Сэлинджер Салерно Шейн
Он тянулся к той невинности и чистоте детства, которые пытается восстановить дзэн. Живи в настоящем моменте, полностью, всецело в этом моменте, как это делают дети. В состоянии благодати.
Мать Джин Миллер перед отелем «Шератон».
Он много говорил о Джуди Гарланд и детях-актерах, об их простодушии и красоте их чистоты. Ему нравилась невинность детства, существующая до тех пор, пока не появляются претензии: в фильме «Волшебник из страны Оз» Гарланд пела так чисто и просто. Непосредственность детского опыта. Первые шаги ребенка. Первая встреча ребенка с фотоаппаратом. Формирование у ребенка собственного мнения. Обретение ребенком собственного опыта. Все это очень близко к учению дзэн.
В конце его пребывания в Дейтоне, в самый последний день, он вручил мне в качестве талисмана маленького белого слоника и сказал: «Даже если мы никогда больше не увидимся, я желаю тебе всего хорошего». А еще он сказал: «Я поцеловал бы тебя на прощание, но, как ты понимаешь, сделать это я не могу». Мы уже договорились, что будем переписываться. Перед расставанием он подошел к моей матери в вестибюле «Шератона» и сказал: «Я собираюсь жениться на вашей дочери». Не могу вообразить реакцию моей матери.
Он написал сразу же – письмо, отправленное на отель Princess Issena в Дейтона-Бич, где мы жили, пришло очень быстро. Он жил в Стэмфорде, штат Коннектикут. Адрес был на печатном бланке письма. Он просил писать ему, и мы приняли такой порядок: он писал мне, а я отвечала на его письма. «Разумеется, это был подходящий вариант».
Дж. Д. Сэлинджер (выдержка из письма Джин Миллер, 19 марта 1949 года):
Дорогая Джин,
я приехал в Нью-Йорк с ключом от номера в «Шератоне» в кармане.
Приятно думать, что ты все еще в Дейтоне – гуляешь по солнышку, сидишь в зеленых полотняных шезлонгах у бассейна, играешь в теннис в своем красном свитере.
Надеюсь, ты напишешь мне пространное письмо, Джин. Здесь холодно и уныло. Ни одной чайки не видно (чайка стала моей любимой птицей).
Твой Джерри[258].
Джин Миллер: Мы стали переписываться. А позднее он стал отправлять мне телеграммы через Western Union. Он всегда рассказывал о своей работе. Я написала ему о его рассказе «Человек, который смеялся». Я написала, что у меня были трудности с лексикой рассказа, а он ответил, что такие же трудности возникали и у него. Это был рассказ, в котором нужны были большие слова, обеспечивающие целостность повествования.
Дж. Д. Сэлинджер (выдержка из письма Джин Миллер, 28 марта 1949 года):
Дорогая Джин,
твое письмо – единственное из когда-либо полученных мною писем, в котором есть чайки. Еще до того, как я распечатал письмо, я услышал в конверте шум хлопающих крыльев. Я поставил себе срок окончания работы – до лета, и, возможно, в течение нескольких недель у меня не будет возможности писать тебе. Но если у тебя есть время, напиши мне, хорошо? Я скучаю по тебе и думаю о тебе.
Джерри[259].
Джин Миллер: Помню, однажды, после возвращения из Флориды, я ввязалась в крупную драку с другой девчонкой из-за своей сельской лужайки в Гомере, штат Нью-Йорк. Мы валяли друг друга по траве, и она подбила мне глаз и расквасила нос. Приковыляв домой, я позвонила Джерри. Ну, он считал, что это замечательно.
Он не сказал, как сказала мать: «Ты слишком большая, чтобы драться». Он был взрослым на моей стороне. Он всегда был на моей стороне. Он не осуждал меня. Он сказал: «Пожалуй, тебе надо взять несколько уроков карате. Может быть, я мог бы прислать тебе книгу Чарльза Атласа для девушек. Может, тебе надо что-то делать для укрепления мускулов». Он даже не смеялся. Я, конечно, плакала. Вот что я имею в виду, когда говорю, что он воспринимал меня очень серьезно.
Мы обычно играли в софтбол на переднем дворе, и он хотел знать, сколько очков я набрала, и сколько раз меня вышибали из игры. Ему нравились подростки моего возраста. В письмах или по телефону он давал мне инструкции об ударе слева в теннисе. Он не хотел, чтобы я была литературно образованной. Он хотел говорить о моих детских занятиях.
