Сэлинджер Салерно Шейн

Нью-Йорк – Корниш, Нью-Гэмпшир, 1952–1953.

Жизнь Сэлинджера в Нью-Йорке воспроизводит душевные метания Холдена и его поступки: флирт, антисоциальная избыточная реакция и, наконец, исчезновение в 90 акрах леса в Корнише, Нью-Гэмпшир, что стало воплощением уединения Холдена. «Над пропастью во ржи» захватил публику не только как книга, но и как культ. Любому культу нужен вожак, а эту роль Сэлинджер не мог исполнить и исполнять не стал.

Памела Хант Стейнл: Роман «Над пропастью во ржи», впервые опубликованный в середине июля 1951 года издательством Little, Brown, одновременно был опубликован в собрании Book-of-the-Month Club. К концу июля Little, Brown выпускало роман уже пятым тиражом, а к концу августа роман занял четвертое место в списке бестселлеров New York Times[330].

Фиби Хобан: Не думаю, что Сэлинджер был подготовлен к мгновенному успеху своего романа.

А. Э. Хотчнер: «Над пропастью во ржи» мгновенно превратил Сэлинджера из сравнительно малоизвестного автора нескольких рассказов в крупного писателя и в личность.

Гарви Джейсон: По-моему, когда писатель достигает огромной славы в очень раннем возрасте, это вызывает многочисленные последствия во всей его жизни. У писателя вроде Трумена Капоте такая известность всего лишь усилила бы его уже раздутое «эго». А Харпер Ли слава заставила прятаться. Достижение славы в раннем возрасте – это ужасно. В зависимости от психологических особенностей, слава может толкнуть писателя в любом направлении.

Джон Венке: Когда первая волна восторгов пошла на спад, Сэлинджер вздохнул с облегчением.

Эберхард Элсен: В 1952 году, через год после опубликования «Над пропастью во ржи», Сэлинджер сказал, что считает внимание, которое сопровождало его славу в СМИ, «деморализующим и в профессиональном, и в личном плане». Он также сказал, что ждет того дня, когда увидит, что серо-коричневая обложка романа с его фотографией, «зацепившись за фонарный столб на Лексингтон-авеню, будет хлопать на холодном, сыром ветру в одной компании, скажем, с обрывком редакционной страницы из Daily Mirror».

Пол Александер: Осенью 1951 года, когда «Над пропастью во ржи» оставался в списке бестселлеров New York Times, Сэлинджер попытался вернуться к нормальной жизни. В своей квартире в Ист-Сайде он работал над новым рассказом с длинным и необычным названием «Голубой период де Домье-Смита». Этот противоречивый и эксцентричный рассказ не походил на другие рассказы Сэлинджера. Когда он не работал, он заботился об ухудшавшемся здоровье Гарольда Росса. В середине ноября редактор New Yorker Гас Лобрано сообщил Сэлинджеру разочаровывающие новости: редакторы журнала отвергли «Голубой период де Домье-Смита», который был недавно прислан в журнал литературным агентом писателя Дороти Олдинг. Лобрано писал, что решение не покупать рассказ стало для сотрудников редакции ужасной пыткой, но, в конце концов, редакторы сочли, что рассказ не будет иметь успеха. По мнению Лобрано, идея, лежащая в основе рассказа, была слишком сложной, а описанные в рассказе события «слишком сжаты». Наконец, рассказ казался почти нарочито странным. Как считал Лобрано, это было не так, но так казалось. Сэлинджера этот отказ запредельно обидел – не только потому, что он напряженно работал над рассказом, но и потому, что он достиг точки, в которой New Yorker принимал почти любой его рассказ. 15 ноября Сэлинджер написал Лобрано о том, что глубоко разочарован отказом[331].

Джон Леггетт: Знаю о вечеринке, которую устроили в Нью-Йорке в честь Хэмиша Гамильтона, британского издателя Сэлинджера. На вечеринке были молодые люди. Сэлинджер увлекся какой-то девицей и предлагал ей уехать. Это было еще одним приключением с «исчезновением в Корнише», которого, разумеется, не произошло. События разворачивались в типичной для Сэлинджера манере: его раздражали ребята из Гарварда, которые бесновались и орали на улице. Это было подлинно сэлинджеровским мероприятием – коктейльной вечеринкой, которая вышла из-под контроля. Сэлинджера влекло к женщинам, и он чувствовал, что может убеждать их. Возможно, он играл в игру – скажем, он тискал девушек, убеждая их в том, что им следует завтра же уехать с ним. И многих девушек он действительно убеждал, что вызывало недобрые чувства, поскольку девушки приходили на вечеринки в сопровождении. У него было много подружек и много похождений с ними. Во всяком случае, так говорили.

Жена одного из редакторов: Я была не готова к удивительному и странному воздействию его физического присутствия. Вокруг него клубилась какая-то черная аура. Он был одет в черное. У него были черные волосы, черные глаза. И, конечно, он был очень высоким. Меня он как-то заворожил. Но я была замужем – и беременна. Я думала: мы разговариваем, мы очень нравимся друг другу. Потом нам надо было уходить – я пришла на вечеринку с мужем и еще одной супружеской парой, нашими друзьями, – и я пошла наверх за пальто. Я надевала пальто, когда в комнату вошел Джерри. Он подошел ко мне и сказал, что нам надо бежать, вместе. Я сказала: «Но я беременна». На что он ответил: «Это неважно. Мы все еще можем убежать». Казалось, он говорит серьезно. Не могу сказать, что мне не польстило его предложение, и я даже испытала определенное искушение[332].

Дэвид Шилдс: Сэлинджер похож на Холдена во многих отношениях, не в последнюю очередь, в склонности давать чрезмерные обещания, а потом испаряться, всегда оправдывая исчезновение актерским инстинктом, который требовал совершенного жеста.

Дж. Д. Сэлинджер («Над пропастью во ржи», 1951 год):

А по правде говоря, я и сам не понимал, зачем ей все это наговорил. Насчет поездки в Массачусетс, в Вермонт, вообще все. Наверно, я не взял бы ее с собой, даже если б она сама напрашивалась. Разве с такими можно путешествовать? Но самое страшное, что я искренне предлагал ей ехать со мной. Это самое страшное. Нет, все-таки я ненормальный, честное слово[333].

Джон Леггетт: Я был немного удивлен приглашением на вечеринку. Там был Сэлинджер. Вечеринка проходила где-то на Ист-Сайде, и на нее собралось много молодых людей, работавших в издательском бизнесе. Джо [Фокс, редактор издательства Random House] сказал: «Вот тот малый – Сэлинджер», и меня это взволновало. Потом Джо сказал мне: «Он идет на обед». Как раз тогда мы должны были разойтись по коктейльным вечеринкам, а затем отправиться всей толпой во французские рестораны в той части Манхэттена. Мы и отправились в ресторан, а там для нас сдвинули столы, и там, разумеется, был Сэлинджер. Он уселся за стол, а все мы трепетали в его присутствии. Он встал и промямлил кому-то, что ему надо позвонить по телефону. Исчез и больше не появился. Ушел и растворился в ночи. Он не хотел общаться с нами и быть настоящим человеком.

Лейла Хэдли Люс: Я познакомилась с ним очень, очень давно. Наверное, в 51-м или 52-м году. У нас было немного встреч. Думаю, пять или шесть. Он на семь лет старше меня. У меня был большой друг, которого звали С. Дж. Перельман, – замечательный юморист и автор журнала New Yorker. Он познакомил меня с Джерри потому, что тот упомянул о том, что интересуется дзэн-буддизмом. Сид думал, что я могу поговорить с Джерри о буддизме, но я не могла сделать этого, поскольку его интересовал дзэн-буддизм, медитативный вариант буддизма, а меня больше интересовала махаяна, разновидность буддизма, которая больше походит на нынешний тибетский буддизм. Сэлинджер сказал, что путешествия бессмысленны. Важны внутренние путешествия.

