Сэлинджер Салерно Шейн

Пол Фицджеральд (запись в дневнике за 26 сентября 1991 года):

Виндзор, Вермонт/Корниш, Нью-Гэмпшир: Городок Корниш лежит сразу за рекой Делавэр. Инструкции о том, как добраться до дома Сэлинджера, оказались точными. Жилище Сэлинджера находится на вершине заросшего лесом крутого холма. Когда Сэлинджер подошел к дверям, он выглядел настороженным. Он всмотрелся в лицо лысого человека, изменившегося за 46 лет. Я узнал его, хотя выглядел он заметно ослабевшим: с возрастом и от безмятежной райской жизни его глаза выцвели. Он тепло приветствовал меня. Он принимал сына и невестку. Пригласил в дом. Мы приехали как раз к обеду[607].

Пол Фицджеральд (запись в дневнике за 27 сентября 1991 года):

В 3.15 приехал по приглашению «на холм» к Сэлинджеру. Говорили о былом. Он очень теплый человек. Очень понравился Дениз [жене Фицджеральда]. Из его владений (а у него 300 акров земли) открывается величественный вид. В 5 уехали от Сэлинджера.

Агентство Associated Press: Сегодня утром в доме Дж. Д. Сэлинджера произошел пожар, причинивший значительный ущерб. Пострадавших нет. По словам главы пожарной дружины Майка Монетты, о пожаре сообщила Коллин О’Нил, жена мистера Сэлинджера. Монетта не сообщил, находился ли живущий отшельником писатель в доме во время пожара или нет. Причины пожара и размеры ущерба пока не установлены[608].

Дэвид Шилдс: Впервые общественность узнала о третьей жене Сэлинджера в 1992 году. Коллин О’Нил, учащаяся школы медсестер, работала у кого-то домохозяйкой и в 80-х годах вышла замуж. Она познакомилась с Сэлинджером, вступила с ним в переписку и ушла к нему от мужа.

Пол Александер: Коллин руководила ежегодными городскими ярмарками в Корнише.

Бернейс Фитч Джонсон: Обычно Джерри приезжал и гулял с нею по ярмарке. Коллин приходилось повторять ему сказанное другими людьми, так как он был совершенно глухим[609].

Уильям Г. Хоунан: Даже пожар, уничтоживший, по меньшей мере, половину его дома во вторник, не выкурил затворника Дж. Д. Сэлинджера, автора ставшим классическим романа «Над пропастью во ржи», из его убежища. Мистер Сэлинджер пользуется почти такой же известностью за то, что возвел неприкосновенность своей частной жизни в ранг искусства своего рода.

Во вторник, когда третья жена Сэлинджера Коллин сообщила добровольной пожарной дружине о пожаре в их доме, тщательно охраняемое уединение писателя было поставлено под угрозу. Через несколько минут полыхающий дом был окружен пожарными машинами и машинами «Скорой помощи» из Корниша и городов Плейнфилд, Меридиен и Клэрмонт в Нью-Гэмпшире и двух городков штата Вермонт, Виндзор и Вест-Виндзор.

Майк Монетта, глава пожарной команды города Корниш, сообщил, что примерно через час распространение огня было остановлено. Монетта сказал, что пострадавших нет, но «пожар причинил очень большой ущерб». Ни Монетта, ни кто-либо другой не могли сказать, уничтожил ли пожар какие-то неопубликованные рукописи Сэлинджера.

Во второй половине дня во вторник мистер Сэлинджер, которому уже 73 года, бегал по своим владениям, скрываясь от репортера и фотографа, которые прибыли узнать, как он переносит несчастье.

Когда его впервые выследили, тощий и седой Сэлинджер находился вне дома и разговаривал с женой и местным строительным подрядчиком. При приближении посторонних мистер Сэлинджер как бурундук юркнул в свое обугленное убежище. Подрядчик преградил дорогу репортеру и взмолился: «Поймите, пожалуйста, что это человек, который действительно серьезно озабочен неприкосновенностью своей личной жизни».

Тем временем жена мистера Сэлинджера (она намного моложе мужа) энергично двинулась к синему пикапу «мазда», стоявшему в проезде.

«У меня есть срочные дела!» – заявила она, отвергая все вопросы и свирепо озираясь. Она села в машину и уехала…

Мистер Сэлинджер держится в отдалении от своих соседей по Корнишу и от охотящихся на него журналистов и общественности. Например, Клара Перри, на протяжении 20 лет бывшая ближайшей соседкой Сэлинджера, руководила детским садом, в который ходили оба ребенка Сэлинджера – Мэтт, ныне ставший актером, и Маргарет Энн, которая ныне взрослая, как и ее брат. Миссис Перри ласково называет мистера Сэлинджера Джерри, но говорит, что ни ее, ни ее мужа ни разу не приглашали в дом…

Миссис Перри сказала, что она сама и ее шестеро детей никогда не открывали ни одной книги мистера Сэлинджера, поскольку «Над пропастью во ржи» в виндзорской школе, в которой учились ее дети, был запрещенной книгой.

По словам миссис Перри, после того, как книгу включили в школьную программу, школа стала направлять группы учеников для посещения мистера Сэлинджера. «Но очень скоро он перестал принимать группы учащихся. Для него это было слишком большой нагрузкой», – сказала миссис Перри[610].

Дж. Д. Сэлинджер (выдержка из открытки, посланной Полу Фицджеральду в декабре 1993 года):

Спасибо, дружище, и за заботу, которую ты проявил в связи с пожаром и состоянием моего жилища. Дом основательно перестроен, и мы теперь, наконец-то, живем в нем… На июнь следующего года намечены мероприятия в ознаменование высадки в Нормандии. По крайней мере, я слышу об этом. Празднования пройдут в Америке, во Франции, Германии. Конечно же, будут речи. И будет множество ветеранов в гавайских рубашках и форменных фуражках. А еще, конечно, там и сям будут длительные рассуждения. Что до меня, то я, по большей части, думаю о том, как молоды все мы тогда были[611].

Шэрон Стил: Пожар, опустошивший дом Сэлинджера, уничтожил все, кроме его спальни и – [как сказал Сэлинджер] «Вышним промыслом» – его кабинета, где он хранил свои материалы и рукописи[612].

* * *

Джойс Мэйнард: За пределами США жила женщина, у которой было более ста страниц писем Сэлинджера. И он решил приехать и навестить ее. Он улетел в Лондон, чтобы встретиться с нею, и это, должно быть, вызвало необыкновенный прилив чувств. Я могу представить это возбуждение, поскольку помню, что переживала, когда после всего-то восьми недель переписки он привез меня в гостиницу «Гановер-Инн», а эта женещина переписывалась с Сэлинджером в течение намного большего времени. Она была молода, но оказалось, что она не слишком хороша собой – очень высокая, с толстой костью и неловкая.

Дэвид Шилдс: В эту поездку в Эдинбург Сэлинджер взял с собой дочь, которой сказал, что они едут посмотреть шотландскую натуру, на которой снимали «39 шагов», особенно любимый им фильм Хичкока.

Пол Александер: Сэлинджер запланировал встречу с молодой подругой по переписке в аэропорту Эдинбурга. Встретившись с нею, Сэлинджер высказал дочери Маргарет свое разочарование и смущение. Молодая девушка оказалась просто уродиной.

Джойс Мэйнард: Очевидно, что Сэлинджер увидел ее и ушел. Ей он сказал, что снова увидится с нею, и попросил вернуть письма для того, чтобы он смог сохранить их до момента, когда она приедет к нему. Она переслала все письма Сэлинджеру и больше никогда о нем ничего не слышала.

Маргарет Сэлинджер: Его поиски земляков все больше и больше уводили его в отношения, существовавшие в двух измерениях: в отношения с членами вымышленной семьи Глассов и в отношения с «друзьями по переписке», найденных им в письмах. Такие отношения продолжались до личной встречи с этими людьми во плоти, когда у отца, посмотревшего на друзей по переписке, неизбежно начиналась трагедия. Личные встречи всегда бросали в почву семена разрушения отношений[613].

Джойс Мэйнард: Есть еще одна история о Джерри. И я слышала ее не от женщины, бывшей участницей истории. Не думаю, что она сама была в состоянии рассказать историю, которую мне пересказал кто-то другой, знавший Джерри мужчина из городка. Джерри переписывался с какой-то молодой женщиной и пригласил ее приехать и повидаться с ним. Она действительно перебралась в городок Гановер, чтобы быть ближе к нему, и на самом деле приехала к нему на свидание, но быстро надоела ему.

Джерри сказал одному из соседей, что не знает, как избавиться от этой женщины. Она бродила вокруг его дома, и он сообщил о ней в полицию, подал на нее жалобу. Я не хочу возлагать вину за то, что случилось впоследствии, исключительно на Джерри, но я знаю силу его отказов и то, насколько сокрушительными могли быть его отказы. У той женщины случился страшный нервный срыв, и ее поместили в больницу г. Конкорд, Нью-Гэмпшир.

Майкл Силверблатт: Книги Сэлинджера в каком-то безумном смысле – любовные письма, адресованные людям, встречаться с которыми он не хотел. В особенности, это любовные письма, обращенные к погибшим, – всем вариантам Толстой Тёти, которая настолько нормальна, что любит посмеяться, смотря телевизор, и вы выступаете ради этой Толстой Тёти. Сэлинджер выступал для своих читательниц – Толстых Тёть.

* * *

Джойс Мэйнард: У меня был хороший приятель по имени Джо, ветеран вьетнамской войны, признанный полным инвалидом по причине посттравматического расстройства. Однажды, в год, когда Одри [дочери Мэйнард] исполнилось 18, мы сидели у меня на кухне, и я рассказывала ему о странном и необъяснимом беспокойстве, которое охватывало меня, когда дочь уходила из дому. Я всегда была весьма спокойной и удобной матерью. Джо какое-то время слушал меня, а потом спросил: «Скажи мне, Джойс, что случилось с тобой, когда тебе было 18?» Я никогда не говорила ему о Джерри Сэлинджере, но сразу же поняла, каким должен быть ответ на поставленный Джо вопрос.

У Джо резкое обострение посттравматического синдрома случилось тогда, когда его старший сын достиг возраста, в котором сам Джо отправился во Вьетнам. Я помню, как в воскресные дни дожидалась сообщения о том, что мои дети добрались до дома моего мужа, с которым я к тому времени уже несколько лет была в разводе. Я пошла в чулан, где была спрятана коробка из-под обуви, я даже не помнила, где именно стояла эта коробка. Я не перечитывала письма Джерри Сэлинджера более двадцати лет.

Я достала письма, разложила их на кровати и стала перечитывать их. Я очень хорошо помнила эти письма. Я могла бы процитировать некоторые письма, ведь в молодости я читала их очень внимательно. Теперь я перечитывала эти письма в возрасте 43 лет, и тот голос, который трогал меня и заставлял мое сердце таять тогда, когда мне было 18, оказывал на меня, сорокатрехлетнюю, совсем другое воздействие.