Дж. Д. Сэлинджер (рассказ «Человек, который смеялся», сборник Nine Stories, 1953 год):
Мэри Хадсон помахала мне с дальней позиции. Я помахал ей в ответ. Тут меня ничто не могло остановить. Дело было не в умении работать битой, она и махать человеку с дальней позиции умела никак не хуже[260].
Джин Миллер: Поначалу я думала: «Как я буду писать этому человеку?» Болтать с ним я могла на равных, но из-за него я в 14 лет стала беспокоиться о правильном построении предложений. Действительно, просить совета было не у кого. Я не хотела спрашивать мать, а никто другой не знал, что я знакома с Сэлинджером. Никого, кто знал бы, что и как, не было. Мне не у кого было спросить, как писать такие письма. У меня было много такого, что я не говорила ему потому, что у меня не было достаточно смелости для этого. Не знаю, что должно было произойти со мной, если бы я открылась, но я и не пыталась открыться. Думаю, он послал мне 50–60 писем.
Шейн Салерно: Позднее Джин призналась мне, что в действительности Сэлинджер написал ей больше 60 писем, но многие из писем ее мать выкинула.
Дж. Д. Сэлинджер (выдержка из письма Джин Миллер, 16 апреля 1949 года):
Я непрерывно работал в течение нескольких недель и только что закончил очень длинный рассказ. Мне он нравится, но люди из New Yorker еще не встречались со мной для личного разговора об этом произведении.
Похоже, что люди пребывают в уверенности, что жизнь писателя – одно удовольствие. Писателям не надо ходить на работу и каждый день отсиживать от и до. К тому же писатели пользуются полной независимостью и всеми возможностями путешествовать. Для некоторых писателей это, возможно, и веселая жизнь. Но я отношусь к этому по-другому[261].
Джин Миллер: Ему не нравился Стэмфорд, и какое-то время спустя он вернулся в свою семью на Парк-авеню. Вот очень забавное письмо, забавное потому, что он вернулся в комнату, которая когда-то была его детской. Он перечисляет находившиеся там вещи, память о которых преследовала его: ручки, писавшие невидимыми чернилами, отказы в публикации, истерические повестки о призыве, приглашения на свадьбы и теннисная ракетка, книжки Чарльза Атласа – все это вываливалось из чулана всякий раз, как он открывал дверь. Но ему не нравилось жить в родительском доме.
Дж. Д. Сэлинджер (выдержка из письма Джин Миллер, 3 июня 1949 года):
Я вырос в этой комнате, и все не вызывающие трепета ориентиры все еще пристально смотрят мне в лицо. Если я открываю дверь чулана, то на голову мне валится какая-нибудь из книг Старого Тома Свифта. Или теннисная ракетка с ссохшейся сеткой. Ящики моего стола тоже полны старых воспоминаний. Тебе ведь скоро исполнится пятнадцать, не так ли? Мои наилучшие пожелания, Джин.
Джерри[262].
Джин Миллер: В следующий раз мы встретились, по-видимому, весной, когда я с семьей приезжала в Нью-Йорк. Он приехал встретиться с нами, я и пошла с ним погулять. Точно помню, как я была одета. На мне был желтовато-коричневый костюм с белыми перчатками и маленькая соломенная шляпка. Мы шли по улице, и мою шляпку сдуло порывом ветра. Я подумала: «Ой, как неловко». В Нью-Йорке я в любом случае чувствовала себя очень испуганной. Высокие здания, прекрасные отели. Я была девочкой из маленького городка, что, по-видимому, отчасти и привлекало его ко мне. Ему понравилась мысль об улетевшей шляпке; этот эпизод он впоследствии упомянет. Он как мальчишка бросился за моей шляпкой и придавил ее ногой, потому что ветер мог унести ее. Помню, я подумала: «А ведь ему действительно весело».
Меня удивило, что он бросился в эту игру с погоней за моей шляпкой. Помню, у него были очень длинные ноги, а бегал он не слишком хорошо. Помню, у него колени стучали одно о другое, когда он возвратился ко мне и церемонно вернул мне немного помятую шляпку. И водрузил ее на мою голову. И минут 15 смеялся над тем, что случилось.
Мои родители не были готовы отпускать меня гулять по Нью-Йорку самостоятельно. Я просто не была экипирована для этого. Джерри договорился с родителями. В тот вечер мы вчетвером отправились на обед.