На первом свидании он приехал и забрал меня из дома, где жила моя мать, на углу 72-й и Парк-авеню. Он приехал. Очень, очень высокий. Очень тонкий. Вытянутый и худой, как подсвечник – я говорю о статуе работы Джакометти, а не о светильнике. У него были замечательные глаза, цвета черного кофе. Очень эксцентричный. Необычность его присутствия можно было ощутить внезапно. В темно-синем клубном пиджаке с тремя бронзовыми пуговицами Джерри выглядел очень опрятно. На нем была белая рубашка и полковой галстук в полоску – из тех, что впоследствии в одном из своих рассказов он назвал «полковыми цветами Восточного побережья», – и темно-серые брюки. Он выглядел очень элегантно и был отлично выбрит. И прическа была хорошей. У него были дивные черные волосы. Мы поехали к нему на квартиру – на первом этаже многоквартирного дома на 57-й улице и Второй или Третьей авеню. Кажется, это был дом 300 по 57-й Восточной улице. Квартира у него была очень опрятной. Очень чистой. Он хотел показать мне, где живет. В маленькой кухоньке все банки и стаканы были выстроены в парадном порядке. На стене висела фотография хозяина квартиры в военной форме. Мы немного поболтали. Он казался спокойным, даже застенчивым. Говорил он мало. Все вопросы личного порядка он отвергал. На самом деле, с ним было нелегко разговаривать. Я привыкла к людям, которые смеялись намного больше, рассказывали анекдоты и забавные вещи, но он был не такой. Он был очень серьезным и спокойным. Не задавал вопросов. Вопросы задавала я, потому что Джерри только что написал «Над пропастью во ржи». И многие его рассказы были опубликованы в New Yorker. Я была знакома с его творчеством и хотела расспросить его о его работе. Мы пообедали поблизости в итальянском ресторанчике, который ему нравился.

Итак, мне очень нравились его произведения. Я восхищалась талантом и хотела обнаружить личные особенности, которые, возможно, не вызывали восхищения, просто ради того, чтобы общаться с человеком, произведения которого меня действительно интересовали. Я хочу сказать, что я любила его произведения. Никто другой прежде не писал таких рассказов. «Хорошо ловится рыбка-бананка», «Лапа-растяпа», «Дорогой Эсме – с любовью и всяческой мерзостью». У него был новый, оригинальный голос. Всегда можно пересказать какой-нибудь рассказ Сэлинджера.

Я спрашивала: «Что вы собираетесь делать?» Или: «Что вы делали на прошлой неделе?» А он отвечал: «Знаете, это было тогда, когда Холден делал то-то и то-то». Он говорил: «Ну, Холдену нравился Метрополитен-музей. Можем сходить туда». «Холдену это понравилось бы» или «Холдену это не понравилось бы». Или: «Фиби это понравилось бы» или: «Ей бы это не понравилось». Он полностью идентифицировал себя с Симуром Глассом, Фрэнни и Холденом. Он говорил о них так, словно они были совершенно реальными людьми, и я начала ощущать, что они стали реальными и для меня. Он был единственным из известных мне писателей, который так говорил о своих персонажах.

Он говорил о [редакторах New Yorker Уильяме] Шоне и [Гарольде] Россе. А потом, на том же дыхании, начинал говорить о Холдене Колфилде, Эсме и обо всей семье Глассов – Симоре Глассе, Бесси Гласс или о Бу-Бу Таннебаум. Думаю, его рассказы были так хороши потому, что они осязаемы, находятся под напряжением, а выведенные в них люди реальны. Они очень живые. Некоторые люди пишут диалоги какими-то законсервированными словами. А его слова отличались удивительной свежестью.

Ему даже разговаривать было нелегко. Потому, что если, допустим, шел дождь, и я говорила: «О, ничего страшного. Мне нравится гулять под дождем», он говорил: «О Господи, какое клише». В то время я не понимала, что гуляние под дождем – это клише, но он-то понимал это. На каждое использованное мною клише он откликался словами: «О, это клише, штамп. Как ты можешь говорить такое?» Разговаривая с ним, я испытывала сильное смущение, потому что он, разумеется, стремился к совершенству. Он был намного более озабочен своей собственной жизнью, своими занятиями, своими мыслями, чем кто-либо другой – не только я, но любой другой человек. Он комментировал сказанное мной. Например, как-то я сказала: «О, как я хотела бы иметь картину Кранаха! Это было бы замечательно». На что он сказал: «Хочешь иметь картину? Почему хочешь этого? Ведь ее можно иметь в сознании. Не надо ничем владеть. Владеть чем-то нет необходимости». Для меня это было интересной мыслью. Я имею в виду мысль о том, что можно владеть всем в сознании, а не в материальном смысле.

Знаете, Джерри говорил: «Есть люди, которым нравится доставлять удовольствие людям, и есть другие люди, которые хотят, чтобы люди доставляли удовольствие им». Так вот Джерри определенно относился к людям второй категории. Он хотел, чтобы люди ублажали его. Его очень огорчало, если редактор менял название его рассказа, или если кто-нибудь хотел внести какие-то изменения в любой из его рассказов. Он хотел, чтобы его произведения выходили в том виде, какой он им придал. Только в New Yorker редакторы относились к авторам с уважением.

По его мнению, способ представления произведений должны определять авторы. Я хочу сказать, что люди сочтут это проявлением высокомерия, но Джерри был не высокомерным, а поглощенным самим собой. Он хотел, чтобы между ним и его персонажами не было никаких посредников. Он двигал своими персонажами на сцене. Как Бог. Двигать персонажами так, как хочется автору, это вроде всемогущества. И вмешиваться в это было нельзя. Думаю, ему хотелось оставаться в одиночестве. Его не слишком интересовало то, что думают другие. Очевидно, его интересовали только его рассказы, в которых он все сделал великолепно, восхитительно, совершенно. Чтобы узнать его героев, достаточно прочесть несколько строк диалога. Все рассказы Сэлинджера в своем роде совершенны. А люди, существовавшие вне его рассказов, его не интересовали.

У него не было какой-то великой харизматической привлекательности или чего-то в этом роде. Он входил в вас спокойно. И был очень дорогим. Тогда мне было 25 лет, а он был на 7 лет старше. Но это было очень сильным платоническим чувством. Я хочу сказать, что он не пытался поцеловать меня, обнять меня, потискать меня или сделать что-то такое, что делают другие мужчины. Он был совершенно дружелюбен и элегантен. Но, знаете ли, формально. Мы просто разговаривали. Может быть, я была слишком старой для него. Думаю, ему нравились девушки помоложе. Я была всего на 7 лет младше его. Думаю, он предпочитал девушек, которые были моложе его на 12 лет. В общем, более молодых девушек.

Думаю, ему нравилось ставить меня на место. В этом было что-то садистское. Он был очень похож на Рэймонда Форда, персонажа его рассказа «Опрокинутый лес». Это было властью не сексуальной, а духовной. Чувствовалось, что он обладает властью, достаточной для того, чтобы лишить другого человека свободы. Это было скорее духовным риском другого человека, нежели его достоинством.