Хотя я напряженно и много работала в течение прошедших двадцати лет как писательница, был некий важнейший момент, которого я не касалась, – я не могла быть честной и искренней в отношении к нему.

Зимой 1984 года я жила в Нью-Гэмпшире. Я была замужем за Стивом и ждала нашего третьего ребенка, сына Вилли. Мы ездили в Нью-Йорк (такие поездки были большой редкостью в нашей жизни) на прием по случаю издания книги, в которой был и мой очерк. Книга была сборником очерков писательниц, публиковавшихся в колонке «Её» в газете New York Times, так что зал был заполнен женщинами. На этом приеме я чувствовала себя чуть недостаточно блестящей, недостаточно утонченной – недостаточно нью-йоркской дамой, к тому же я была на восьмом месяце беременности и находилась в окружении изящных, утонченных нью-йоркских писательниц. Одна из этих дам подошла ко мне и сказала что-то о Сэлинджере. Такое случалось периодически: кто-нибудь упоминал Сэлинджера, и это всегда ставило меня в неловкое положение, так как я не говаривала о нем и не знала, что говорить в таких случаях. Но это был особенно неловкий момент, поскольку я была на приеме и не могла просто встать и уйти. Дама, поставившая меня в неловкое положение, была известной писательницей, и ее очерк тоже был включен в сборник. Она подошла ко мне и ни с того ни с сего сказала: «Знаете, у меня была домработница, получавшая письма от Дж. Д. Сэлинджера».

Не скажу, что от этих слов у меня начались преждевременные схватки, но мой организм отреагировал очень сильно. Я почувствовала, что все мое тело содрогнулось. До того момента я знала, что потеряла любовь и уважение Сэлинджера, но была уверена в том, что, несомненно, занимала место в его сердце и сознании. Только я испытала это, только со мной он вел интимную, сугубо личную переписку. И вдруг женщина, которую я никогда прежде не видела, сообщает мне, что у её домработницы есть пачка писем Сэлинджера. Я была ошеломлена, но ничего не сказала.

Джойс Мэйнард и ее первый муж Стив Бетел.

Несколько лет назад я связалась с этой дамой и попросила ее рассказать мне о домработнице и письмах Сэлинджера. И она поведала о том, что у нее работала молодая женщина по имени Коллин, которая училась на курсах медсестер, а потом работала медсестрой в Мэриленде. Какое-то время Коллин жила в доме писательницы, помогая ухаживать за детьми. Однажды Коллин отправилась в Гановер на свидание со своим парнем, вышла из автобуса, и Сэлинджер покатал ее по городу. У них завязалась беседа, а потом и переписка. Коллин продолжала встречаться со своим парнем. Она не рассматривала переписку с Сэлинджером как что-то романтическое. Затем, по словам писательницы, Коллин вышла замуж за своего ухажера, и писательница была у нее на свадьбе. Она сказала: «Я пришлю вам фотографию с этой свадьбы». Прошла неделя или около того, и пришел конверт с фотографией очень хорошенькой, улыбающейся молодой женщины в платье из тафты. На снимке она обнимала молодого человека приятной наружности.

* * *

Марк Хауленд: В 1997 году издание повести «16-й день Хэпворта 1924 года» отдельной книгой наделало много шума. Ходили слухи о том, что Сэлинджер будет полностью и единолично контролировать это издание, вплоть до типа шрифта и размера букв.

Джонатан Шварц: Ходили слухи о том, что Сэлинджер ведет переговоры о публикации повести «Хэпворт» с каким-то издателем из Виргинии. По-видимому, у них было несколько встреч.

Йэн Шапиро: В 1988 году Роджер Лэтбери, профессор английского языка в университете Джорджа Мейсона и владелец маленького издательства, которое находилось в его доме в Александрии, Виргиния, решил в шутку написать Дж. Д. Сэлинджеру и спросить его, не хочет ли он переиздать свою повесть «16-й день Хэпворта 1924 года», последнее произведение писателя, опубликованное как повесть в журнале New Yorker в 1966 году и никогда не издававшееся отдельной книгой. Удивительно, но Сэлинджер откликнулся очень быстро, в сущности, написав Лэтбери: «Я подумаю об этом». Затем наступила пауза, продлившаяся восемь лет. До 27 июля 1996 года, когда Лэтбери, только что закончивший преподавание в утренние часы, поднял трубку телефона в своем домашнем кабинете[614].

Роджер Лэтбери: Я услышал голос: «Мне хотелось бы поговорить с мистером Лэтбери». Люди не представляют, насколько мало мое издательство. У звонившего человека был нью-йоркский акцент, и говорил он так, словно декламировал стихи Уолта Уитмена. Он назвал себя, уж не помню, как именно, и я сказал: «М-м-м… я польщен вашим звонком»[615].

Дэвид Шилдс: Лэтбери и Сэлинджер договорились встретиться в Вашингтоне, округ Колумбия, в кафетерии Национальной галереи искусств.

Роджер Лэтбери: Я немного нервничал… Он сидел спиной к стене. И терпеливо ждал. Я пожал ему руку и принес извинение за опоздание… Он пытался успокоить меня, но, вероятно, он и сам нервничал[616].

Йэн Шапиро: Сэлинджер настаивал на том, чтобы у книги не было серой обложки. Обложка должна быть выполнена из прочной ткани и быть твердой. Они обсудили кегли, шрифты и интерлиньяж. Тираж намечался небольшим, несколько тысяч экземпляров. Никакой рекламы. Но в какую сумму обойдется издание? Лэтбери помнит, что Сэлинджер не просил никакого аванса, и что автор должен был получить отчисления из денег, полученных от продаж[617].

Дэвид Шилдс: Лэтбери заполнил заявку на получение номера в каталоге Библиотеки Конгресса, что было необходимым первым шагом к публикации. В одном очень малотиражном журнальчике в Виргинии узнали, что Лэтбери подал заявку, и позвонили ему для выяснения подробностей.

Роджер Лэтбери: Я по-глупому дал интервью, но думал, что его никто не увидит[618].

Дэвид Шилдс: Интервью Лэтбери попалось на глаза репортеру газеты Washington Post, который из чистого эгоизма раздул из мухи слона.

Дэвид Стрейтфелд: Дж. Д. Сэлинджер, превративший свою жизнь в одну затяжную кампанию уклонения от внимания общественности, в 78 лет пересмотрел свое отношение к общественности. В следующем месяце впервые за 34 года появится новая книга Сэлинджера «16-й день Хэпворта 1924 года». Сэлинджер – один из самых влиятельных американских писателей послевоенного времени, причем его влияние сохраняется, и любой нью-йоркский издатель выложил бы изрядную сумму за права на издание этой повести, появившейся в журнале New Yorker в 1965 году. Но в результате литературного сговора десятилетия книга выйдет в Orchises Press, маленьком издательстве из Александрии (издательством руководит профессор английского языка из университета Джорджа Мейсона Роджер Лэтбери)[619].

Майлс Вебер: О предстоящем издании книги сообщает Amazon и сайт издательства Orchises Press.

Шейн Салерно: В начале февраля 1977 года повесть «16-й день Хэпворта 1924 года» по предварительным заказам занимала третье место среди продаваемых на Amazon бестселлеров.

Роджер Лэтбери: Эта книга предназначена для читателей, а не для коллекционеров. Одной из причин сокрытия тиража было желание отбиться от желающих инвестировать в издание. Я хочу, чтобы эту повесть читали люди[620].

Джонатан Шварц: Когда распространилась новость о том, [что книга будет опубликована], Мичико Какутани, ведущий литературный критик газеты New York Times, устроила разнос повести, которую с 1965 года ни разу не переиздавали.

Мичико Какутани: Симор – человек, сказавший, что «всю жизнь мы только и делаем, что переходим с одного маленького участка Святой Земли на другой»[621]. Предполагается, что Симор – тот, кто знает о жизни больше. Поэтому испытываешь что-то вроде шока, когда встречаешь Симора, который в повести «Хэпворт» представлен несносным ребенком, подверженным к тому же приступам ярости. «Не проходит дня, – пишет этот Симор, – чтобы я, слыша разные бессердечные благоглупости, слетающие с уст воспитателей, не пожелал бы втайне поправить положение, проломив виновнику голову какой-нибудь лопаткой или бейсбольной битой!»[622]… Собственно говоря, этой повестью мистер Сэлинджер дает, кажется, критикам тот повод поиздеваться над собой, какой, по его убеждению, критики хотят получить. Сэлинджер, обвиняемый в том, что он пишет только об очень молодых людях, выводит в этой повести семилетнего мальчика, который разговаривает как старый брюзга. Сэлинджер, которого обвиняют в том, что он никогда не касается темы сексуальной любви, выводит в повести маленького мальчика, который рассуждает как опытный развратник. Обвиняемый в слишком сильной любви к персонажам своих произведений, Сэлинджер дает нам героя, который глубоко отвратителен. И, обвиняемый в том, что он пишет очаровательную прозу слишком поверхностно, Сэлинджер дает нам почти непролазный рассказ, наполненный отступлениями, нарциссическими шутками и смехотворно непоследовательными разглагольствованиями[623].

Дэвид Шилдс: По словам Лэтбери, Сэлинджер разорвал с ним контракт потому, что издатель ненароком нарушил конфиденциальность, но разве предположение о том, что нарушение конфиденциальности стало прикрытием для уязвленных критикой Какутани чувств, неправдоподобно? Возможно, Сэлинджер зондировал условия для публикации в будущем полного цикла рассказов о Глассах, и когда во «влиятельной газете» резко отозвалась о его повести, он отступил.

Роджер Лэтбери: Я был измучен. Я глубоко сожалею о том, что произошло. Рассказы Сэлинджера приносят облегчение и удовольствие миллионам людей, и я мог бы способствовать этому. Я так и не оправился от этой неудачи. Я думал написать Сэлинджеру письма, но они ничего бы не исправили[624].

Майлс Вебер: Официально было объявлено, что книга отозвана из печати по причине недовольства Сэлинджера поднявшейся шумихой, которая по меркам большинства издателей и писателей вовсе не была чем-то из ряда вон выходящим. История с несостоявшейся публикацией – главное обвинение, которое исследователи предъявляют Сэлинджеру и которое сводится к тому, что Сэлинджер последовательно осуществлял план построения своей личности.

Дэвид Шилдс: В 2004 году Лэтбери сообщил, что утратил права на издание «Хэпворта», но отказался рассказывать, как или почему это произошло. В 2009 году он появился в разделе «Личности» газеты Washington Post, но по-прежнему отказывался раскрыть подробности.

Обложка журнала Esquire, июнь 1997 года.

Джон Венке: Сорвавшаяся публикация «16-го дня Хэпворта 1924 года» в форме книги – отличный пример. Загадочность действительно порождала манию: люди просто хотели прочитать новое произведение Сэлинджера.