Он нашел сдававшийся в аренду домик в Вестпорте. Он сказал, что домик стоит в лесу и находится в миле от города. Поначалу он был очень доволен этим вариантом, но решил, что [Вестпорт] – слишком уж «литературное» место, и, в конце концов, снял квартиру на Восточной 57-й улице. Но это произошло уже после опубликования «Над пропастью во ржи».
В Нью-Йорке ему уделяли много внимания. После опубликования романа его приглашали на все мероприятия, и это ему страшно не нравилось. Он ненавидел вопросы, которые задавали ему люди. И ненавидел критические замечания людей. Пожалуй, критические замечания злили его сильнее всего. Люди отвлекали его от дела. Я обедала с родителями и Джерри, когда официант передал Джерри записку от какой-то женщины. Джерри пересел за столик этой дамы, поговорил с нею пару минут и вернулся за наш столик. Он показал мне записку, в которой был вопрос: «Вы – Дж. Д. Сэлинджер?» Все это было очень случайным, а для меня – единственным указанием на его известность.
Я всегда общалась с мальчишками-сверстниками. Однажды, во время поездки в Европу, я познакомилась с мальчиком, которого посетила в Миддлбери, где похвасталась, что дружу с Дж. Д. Сэлинджером. В то время я уже лучше знала о том, что Сэлинджер знаменит. Парень, которому я рассказала о моей дружбе с Сэлинджером, позвонил ему, чтобы взять интервью. Сэлинджер сказал парню, что не дает интервью, и мягко отругал меня. Он сказал: «Если он тебе нравился, я должен был сказать «да» и пристрелить его на месте». На расстоянии он был очень нежным.
В то время он перебрался в Корниш, Нью-Гэмпшир. Он говорил, что друзья, особенно те, которым нравятся его произведения, обеспокоены его переездом в глушь. Они думали, что он потеряет контакт с людьми, в результате чего у него не будет тем для произведений. Его переезд не означал того, что он был отшельником. Он просто не хотел «тусоваться» с писателями. И, уж совсем определенно, не хотел быть фигурой, в честь которой в Нью-Йорке произносят тосты. Он говорил, что есть литературные паразиты, и он не хочет иметь с ними что-либо общее.
Дж. Д. Сэлинджер (выдержка из письма Джин Миллер, 30 апреля 1953 года):
Вчера я посадил кое-какие овощи. С тех пор я ежечасно выхожу посмотреть, не появились ли какие-нибудь ростки. Понятия не имею, сколько времени нужно для того, чтобы семя превратилось в морковку[263].
Джин Миллер: Я училась в колледже Брайар Джуниор в Брайар-Мэнор, штат Нью-Йорк, неподалеку от Нью-Йорка.
Дж. Д. Сэлинджер (выдержка из письма Джин Миллер, 30 апреля 1953 года):
Полагаешь, что на следующий год тебе не предложат продолжить обучение в Брайрклифф? Возможно, ты преувеличиваешь. Если в школе мыслят хоть сколько-нибудь здраво, они примут тебя. Вероятно, ты – единственная из учащихся там девушек, у которой есть стиль. Может быть, отметки и паршивые, но стиль есть[264].
Джин Миллер: Помню, что когда я говорила с ним о школе, он отзывался об образовании очень плохо. «Не верь всему, что говорят преподаватели, – говорил он мне. – Они дают тебе всего лишь информацию. Добывай информацию сама и на своих условиях. Сохраняй независимость и беспристрастность». Это было сквозной темой жизни Джерри: преподаватели, педантично настаивающие на том, чтобы учащиеся просто барабанили заученные ответы. Никакого непосредственного опыта изучения, никакой спонтанности, никакого творчества.
Джин Миллер в семнадцать лет.
Полагаю, все это можно найти в персонаже произведения Сэлинджера Тедди, который говорит: «Я бы даже не стал им говорить, что у слона есть хобот. Просто покажу им слона, если тот окажется под рукой, и пусть подойдут к слону, зная о нем не больше того, что слон знает о них. Я б даже не стал им говорить, что трава зеленая. Цвет – это всего лишь название»[265]. Джерри приводил слова Мэри Бейкер Эдди: «Ничто само по себе не хорошо и не плохо. Плохим или хорошим нечто делают наши мысли об этом нечто». Вся жизнь Джерри была построена вот на чем: на попытках достичь состояния благодати через мистицизм. Если бы не Джерри Сэлинджер, я никогда бы не прошла через поиски Бхагавад-гиты, которая осталась бы ниже поверхности моей жизни. В своей жизни я бы прошла мимо серьезности: мимо сомнения, мимо изучения, мимо самостоятельного изучения вещей.