Пол Александер: Той осенью [1951 года] Сэлинджер начал подумывать о том, чтобы уехать из Нью-Йорка. Он устал от жизни в большом городе и мечтал о спокойном одиночестве. Он полагал, что его можно было бы обрести в сельской местности. Кроме того, ему не нравилось внимание, которое проявляли к нему как к автору «Над пропастью во ржи» и от которого он хотел себя изолировать[334].

Дж. Д. Сэлинджер (письмо Гарольду Россу, 6 октября 1951 года):

Дорогой м-р Росс,

прежде всего сообщаю, что, боюсь, не смогу воспользоваться вашим приглашением и увидеться с вами… Я очень издерган для того, чтобы навещать кого-либо… Валяюсь в постели с приступом опоясывающего лишая[335].

Джеймс Лундквист: Уехав в Европу, Сэлинджер отчасти убежал от публичности, обрушившейся на него после успеха его романа, который был опубликован в 1951 году. На следующий год он поехал в Мексику[336].

Тони Билл: Не думаю, что дело тут в чем-то более сложном, чем в ранней славе и успехе. Мне хочется думать, что Сэлинджер быстро определил так, как Холден определял, кто фальшивка, что слава – худшее, что может случиться с человеком. Это своего рода промывание мозгов, переносить которое очень, очень неприятно. Невозможно жить нормальной жизнью. Если человек знаменит, ему отказано в нормальной жизни. Я счел бы невозможность пройтись по улице или зайти в ресторан и остаться не узнанным настоящим проклятием. Это страшное бремя, и нести его тяжело. И слава изменяет людей почти так же верно, как меняет их промывание мозгов.

Джон Апдайк: Известность – это маска, которая прирастает к лицу. Как только человек понимает, что является величиной, на которую смотрят и к которой прислушиваются с особым интересом, он перестает прилагать усилия, в приступе оживления становится слеп и глух. Человек может или наблюдать, или быть объектом наблюдения[337].

Эдвард Нортон: Возможно, он постарался освободиться для того, чтобы воспринимать мир правильнее, сохранив известную анонимность. Поскольку известность не равна освобождению. Известность и слава – это клетка.

Алекс Кершо: Сэлинджер в молодом возрасте написал произведение, которое моментально (или почти моментально) стало классическим. Сэлинджера славили как величайшего писателя его поколения. А он повернулся и сказал: «Знаете, что? Это все ерунда. Жизнь к этому не сводится».

А. Э. Хотчнер: Полагаю, что из Нью-Йорка его, в какой-то мере, смыло волной восхищения.

Сэнфорд Голдстейн: Это соответствовало дзэн. Не думай об аплодисментах. Не думай о собственной персоне. Не думай о славе. Не думай о деньгах. Сосредоточься на писании, писании для себя.

Джон Гуар: Могу представить человека, который говорит: я просто хочу жить своей жизнью, написать как можно больше, а не обманываться чрезмерными похвалами и не подвергаться жестокому препарированию. Или просто сказавшего: «Дайте мне жить жизнью писателя в славном маленьком городке в Нью-Гэмпшире, и я буду наезжать в Нью-Йорк повидаться с друзьями, когда захочу». Ясно, что жизнь знаменитого писателя не доставляла ему ни малейшего удовольствия. Сэлинджер видел, что сделала слава с Хемингуэем. Из-за низкопоклонства перед ним и из-за своей потребности жить в свете прожекторов он мог написать книгу вроде «За рекой в тени деревьев», которая была пародией на него же самого, потому что Хемингуэй был окружен людьми, которые говорили: «Да, да, да».

Арам Сароян: Прошедшему войну Сэлинджеру пришлось взять порог огромной славы. У него уже был нервный срыв, и он, вероятно, в какой-то степени страдал посттравматическим стрессом. Сэлинджер стал очень, очень знаменит, так, как в свои лучшие дни были знамениты Хемингуэей и Фицджеральд. И, возможно, что в этот самый момент он решил спешно отступить. Понимаете, он мог сказать себе: «Мне нужно что-то другое. Мне нужен мир, мне нужен покой. Мне надо из всего этого выбраться. Довольно».

Пол Александер: Когда читаешь «Над пропастью во ржи», просто понимаешь, что когда-нибудь, каким-то образом Сэлинджер собирается закончить свою жизнь в месте, которое он считает местом своего уединения. И Корниш в Нью-Гэмпшире был для него как раз таким местом.

А. Скотт Берг: Когда произошло это внезапное нападение, он вдруг понял: «На самом деле, мне это не нужно, и я этого не хочу». Думаю, в этот момент он просто развернулся на пятках и исчез в горах Нью-Гэмпшира.

Эдвард Нортон: Столкнувшись со славой так, как с нею сталкиваются очень немногие люди, он проявил мудрость и остался верен своим убеждениям. Некоторые говорят, что он был ненормальным. Он не был ненормальным. Истина прямо противоположна: ненормальны люди, гоняющиеся за славой. Такие люди намного более безумны, чем люди, у которых хватает мудрости отстраниться от славы. Сэлинджер освободился для того, чтобы жить более подлинной жизнью, воспринимать ее точнее и подлиннее, чем это сделал бы Сэлинджер, ставший персонажем. Он хотел самостоятельно гулять по свету, а не следовать какой-то версии своей жизни, придуманной журналом Time.

Ричард Стейтон: Каждый из нас преследует свою особую версию американской мечты: богатство, слава, известность, карьера, несколько домов, потом еще больше недвижимости, собственность, собственность, собственность. Пожалуй, Сэлинджер – единственный успешный романист, отвернувшийся от всего этого – и не только в жизни, но и в своем творчестве. Он отвернулся от славы прежде, чем та стала славой.

Маргарет Сэлинджер: Я знаю, что когда у него осталось немного денег от публикации «Над пропастью во ржи», они с сестрой поехали по сельской местности, чтобы найти место, где он мог бы работать и жить в мире. И эта мечта взята прямо из его романа. Дом, наш дом в Корнише – это ведь воплощение мечтаний Холдена о его маленькой хижине на опушке леса, куда он упрашивает убежать Салли Хейс (думаю, ее так зовут), девушку, которая ему даже не очень нравится. Где у «них пойдут дети», которых они «ото всех спрячут» и «сами» научат «их читать и писать»[338]. Я снова и снова обнаруживаю, что моя мать вступает в написанную отцом пьесу его собственной жизни, что реальность – это материализованная фантазия, в которой живешь. Мы – в хижине Холдена[339].

Сэлинджер и жена Уильяма Максвелла в Корнише, 1953 год.

Пол Александер: Участок земли [Сэлинджера] площадью 90 акров лежал высоко на холме над рекой Коннектикут в Нью-Гэмпшире[340].

Дэвид Шилдс: Землю Сэлинджер купил у Карлоты Сейнт-Годенс, внучки Огастеса Сейнт-Годенса, известного скульптора ирландского происхождения, жившего и работавшего в Корнише с 1885 по 1907 год. Вокруг Сейнт-Годенса сложилась колония художников, а Корниш стал летним курортом, популярным у жителей Нью-Йорка и Бостона. Городок был достаточно модным для того, чтобы привлечь Этель Берримор[341] и Айседору Дункан. С 1913 по 1915 год Вудро Вильсон на лето перемещал Белый дом в Корниш. После смерти Сейнт-Годенса в 1907 году колония художников пришла в упадок и исчезла, а после Первой мировой войны морские курорты на Кейп-Код и в Хэмптонах[342] стали отвлекать посетителей от Корниша.

Шейн Салерно: 16 мая 1953 года Сэлинджер официально вступил в права собственности на участок в Корнише.

