, был Мельвилль, который, впрочем, давно уж умер. Мы вступали в жаркие споры о Нике Адамсе из рассказов Хемингуэя. Я считал эти рассказы одними из самых блестящих рассказов, написанных на английском языке. Джерри так не считал. Он считал эти рассказы не более чем дневниковыми записями.
Дэвид Шилдс: Во время войны Сэлинджер обожал произведения Хемингуэя. После войны, после всего, что он видел, после нервного срыва он не мог любить эти произведения.
А. Э. Хотчнер: У Джерри была черта, которая, по-моему, была господствующей среди всех особенностей Хемингуэя. Допустим, я спросил Эрнеста: «Что случилось с Биллом? Его тут нет». И Хемингуэй ответил бы: «Он не соответствует местному стандарту». Прибора, определяющего стандарты, нет. С годами Хемингуэй отлучал друзей, одного за другим, потому что они не соответствовали стандартам. Не знаю, как, но я избежал отлучения. Я не льстил ему. Не знаю, каким образом, но по какой-то причине я соответствовал стандартам.
У Джерри была собственная система ценностей, собственные требования. Он знал все, что навязывали людям: если те не соответствовали этим навязанным стандартам, их отбрасывали. Они становились недостойными. Им нельзя было доверять. Джерри никогда не рассказывал о своих критериях. Они были таинственными, субъективными. Он мог отлучить человека в любой момент. Разумеется, когда чего-то боишься, ни о каком соответствии и речи быть не может. Возможно, именно это и произошло с Джерри Сэлинджером. Никто не мог соответствовать тому, чего он требовал от себя и от других.
О войне Джерри рассказывал мало. Он говорил только о литературе. В то время, когда мы хаживали в бар Chumley’s, Джерри написал пару рассказов, которые приняли имевшие большие тиражи журналы для массового читателя, но они нисколько не походили на рассказы, написанные им впоследствии. Тогда я думал, что он пишет рассказы, чтобы получить несколько долларов, в которых он нуждался. И лишь позднее я обнаружил, что он происходит из очень богатой семьи. Он жил с родителями на Парк-авеню, и деньги его не тревожили.
Вспоминая людей, сидевших за покерным столом, я бы сказал, что Джерри отличался от них своей глубокой уверенностью в том, что его произведения будут публиковать, что он, несомненно, чертовски одарен и что за покерным столом, несомненно, нет человека моложе его.
Джерри написал рассказ «Холден Колфилд в автобусе». Рассказ был отклонен журналом New Yorker, но Джерри без конца говорил о том, как переработает этот рассказ, и как они, там, в редакции, в конце концов поймут, что это новая манера письма, и опубликуют рассказ. Он прочитал мои рассказы «Свеча в комнате с бассейном» и «Океан, полный шаров для боулинга» и счел оба рассказа интересными – собственно, он подарил мне «шары для боулинга» для использования в заглавии, – но был потрясен тем, что я трачу время на описание чего-то, не имевшего отношения к моей жизни. «В этих рассказах нет чувств, – сказал он. – Нет искры между словами».
Дэвид Шилдс: В середине ноября 1946 года New Yorker уведомил Сэлинджера о том, что планирует опубликовать, наконец, рассказ «Легкий бунт на Мэдисон-авеню» в ближайшие недели. Продержав рассказ на полке пять лет – так долго, что Сэлинджер пришел к выводу, что рассказ никогда не опубликуют, – редакторы неожиданно передумали и решили все же опубликовать рассказ. Мечта подростка Сэлинджера вот-вот должна была сбыться, хотя ее исполнение и было отложено.
Бен Ягода: В декабре 1946 года этот рассказ о мальчике по имени Холден Колфилд был наконец опубликован в журнале. Похоже, эта публикация возвестила об изменении в судьбе Сэлинджера.
«Легкий бунт на Мэдисон-авеню» – первоначальный набросок одного из эпизодов «Над пропастью во ржи». Это история Холдена, который, вернувшись домой из школы Пэнси, идет в кино с Салли, потом катается с нею на коньках; а поздним вечером, уже пьяный, звонит ей домой.
Пол Александер: Сэлинджер дождался того, чего ждал в течение пяти мучительных лет: его рассказ появился в журнале, который он более всего уважал. Но когда он все же дождался публикации, в его мышлении произошли перемены. В дальнейшем он захочет публиковаться только в New Yorker.
Фиби Хобэн: Сэлинджер обожал ходить в джаз-клубы. Он ходил слушать Билли Холидей[226].