Джерри часто присылал мне авиабилеты, чтобы я навестила его.
Дж. Д. Сэлинджер (выдержка из письма Джин Миллер, 5 октября 1953 года):
Какая же ты славная. И если дела этой зимой пойдут не гладко – из-за давления родителей и т. д., то ты можешь приехать сюда в любое время, когда захочешь, с сумкой или с багажом, мундштуком и всем таким, а я поделюсь с тобой деньгами на оплату проезда до моего дома.
Сюда просто и быстро добираться самолетом. Рейсы North East Airlines из аэропорта Ла-Гвардия доставляют до Вестерн Лебанон за час и сорок пять минут, а от аэропорта до моего дома 10 минут езды на машине. В фирме такси Smith’s в Виндзоре теперь знают, где надо звонить в колокол, чтобы известить меня о приезде[266].
Джин Миллер: Помню его дом в Корнише. Добраться туда было непросто. Я прекрасно понимала, что Джерри Сэлинджер не хочет, чтобы о нем говорили как о Дж. Д. Сэлинджере. Я могла очень неопределенно, смутно говорить знакомым о моем друге Джерри, что я собираюсь как-нибудь на выходные съездить повидаться с ним. Но я никогда не говорила: «Я встречаюсь с Дж. Д. Сэлинджером». После случая с тем парнем я стала еще более осмотрительной.
Между нами никогда не было и намека на какие-то плотские отношения. Такое случилось много позднее. Я съездила в Корниш и провела ночь с ним в одной кровати: я – на одной половине, он – на другой. Так происходило несколько раз, поскольку другой кровати просто не было. Мы выбирались на природу и устраивали там пикники. Я говорю абсолютную правду. Это были бесполые отношения. Мы были друзьями. Закадычными друзьями. Секс в эти отношения не входил.
Дж. Д. Сэлинджер (выдержка из недатированного письма Джин Миллер):
Меня очень тронуло то, что ты заправила постель перед нашим отъездом из дому. Это – красивый жест, и я испытываю должную благодарность за это[267].
Джин Миллер: Помню, однажды, вероятно, на очень ранней стадии наших отношений, мы зашли в книжный магазин. Я нерешительно взяла книгу «Любовник леди Чатерлей». Он взглянул на меня и сказал: «Тебе не стоит читать это». Я положила книгу на место. Он держался очень по-пуритански. Ему нравилось ребячиться. Особенно он не любил взрослых. Если бы он попросил меня, я бы легла с ним в постель в возрасте трех лет, но он не просил. Каким-то образом этого никогда не случилось. А поскольку этого не случилось с ним, и со мной этого не случилось.
Дэвид Шилдс: Процесс соблазнения по Сэлинджеру: восхищаться детской непосредственностью девочки-подростка, «заманить» невинность (и саму девочку) в едва начинающуюся взрослость, воспроизвести тайное свидание в произведениях и сопоставить реальный физический контакт с Эсме или с дзэн. Ни один человек такого сравнения не выдержит.
Джин Миллер: У него был прекрасный вид на гору Аскатни. Помню, как сидела у огня и танцевала с ним ночью в Лоуренс-Велк или в Либерейсе – или в каком-то таком месте. Он, Джерри, любил танцевать. Это было забавой. Мы смотрели, как танцуют люди по телевизору, и просто вальсировали, все время смеясь. Он много смеялся. Казалось, большую часть времени он был полон радости. Он мог быть таким и тогда, когда к нему приходили гости. Он был щедрой натурой.
Помню также, что видела две прекрасно переплетенные в кожу книги – «Над пропастью во ржи» и «Девять рассказов». Со времен Дейтоны я помнила, что он очень не хотел быть потребителем. Он не хотел хотеть вещей, но кожа была для него огромным соблазном. И этому соблазну он просто не мог противиться.
Он сказал мне: «Я не принадлежу тебе, а ты не принадлежишь мне, мы просто видим друг друга и получаем от этого удовольствие». В октябре 1953 года он сказал мне, что для него ничего не изменилось с момента нашего знакомства в Дейтона-Бич.
Дж. Д. Сэлинджер (выдержка из письма Джин Миллер, октябрь 1953 года):
Видеть твое лицо и находиться с тобою по-прежнему кажется прекрасным и исполненным смысла.
Думаю, ты – во всех отношениях прекрасная девушка[268].