Пол Александер: Сэлинджер купил маленький коттедж с мансардной двухскатной крышей. Хотя домик выглядел привлекательно, печь и сантехника в нем требовали ремонта. Итак, когда Сэлинджер в самую суровую пору зимы переехал туда, он увидел дом, требовавший ремонта, но это был его дом. Более того, этот дом находился достаточно далеко от нормальной цивилизации, что позволяло Сэлинджеру жить там своей жизнью в уединении. Перебравшись в дом, Сэлинджер начал перестраивать его под зимнее жилье, решив делать как можно больше работы собственными руками. Впрочем, до того, как дом был модернизирован, Сэлинджеру приходилось таскать воду для приготовления пищи и купанья из ближнего ручья и рубить необходимые для отопления дрова в окрестном лесу[343].

Марк Хауленд: Для мальчика, выросшего в Нью-Йорке, точнее, на Парк-авеню, переезд в Корниш стал огромной переменой. Переменой жизни, переменой распорядка дня. В рубке дров была какая-то самодостаточность, которая, как мне кажется, ему нравилась.

Джон Ско: Ту зиму [1953-го года] он с удовольствием таскал воду из своего ручья и рубил дрова цепной пилой. Чтобы общаться с людьми, он ездил на велосипеде за реку в Виндзор, штат Вермонт, и проводил время с подростками в забегаловке под названием Nap’s Lunch. Молодняк обожал его, но матери опасались, что этот высокий, важный писатель выведет их детей в какой-нибудь книжке[344].

Джин Миллер: Он хотел работать в мире и покое, и обрел и то, и другое в Корнише. Он считал, что не может жить в квартире в Нью-Йорке со всеми его соблазнами.

Этель Нельсон: В 1953 году в Виндзоре, штат Вермонт, как и большинстве городков, было очень спокойно. Корниш, Нью-Гэмпшир, находится сразу же за мостом, ведущим из Виндзора. Думаю, именно поэтому туда понаехало много народу: людям нравился покой. Большинство людей покинуло других людей. Никто не пытался втянуть вас в свою жизнь и не хотел, чтобы вы вторгались в их жизнь. Люди встречались на улице, приветствовали друг друга и шли по своим делам.

Пол Александер: Едва приехав в Корниш, я был поражен буколической красотой этого места. Покрытые лесом холмы поражали смесью желтого, оранжевого, зеленого и красного цветов. Помимо ландшафта, я заметил еще одну особенность Корниша: такого городка практически не существовало. Там не было делового района – ни магазинов, ни ресторанов, ни офисов, ни заправочных станций.

Джин Миллер: Понимаете, это не означало, что он был отшельником. Он вел активную общественную жизнь. Определенно он общался с людьми в Корнише, в Виндзоре, в Вермонте в то время, когда я его знала. Он не хотел общаться с писателями и определенно не хотел быть человеком, которого чествовали в Нью-Йорке. Он считал, что жизнь в Нью-Йорке просто губит его творчество, заставляя его подчиняться мнению других людей.

Единственным мнением, которое что-то для него значило, было его собственное мнение. Он блуждал в поисках ситуаций. И, наконец, нашел то, что искал. Это было на поле, но у него еще оставались соседи.

Он никуда и ни от кого не бежал. Он защищал себя. Его мотивы были очень чисты. Он просто хотел писать, и Корниш казался достаточно изолированным местом, где он мог работать. А к тому же делать кое-что еще – например, вести маленькое фермерское хозяйство, выращивать овощи, рубить дрова и гулять, а ему были необходимы физические упражнения.

А. Э. Хотчнер: Вполне возможно, что он хотел избежать любых социальных взаимодействий и решил удалиться в уединение. Писатель, занимающийся своим ремеслом в комнате, где ничто его не отвлекает от дела. В момент, когда он отвлекается, он теряет собор, в котором должен служить, т. е. теряет самого себя.

Майкл Кларксон: Его лучшими, возможно, единственными друзьями были дети. Он устанавливал контакты с ними. Разговаривал с ними о том, каково это, быть подростком.

Фиби Хобан: Сам Сэлинджер сожалел о том, что вырос, не имея контакта с чистотой, непосредственностью до того, как столкнулся с испорченностью и тем, что Холден назвал бы наступлением фальши.

Эберхард Элсен: Думаю, Корниш был замком, в котором он укрылся. Этот замок защищал его от остального мира.

Дэвид Шилдс: Люди в Нью-Йорке, который является одним из самых ограниченных мест в мире, считали, что Сэлинджер перебрался чуть ли не в Антарктику. На самом деле, Корниш находится всего лишь в нескольких часах езды от Бостона и Нью-Йорка, и в последующие десятилетия Сэлинджер часто наведывался на Манхэттен.

А. Э. Хотчнер: Я навел справки о Сэлинджере у [редактора отдела художественной литературы в журнале Collier’s] Дона Конгдона. Дон сказал: «Мы потеряли его след. Джерри сбежал от нас и никаких вестей о себе не подает». А Сэлинджер был очень близким другом Дона.

С. Дж. Перельман (выдержка из письма Лейле Хэдли Люс):

У нас была назначена встреча с Дж. Д. Сэлинджером, и мы пообедали с ним там [в Вермонте], для чего ему надо было проехать 50 миль от его убежища в горах близ Виндзора. Там он зарылся в нору и все это время, надо думать, запасался глаголами и герундиями. Лично я бы с ума сошел, если б сидел один на скале. Я был вполне готов к тому, что за обедом он разразится диким хохотом и будет толкать официантку[345].

Этель Нельсон: Я была членом группы старшеклассников, которых Джерри часто возил на своем джипе на бейсбольные матчи [вскоре после того, как он перебрался в Корниш]. Он был одним из ребят. Не думаю, чтобы кто-то из членов группы испытывал благоговейный страх перед Сэлинджером. Он написал «Над пропастью во ржи», но об этом мы на самом деле не знали. Мы просто получали удовольствие от общения с ним. Потому что он хотел быть с нами и возить нас на матчи. С ним было приятно общаться. Он был славным. Понимаете, кто тогда задумывался о том, кто что сделал? Я была учащейся старшей школы в Виндзоре. Вместе со мной училась девчонка по имени Ширли Блейни. Она была на год меня старше, но на бейсбол мы ездили вместе. Если игра проходила где-то на выезде, Джерри подъезжал на своем джипе, и мы грузились в кузов – столько, сколько подростков могли влезть в машину. Остальным приходилось искать другой транспорт.

Джип Джерри был старым, открытым. На нем не было крыши или тента. Машина была совершенно открытой, и это было здорово. Все девчонки хотели проехаться на этом джипе. Мы ехали на игру, а потом многие девчонки, которым было позволено, отправлялись продолжать гуляние и шли с Джерри перекусить в ресторане. Мне ходить в рестораны не разрешали. Мои родители были очень строгими, так что мне приходилось искать другой транспорт до дому, потому что жила я в Корнише, а мы находились в Виндзоре. В Виндзоре была стойка с газировкой, где большинство из нас и собиралось. Джерри обычно подъезжал туда и становился частью компании. Казалось, ему нравились молодые. Джерри был очень энергичным и заряжал энергией всех вокруг себя, и это было так заразительно. Девчонки визжали, смеялись, вели себя легкомысленно. От этого гама вскоре могла разболеться голова. Думаю, именно поэтому ребята не присоединялись к нам, уж очень было шумно. Водил машину Джерри осторожно, о чем в этом гвалте и подумать было невозможно. Сидя здесь и думая о тех днях, я все еще слышу этот шум. Полагаю, он разрешал нам быть самими собой. А дома, при маме и папе, мы старались быть идеальными детьми, которые делают то, чего от них ожидают взрослые. В обществе Джерри можно было делать, что хотелось, и не думать о том, что сейчас тебя одернут. Сплошной хохот. Да, все время – один хохот. Это было славно.