Дэвид Яфф: Вернувшийся с войны Сэлинджер имел возможность стать свидетелем самых значительных всплесков в джазе ХХ века, которые происходили в Нью-Йорке. Чтобы послушать, как в одном клубе играет Арт Татум, в другом – Чарли Паркер, а в третьем поет Билли Паркер, надо было пройти один квартал по 52-й улице между Шестой авеню и Бродвеем. Сэлинджер считал музыку чистым, неиспорченным искусством, свободным от фальши, которую он видел во многих других вещах. К тому же ему нравилась Блоссом Дири, которая была не столько джазовой певицей, сколько певицей кабаре.
Сэлинджер собирал пластинки, которые были увлекательным предметом фетишизации. Подумайте о людях, которые маниакально каталогизируют свои пластинки, расставляют их в алфавитном порядке и изобретают собственные десятичные классификации для учета своих сокровищ. Это было способом заказа переживаний и управления ими, вне связи с живыми, дышащими людьми.
А. Э. Хотчнер: Лучшие моменты с Джерри я проводил тогда, когда он звонил и говорил: «Я собираюсь пойти вечером в Blue Angel. Присоединишься?» И мы шли в Blue Angel, ночной клуб, где выступали молодые таланты, надеявшиеся привлечь к себе внимание. Не думаю, что им платили за выступления. Местечко было довольно грязным. Стены требовали покраски, но там подавали выпивку и кое-какую еду. Привлекал не клуб, привлекали таланты, а у импресарио Blue Angel был хороший слух, и на сцену выходили поразительно одаренные молодые исполнители.
Джерри замечательно проводил время, поскольку идентифицировал себя с людьми, пытавшимися оставить свой след в музыке, – точно так же, как он пытался оставить свой след в литературе. Он был щедрым, и когда появлялся какой-нибудь выдающийся талант (а очень многие исполнители, появлявшиеся на сцене Blue Angel, станут звездами первой величины), Джерри передавал им приглашение и усаживал их за свой стол. Ему нравилось сидеть за одним столом с талантливыми людьми. В такие моменты он становился наиболее общительным. Когда он наслаждался пением, он становился другим человеком. Это были наилучшие моменты, проведенные мной с Джерри, потому что в такие моменты он был наиболее естественным. Общаясь с человеком, стремившимся стать артистом, он выражался наиболее полно. В другие моменты он был сдержан или раздражен литературой или новостями дня.
Во время всех наших с Джерри посещений ночных клубов он никогда не проявлял интереса к окружавшим нас молодым женщинам. Он был поглощен стремлением стать писателем. Никогда не слышал от него: «Давай выпьем пару кружек пивка». Джерри был исключительно деловым, целеустремленным. Никогда не видел, чтобы он подцеплял кого-нибудь в этих заведениях, поэтому не без удивления читал впоследствии о его связях с женщинами, которые были намного моложе его. Когда я знал его – ему в то время было 27–28 лет, – у него не было девушки, во всяком случае, такой, с которой он появлялся бы.
Шейн Салерно: Сэлинджер встречал множество девушек в магазинчике, торговавшем лекарствами, косметикой, мороженым и журналами и находившемся в отеле для женщин Barbizon в Ист-Сайде Верхнего Манхэттена. Он приводил некоторых девушек в Гринвич-Вилледж, клубы и рестораны, которые он часто посещал. Некоторые из его друзей считали, что Сэлинджер интересуется этими девушками (по крайней мере, отчасти) потому, что нуждался в диалогах, которые он мог бы вставить в свои рассказы. Одна из девушек вернулась в отель, будучи уверена в том, что только что была на свидании с вратарем команды Montreal Canadiens.
Сэлинджер делал зарядку с гантелями, чтобы нарастить мышцы на своем костлявом теле, возможно, восполняя физическими упражнениями нагрузки, которые он испытывал в армии. Он изучал ден-буддизм, что было существенным отходом от иудаизма и католицизма родителей. Увлечение дзэн-буддизмом станет главной частью его жизни. В то время, как он изучал дзэн и болтался в Гринвич-Вилледж, он ухаживал за несколькими девушками. Некоторые из его подруг того времени вспоминали, что он охотно давал им почитать дзэн-буддистские тексты.
Фиби Хобан: Сэлинджер был высок ростом. Хотя он был книжным червем, сложение у него было атлетическое, и он очень умело обходился с женщинами.