Джин Миллер: В какой-то момент он попросила меня переехать к нему. То письмо не сохранилось. Я показала то письмо моему приятелю, парню из Амхёрста. Я никогда и ни за что не переехала бы к нему потому, что мои родители жестко контролировали меня. Но я размышляла о такой возможности. И чувствовала, что никогда бы там не выжила. Я там бывала. Я понимала, чего от меня ожидают, и это было бы весьма нудной жизнью, а я была слишком испорчена, слишком избалованна. Я была слишком эгоистична для того, чтобы воспринять это приглашение всерьёз.
Я начала поклоняться ему, хотя «поклоняться», пожалуй, слишком сильное слово, но ведь я еще была молода. Мои чувства к нему не имели никакого отношения к его внешности. Я поклонялась его могучему, блестящему уму. Силе его характера. Его пониманию правильности и неправильности вещей. Способу, которым следует смотреть на вещи. Он был очень убедителен. И никогда не говорил о людях.
Боюсь, вы сравниваете с ним других людей, которые появляются в вашей жизни и уходят из нее. Его глубина и его любознательность. Его – я собиралась сказать «обаяние», но не знаю, действительно ли у него было обаяние. Его знания. Поскребите это слово. Его мудрость. Я знаю людей, приближающихся к этому, но не вполне дотягивающих до уровня Джерри. У меня был замечательный муж, который приближался к этому уровню. Но хочу сказать, что нет смысла сравнивать.
Был очаровательный человек, которому я, кажется, нравилась, и, по-моему, в одном из писем он говорит, что мы поставили друг друга на пьедесталы. И если из нас должно что-либо получиться, то нам надо избавиться от этих пьедесталов, на которых мы просто исполняем какой-то танец, нисколько не сближаясь. Нам обоим надо было упасть с пьедесталов. В противном случае брак был немыслим.
Он никогда не рассказывал мне о своих уязвимых местах. Мы не были страшно близки. Я не считала, что вместе с ним составляю боевую единицу, противостоящую миру. Такую единицу я составляла с мужем. Я благоговела перед ним. С ним я лишалась дара речи. Я боялась всего. Он был там, высоко, а я была здесь, внизу. Я действительно не знаю, что такого могло привлекать его во мне.
В памяти Джерри Сэлинджера я всегда находилась на том пирсе в Дейтона-Бич, а я начинала меняться. Он написал об этом изменении. В другом письме он продолжил эту тему и сказал, как, в сущности, мало он знал меня. Были большие части моей личности, о которых он не знал.
Я выросла и из маленькой девочки стала молодой женщиной. По мере того, как я развивалась, развивались и мои чувства к Джерри. Полагаю, он считал меня намного более умной, чем я на самом деле была. Я не говорю, что я глупа. Я говорю лишь то, что, по-моему, я не была той тонкой натурой, какой он меня считал. Я просто нутром это чувствовала. И во мне не было ничего, что пыталось бы стать такой, какой он меня считал. Я была женщиной и старалась выглядеть как можно лучше, и когда я встречалась с ним, я старалась так, как только могла. Обычно мы встречались на Блитморе под часами, или же он водил меня в Пальмовый зал в отеле «Плаза», куда я любила ходить, будучи ребенком. Однажды он сводил меня как маленькую девочку в Пальмовый зал послушать скрипки и попить чая с сэндвичами.
Джин Миллер в восемнадцать лет.
Или же мы шли в театр. Помню, как-то видела на сцене Лантов. Не помню, в какой пьесе. Тогда-то он и сказал мне: «Не хочешь ли стать актрисой? Думаешь ли о том, чтобы стать актрисой? Думаю, тебе, пожалуй, стоит подумать о том, чтобы стать актрисой».
Он водил меня в клуб Stork. Это было очень весело. А еще мы несколько раз ходили в «Голубой ангел» послушать музыку. Отличная атмосфера и вокруг – выглядевшие прожорливыми люди, поедавшие жирные стейки, курившие сигары и много пившие. Складывалось впечатление, будто находишься в важном месте. Я была женщиной. Он ухаживал за мной. И мы делали то, что делают встречающиеся парочки, – ходили по театрам или по ночным клубам.
Когда он впервые увидел меня, он сказал, что я разговаривала с пожилой леди. И я зевнула, но подавила зевок. Именно это делает Эсме в рассказе, когда она поет в хоре[269]. Он сказал мне, что не смог бы написать этот рассказ, если б не встретил меня.