Чаще всего джип быстро наполнялся пассажирами. Джерри не считали взрослым. Ну да, он был взрослым, но он был таким непринужденным, с ним было весело. И он был очень хорош собой: у него была гладкая кожа, он был очень тонким, и он всегда был готов доставить тебя туда, куда тебе хотелось попасть, словно он располагал всем временем в мире. У мальчишек были, по-видимому, свои машины, но мы, девчонки, были в затруднительном положении. В конце концов, Ширли Блейни подружилась с Джерри, и у них было несколько свиданий.

За все годы, которые я проучилась вместе с Ширли Блейни в старшей школе, я, кажется, ни разу не видела ее родителей. Я в самом деле их не знала. Ширли была такой же, как и большинство из нас: если мы хотели сделать что-то достаточно плохое, мама и папа ни за что не должны были узнать об этом до того, как не станет слишком поздно. У меня есть ощущение, что родители Ширли не знали всего, что происходило с их дочерью.

Ширли Блейни, фотография в школьном ежегоднике; Ширли Элис Блейн, «Ширл». Личные данные: общительна…, хорошо пишет…, миниатюрная…, болтушка…, имеет кличку «Милт» …, фотогенична.

Когда Джерри подбирал нас и возил по разным местам, он разговаривал с Ширли. Она была редактором школьного ежегодника. В старших классах она много возилась с газетой, так что у них была общая тема для разговоров – любовь к писательству. И это стало, возможно, главной причиной сближения Ширли и Джерри. Они оба занимались писательством, и они хотели разговаривать друг с другом о писательстве, которое сблизило их.

Люди знали, что он – писатель, но не слишком задумывались об этом. А меньше всего об этом думали мы, подростки. Все всегда спрашивают: «Почему он болтался с детьми?» Думаю, потому, что нас не интересовало, чем он занимается. Мы были друзьями. До тех пор, пока Ширли Блейни не разрушила эту дружбу.

Ширли стала относиться в Джерри серьезно и захотела стать больше, чем другом. Когда она начала встречаться с Джерри, все мы немного дразнили ее. Я имею в виду вот что: вот Джерри Сэлинджер, писатель, а кто такая она? На что она отвечала: «Вы удивитесь, когда я с этим что-то сделаю». И просто продолжала встречаться с ним.

Ширли Блейни: Я знала о нем все еще до того, как встретилась с ним[346].

Этель Нельсон: Когда Джерри приезжал, чтобы подобрать нас, девчонок, и отвезти нас на матчи, он и Ширли сидели на передних сиденьях и по дороге много болтали. Она начала захаживать к нему домой. У него было много приемов работы на пишущей машинке, которым он хотел обучить ее. Среди нас были пяток девчонок, которые тоже смотрели на него, широко открыв глаза от восхищения. Думаю, что если б он взглянул на любую из нас, мы бы, наверно, прыгнули к нему сломя голову и были бы очень горды этим.

В то время, когда Ширли Блейни ходила с Джерри – не знаю, вправе ли я использовать здесь слово «свидания», но они ходили вместе, а мы называли это «свиданиями», – она пользовалась большой популярностью в школе. Она была красивой девочкой, роскошной блондинкой. Мальчишки в школе тоже хотели дружить с нею.

Ширли Блейни: Кажется, он радовался, когда мы приходили. Он кричал: «Давайте, заходите» и начинал угощать нас кока-колой и картофельными чипсами. Потом он начинал проигрывать записи на своем музыкальном центре. У него были тысячи пластинок с классической музыкой и музыкой из шоу. Мы пробыли у него долго, и я, наконец, сказала моему парню: «Пойдем, пора отсюда уходить. Джерри не хочет, чтобы мы ему мешали». Но всякий раз, как мы собирались уйти, Джерри говорил: «Не уходите. Тут у меня еще одна пластинка»… Он ставил любую пластинку, какую мы хотели послушать на его музыкальном центре. Моей любимой пластинкой было «Лебединое озеро». А когда мы снова собирались уйти, он снова хотел поставить еще одну пластинку… Мне было непонятно, почему он возится с нами, но он, похоже, не хотел, чтобы мы уходили. Никогда не видела никого, кто так бы хорошо соответствовал молодежи. Он был просто одним из нас, за исключением того, что никогда не делал таких глупостей, какие делали мы, молодые. Он всегда знал, кто с кем гуляет, и есть ли у кого-нибудь проблемы в школе, и все мы внимали ему, особенно отщепенцы… Казалось, ему нравилось принимать нас, но я сидела там и думала: «Зачем он это делает?»[347]

Сьюзен Дж. Бутвелл и Алекс Хансон: В то время, когда Сэлинджер приезжал в городок на своей маленькой спортивной машинке Hillman, на заднем сиденье которой сидел его шнауцер, [Джойс Баррингтон] Пирс была девятнадцатилетней выпускницей Виндзорской старшей школы. Сэлинджер приезжал к виндзорским подросткам, смотрел, как они играют в футбол, ходил с подростками в кино и приглашал их к себе домой послушать пластинки Билли Холидей или поиграть с его доской «уиджа»[348], вспоминает Пирс[349].

Джойс Баррингтон Пирс: Мой отец немного подозрительно относился к тому, что мы проводим так много времени с Сэлинджером. Он говорил: «Для вас, девчонки, дело кончится тем, что вы попадете в какую-нибудь книжку». В поисках себя я прочитала все его рассказы[350].

Ширли Блейни: В конце концов, я решила, что он пишет новую книгу о подростках, а мы – его подопытные свинки. Я не хочу сказать, что он как-то пренебрежительно относился к нам или накалывал нас на булавку и все такое. Он был очень искренним. В нем не было ничего фальшивого, наигранного. Он был очень славным человеком. Однажды я сказала ему, что, кажется, хочу стать писательницей, что по ночам не сплю и пытаюсь придумать темы. Он очень сочувственно кивнул головой и сказал: «Это – самый лучший способ. Убедись, что придумала хорошо, встань и запиши то, что пришло в голову. Тогда не забудешь»[351].

Джон К. Анру: Сэлинджер испытывал острую потребность в сохранении у молодежи непосредственности – в остановке бега времени в той мере, в какой это возможно.

Джон Уэйн: По-видимому, [Сэлинджер] понимает детей так, как их не понимал ни один англоязычный писатель после Льюиса Кэррола[352].

Дж. Д. Сэлинджер («Над пропастью во ржи», 1951 год):

Но самое лучшее в музее было то, что там все оставалось на местах. Ничто не двигалось… Ничто не менялось[353].

Дэвид Яфф: У Сэлинджера часто соединяются сексуальность и молодость девушек. В описании Сэлинджером спящей Фиби есть что-то скрыто развратное. С одной стороны, это очень чистый образ. Но, с другой стороны, там есть совершенно неоправданные описания Фиби, пускающей слюну на подушку, и Сэлинджер, кажется, получает огромное удовольствие, описывая это именно так, как он это описывает.

Дж. Д. Сэлинджер (рассказ «Знакомая девчонка», журнал Good Housekeeping, февраль 1948 года):

Постучит Леа в дверь, и мне в этом стуке чудится песнь, восхитительно трепетная, на высокой-высокой ноте, совсем иных, давних времен. Песнь о чистоте и красоте самой Леа незаметно вырастала в гимн девичьей чистоте и красоте. Едва живой от счастья и благоговенья, я открывал перед Леа дверь[354].