Не могу найти никакой эстетической причины, по которой Сэлинджер хотел бы опубликовать свою повесть «Хэпворт». Уже тот факт, что он вел переговоры об издании с очень мелким издательством в Виргинии, указывает, что он отлично сознавал последствия публикации. В связи с публикацией мне звонили из нескольких издательств и даже из [Australian Broadcasting Company] Radio из Сиднея. И мне приходилось говорить людям, что это – не новое произведение, что эта повесть была опубликована в 1965 году, и любой может пойти в библиотеку, взять номер журнала New Yorker, в котором опубликована повесть, и прочитать ее. Но Сэлинджер разработал план и сделал это сознательно, хладнокровно, понимая, что это вызовет шумиху.

Рон Розенбаум: [ «Хэпворт»] в культе Сэлинджера играет роль свитков Мертвого моря. Подлинное очарование заключается в том, что вы можете найти в этой истории ключ к таинственному молчанию, в которое впал с тех пор Сэлинджер[625].

Лесли Эпштейн: «Хэпворт» – триумф. Такое мнение доходит до меня чаще, чем другие мнения. Почему эта повесть так взволновала людей? Тут придется говорить о чистоте, честности повести. О храбрости мальчика, который, глядя нам в глаза, говорит нам вещи, в которые заставляет нас поверить, даже в то, что он пророчествует свою собственную смерть.

* * *

Шейн Салерно: Написав две сотни страниц книги At Home in the World («Дома в мире»), Джойс Мэйнард в свой сорок четвертый день рождения, 5 ноября, приехала в Корниш. Она подъехала к дому Сэлинджера, подошла к переднему крыльцу и, волнуясь, постучала в дверь, будучи уверенной, что предстоящая встреча положит конец ее отношениям с Сэлинджером.

Дэвид Шилдс: Писатели знают, какими вампирами являются другие писатели. Единственной причиной приезда Мэйнард в Корниш было ее желание получить драматическое завершение для своей книги.

Джойс Мэйнард: Я арендовала машину и отправилась в Корниш. К собственному удивлению, я обнаружила, что помню, как проехать к дому Сэлинджера. Я поднялась по холму и припарковала машину. Дом выглядел на удивление прежним, хотя теперь на крыше была установлена антенна спутникового телевидения. Сад был подготовлен к зиме. Я поднялась по ступенькам к дверям и подумала: «Вот тот момент, когда мне следует действительно испугаться».

Но я не была испугана. Я чувствовала себя очень спокойной. Я постучала в дверь. Я услышала какое-то движение в кухне, и женский голос спросил: «Что вам нужно?» Я ответила: «Я приехала повидаться с Джерри. Не скажете ему, что здесь Джойс Мэйнард?» Женщина повернулась, посмотрела на меня через стекло и улыбнулась. Я узнала в женщине Коллин, девушку-домработницу в синем тафтяном платье со сделанной на свадьбе фотографии, которую мне прислали за несколько лет до этого. Теперь Коллин стала старше, но все равно была гораздо моложе меня. Я стояла у двери и ждала. Я не хотела, чтобы говорили, будто я напала на него из засады, застала его врасплох. Джерри был предупрежден о том, что я приехала, и мог сделать выбор – подойти к двери или нет.

Ждала я долго (думаю, по меньшей мере, минут десять), но я знала, что он подойдет к двери, и он подошел. Дверь открылась, а за дверью стоял он, в халате, все еще очень высокий, только еще сильнее сгорбленный. У него все еще были густые, но уже седые волосы. Его лицо стало более морщинистым. Это лицо было мне знакомо, но его искажала гримаса сильного гнева, пожалуй, даже ненависти, и искажала сильнее, чем я когда-либо прежде видела.

Он потряс перед мной кулаком и сказал: «Что ты тут делаешь? Почему не написала мне письмо?» Я ответила: «Джерри, я написала тебе много писем, и ты ни разу мне не ответил». Он повторил: «Что ты тут делаешь? Зачем приехала сюда?»

– Я приехала, чтобы задать тебе, Джерри, вопрос. Каким было мое предназначение в твоей жизни?

Когда я задала этот вопрос, его лицо, и так полное презрения, превратилось в маску презрения. Он сказал: «Ты не заслуживаешь ответа на этот вопрос».

– Но я считаю, что заслуживаю, – сказала я.

Он взорвался потоком отвратительных слов – самых отвратительных из всех, какие я когда-либо слышала от человека, написавшего самые прекрасные слова из всех, написанных мне. Он сказал, что я вела пустое и бессмысленное существование, что я – ничтожный человек. И я была действительно благодарна ему за то, что он высказал мне это, так как понимала, что это неправда. Хотя он по-прежнему писал великие произведения и оставался тем же замечательным, оригинальным, остроумным писателем, мудрецом, наставником он для меня не был. Он не был духовным наставником и занимал на земле то же место, какое занимает и большинство из нас: он был человеком с изъянами.

– Я слышал, что ты что-то пописываешь, – сказал он. Это было так похоже на него: моя книга еще не была написана, но в прессу просочились сведения о том, что я собираюсь написать мемуары, а Джерри всегда следил за происходящим и особенно за тем, что говорили о нем. Он говорил так, словно написание книги – это какая-то непристойность. «Да, я пишу книгу. Я писатель», – ответила я. Так странно. За годы моей писательской карьеры (а я написала несколько книг) я ни разу не сказала: «Я писатель». Я всегда говорила: «Я пишу».

Я поняла, что это – прорыв, который позволит мне написать книгу: мне нечего стыдиться. Другие могут рассказать что-то иное. Я рассказала историю моей жизни.

– Твоя, Джойс, проблема в том, что ты любишь мир, – сказал он.

Дэвид Шилдс: Сэлинджер высказал главный принцип четвертой стадии Веданты – отречение от мира. Писательство, публикации, Джойс Мэйнард со всеми ее устремлениями – все это оборачивается своей противоположностью.

Джойс Мэйнард: Когда он произнес эти слова, у меня возникло такое ощущение, словно он только что дал мне свободу. Ибо для меня такой проблемы не существовало вовсе. Я сказала: «Да, я люблю мир, и я вырастила трех детей, которые любят мир, и я рада этому». Он ответил: «Я всегда знал, что ты равна пустому месту». И это говорил человек, который писал мне, который говорил, что никогда не забудет о том, что я – настоящий писатель, и пусть никто не говорит мне противоположного. «А теперь ты собираешься эксплуатировать меня». И я сказала ему – это был один из тех редчайших моментов, когда действительно говоришь нечто такое, о чем позднее и не думаешь, – я сказала: «Джерри, возможно, на этих ступенях стоит кто-то, эксплуатирующий кого-то, тоже стоящего тут же, но я предоставляю тебе решать, кто кого эксплуатирует». Я попрощалась. Я совершенно уверена, что видела Дж. Д. Сэлинджера в последний раз в жизни.

Пол Александер: Когда Мэйнард уходила, Сэлинджер прокричал ей: «Да я тебя даже не знаю!»

Джойс Мэйнард: С момента, как он впервые отверг меня, я прошла через разные стадии страданий. Я думала, что мы будем вместе вечно. Действительно так думала. В течение многих лет я чувствовала отголоски его презрения. После того, как все остальное почти ушло, я цеплялась за мысль о том, что когда-то я играла в его жизни особую роль, и что он меня глубоко любил. Я жила ради его одобрения, и утратить это одобрение, а потом еще узнать, что я никогда не была особенной и драгоценной, было очень больно. Я оказалась одной из бог знает скольких женщин.

Дэвид Шилдс: Ущерб, причиненный Мэйнард, кажется умышленным. Со стороны Сэлинджера это было наказанием, наказанием Мэйнард за то, что она жива.

Джин Миллер: Бедная женщина – он так небрежно и холодно с нею обошелся. Она проявила большую смелость, нарушив кодекс, который все мы соблюдали. Это было договоренностью, которая была не выражена словами, но под которой все мы подписались: мы должны были молчать. Думаю, ее родители были похожи на моих. А еще, сравнивая мои и ее фотографии, я думаю, что мы очень похожи друг на друга.

Гор Видал: Поскольку Мэйнард была жертвой, у нее есть право жаловаться первой. Она была жертвой похоти старика и всего, что между ними произошло. Кто знает? Кого это волнует? По-моему, защита всегда имеет право выступить со своими доводами. Мэйнард пожаловалась. Она сделала это.

Джойс Мэйнард: Я не писала и не рассказывала о том, что произошло, в течение двадцати пяти лет. Нападки критиков – не только на мою книгу, но и на мою личность – были жестокими, очень личными, безжалостными и даже теперь, несколько лет спустя, не проходит и недели, чтобы кто-нибудь не сказал обо мне: «А, это та самая, что написала книгу о Сэлинджере». Я никогда не сержусь на говорящих это людей. Разумеется, все это говорилось в прессе в связи с моей книгой. Мой ответ таков: я не писала книгу о Дж. Д. Сэлинджере. Я написала книгу о себе самой, а Дж. Д. Сэлинджеру случилось быть частью моей жизни, и я решила более не исключать этот факт из моей биографии.

Джойс Мэйнард со своими тремя детьми.

Впрочем, я получила подтверждение признания моей книги. Я получала письма женщин и мужчин, которые были хорошо знакомы со стыдом и сокрытием тайн своей жизни. И эти люди благодарили меня за готовность открыто рассказать о испытаниях, которые они считали только их личными или слишком мучительными для того, чтобы о них рассказывать… Не были для меня удивительными и письма, полученные от трех других женщин, которые рассказали мне о том, что состояли в переписке с Дж. Д. Сэлинджером, переписке, жутко напоминавшей мою переписку с ним, причем одна из этих женщин вела такую переписку через несколько недель после того, как он выгнал меня. У меня нет сомнений в том, что эти женщины говорят правду. Они приводят строки из писем Сэлинджера, которые почти идентичны строкам из его писем ко мне. Содержание этих писем никогда не становилось достоянием общественности. К этим женщинам, как и ко мне, Сэлинджер подкатывался тогда, когда им было восемнадцать лет. Как и я, они когда-то верили, что Сэлинджер – самый мудрый человек, их душевный друг, их судьба. Как и я, эти женщины в конце концов были полностью и унизительно отвергнуты Сэлинджером. И, как и я, они многие годы верили, что должны хранить тайну, опасаясь как раз того осуждения, которого удостаиваюсь теперь я за отказ хранить тайну. Моя книга на самом деле – не о Дж. Д. Сэлинджера; моя книга – о позоре и молодой девушке, отдававшей свою энергию намного более могущественному человеку, который был гораздо старше нее. Это – довольно универсальная или, по меньшей мере, распространенная история.

* * *

Джойс Мэйнард: Очевидно, многим критикам показалось, что весь смысл моей жизни состоял в том, что я спала с великим человеком.