Но он никогда не говорил, что влюблен в меня. И не всегда приезжал в Нью-Йорк, чтобы увидеться со мной. В одном из писем он писал мне, что дал себе обеты. Он должен писать в Корнише, и он писал что-то целую осень, что-то, наполненное осенними мыслями, прямо сейчас, а в подробности он вдаваться не мог. В письме он сказал, что в данный момент он должен казаться неромантичным, и что у меня есть полное право приказать ему броситься в озеро и уйти с кем-нибудь менее невротичным.
Ему надо было заточить себя в какое-то одиночное заключение. Не знаю, действительно ли Джерри Сэлинджер любил природу. Думаю, что он, вероятно, стал любить природу, но единственное, что ему хотелось делать, это писать. Он уходил куда-нибудь, чтобы писать, туда, где, по его мнению, ему будет удобно писать, и это был его обычный порядок работы.
С тех пор, как он решил писать, он не жил действительно свободно. Он не мог даже ездить по сельской местности, не ощущая в себе тяжести слов, которые валили его с ног, тогда как какой-нибудь бизнесмен мог отправиться в поездку по сельской местности и запросто, удовольствия ради свернуть на какой-нибудь проселок. И действительно, он повсюду таскал с собой пишущую машинку. Его путешествия на самом деле не были путешествиями. Это были просто перемещения пишущей машинки в другую географическую точку.
Шэрон Стил: В письме Майклу Митчеллу (художнику, сделавшему оригинал обложки для романа «Над пропастью во ржи») от 22 мая 1951 года и написанном в Лондоне, Сэлинджер описывает свои переживания, связанные с легкой выпивкой в обществе модели журнала Vogue, с которой он встретился на судне. («Впрочем, на самом деле ничего веселого…»).
Позднее он регулярно встречался с Лоуренсом Оливье («очень славным парнем») и его женой Вивьен Ли, которую Сэлинджер называл «очаровашкой». Сэлинджер оказывается на приеме (где ненароком втягивает носом порцию джина) с австралийским танцовщиком балета Робертом Хелпманом, которого описывает как «гомосексуалиста зловещего вида», и спорит с Энид Старки о Кафке. Сэлинджер также отправляется на спектакль и сравнивает театр в Нью-Йорке с театром в лондонском Вест-Энде. «Публика в Лондоне такая же глупая, как и в Нью-Йорке, но постановки намного, намного лучше», – писал он своему «корешу» Митчеллу[270].
Джин Миллер: Работа была его кармической обязанностью. А работой для него была все, что он делал. Все его бытие было работой. Он был сосредоточен на работе. Я хочу сказать, что он начал как романтик, а закончил отступлением. Вот так я это вижу.
Я пошла в Брайрклифф в 1952 году и закончила это учебное заведение в 1954 году, когда мне было 19 или 20 лет. Он приехал повидаться со мной, и мы пошли пообедать. Помню такую подробность: он приехал, когда у меня был урок фехтования. На занятиях фехтованием я всегда потела, так что мои волосы выглядели прекрасно. Помню, мне это очень нравилось. Он стоял в дверях, не желая входить и быть узнанным. Он увел меня, и мы отправились в ресторан возле моста Таппан-Зее.
Иногда он возил меня на вечер в Нью-Йорк. Помню, однажды увидела иллюминированный мост Джорджа Вашингтона и подумала, как это чудесно. Мост выглядел безумно прекрасно. Он засмеялся и сказал: «Джин, тебе надо научиться не говорить очевидного».
Однажды он повел меня на вечернику с выпивкой у Максвеллов [Уильяма Максвелла, писателя и редактора художественной литературы в New Yorker, и его жены Эмили]. Я хорошо это помню потому, что они оба мне страшно нравились. У меня были маленькие часики, которые мне дала бабушка. Часики были от Tiffany, и я их все время теряла – то оставляла в Корнише, то еще где-нибудь, и Джерри сказал что-то о часиках, что было неправдой. Не помню уж, что именно он сказал. Но я стала спорить с ним, и Максвеллы (и муж, и жена) сказали: «Браво, Джин, браво»! Изумление вызывало то, что я, девчонка, вступила в пререкания с Джерри, а он не привык к тому, чтобы ему перечили.
О том, что он – наполовину еврей, он при мне обмолвился только раз. Это случилось на обеде у Максвеллов. Я догадалась, что для него еврейское происхождение было проблемой. Он попросил меня разобраться в основе его рассказа «В лодке» и сказал: «Не приходи в возмущение». Или: «Тебя это может шокировать. Я должен был написать этот рассказ. Я сожалею, что написал его, но один раз я должен был написать этот рассказ».