Этель Нельсон: В то время мы вообще никогда не задумывались над этим. Позднее, как я знаю, возник вопрос, почему секс-партнерши Джерри всегда были моложе его. Думаю, на самом деле это происходило потому, что он хотел оставаться молодым. Думаю, он боялся стареть.

Кэтрин Крауфорд: [Однажды он] обедал в кафе, в котором всегда обедал, а Ширли Блейни увидала его и спросила, не даст ли он ей интервью для школьной газеты. Школьники были его друзьями, людьми, с которыми ему нравилось общаться, и он не увидел никакого вреда в интервью; оно выглядело так, словно он хотел оказать любезность другу.

Ширли Блейни: Наш листок выходил раз в месяц, но это если повезет. В Виндзоре новостей было немного. У нас была вечная беда: надо было чем-то заполнить листок. И тут я выглянула в окно – мы сидели на втором этаже, – и увидела, что через дорогу в кафе сидит Джерри. Я велела другой девчонке собраться и бежать вниз за ним. У меня появилась прекрасная мысль.

Я сказала: «Джерри, мне нужна история для газеты. Расскажи мне что-нибудь, о чем я смогу написать в газету».

Он спросил: «В какую газету?»

– В наш школьный листок Eagle.

– Конечно. Заходи[355].

Этель Нельсон: Он дал ей интервью, а она дала обещание, что это интервью – для школьного листка, только для школьной газеты. И написала статью.

Эрнест Хейвеманн: [Газета] Виндзорской старшей школы вышла в следующий понедельник – но без интервью или статьи Ширли. Вечером Сэлинджер позвонил ей домой, что мне представляется удивительным поступком со стороны человека, ненавидевшего публичность, и сказал: «В газете нет статьи. Что происходит?»[356]

Дэвид Шилдс: Вот он, характерный жест Сэлинджера: его глубоко противоречивое, поистине путаное отношение к вниманию. Уходи. Куда ты пошел? Статья Блейни появилась не в школьной, а в местной газете Daily Eagle.

Газета Claremont Daily Eagle: При подготовке последнего выпуска Daily Eagle для учащихся мисс Ширли Блейни из класса выпускников Виндзорской старшей школы 1954 года выследила Джерома Дэвида Сэлинджера, автора бестеселлера «Над пропастью во ржи» в виндзорском ресторане. М-р Сэлинджер, недавно купивший дом в Корнише, сделал репортеру одолжение и дал следующее интервью.

Автор многих статей и нескольких рассказов, в том числе «Над пропастью во ржи», дал интервью, в котором поделился с нами интересной историей своей жизни.

У очень хорошего друга всех старшеклассников Сэлинджера есть друзья и постарше, хотя в наших краях он появился лишь несколько лет назад. Он держится очень замкнуто и хочет лишь остаться в одиночестве, которое позволяет ему работать. Он высок ростом и выглядит тридцатичетырехлетним очень приятным иностранцем.

Джером Дэвид Сэлинджер родился 1 января 1919 года в Нью-Йорке. Учился в государственных общеобразовательных школах, а в старших классах – в Военной академии Вэлли-Фордж в Пенсильвании. Писать начал, будучи старшеклассником. Два года проучился в Нью-Йоркском университете.

Ширли Блейни, редактор школьного ежегодника.

Сэлинджер с отцом ездил в Польшу изучать перевозки копченостей. Этот бизнес его не интересовал, но он сделал успехи в изучении немецкого языка. Затем он на 10 месяцев переехал в Вену, вернувшись откуда в США, поступил в Урсинус-колледж. Поскольку там ему было неинтересно, он в середине учебного года ушел из колледжа и поступил в Колумбийский университет. На протяжении всего этого времени он продолжал писать. Первый рассказ м-р Сэлинджер опубликовал, когда ему был 21 год. Два года он писал для журналов Saturday Evening Post, Esquire, Mademoiselle и других изданий. Потом работал аниматором на лайнере «Kungsholm» в Вест-Индии, продолжая писать для журналов и студенческих изданий. В возрасте 23 лет был призван в армию, где прослужил два года, но военная служба ему не нравилась, поскольку его все время одолевало желание писать.

В 1941 году он начал работать над романом «Над пропастью во ржи», который завершил летом 1951 года. Книга вышла в собрании Book-of-the-Month, а потом и в карманном формате. Эта книга – исследование беспокойного подростка. Отвечая на вопрос, является ли его роман автобиографическим, м-р Сэлинджер сказал: «В какой-то степени. Когда я закончил писать роман, я испытал большое облегчение. Мое детство очень похоже на детство героя книги, и поведать об этом детстве другим людям было огромным облегчением».

Года через два он решил посетить Новую Англию и проехался по нашим краям. Здесь ему так понравилось, что он купил дом в Корнише, где ныне и живет. В дальнейшем он планирует съездить в Европу и в Индонезию. Но сначала он, вероятно, посетит Лондон, чтобы снять фильм. По одному из его рассказов, «Лапе-растяпе», уже снят фильм «Мое нелепое сердце»

Примерно три четверти его рассказов – о людях, которым еще нет 21 года, а примерно 40 % рассказов – о детях, которым нет еще 12. Его вторая книга – сборник рассказов, которые впервые были опубликованы в журнале New Yorker[357].

Кэтрин Крауфорд: Рассказ Сэлинджера о себе был опубликован на первой странице ежедневной газеты Claremont Daily Eagle. Сэлинджер воспринял это как вопиющее вторжение в свою личную жизнь.

Этель Нельсон: Если бы дело ограничивалось только дружескими отношениями, все было бы по-настоящему хорошо, но когда Ширли начала требовать более серьезных отношений, не просто дружбы, а чего-то большего, вот тогда-то, по-моему, Джерри и решил поставить точку. Он добросовестно дал ей интервью, а она обидела его, использовала его. Думаю, Ширли нашла способ быстренько «срубить» денег. Его это очень, очень огорчило. Полагаю, что на его месте и я бы обиделась. В том, что он рассказал Ширли, было много личного, предназначенного только для местных, поэтому публикация в другом издании его очень обидела. После этого Джерри никому из нас не доверял. Он перестал быть нашим другом.

Джерри полностью замкнулся. Если к нему приближались, он просто начинал смотреть в землю и уходил, так что сразу же становилось ясно, что с ним нельзя общаться, и понимать это было очень тяжело. В 1954 году я вышла замуж за Уэйна, который знал Джерри даже лучше, чем я, поскольку время от времени работал у Джерри – рубил ему дрова, убирал траву на поле Джерри, который относился к Уэйну действительно по-дружески. Я приезжала с мужем в дом Сэлинджера, когда он работал, но Джерри никогда не разговаривал. Да, он был обижен, уязвлен.

Дэвид Шилдс: «В «Над пропастью во ржи» Холден говорит: «Нельзя найти спокойное, тихое место – нет его на свете»[358]. К концу 1953 года Сэлинджер пришел к тому же выводу. Презрение к себе превратилось в презрение к миру.

Лоуренс Гробел: Сэлинджер закончил тем, что воздвиг стену. Он в буквальном смысле обнес стеной свой дом и затворился от детей. Никогда больше их не видел. Стену никогда не сносили.

Разговор с Сэлинджером – 5

Джордж Плимптон: Бетти Эппс – репортер газеты Baton Rouge Advocate. В 1980 году она выполняла особые задания для раздела «Развлечения» в газетах Baton Rouge Advocate и Star Times, которые выходили утром и вечером, соответственно. Весной 1980 года она решила потратить свой летний отпуск на попытку взять интервью у Дж. Д. Сэлинджера, писателя, известного своим отшельническим поведением[359].