Дэвид Шилдс: Нельзя сказать, что Мэйнард сама по себе не слишком эксплуатировала тему сожительства с Сэлинджером, но это довольно долгая история, в которой многое поставлено на кон. Это история гениального художника – одинокого мужчины, и в эту историю все вносили вклад: газеты, журналы, издатели и сам Сэлинджер. Окружавшая сфинкса тайна сохраняется.

Ларисса Макфарквар: За 25 лет, прошедшие со времени расставания с Сэлинджером, Мэйнард купила дом, почти перенесла нервный срыв, лишилась девственности в саундтреке к фильму Pippin, встретила Мэри Тайлер Мур и Мохаммеда Али, была изнасилована, вышла замуж, появлялась на телевидении, родила троих детей, сцеживала молоко из груди в воды Атлантики, посадила сад, разорилась, сделала аборт, копалась в грудах мусора, чтобы найти потерянный аванс, написала три романа, стала свидетельницей развода родителей и их смерти, развелась сама, купила другой дом, увеличила грудь имплантатами и удалила их, брала уроки тенниса, распродала большую часть своей собственности и переехала из Нью-Гэмпшира в Калифорнию. За годы Мэйнард рассказала о многих из этих событий в колонке, которую писала для газетного синдиката, и в статьях, опубликованных в женских журналах[626].

Элизабет Глейк: Небрежно написанные (подробности громоздятся на другие подробности) мемуары Мэйнард вращаются вокруг идеи эмоциональной и литературной честности. Однажды Сэлинджер [сказал] ей: «Когда-нибудь, Джойс, будет история, которую ты захочешь рассказать только по той причине, что она будет для тебя значить больше, чем для остальных. И ты просто напишешь то, что подлинно и правдиво». Возможно, этот момент наступил. Но там, где Сэлинджер (или многие писатели более высокого уровня) преломляют свои истины в воображении, открывая новые миры читателям, Мэйнард не проливает света ни на что, кроме того маленького уголка, в котором стоит она. У нее было трудное детство, разбитая любовь, трудная взрослая жизнь. Сам Сэлинджер сказал бы так: вступай в клуб, детка[627].

Синтия Озик: Перед нами – две знаменитости. Одна из них когда-то была настоящим крупным писателем и художником, а другая никогда не была художником, не имела никакого реального значения и присосалась к настоящему художнику, чтобы питаться его знаменитостью. На самом деле, это такая история в духе Джеймса, не правда ли?[628]

Джонатан Ярдли: Книга «Дома в мире» – елейная, плаксивая, полная самодовольства и, прежде всего, почти невероятно глупая[629].

Джойс Мэйнард: Интересно, почему люди так быстро усматривают эксплуатацию в действиях женщины, которой, когда ей было восемнадцать лет, домогался мужчина на 35 лет ее старше, обещавший ей вечную любовь и просивший ее отречься от всего и приехать к нему жить? Эта женщина ждала 25 лет, чтобы написать свою историю. (Повторяю: СВОЮ, а не его историю). И все-таки вы не ищете объяснения в мужчине, который все это сделал. Я спрашиваю, что бы вы подумали об этой истории, будь это история вашей дочери. Вы бы велели ей держать рот на замке из уважения к частной жизни этого человека?[630]

Джульет Уотерс: Накал литературной свары, вызванной книгой Мэйнард «Дома в мире», немного тревожит. В New Yorker появилась разгромная рецензия. Автор рецензии походя отбросил эмоциональное и сексуальное растление, которое Мэйнард претерпела от своих родителей под предлогом того, что все это меркнет по сравнению с грехом «убеждения дочери в том, что она сама (и все, ею написанное) имеет высший интерес»[631].

Мичико Какутани: Хотя многие читатели, несомненно, сочтут главы, посвященные Сэлинджеру, самой интересной и интригующей частью книги, книга «Дома в мире» – не низкопробные, откровенные и детальные воспоминания о любовной связи автора со знаменитым (прежде всего, своим затворничеством) человеком. На самом деле, это честная, хотя порой и продиктованная заботой о собственных интересах, автобиография, в которой, разумеется, прослеживается взросление автора, описана ее первая серьезная любовь, которая случилась с автором романа «Над пропастью во ржи»[632].

Лиза Шварцбаум: Хотя эти мемуары дерзки, полны злых упреков, сведения счетов и выставляют напоказ личность автора, в них, по крайней мере, нет того несносного самодовольства, которое присутствует в статьях журналистки Мэйнард. В своем извращенном роде, даже далекая от истинного самоанализа, это, возможно, самая честная автобиографическая работа, написанная Мэйнард[633].

Ката Поллитт: Высмеивать Джойс Мэйнард легко. Словно недостаточно ее неустанной саморекламы и театральности, сам факт того, что она представляет себя уязвимой жертвой-найденышем, делает ее объектом высмеивания. В нашей искушенности (все мы об этом уже слышали) нам не следует упускать из виду того обстоятельства, что Мэйнард в очень юном возрасте претерпела немалый ущерб от взрослых. Хотя она, по-видимому, не всегда понимает свою собственную историю, если кажется, что в свои 44 года она остается восемнадцатилетней, это, возможно, указывает на то, насколько глубоким является ущерб, причиненный ей в детстве и юности[634].

Джойс Мэйнард: Всякий, кто сколько-нибудь долго вел переписку с Сэлинджером, вероятно, знает о нем две вещи. Одна из них – то, насколько забавным, милым, нежным и очень привлекательным он мог быть. Вторая – то, насколько жестоким он бывал. Если человеку довелось испытать жестокость Сэлинджера, если человека обожгло огнем Сэлинджера, такому человеку могло быть очень непросто вновь приближаться к писателю. После того, как я опубликовала «Дома в мире», я услышала несколько историй от женщин, состоявших в переписке с Сэлинджером.

Дэвид Шилдс: Одно из самых сильных противоречий в Сэлинджере заключалось в том, сколь мало противоречий этот совершенно противоречивый, даже лицемерный человек мог вызвать у других людей.

Джойс Мэйнард: Учитывая то, что так часто говорят обо мне в связи с тем, что я нарушила молчание, страх, который у этих женщин вызывала возможность рассказать о пережитом, представляется оправданным. Кажется, даже сегодня есть много людей, которые скажут, что женщина обязана защищать тайны мужчины по той простой причине, что он требует сохранения тайны. Более того, то, что женщина имеет право рассказывать правду о своей жизни, представляется спорным вопросом. И если женщина осуществляет свое право, разворачивается спор о том, является ли история жизни женщины значительной или ценной.

Как-то я выступала с речью, и женщина, представившая меня собравшимся, сказала: «Ну, она когда-то была подружкой Дж. Д. Сэлинджера». И я подумала: «Боже, неужели это все, чем я являюсь?» Мне не хотелось, чтобы меня сводили к этому.

Один из мужчин Мэйнард: Через 15 минут после начала нашего первого свидания [в 90-х годах] Джойс стала говорить о человеке по имени Джерри. Она все время говорила: «Джерри то», «Джерри это». Казалось, что они по-прежнему знают друг друга, продолжают общаться. Мне понадобилось несколько минут, чтобы догадаться, что Джерри, о котором она говорит, – это Дж. Д. Сэлинджер[635].

* * *

Дж. Д. Сэлинджер (выдержка из письма Полу Фицджеральду, декабрь 1998 года):

Пол, дружище. У меня никаких новостей, и в этом году настроение у меня неважное. Сейчас зима, земля заснежена, и это напоминает места и времена, в которых мы побывали полвека назад. Совсем неплохо, что мы пережили те времена… Есть книга, которая мне очень нравится и которая, возможно, понравится и тебе – Berlin Diaries, 1940–1945 («Берлинские дневники», 1940–1945) Марии Васильчиковой[636].

* * *

Кэтлин Макгиган: Теперь, 27 лет спустя, «мисс Мэйнард», как называл ее Сэлинджер, вынесла это письмо и 13 других писем на аукцион Sothby в Нью-Йорке… Письма Сэлинджера так редки, а роман Мэйнард и Сэлинджера так известен, что, по оценкам аукционного дома, письма (в целом) уйдут за 60–80 тысяч долларов…

Мэйнард говорит, что продажа писем – дело сугубо практическое. «Я – мать-одиночка, у меня трое детей, – объясняет свой поступок сорокапятилетняя Мэйнард, находясь в своем доме в Калифорнии. – Я не испытываю никакой неловкости, рассказывая о финансовой реальности жизни писателя, который не Дж. Д. Сэлинджер…»

Новые письма вряд ли содержат что-то драматическое и едва ли полны тайн. Мэйнард уже описала эти письма в своих мемуарах. Но чтение этих писем в оригиналах… – это наслаждение… «В этих письмах есть замечательные вещи, – замечает Мэйнард. – Но в них много и огромной горечи и презрения к миру…»

Сэлинджер давал соблазнительные похвальные оценки писательским опытам Мэйнард, ее уму. Он полагал, что они – духовные друзья, и подписывал письма: «С любовью, Джерри». Почему бы умненькой, но наивной восемнадцатилетней девушке и не поддаться таким оценкам, сделанным блистательным, чутким и знаменитым писателем?

Писательница Джойс Кэрол Оутс говорит, что продажа писем вызывает у нее «смешанные чувства», но отмечает, что в прессе к Сэлинджеру относятся так, словно он – «священная и неприкосновенная личность… Сколько ему было лет, когда он писал эти письма? Он должен был знать, что в то время это считалось неосторожным поведением». По всей вероятности, Мэйнард была не единственной женщиной, которой писал Сэлинджер (ныне ему 80 лет, и он женат вторым браком). Оутс говорит, что у нее есть близкая подруга, у которой был роман с Сэлинджером и у которой есть его письма. Да и сама Мэйнард слышала о других женщинах Сэлинджера. «Узнать о том, что у него были и другие девушки, больно, – говорит Мэйнард. – Но это открытие положило начало моему освобождению от поклонения этому человеку, который так долго господствовал в моей жизни». Когда пакет писем Сэлинджера в июне выставят на торги, Мэйнард придет в аукционный зал, чтобы услышать удар молотка[637].

Джойс Кэрол Оутс: Что скажете о соучастии автора писем в этом «предательстве»? Никто не принуждал Дж. Д. Сэлинджера весной 1972 года начинать эпистолярные отношения с восемнадцатилетний первокурсницей колледжа. Никто не принуждал пятидесятитрехлетнего писателя, находившего в зените своей – возможно, раздутой, – славы, совращать ее словами и приглашать ее жить с ним в сельской глуши Нью-Гэмпшира.

Хотя Джойс Мэйнард является объектом праведного гнева со стороны многих поклонников живущего анахоретом Сэлинджера, ее решение продать его письма – исключительно ее дело. Как и решение написать о своей жизни. Почему одна «жизнь» более священна, чем другая? В сущности, мы можем симпатизировать становящимся все более тщетными попыткам Дж. Д. Сэлинджера оградить свою драгоценную частную жизнь, как можем симпатизировать таким попыткам любого другого человека, но то обстоятельство, что Сэлинджер – знаменитый писатель, в данном случае значения не имеет[638].