Думаю, все эти годы он наслаждался мной как ребенком. И это положение изменила я. Мы сидели на заднем сиденье такси, и я обернулась к нему и поцеловала его. Это было естественно. Я хотела поцеловать его и сделала это. Полагаю, я дала ему разрешение – «Теперь можно», но инициатива никогда не исходила от него. Ну, инициатива, вероятно, должна была исходить от мужчины, но исходила от меня. Я первой поцеловала его. Моя дочь думает, что для него было важно дождаться, когда мне исполнится 18, и уже после этого вступить со мной в сексуальные отношения. Я так не думаю.
Вскоре после поцелуя в такси мы поехали на выходные в Монреаль. Мои воспоминания об этой поездке скудны, но я помню, как сидела в ресторане – миленькая девушка, которая выглядела очень застенчивой. Казалось, ей там было неудобно. Помню замечания Джерри об этой девушке. Там же были два человека деловой наружности, разговаривавшие о мистицизме.
Мы ушли в номер и легли в постель. Я сказала ему, что я девственница, и ему это не понравилось. Думаю, он не хотел нести ответственность. На следующий день, после моей «инициации», мы улетели в Бостон, откуда я улетала в Нью-Йорк, а он – в Вест-Лебанон, в Нью-Гэмпшир. Почему-то во время полета в Бостон ему пришло в голову, что рейс, на который он должен был пересесть, отменен. Я засмеялась от радости, что мы сможем провести еще один день вместе. Я увидела, как на его лицо легла тень. Я увидела на его лице выражение, и это было выражением ужаса и страдания. Это было ужасно и передало все. Я поняла, что все кончено. Я поняла, что пала с пьедестала.
Мой самолет вылетал поздно. Он пошел к стойке регистрации, поменял билет и буквально впихнул меня в самолет, вылетавший раньше. Не было никаких вопросов, обсуждений, никакой двусмысленности. Я встала между ним и его работой, и все закончилось. После этого я получила от него одно или два письма, которые не сохранились, поскольку я была очень расстроена. Я страдала, но винила в том, что произошло, себя. После всех лет наших отношений я должна была понимать, что он говорил мне. Прочтите письма. Там черным по белому написано: «Моя работа должна стоять на первом месте».
Это было крайностью, особенно после того, что произошло с нами прошлой ночью, но так должно было случиться. У меня не было выбора. Я должна была принять это. Думаю, внезапно я осознала, что была подделкой. Подделка, фальшивка – это было его словцом. Я полагала, что он так думает. Будучи девственницей, я никогда не говорила ему об этом. Внезапно он увидел меня в совершенно новом свете.
У него никогда не возникало вопроса: он был писателем, который должен был писать. Эта было его обязанностью по Бхагавад-гите, хотя он ненавидел слово «обязанность». Его работа была предопределена богом. Это был его путь к просветлению. Он пришел в этот мир, чтобы писать. А я стала отвлекающим фактором. Я была просто уничтожена, опустошена. Я страдала, но справилась с этим. Я должна была справиться с этим.
Он много говорил о дзэн. В одном из писем он сказал: «Мне жаль, что сегодня вечером ты не сможешь пойти на баскетбол. Это дзэн». Дзэн находится там, где его находишь. Для него это были моменты совершенства.
В 1955 году я снова поехала в Дейтону. Я была в Океанском зале на танцах. Выглянула в окно и увидела Джерри Сэлинджера с этой красивой девушкой. Мне показалось, что они женаты. Женаты или нет, но они были вместе. Они были чудесной парой. У него была очень приятная внешность, а она выглядела очаровательно.
Они прогуливались по дорожке над бассейном, и казалось, что им вместе очень хорошо. Очевидно, что они совершали послеобеденный променад. Не скажу, что они выглядели счастливыми до экстаза. Они необязательно шли рука об руку, но несчастными они не выглядели. Они выглядели симпатично.
Меня унесло в прошлое. Танцуя с кем-то, я смотрела в окно, и там был он. На следующий день я ехала по Мейн-стрит и увидела, как он выходит из бара, где я бывала с ним и где он выпивал с моим отцом. С ним под ручку шла та самая женщина, которая стала его второй женой, Клер Сэлинджер.
Как я себя чувствовала при этом? Не слишком хорошо, но у меня не было сил что-либо изменить. Это был последний раз, когда я видела его. Я была поражена, увидев его в окно, но он видел меня. Я знаю это. Мы встретились взглядами. Он видел меня. А на следующий день я снова выглянула из окна, но его не было. Они уехали. Я еще до того знала, что это закончилось.