Шейн Салерно: После взятого Эппс в 1980 году интервью у Сэлинджера некоторые журналисты отзывались о ней зло, и Джордж Плимптон исказил отдельные моменты ее материала, заново отредактировав его для переиздания в журнале Paris Review в 1981 году. С тех пор она не давала никаких комментариев об этом интервью, но я отыскал ее в Коста-Рике, и после нескольких бесед она, наконец, согласилась дать интервью. Чтобы восстановить в памяти события, она возвратилась в Корниш, а потом приехала в Нью-Йорк и дала формальное интервью, в котором поведала историю полностью.

Бетти Эппс, 1980 год.

Бетти Эппс: Я отправилась писать статью о Сэлинджере после очень трудного периода моей жизни. Мне исполнилось 40, а это ни для одной женщины не праздник. У меня были серьезные проблемы со здоровьем, с которыми я боролась, – пусть не элегантно и без грациозности, но боролась. Мне надоела газета, в которой я работала. Я то уходила из нее, то возвращалась. И думала: «Какого черта я все еще работаю в этой газете?» Я решила, что если смогу написать что-то важное, то останусь в газете. Я разговорилась с приятелем, у которого был книжный магазин. Я сказала: «Я действительно думаю, что мне надо поехать в Нью-Гэмпшир и разыскать Дж. Д. Сэлинджера». А мой приятель ответил: «Знаешь, думаю, тебе надо позвонить в Национальное агентство по аэронавтике и исследованию космического пространства и напроситься в полет на следующем космическом челноке». Я хотела все сделать самостоятельно. Договариваться с редактором я не хотела: редактор сказал бы «нет». Я считала, что должна сама профинансировать свою поездку, так что я собиралась написать ряд статей, которые можно будет продать, независимо от того, удастся ли встретиться с Сэлинджером, поскольку на самом деле я не рассчитывала преуспеть в этой части моего плана.

Отправившись брать машину в аренду, я, не подумав, брякнула: «Не хочу тратить много денег. Дайте мне самую дешевую машину». Так я попала в Нью-Гэмпшир на машине форд «Пинто» небесно-голубого цвета, которая едва-едва одолевала подъемы. Иногда мне казалось, что машина вот-вот покатится вниз по склону. Я думала, что по пути найду историю, написанную той старшеклассницей о Сэлинджере, поэтому я поехала в газету, где было опубликовано то интервью. Редакция находилась в старом деревянном здании. Архив газеты хранился в подвале в невероятном беспорядке. Газеты были просто сброшены в кучу, но мы все-таки вернулись туда и отыскали статью. И я посмотрела, что еще там можно найти о Сэлинджере. Материалов было немного, но все, что можно было найти, я нашла.

С момента, как ты приезжал в город и произносил «Дж. Д. Сэлинджер», все местные становились тебе врагами. Одна леди отказалась продавать мне рожок мороженого после того, как я назвала имя Сэлинджера. И я подумала: «У-у, этот городок – не самое дружелюбное местечко».

Я вошла в лавку мясника и спросила владельца лавки, не является ли Сэлинджер его покупателем, и он ответил: «Нет. Будь Дж. Д. Сэлинджер моим покупателем, я бы это знал». Я описала облик Сэлинджера как он мне представлялся. Мясник сказал: «Ну, я поставляю мясо кому-то похожему». И я попросила: «Не позвоните ли этому человеку домой от моего имени и не позволите ли мне поговорить с ним? Я не прошу вас дать мне номер его телефона». Он ответил: «Я всегда разговариваю с домработницей». Я сказала, что было бы замечательно поговорить с домработницей. И он позвонил ей. Она сразу же пожелала узнать, как я выяснила, что Сэлинджер покупает мясо именно в этой лавке. Владелец лавки и не знал, что его покупателем был Сэлинджер, поскольку тот назывался вымышленным именем.

Домработница очень нервничала, так как боялась, что ее уволят. Она сказала, что мне решительно нельзя приезжать в Корниш. Я сказала: «Нет-нет, я всего лишь хочу оставить сообщение». Я спросила, нет ли в доме автоответчика, и она сказала, что автоответчика нет. Она спросила, не собираюсь ли я приехать к Сэлинджеру домой, и я успокоила ее, сказав, что приезжать не собираюсь. Домработница успокоилась и сказала, чтобы я написала записку, поставила на конверте его имя (писать адрес не надо) и оставила записку в почтовом отделении Виндзора, куда Сэлинджер захаживает три-пять раз в неделю. Я купила блокнот, вышла на улицу, села на обочине дороги, написала записку, купила конверт. Пошла на почту, купила марку и часа в четыре оставила записку на почте.

Эдвин Макдауэлл: В письме м-ру Сэлинджеру мисс Эппс, которая спланировала свой отпуск так, чтобы найти Сэлинджера, сообщала, что она женщина, зарабатывающая себе на жизнь писательским трудом. Она объясняла, что так как она остановилась в мотеле, в номерах которых нет телефонов, она будет ждать его в условленном месте в Виндзоре в течение 30 минут, начиная с 9.30 следующего утра, и что если он не появится, она будет ждать его там же послезавтра, а потом вернется в Батон-Руж[360].

Бетти Эппс: Что я написала в той записке? Ну, прежде всего, письмо было довольно угрожающим. Я думала: что можно написать этому человеку такого, что могло бы побудить его откликнуться? Письмо я начала, как сказала бы моя бабушка, довольно манерно, витиевато. Я прокомментировала красоту местности. Она и впрямь была очень хороша. Я не могла понять, почему он решил жить в таком красивом месте.

Пол Александер: Бетти Эппс и сама была незаурядной личностью. Изумрудно-зеленые глаза плюс красные волосы – полный нокаут. В душе она была настоящей креолкой-каджун[361], с горячей кровью и пылкой. Но очень умной, хитрой и честолюбивой.

Кэтрин Крауфорд: В молодости Бетти Эппс была моделью и чемпионкой по теннису, а во время поездки к Сэлинджеру она была журналисткой, и она просто вцепилась в дело. Она решила, что статья о Сэлинджере станет увлекательной публикацией, и просто отправилась за материалом для статьи.

Бетти Эппс: Я сказала ему, что буду сидеть в фордике «Пинто» небесно-голубого цвета сразу за углом и прямо напротив крытого моста, что я – высокая, у меня зеленые глаза и красно-золотистые волосы. Я также сказала, что не стану делать других попыток встретиться с ним – и не из-за сторожевых собак или заборов, а потому, что не хочу его злить или огорчать.

Я решила не ходить в его владения, не пересекать реку. Я думала, что если он придет ко мне по собственной воле, то никто никогда не скажет, что застала его врасплох или что-то в этом роде.

Еще до того, как отправиться туда, я знала, что он очень интересуется женщинами. Впрочем, это знают все, не так ли? Я полагала, что поскольку я женщина, что давало мне преимущество, шансы у меня выше, чем у мужчин. Он очень по-доброму относился к женским персонажам своих произведений. Прошлой ночью я потерпела крушение. Я все время пересматривала свои решения. Я думала обо всех вопросах: Что я делаю на этом свете? В здравом ли я уме? На эти вопросы ответы давать нельзя. Ответы, конечно, получаются такие: «Не знаю» и «Это вы не в своем уме». Звучит странно. Это было проблеском шестого чувства, да назовите это, как хотите, но я знала, что он придет повидаться со мной. Правда-правда.

Журналистское удостоверение Бетти Эппс.