Джон Дин: Когда Мэйнард решила продать письма Сэлинджера, она, я уверен, была достаточно умна для того, чтобы понимать, что, учитывая иск Сэлинджера к Random House, она не могла продавать содержание писем. Она могла продать право лишь на владение письмами как материальными объектами. Она передала письма на продажу в Sothby, который продал только бумагу, на которой написаны эти письма.

Морин Дод: Я пошла на аукцион… чтобы взглянуть на эти знаменитые письма. Их продажа с торгов была увлекательной и немного гадкой. Пятидесятитрехлетний писатель предупреждал свою восемнадцатилетнюю подружку о том, что известность и заметность могут деформировать талант. Теперь эти предостережения об эксплуатации эксплуатируют. Советы Сэлинджера относительно неприкосновенности частной жизни и неуловимости публично и безо всяких ухищрений продают тому, кто даст за них максимальную цену[639].

Фиби Хобан: Единственная причина, по которой эти [письма] находятся не в руках какого-то физического лица, а возвращены во владение Сэлинджера, – то, что Питер Нортон, разработчик компьютерных программ, счел продажу писем таким кошмарным актом неверности, что купил письма и возвратил их Сэлинджеру. Думаю, поступок Нортона – один из самых благородных поступков ХХ века.

Джон Дин: Купивший письма мистер Нортон возвратил их Сэлинджеру. Нортон вернул лишь обладание письмами как материальными объектами. Содержание писем уже принадлежало Сэлинджеру. Но эта покупка вывела письма из публичного оборота.

Марк Пейсер: Коллекционер предметов искусства Питер Нортон, сколотивший миллионы на программном обеспечении, на прошлой неделе заплатил 156 тысяч долларов и выкупил письма Сэлинджера у любующейся собой писательницы Джойс Мэйнард, которая в 70-х годах жила с писателем-отшельником. Нортон не осуждает Мэйнард, он просто хочет предотвратить разрушение частной жизни Сэлинджера этими письмами[640].

Питер Нортон: Я хотел сделать с этими письмами то, что хотел с ними сделать Сэлинджер. Возможно, он хочет, чтобы письма были возвращены ему. Или хочет их уничтожить. А, может быть, письма и вовсе его не интересуют[641].

* * *

Дэвид Шилдс: Вскоре после того, как Сэлинджер пережил атаку Мэйнард, ему пришлось собираться на битву с другой молодой женщиной примерно одного с Мэйнард возраста – со своей дочерью Маргарет.

Дорлин Карвахаль: Дочь писателя Дж. Д. Сэлинджера, известного маниакальной озабоченностью неприкосновенностью своей личной жизни, готовит к публикации воспоминания о своем детстве и отношениях с отцом. Книга сорокатрехлетней Маргарет (Пегги) Сэлинджер носит условное названия Dream Catcher («Ловец мечты») и должна выйти в свет в издательстве Simon & Schuster Pocket Books осенью 2000 года. Маргарет получила от издателя аванс в размере более 250 тысяч долларов[642].

Дэвид Шилдс: В 2000 году дочь Сэлинджера Маргарет, с отличием окончившая университет Брандейс, получившая степень магистра в Оксфорде и учившаяся в Гарвардской школе теологии, опубликовала книгу о своей жизни с отцом. В книге, называющейся «Ловец мечты», Сэлинджер представлен как приверженец восточных религий, целебных трав, который, сидя в хрустальной коробке, пытается получить какие-то выгоды и средства от всех болезней и пьет собственную мочу. Маргарет пишет, что уж ее-то отец не поймал, и высказывает предположение, что Сэлинджер не был и ловцом читателей. Вспоминая о многих тяжелых моментах своих отношений с отцом, Маргарет с особой яростью обрушивается на то, что называет безразличием отца к ней.

Маргарет Сэлинджер: Оказалось, что у меня – классический случай «новой» (или недавно открытой) болезни, которую поначалу называли вирусом Эпштейна-Барра или синдромом хронической усталости. В Англии это заболевание называли тепловым энцефаломиелитом. Когда я утратила способность держать в руках чайную чашку, не роняя ее, к прежней беде добавилась фибромиалгия… Я получила уведомление о том, что выплаты по инвалидности будут прекращены… Я позвонила отцу и сообщила ему о том, что не получаю пенсию по инвалидности.

Маргарет Сэлинджер.

Через неделю-другую после этого мне что-то прислали по почте. Он сделал для меня трехлетнюю подписку на какой-то ежемесячный буклет свидетельств чудесных исцелений. Все это издавала Церковь христианской науки. Когда я перестану верить в иллюзию моей болезни, мне станет лучше. Моя вера в иллюзию того, что у меня есть отец, пошла трещинами[643].

Диниша Смит: Отель «Плаза» в Нью-Йорке – место счастливых воспоминаний: Маргарет обычно останавливалась там с отцом, когда они приезжали к крестному отцу Маргарет Уильяму Шону, редактору журнала New Yorker. Маргарет рассматривает опубликованные в книге фотографии ее красивого отца: вот он, улыбаясь, смотрит, как Маргарет учится ходить, вот Маргарет сидит у отца на плечах, вот Маргарет играет на пианино. «Он любит меня, – говорит мисс Сэлинджер, словно удивляясь. – Да он мужчина хоть куда! Каким он был милым».

Отец любил Маргарет, но при этом был патологически замкнут на самом себе, говорит мисс Сэлинджер. Ничто не должно было нарушать ход его работы, которую он сравнивал с поиском откровения. Мисс Сэлинджер говорит, что он также дурно относился к ее матери, Клэр Дуглас, которую буквально заточил в доме в Корнише, Нью-Гэмпшир, запрещая ей видеться с друзьями и родственниками. Был один момент, выделившийся из всего остального. «Это было таким ужасным шоком», – рассказывает Маргарет. Когда она была беременна и плохо себя чувствовала, отец, вместо того, чтобы помочь ей, «сказал, что у меня нет права пускать в этот гнусный мир ребенка, и надеялся, что я подумаю об аборте»[644].

Джойс Мэйнард: Я прочла книгу Пегги. Я думаю о ней как о Пегги потому, что называла ее так, когда она была совсем молодой. Я испытываю к ней огромное сочувствие и огромную симпатию. Отец обращался с нею ужасно, и такой отец не должен пользоваться безоговорочной лояльностью и рассчитывать на полное молчание. Ребенок заслуживает поддержки и преданности, которых Пегги не получила. Отец бросил ее…

В первый же приезд в дом Сэлинджера я поняла, что он не считает дочь хорошей. Я действительно могла относиться к ней с уважением, поскольку я всегда была угодливой. Я была хорошей девочкой, нуждавшейся в одобрении, любви, а Пегги была девочкой, которой грубо говорили: «Да отвяжись ты». Я никогда не хотела быть такой. Чтобы стать таким человеком, мне понадобились десятилетия. А Пегги была сильной, упрямой и потому была маленькой негодяйкой.

Иногда она говорила отцу «Нет». Немногие решались противоречить Дж. Д. Сэлинджеру, а она вступала с ним в споры, даже тогда. Она спорила с ним по поводу своих решений о том, как ей жить. Она не была девочкой литературного, академического типа. Она страстно любила баскетбол. У нее был дружок-индеец. Они регулярно встречались и проводили время, лежа на диване, попивая содовую и смотря телевизор. Я думала: «Как она может делать это?» Она была личностью.

Маргарет Сэлинджер: Разумеется, в моей семье писательство было занятием папочки. Я не занималась английским. Я не писала художественных произведений. Это было бы вторжением на его территорию. Я делала все, кроме этого… Так что превращение в писательницу действительно было, по словам одного журналиста, пожалуй, своего рода «декларацией независимости». Это, по-моему, слишком драматичное заявление, но, в каком-то смысле, это правда. Предполагалось, что мы станем кем угодно, только не писателями. Когда я несколько лет назад ушла в бизнес, отец испытал огромное облегчение.

Я не считаю, что в книге «Ловец мечты» рассказано все-все. Недавно я разговаривала со Сьюзен Стэмберг с Национального общественного радио, и она сказала, что кто-то спросил ее, не является ли моя книга книгой о «дорогом папочке», о чем думаешь, когда читаешь подобные исповеди. Стэмберг ответила, что, по ее мнению, эта книга из разряда «Папочка, почему?» В книге, скорее, поставлены все вопросы, а не рассказано все.

Одной из мыслей, с которыми я боролась во время написания книги, было понимание того, что если я не послушаюсь отца именно в этом отношении, существует значительная вероятность разрыва им отношений со мной – так, как он разрывал отношения со всеми, кто, по его мнению, совершал какой-то проступок. А книга должна была стать не каким-то там мелким проступком. Я очень рано поняла, что это было смертью желания, а не действительности. После этого у меня никогда не будет мамочки и папочки, каких я хотела иметь. Но мне предстояло лишиться не так уж многого. Даже при хороших отношениях с отцом я не слишком много с ним виделась. Я скучала по нему, но – позвольте выразиться не слишком изящно, – я скучала по папочке, а не по отцу[645].

Рон Розенбаум: Она говорит, что писала книгу ради творчества, в качестве терапии, преодоления программы своего культового воспитания… И в жизни, в творчестве Дж. Д. Сэлинджер принес в свой дом войну, принес ее в форме отчаянного стремления к миру. Это стремление терзает героев его произведений и, по-видимому, терзает и его самого. Угнездившись в своем убежище на вершине холма в Нью-Гэмпшире, Сэлинджер вел войну за мир, применяя одно духовное оружие за другим. В хронике, написанной его дочерью, приведено перечисление этих духовных средств: «дзэн-буддизм и индуизм Веданты в 50-х годах, но непостоянно; 1954–1955 годы – крийя-йога, с 1955 года по сегодня, с перерывами, – «христианская наука»; 50-е годы – сайентология, которую тогда называли дианетикой; с 60-х годов по настоящее время – что-то связанное с трудами Эдгара Кейси; с 60-х годов по настоящее время – гомеопатия и акупунктура; 1966 год – макробиотика…»

Разумеется, у всех этих дисциплин общим является содействие облегчению страданий плоти и преодоление этих страданий. Для Маргарет Сэлинджер проблемой было то, что отец часто охватывал своими экспериментами членов семьи.

Маргарет сообщает, что почти с рождения она служила подопытным животным в духовных увлечениях отца. По ее рассказам, когда она болела в детстве, ее не возили к врачу. Сэлинджер «неожиданно уверовал в христианскую науку, и теперь, помимо запрета на посещение дома друзьями или пришлыми людьми, в дом перестали пускать врачей».

Маргарет говорит, что написала воспоминания, чтобы разрушить цепь страданий, ради своего маленького сына, для того, чтобы он понял историю семьи. Очень благородно, но в этом благочестии есть что-то неискреннее. Если книга на самом деле попытка исцеления, то какая нужда была публиковать ее?.. Или, даже если было так уж необходимо публиковать книгу, то какая нужда была издавать книгу так спешно, когда отец Маргарет, которому ныне 81 год, все еще жив и может быть уязвлен книгой дочери? В публикации нет смысла, если только причинение боли отцу не является частью терапии… И все же Маргарет Сэлинджер имеет право рассказать свою личную историю так, как она ее видела и понимала… И какими бы ни были другие мотивы Маргарет, она определенно верит в то, что и нас надо разочаровать так, как была разочарована она, что важно разрушить иллюзию того, что писатели, которых мы любим, – совершенные наставники и святые[646].

Дэвид Шилдс: Книга переполнена фотографиями Маргарет, обнимающей отца, но эти снимки прекращаются задолго до того, как закончилось отрочество Маргарет. Сэлинджер и в этом случае перестал любить девушку после того, как она повзрослела. Повзрослев, Маргарет стала нечистой.

Томас Чайлдерс: Одна женщина отправила на сайт, посвященный детям ветеранов Второй мировой войны, рассказ о своем отце, попавшем в плен. «Посттравматический синдром, который не был выявлен у моего отца и который никак не лечили, мешал моей семье жить той полной и нормальной жизнью, которую другие считают само собой разумеющейся… Я никогда не была для папочки дочуркой, но определенно была его военнопленной»[647].

* * *

Линдси Круз: Когда Маргарет написала книгу, в которой разоблачила нетерпимость своего отца, его непримиримость, серьезный ущерб, который был нанесен ей, люди просто не захотели услышать ее.

Джеральдин Макгоуэн: Я чувствовала жалость к его дочери. У нее не было шансов. Если выступаешь против знаменитости, если люди считают твою художественную ценность гораздо меньшей, чем художественную ценность другого человека, вы оказываетесь почти ничтожеством.

Бенджамин Анастас: Из всех частных документов, опубликованных как произведения из жанра «воспоминаний», только одна книга, «Ловец мечты» Маргарет Сэлинджер, совершенно недвусмысленно выпадает из литературы в силу своей сосредоточенности Маргарет на самой себе и своих переживаниях, мелочности, безыскусности. Эта книга достигает состояния совершенной неуместности, если угодно, низшей точки в практике написания автобиографических сочинений, обнаруживает ложь там, где автор вроде бы раскрывает «правду», и правду там, где открывает пустоты уязвленного сердца человека, рассказывающего тайны.

Можно подумать, что из всех писательских детей мира Маргарет Сэлинджер должна бы лучше всех понимать не имеющую количественного выражения ценность того, что остается невысказанным. Казалось бы, Маргарет должна была найти какой-то способ уйти от удовольствия откровенного, чуть ли не исповедального рассказа о том, что ее отец в юмористическом ключе однажды назвал «именно копанием в нижнем белье». Теперь, когда тайны раскрыты, грязное белье вытащено на всеобщее обозрение – и ничего не изменилось, на самом деле, ничего, кроме того, что еще одна мечта о «хорошем здоровье» была записана, переплетена и брошена на самый верх кучи уцененной мемуарной литературы. И какой ценой это достигнуто? Еще одна мечта, столь же глупая, – это страстное желание Симора Гласса к миру, покою, передышке, облегчению неведомой жизни, и это желание разделяли родственные души по всему миру[648].

Свен Биркертс: Мне кажется, что эти отношения [между родителем и ребенком] глубоко личные не только в общепринятом смысле, но и по своей онтологической сущности. Это – то же самое, что сказать, что такие отношения составляют, в эмоциональном и психологическом отношениях, особенные, уникальные вселенные. Эти миры очень сильно зависят от условий. Введите их в поле общественного внимания – и они часто разваливаются, становятся почти неузнаваемыми или превращаются в карикатуру. Это не означает того, что личные воспоминания такого рода не следует писать. Просто читатели должны рассматривать такие мемуары как внутренне подозрительные. Только в том случае, если автор достаточно искусен для того, чтобы воссоздать сложную атмосферу взаимодействий, у выписанных им персонажей есть шанс ожить. Мисс Сэлинджер – писатель не того калибра.

Далее, я бы сослался на закон достоинства или предложил бы такой закон: мемуарист должен быть, в известном ключевом смысле, восприниматься как равный описываемому им субъекту. Представляется очевидным, что человек меньшего масштаба не может постичь человека большего масштаба[649].

Джонатан Ярдли: «Ловец мечты» – отвратительная, мерзкая почти во всех отношениях книга. Будь автором этой книги кто-нибудь другой, а не единственная дочь самого известного и живущего самой отшельнической жизнью писателя Америки – да-да, даже более знаменитого, если и не настолько же отчужденного от мира писателя, как Томас Пинчон, книгу и не опубликовали бы. В книге, по меньшей мере, двести лишних страниц, она в почти неописуемой степени потакает прихотям автора и вторгается в драгоценную, заботливо охраняемую частную жизнь отца, автора настолько глубокого, что это вторжение граничит с вероломством и эксплуатацией… Может показаться, что Пегги Сэлинджер совершает смелый поступок, утверждая, что хотела «написанием этой книги бросить вызов введенному ее отцом культу тайны». Но остается фактом, что отец Маргарет имеет право на сохранение своих тайн или на неприкосновенность своей частной жизни, а эта книга – умышленное нарушение и того, и другого. Учитывая сказанное, «Ловца мечты» следует рассматривать не как попытку самоанализа и понимания собственной личности автора, а как акт мести и предательства, как удар ниже пояса[650].

Вед Мехта: Дж. Д. Сэлинджер хотел вести сугубо частную жизнь, и это желание было поистине героическим в нашем обществе, движимом публичностью и рекламой. Он не желал быть частью господствующего климата. Потом появилась его дочь, которая написала обо всех причудах отца. Меня эта книга вогнала в ужас. Думаю, «Ловец мечты» – очень хороший довод в пользу того, чтобы не иметь детей.

Джудит Шулевиц: Леди и джентльмены, присяжные вернулись в зал суда и провозгласили своей вердикт. Дж. Д. Сэлинджер – жертва литературного преступления, в совершении которого виновна его дочь, Маргарет Сэлинджер. (На этот раз Маргарет. В прошлый раз виновной была бывшая любовница Сэлинджера, Джойс Мэйнард). «Ловец мечты», воспоминания Маргарет о своей жизни трудной дочери самого мизантропического автора Америки, это, по словам критика Джонатана Ярдли, «удар ниже пояса». Другой человек, Свен Биркертс, утверждает, что Маргарет Сэлинджер нарушила два закона природы. Первый из них – закон уз между отцом и ребенком. Маргарет нарушила «онтологическую сущность» этого закона, открыв интимные подробности общественному вниманию… Второй закон определяет автору-непрофессионалу его подлинное место, которое находится на уважительном расстоянии от более состоявшегося писателя. «Представляется очевидным, что человек меньшего масштаба не способен постичь человека более крупного масштаба», – пишет Биркертс. На самом деле, представляется очевидным, что если пишущие люди будут соблюдать диктуемый Биркертсом строгий кодекс поведения, литературу в том виде, в каком она нам известна, нельзя будет больше создавать…

Маргарет Сэлинджер понимает приверженность мира мифам, которые она опровергает. Она выросла в тени этих мифов. Говоря это, она имеет в виду, что поначалу Сэлинджер не мог терпеть нарушения работы, вызванные рождением его первого ребенка. Вскоре Маргарет пришлось вступить в полномасштабное соперничество с вымышленными ее отцом детьми. Обратите внимание: Дж. Д. Сэлинджер мог быть славным, милым отцом, но мог быть и отцом, которому невозможно было понравиться. Он по очереди превращался то в незнающего жалости товарища по играм, то в этакого умного старшего брата, то в веселого товарища по путешествиям. Но очень человеческие потребности Пегги были для него слишком обременительными, как, впрочем, и для матери, а когда дочь пошла в восьмой класс, родители, к тому времени разведенные, отправили ее в пансион[651].

Пол Александер: Уже одной мысли о том, что Маргарет пишет книгу о своем отце, последнем американском затворнике, независимо от откровений, сделанных Маргарет (а некоторые из этих откровений поразительны), было достаточно для того, чтобы многие преданные поклонники Сэлинджера сочли себя оскорбленными. Читатели и комментаторы были в равной мере потрясены сделанными в книге разоблачениями, вроде того, что Сэлинджер пьет собственную мочу.

Маргарет Сэлинджер: Боже, лучше б мне не писать про то, что он пьет свою мочу, потому что это все, что читаю в рецензиях. То, что я не вижу в этом ничего особенного, обусловлено моим странным воспитанием. Я никогда не ожидала, что это станет «потрясающим» заголовком. Это обычная практика йогов, связанная с самоочищением. Сама не будучи йогом, я ничего об этом не знаю, но я определенно удивлена вниманием, которое уделяют этому моменту.

В книге я пыталась быть осторожной, избегать сексуальности и фрагментов текста, которые могут быть вырваны из контекста. Желание, с которым я писала книгу, заключалось в том, чтобы поставить вещи в их подлинный контекст, снять с них сенсационность и сделать их человечными[652].

Линдси Круз: Публика хочет обнять Сэлинджера да так и держать его в объятьях из благодарности. А тут появляется маленькая Маргарет, пишет свою книгу. Маргарет порочит отца, разжигает страсти. Она взывает к универсальным истинам другого рода. Это трудно, неудобно, это выводит из душевного равновесия: вы обнимаете Дж. Д. Сэлинджера и просто хотите написать ему письмо-признание в любви. А он нуждается в неприкосновенности своей частной жизни. Писатели нуждаются в неприкосновенности своей частной жизни. Они творят нечто, и процесс творчества не предназначен для всеобщего обозрения.

Она не могла проникнуть в его комнату, но как она туда проникла? Посредством той же среды, какую использовал ее отец: она писала. Она пошла по этой стезе сама, одна. И пошла не с целью добиться славы, богатства и не для того, чтобы добраться до масс. Ее целью было, на одно мгновение, одно чертово мгновение, найти своего отца, своего настоящего отца. Думаю, она добилась этого. Это очевидно. Это чувствуется.

Этель Нельсон: Почитав книгу Маргарет, я почувствовала сожаление о том, что не поддерживала с ней контакт и не поняла ее лучше, только потому, что, по-моему, она действительно нуждалась в друге. Читая книгу, я плакала. Я так и не дочитала книгу. Не могла вернуться к ней. Это слишком грустно. Всегда думаешь, что детей растят для того, чтобы они были счастливы. Не знаю, насколько правдива ее книга, а насколько нет, но, по-моему, это самая грустная вещь, какую я когда-либо читала.