На следующий день я сидела на виндзорском берегу реки Коннектикут, через которую был перекинут мост, на очень оживленном, заметном углу, потому что не хотела, чтобы кто-нибудь когда-нибудь сказал, что я устроила диверсию против этого мужчины. Я была совершенно спокойна. В том, что он идет, у меня не было сомнений. Я знала, что он идет.

Сэлинджер перешел мост, вышел из тени на солнечный свет. Вот он. Я была готова поднять вверх победно сжатую в кулак руку, станцевать от радости и все такое. Когда он двинулся в мою сторону, я отошла от места, где сидела в ожидании, – конечно же, с блокнотом и ручкой в руке, встала за машиной и стала ждать его. Он нес чемоданчик. Когда он появился, я была ошеломлена его видом: он был настолько высоким, как я и думала, но он был совершенно седым. Все мы видели фотографию на обороте обложки. Конечно, мы понимаем, что люди стареют, но наши предположения – совсем не то же самое, что вид постаревшего человека.

Он подошел ко мне и спросил: «Вы Бетти Эппс?»

Мы пожали друг другу руки, и я начала попытки поговорить с ним.

Он сказал: «Если вы – писатель, то вам надо уйти из газеты». Это было его первыми словами.

Я сказала: «Хорошо. Можем поговорить об этом».

Он считал, что газеты бессмысленны, и издательский бизнес – самое худшее из того, что может делать человек. Одной из тем, затронутых им в разговоре, были политики. Он сказал, что у него такая проблема с политиками: они пытаются ограничить наши горизонты, тогда как он пытается расширить горизонты. Я попробовала перевести разговор на другие темы и попросила его дать автограф, просто чтобы посмотреть, какова будет его реакция. Так вот, эта моя просьба вызвала реакцию. Мне прочли еще одну лекцию. Он пришел читать мне лекции. Это вызывало мысль, а не вышедший на пенсию профессор ли он. Он явно пытался взгромоздиться на импровизированную трибуну.

Я продолжала задавать вопросы, используя заметки, сделанные мною на основании интервью, которое взяла у него Ширли Блейни. «Вы сказали мисс Блейни, что собирались в Лондон, чтобы снять фильм? Вы сделали это?»

Вместо ответа на мой вопрос он сказал: «Откуда вы взяли это старье?» Если я упоминала какие-то темы из интервью, взятого Ширли Блейни, он отвечал, что все это – «старый хлам». Эта начинало сильно раздражать.

– Вы снимали фильм или работали над ним? – спросила я. – Будете ли продолжать эту работу в дальнейшем?»

– Не могли бы мы перейти к каким-то другим вопросам?

– Разумеется. Просто для развлечения спрошу, помните ли вы название судна, на котором работали аниматором?

Он разозлился. Я стала понимать, что ничего не добьюсь. Но название судна он помнил и сказал: «Да, помню. Судно называлось “Kungsholm”». О том, какого рода развлечениями он занимался на судне, он не говорил.

– Вы служили в контрразведке, – сказала я. – На каких языках вы говорите или говорили?

– На французском и немецком, но не очень хорошо. И еще знаю несколько фраз по-польски.

– Учитывая ваше происхождение, почему вы стали писателем?

– Точно не скажу. Не знаю, сможет ли какой-нибудь писатель ответить на этот вопрос. Причины у каждого разные. Писательство – крайне личная деятельность. У каждого писателя свои причины.

– Вы сделали сознательный выбор, став профессиональным писателем, или просто плыли по течению?

– Не знаю, – он сделал долгую паузу. – Действительно не знаю. Просто не знаю.

Дж. Д. Сэлинджер (авторская записка к рассказу «В лодке», журнал Harper’s, апрель 1949 года):

Серьезно я занимаюсь писательством более 10 лет. Будучи очень скромным, я не скажу, что родился писателем, но я определенно родился профессионалом. Не думаю, что избрал карьеру писателя. Просто когда мне исполнилось 18, я начал писать, да так никогда и не прекращал писать. (Возможно, это не совсем правда. Возможно, я все же избрал профессию писателя. Точно не помню: я стал писателем очень быстро – и окончательно)[362].

Бетти Эппс: Я несколько раз спрашивала, пишет ли он. Всякий раз он утверждал, что пишет. Но не вдавался в подробности о характере своих проектов, не рассказывал, пишет ли он рассказы, книги, киносценарии или работает над фильмами. Просто ничего об этом не говорил.

Я задавала вопросы, а он всегда отвечал на них: «Откуда вы все это взяли? Почему задаете мне эти вопросы? Давайте поговорим о писательстве». Он всегда хотел говорить о ремесле писателя.

Сэлинджер не стал рассказывать, написано ли им еще что-нибудь о семье Глассов. Он подчеркивал, что ему надо писать о более важных вещах. Он не собирался писать еще о Глассах.

Дж. Д. Сэлинджер: Заявляю: то, что я пишу сейчас, намного важнее всего, что я написал о Холдене. В моих новых писательских проектах я бьюсь над действительно серьезными вопросами[363].

Бетти Эппс: Я хотела узнать, над какими именно вопросами он бьется. Мой вопрос вызвал у него бурную реакцию.

Дж. Д. Сэлинджер: Мне надоело, что меня хватают за воротник в лифтах, что меня останавливают на улице, устал от людей, лезущих в мое личное пространство. Я четко изложил свою позицию 30 лет назад… Я хочу, чтобы меня оставили в одиночестве, полном одиночестве. Почему мне нельзя жить своей собственной жизнью?

Бетти Эппс: Я спросила, будет ли у «Над пропастью во ржи» продолжение. Он резко ответил: «Нет». Он впал в раздражение, возбуждение. Сказал, что создание Холдена было ошибкой, и если я хочу узнать что-то еще о Холдене, мне следует перечитать роман. Он непоколебимо твердо сказал, что больше Холдена не будет.

Когда мы беседовали о писательском ремесле, он становился более человечным, переставал, кажется, принимать все в штыки. Он определенно думал о ценности писательства, но всегда охранял ворота в свою личную жизнь как во владения писателя. Он сказал, что хотел бы, чтобы «Над пропастью во ржи» никогда не был опубликован. Роман оказал такое страшное воздействие на его жизнь, что он хотел никогда не писать его. В такие моменты возникало ощущение, что разговариваешь с человеком. Но в другие моменты это ощущение исчезало. А в моменты, когда оно было, я думала, что он, пожалуй, отвечает на вопросы честно – рассказывает то, что чувствует, и о чем думает. Его напряженность несколько спала. Пару раз он даже переставал скрещивать руки на груди, но он ни разу, ни разу не вступал в разговор. Никогда прежде не сталкивалась с таким напряженным человеком, с таким пристальным взглядом. Это нервировало. Он даже мигал не так часто, как я от него ожидала. Вообще не мигал, от чего мне было очень не по себе.

Он настойчиво утверждал, что работает. Как он сказал, работает для самого себя, и что писательство и должно быть таким. Писатели пишут по своим собственным причинам, а должны писать только для самих себя. По его словам, писательство – единственно важная вещь.

Казалось, что Сэлинджер очень рассерженный, любящий спорить человек. Я была удивлена. Я-то ожидала найти повзрослевшего Холдена, думала, что появится тот приятный парень, который, может быть, даже разок-другой засмеется. Ничего подобного. В его присутствии нельзя было смеяться. Он был очень напряжен. Это побуждало отодвинуться от него на шаг, а то и на два. Он – из тех людей, что высказывают все в лицо потому, что хотят доказать свою правоту. Он был очень высоким и намеренно смотрел сверху вниз, причем смотрел очень пристально.