Линдси Круз: В «Ловце мечты» есть эпизод, когда Сэлинджер говорит своей дочери: Господи, ты говоришь точно так же, как говорили все женщины в моей жизни, как моя сестра, как мои бывшие жены. Все они обвиняют меня в том, что я пренебрегаю ими… Меня можно обвинить в некоторой отчужденности, и все. Но не в пренебрежении.

Дэвид Шилдс: Уловить различие между отчужденностью отца и отцовским пренебрежением трудно. Сознает ли Сэлинджер сомнительность, условность этого различия? Это отсутствие, переформулированное в философскую позицию.

Маргарет Сэлинджер: Я действительно хотела бы создать образ, который я пытаюсь передать моему сыну, чтобы объяснить ему: чтобы быть милым, не надо быть совершенным, не надо делать того, что делают другие люди, но это не означает того, что надо пренебрегать близким человеком, отталкивать его. А в мире моего отца надо было быть или совершенством, или ты становился проклятьем. Я так не думаю. Понимая его лучше, я не стала любить его меньше.

Йэн Гамильтон думал, что мой отец будет гордиться им, и послал ему гранки своей книги. Я понимаю отца лучше. Я не общаюсь с ним с того самого времени, как в прессе появились слухи о предстоящем издании моей книги. Да хоть как меня называйте. Не было никаких формальных заявлений вроде «О, мы не разговариваем друг с другом». Я хочу подождать, пока его гнев чуть-чуть спадет, и у него будет возможность прочитать мою книгу, а потом посмотрим, что случится.

Во многих отношениях проделанное мною историческое исследование сбросило этого человека с пьедестала того мифа, на который он взгромоздился невесть откуда, мифа о том, что он отшельник, не связанный ни с какой семьей, сообществом или с прошлым. Я ввела его непосредственно в мир людей, а это – не самое плохое место. Думаю, что, ставя кого-то на пьедестал, люди расчеловечивают объект своего поклонения. Поставленные на пьедестал становятся проекциями чьих-то желаний, а не теми, кем они на самом деле являются…

Думаю, замечательно иметь книгу, которая что-то говорит читателям. И, по-моему, в моей книге нет ничего, что отнимало бы у читателей бережно хранимую ими память о чтении его книг или отталкивало бы от его книг новых читателей.

Я выступаю против идолопоклонства, против представления о том, что человек, написавший эти замечательные книги, будет тем, кто «поймает» людей на обрыве. Я выступаю против людей, которые ломятся в его дом, ожидая, что уж он-то поймет их, станет тем, кто «поймает их во ржи». Это вполне справедливо и оправданно. Думаю, что ожидания от него как от автора книги чудес неуместны[653].

Линдси Круз: Когда приближаешься к концу книги, появляется ощущение того, что она начинает становиться зрелой и освобождается от яда, с которым он выросла. Чувствуешь, что она почти растет в духовном плане и начинает испытывать сострадание к отцу. И когда она приходит к состраданию, это ошеломляет.

Джин Миллер: Я прочла книгу с большим интересом. Джерри сказал дочери: «Запах горелой плоти никогда не забудешь». Он говорил это и мне, и меня его слова потрясли. Это то, с чем он постоянно жил, что он нес в себе. К тому же Маргарет упоминает, что Сэлинджер получил письмо от первой жены, с которой он поддерживал телепатическую связь; он сказал, что получил письмо от первой жены, но даже не раскрыл его. Он был таким. Маргарет говорит, что когда ее отец бывал откровенным с кем-либо, он был действительно откровенен. Думаю, это очень верно. А когда отношения заканчивались, они заканчивались полностью.

Дэвид Шилдс: В начале 70-х Сэлинджер получил от Сильвии письмо, но, не читая, порвал его и выбросил обрывки.

Этель Нельсон: Маргарет написала книгу для того, чтобы дать отцу понять ее чувства, пообщаться с ним. Другого способа сделать это у нее не было. Понятия не имею, читал ли он ее книгу или нет, но знаю, что он страшно злился, когда его дети совершали поступки, которые он не понимал.

Линдси Круз: Если бы она написала книгу только для самой себя, книга не так тронула бы читателей. Она выдолбила книгу из породы, залегающей на склоне холма, слепила ее из почвы. Она написала книгу для того, чтобы сквозь слой прочного бетона пробилась жизнь. Его целью было проложить подземный ход к своему отцу. Это был акт великодушия. Хотя мир, возможно, не воспринимает ее поступок таким образом, она совершила акт великодушия. Драма основана на любви; если б это было не так, все ушли бы, не читая. Она могла бы просто сказать: «Да и черт с вами» и сократить объем книги. Но она этого не сделала. Прочитав «Ловца мечты», я не пришла к выводу, что Дж. Д. Сэлинджер – чудовище. Я так поняла опыт Маргарет, ее опыт детства, проведенного рядом с отцом, у которого не было для нее места.

Маргарет столь же необычна, как и ее отец, а его я считаю необычным, исключительным человеком. Честно говоря, искусство – одно из очень немногих мест, куда мы можем вложить нашу любовь; в других сферах любовь может быть очень уязвима. Маргарет вложила любовь в свою жизнь.

Я считаю «Ловца мечты» захватывающей книгой. Я была поражена ясностью памяти Маргарет, ее способностью возвращаться в прошлое и воссоздавать события прошлого. И это заставило меня думать, что у Маргарет была на то причина. Когда я вспоминаю, что случилось со мной в третьем или шестом классе, обнаруживается, что я очень многого не помню. Чтобы вспомнить что-то конкретное, мне приходится сильно сосредотачиваться. А у Маргарет, похоже, есть ресурсы памяти, находящиеся на кончиках пальцев. И это свидетельствует о том, что есть веская причина, чтобы помнить: за нами пристально наблюдают.

* * *

Дэвид Шилдс: Король предпочел не защищать свое королевство лично. Он послал на защиту владений своего верного пехотинца Мэтью, который уже много лет пытался реализовать другую страсть отца – актерство.

Мэтью Сэллинджер: Я очень люблю отца и другого отца не желаю. Я просто хочу видеть его чаще. Публичный имидж моего отца отфильтрован взглядами рассерженных Сэлинджером людей, будь то дочь, бывшая любовница или журналисты, которым отец отказал в интервью.

В настоящее время у меня нет контакта с сестрой. И никогда не будет. Но, на удивление, папу книга не тронула. Я был расстроен сильнее, чем он. Он очень добрый человек и фантастически замечательный отец. У меня было отличное детство[654].

Маргарет Сэлинджер: Я предпочла бы не обсуждать отношения других людей и то, какими эти отношения мне представляются. У моего брата и отца – свои отношения, и мне неудобно размышлять об этих отношениях. Могу лишь сказать, что у детей в одной семье могут быть совершенно разные воспоминания о детстве, и все эти воспоминания правдивы[655].

Мэтью Сэлинджер: Конечно, я не могу сколько-нибудь авторитетно сказать, что она сознательно что-то там напридумывала. Просто я знаю, что я вырос в совершенно другом доме, и мои родители очень сильно отличались от родителей, которых описала моя сестра. Не могу вспомнить ни одного случая, когда моя мать била меня или мою сестру. Ни единого. Не помню я и хотя бы одного случая какого-либо жестокого обращения отца с матерью. Единственным опасным из того, что, по моим воспоминаниям, присутствовало в доме, была моя сестра (та самая личность, которая в прославляющей ее книге представлена моей милосердной защитницей)! Она вспоминает, что отец «не мог завязать шнурки на ботинках», а я помню человека, который помогал мне учиться завязывать шнурки на моих ботинках и даже тому, как справиться со шнурком, потерявшим пластиковый наконечник[656].

Глава 20

За миллион миль отсюда, в башне

Полностью отдавшись четвертой стадии Веданты, отречению от мира, Сэлинджер проводит последние два десятилетия жизни, затворившись в Корнише, где готовил себя к переходу в другой мир, а свои произведения – к посмертной публикации.

Этель Нельсон: Я познакомилась с женщиной, с которой он тогда жил [Коллин О’Нил], и она оказалась замечательной. Насколько я понимаю, их брак сводился к тому, что она могла заботиться о нем. В то время он очень ослабел и по-настоящему нуждался в постоянном уходе. Он не мог жить один, и ему было как-то неудобно, чтобы за ним постоянно ухаживала сиделка, на которой он не был бы женат. Член семьи – пожалуйста, но посторонняя одинокая женщина на эту роль не годилась.

Джули Макдермотт: Понятия не имею, когда она появилась в Корнише, и где Джерри с нею познакомился. Мне неизвестны никакие основы их отношений. Я лишь знаю, что когда я начала работать в кооперативе в Гановере, они уже жили вместе. Она никогда не говорила: «Я замужем за ним» или «Это мой муж». Я просто полагала, что они – супружеская пара и живут вместе. Находишь какие-то клочки информации о том, что они – супруги. В какой-то момент кто-нибудь что-нибудь говорит ему о его дочери, а он отвечает: «Это – не моя дочь. Это моя жена!» Он твердо настаивал на том, чтобы люди совершенно точно знали, кем ему приходится Коллин.

Как супружеская пара Коллин и Джерри были не тем, что я бы стала изображать и описывать. Я бы сказала, что ему, пожалуй, нужна была женщина постарше, но я слышала, что выбор делал не он. Думаю, она любила его как личность и за то, кем он был. Она не хотела показывать его посторонним. Как-то я разговорилась с Коллин и выяснила, что она была медсестрой. У нее был также собственный бизнес – она занималась подбивкой.

Она – отличная женщина. Если б я знала ее лучше, она действительно могла бы мне понравиться. Однажды я встретилась с нею в универмаге, и мы хорошо поговорили. Я только что сделала стрижку, и она сказала, что стрижка удачная. Она покупала нижнее белье для Джерри. Они никогда не были любящей парой, о которой я могла бы рассказать. Порой Коллин клала руку на плечо Джерри, но они никогда не обнимались и не проявляли взаимную любовь. Они этого никогда не делали. Джерри озирался и по-настоящему беспокоился, не видя Коллин, если она уходила в мясной отдел из гастрономического отдела. Он всегда толкал тележку и делал это очень быстро, так что ей приходилось поторапливаться. Могу сказать, что иногда мистер Сэлинджер бывал возбужден и действительно хотел поскорее закончить дела в магазине.

Коллин вела совершенно тихую личную жизнь, годами находясь при Джерри. Она не хотела, чтобы люди больше знали о ее жизни. Не хотел этого и Джерри. Возможно, он и навязал ей такой образ жизни. Чем больше знают люди, тем выше вероятность того, что они используют свои знания против вас. Я слышала, что как-то Дж. Д. Сэлинджер уезжал в круиз. Он подписал кредитный чек. Кто-то подобрал этот чек со стола и продал его на e-Bay. Кажется, он предъявил судебный иск этому человеку.

Шейн Салерно: Однажды Сэлинджер написал Хемингуэю, что хочет попытаться найти девушку вроде Кэтрин Баркли, медсестры-героини романа «Прощай, оружие» – англичанку, царственную и красивую. Очевидно, он нашел то, что искал, в Коллин О’Нил.

* * *

Дэвид Шилдс: Поскольку изоляция Сэлинджера – своего рода крайний эксперимент в лабораторных условиях, очень многих людей интересует, что писал Сэлинджер в течение последних 45 лет своей жизни. Среди современных американских писателей есть много писателей, ведущих более или менее закрытую жизнь. В числе таких писателей-затворников – Кормак Маккарти, Томас Пинчон, Филип Рот, Дон ДеЛилло. Является ли затворничество чем-то, характерным для писателей-мужчин примерно одного поколения? В любом случае, очень немногие писатели когда-либо изолировали себя от жизни настолько полно, как это делал Сэлинджер. Или воздерживались от публикации своих произведений в течение полувека. Сэлинджер увернулся от ответа на вопрос Бетти Эппс о том, продолжает ли он писать о семье Глассов. В показаниях, которые Сэлинджер дал адвокату Гамильтона, он отказался определить, к какому жанру относятся его произведения. Ну да, слова «не поддаются классификации» могут означать гениальность, но могут означать и то, что произведения находятся в начальной стадии. Очень, очень немногие писатели создают запоминающиеся работы после того, как им исполняется, скажем, 75 лет. Но Сэлинджер перестал публиковаться, когда ему исполнилось 46 лет.

Лоренс Гробел: Когда в 1980 году я брал интервью у Трумена Капоте, мы поговорили о Сэлинджере. Капоте сказал, что из заслуживающего доверия источника ему известно, что Сэлинджер продолжает писать или уже написал пять или шесть новелл, но журнал New Yorker отверг все эти произведения. Тогда я сказал Капоте: «Вы действительно верите в то, что New Yorker в его нынешнем положении отвергнет произведения Дж. Д. Сэлинджера?» И Капоте ответил: «О, разумеется, они могут это сделать. Они ведь не художники».

Пол Александер: Я беседовал с Роджером Энджеллом, который долгие годы был редактором художественной литературы в журнале New Yorker. Энджелл со всей определенностью сказал мне, что если бы в период, начиная с 1965 года, в журнал попало бы какое-то произведение Сэлинджера, редакция нашла бы возможность опубликовать его, хотя бы только потому, что это имело бы историческую ценность. Трудно представить, что Капоте знал бы что-то такое, чего не знал бы Энджелл, редактировавший в журнале художественные произведения.

Фиби Хобан: Да, можно поверить в то, что Сэлинджер в течение трех или четырех десятилетий посылал произведения в New Yorker, где эти произведения отклоняли. Я слышала, что когда Шон еще был редактором, он отверг, по меньшей мере, одну рукопись. Сэлинджер верил в Шона, который очень бережно относился к Сэлинджеру и брал его под защиту. Подумайте об этом так: Сэлинджер ушел от мира 40 лет назад. Вполне возможно, что Сэлинджер полностью утратил связь с действительностью и больше никак не мог осмысленно отражать эту реальность в литературе. Вполне возможно, что произведения, которые он посылал в New Yorker, страдали от этой потери связи с действительностью, и люди, которые любили Сэлинджера и его творчество, по этой причине не хотели публиковать его новые произведения.

Думаю, он продолжал писать о Глассах, но его Глассы не могут расти. Куда они могут пойти? Нельзя бесконечно писать об этой семье капризных детей-гениев, которые никогда не станут взрослыми. Если они вырастут, они перестанут быть Глассами. Просто не могу поверить, что он покинул Глассов. Думаю, Глассы стали его семьей, и он продолжал писать о них.

Рената Адлер: Сэлинджер пригласил меня навестить его в его сельском доме. Он сказал, что причиной того, что он решил не издавать произведения, над которыми он работает, является его желание уберечь мистера Шона от бремени чтения пространных произведений и принятия решений, стоит ли публиковать эти произведения. Сэлинджер пишет о сексе и заходит слишком далеко. Писатель, который положил начало и стал самым крайним, самым ярким примером отказа от публикаций и публичности, превратился в своего рода узника своей симпатии к редактору, ставшему, в очередной раз, источником нежелания издавать произведения. Круг возведенного в доктрину чистого запрета, по-видимому, замкнулся[657].

Джойс Мэйнард: Джерри любил семью Глассов. А свою настоящую, реальную семью не любил. Я не говорю о его детях – детей он любил, но члены семьи Гласс были теми, о ком он говорил так, словно они были членами его семьи. Насколько я помню, у Джерри действительно была книга, он написал книгу о прошлом всех членов семьи Глассов. У меня лишь общее ощущение того, что такая книга была, и что это было почти генеалогией семьи Глассов. Не говорю, что видела эту книгу. Джерри любил созданных им персонажей и защищал их так, словно это были его собственные дети.

Лоренс Гробел: Если только он не был совершенно обезумевшим человеком, который уходил в свой кабинет, сидел там и смотрел в окно, нам следует поверить в то, что видела Джойс Мэйнард, пока жила с Сэлинджером, и что видели репортеры журнала Time, перелезшие через ограду для того, чтобы подсмотреть за тем, чем он там занимался.

Уолтер Скотт: Сэлинджера видели в библиотеке Дартмутского колледжа. Там он напряженно работал над романом, в основу которого, предположительно, легли его воспоминания о Второй мировой войне. Ожидается, что он завершит работу над книгой в этом году[658].

Ричард Хейтч: «Он просто работает, работает и работает – и это всё», – говорит его литературный агент в Нью-Йорке Дороти Олдинг. Он пишет для того, чтобы опубликовать написанное? «Не знаю», – отвечает мисс Олдинг на этот вопрос[659].

Ричард Брукс: Другой приятель, Джонатан Шварц, рассказывает, как его подружка Сьюзен провела ночь в доме Сэлинджера под предлогом того, что у нее сломалась машина. После того, как она отведала его основной пищи, орехов с горохом, она тоже увидела сейф и книги…

Филлис Уэстерби, агент Сэлинджера в нью-йоркском агентстве Harold Ober Associates, не дает комментариев о том, есть ли в агентстве какие-то неопубликованные книги. Впрочем, она сказала, что регулярно разговаривает с Сэлинджером и интересуется тем, что он делает.

Людям, которые видели Сэлинджера, он кажется человеком, который большую часть своей взрослой жизни прожил как тот, кто эмоционально увяз в своей юности… У Сэлинджера, которому исполнилось 80 лет, по-видимому, было не такое уж несчастливое детство. Друзья, знавшие его в те времена, описывают его как «самоуверенного и даже напыщенного малого». Но когда ему исполнилось 25, он, кажется, перенес нервный срыв во время службы в армии в конце Второй мировой войны в Европе… Он расхаживает в синем комбинезоне механика, а когда ходит в местные рестораны, ест на кухне, чтобы не встречаться с людьми[660].

Мэтью Сэлинджер: Когда люди спрашивали о нашем отце, мы с сестрой обычно говорили, что никакой он не писатель. Он – слесарь-водопроводчик[661].

Лиллиан Росс: В какой-то момент нашей дружбы, продолжавшейся более полувека, Дж. Д. Сэлинджер сказал, что у него есть идея: когда-нибудь, когда «все произведения истощатся», он, возможно, попытается написать что-нибудь простое, «реальное, основанное на фактах, чтобы формально отличить себя от ребят Глассов, Холдена Колфилда и других использованных им персонажей, от лица которых ведется повествование». Он сказал, что его произведения, возможно, легко читать, что они, пожалуй, забавны и «не имеют ни малейшего аромата обычной автобиографии». Главное, что он будет использовать только голые факты и «тем самым отдалит или поставит в безвыходное положение одного-другого стервятника из числа фрилансеров или специалистов по англоязычной литературе, которые могут явиться и начать досаждать детям и семье прежде, чем его тело остынет»[662].

* * *

Хиллель Итали: В истории Корниш место Сэлинджера в основном определяется тем, что он жил там. Он не был городским мудрецом, городским пьяницей или хотя бы (оставим вопрос репутации в стороне) городским чудаком. Он был просто высоким, черноглазым человеком, которому нравилось разглядывать лошадей на ярмарке, покупать салат на рынке или приглашать детей в свой дом на горячее какао[663].

Кэти Дзедзима: Мистер Сэлинджер регулярно посещал организуемые Первой конгрегационалистской церковью г. Хартленд, Вермонт, обеды, на которых подавали жареную говядину стоимостью в 12 долларов. Сэлинджер приезжал часа за полтора до начала обеда и проводил время, делая записи в маленьком, скрепленном пружинкой блокноте, рассказывает член церковной общины Джинни Фрейзер. По ее словам, обычно мистер Сэлинджер носил вельветовые брюки и свитер и ни с кем не разговаривал. Он занимал место во главе стола, возле того места, где резали пироги[664].

Этель Нельсон: Мы ходили на многие ужины, и Джерри всегда представлялся как Джерри. Он нисколько не пытался изменить внешность, но подойти к нему и поздороваться все равно было невозможно. Коллин никого не подпускала к нему. Это продолжалось бесконечно. Если на этих ужинах кто-то подходил к нему, Коллин вставала между ним и приблизившимся человеком. На эти ужины Джерри и Коллин всегда приезжали первыми: они занимали первые места где-то впереди, так, чтобы их нельзя было рассмотреть. Однажды я захотела подойти к нему и поговорить, так как я не видела его несколько лет, но один из присутствовавших быстро сказал мне, чтобы я оставалась на месте: «Не делайте этого, она все равно не позволит вам подойти к нему». Коллин стояла на раздаче, и, думаю, видела, где чего не хватает, и восполняла нехватку. Она могла позаботиться о нем. Она могла сделать его старость чуть более удобной.

Дэвид Шилдс: Они ходили на ужины, но Сэлинджер держался отрешенно. Приходил. Избегал разговоров. Привлекал внимание. Пренебрегал им.

В 2009 году Маргарет Тьюксбери, тоже занимавшаяся органическим садоводством (ей тоже было за 90 лет) и жившая в Виндзоре, рассказала, что хотя Сэлинджер по-прежнему навещает ее, он здорово сдал физически. «Он настолько глух, что приходится кричать».

Страницы: «« ... 1011121314151617 »»

Читать бесплатно другие книги:

В коллективной монографии представлены результаты моделирования развития стран БРИКС, полученные к н...
В наше время существует множество способов оставаться молодым и поддерживать своё тело в тонусе на п...
Лечение бесконтактным массажем представляет собой способ биоэнергетического воздействия на больной о...
Ушибы и сотрясения головного мозга, а также пояснично-крестцовые радикулиты, плекситы встречаются до...
Как правильно выполнять массаж брюшной стенки? Как массировать органы брюшной полости? Возможен ли м...