Он всегда говорил мне, что когда сталкиваешься с кем-то и смущаешься, значит, что-то еще теплится.
Когда Сэлинжер был с кем-то откровенен, он был откровенен. Я понимала, что он определенно ушел из моей жизни. Я очень любила, боготворила его, и у нас было пять чудесных лет, за которые я ему очень благодарна. Я очень благодарна за то, что знала его. Он изменил меня, но в то время я этого не понимала.
В моей жизни он сыграл роль наставника. Он был моим близким другом. Я никогда не чувствовала, что он любит меня, это можно было понять разве что по письмам. Я никогда не чувствовала, что он в каком-то отношении нуждается во мне. Я чувствовала большую близость с ним, но мне кажется, что мы до конца жили параллельными жизнями, а затем это обернулось катастрофой. В конце концов, наши отношения причинили мне ущерб. На самом деле. Однако это было вознаграждением за почти пять лет обучения, радости, удовольствия, раскрытия моего сознания самым разным вещам.
На Рождество Джерри прислал мне две книги с подписью: «Джин от Джерри, декабрь 1953 года» – Zen in the Art of Archery («Дзэн в искусстве стрельбы из лука») Юджина Хиррегела и The Sutra of Hui Neng («Сутра Хуэйнэна»). Затем он написал мне пространное письмо, в котором объяснял (настолько хорошо, насколько мог) суть философии дзэн, которая заключалась в том, что жить надо текущим моментом, получать непосредственный опыт, забывать себя, утрачивать свое «эго». Людям следует преодолевать свое эго. Надо быть по-детски непосредственным, чистым, стремиться к тому, чтобы между тобой и опытом не было ничего – таков, по мнению Джерри Сэлинджера, был надлежащий образ жизни. Его великим уроком была отрешенность. На протяжении всей моей жизни какая-то часть моей натуры вопрошала: «Одобрил бы это Джерри Сэлинджер?» Могу прожить лет пять, не вспоминая о нем, но если возникает нравственная дилемма и я пытаюсь выяснить, какой следующий шаг будет правильным, я сразу же вспоминаю Джерри Сэлинджера. И думаю: «Нет, так лучше не делать». Конечно, общение с человеком вроде Джерри Сэлинджера даром не проходит. Сравниваешь с ним других мужчин, которые появлялись в жизни и уходили из нее. Вспоминаешь его глубину и любознательность. Его мудрость.
Помимо его писем, которые я храню, есть одна вещь, которая всегда будет напоминать о том особенном давнем времени. Это – замечательный рассказ «Дорогой Эсме – с любовью и всяческой мерзостью». Он сказал мне, что не смог бы написать этот рассказ, если б не встретил меня.
Глава 10
Этот парень в книжке – он псих?
Стэмфорд и Вестпорт
«Над пропастью во ржи» – самая популярная книга Сэлинджера. Он писал ее более десятилетия, положив в основу первые 30 лет жизни писателя. Когда она вышла в свет, ее встретили и бурными аплодисментами, и резкой, язвительной критикой.
Этот построенный на идиомах и богохульстве, одновременно направленный против истеблишмента и являющийся вкладом в истеблишмент роман в последующие 60 лет стал книгой, которую читают и любят десятки миллионов людей по всему миру. Эту книгу рассматривают как практическое руководство по подростковому недовольству. Хотя читатель вряд ли понимает, в какой мере роман пронизан посттравматическим синдромом Сэлинджера, книга стала явлением мировой литературы потому, что автор скрыл свою травму в Холдене. Все мы травмированы, и каждый из нас, особенно в подростковом возрасте, чувствует себя травмированным необратимо. И все нуждаются в исцелении, но не только в исцелении. Мы даже не знаем, как это происходит, но в конце концов наступает достаточно сильный подъем, причем мы не понимаем, что нас всех исцелили: мы просто чувствуем, что на каком-то глубоком, невыразимом словами уровне исцелены.
Шейн Салерно: Холден Колфилд был ненормальным.
Именно это сказали Сэлинджеру о его величайшем произведении в издательстве Harcourt, Brace & Co. В New Yorker сказали, что просто не верят в такого персонажа, как Холден.
Это было ударом одновременно по двум самым страшным фобиям Сэлинджера – опасению сойти с ума и еще более сильному опасению того, что он – не настоящий писатель, а подделка, фальшивка.
«Мое детство было очень похоже на детство мальчика из книги, – сказал Сэлинджер, – рассказать об этом было большим облегчением»[271].
Да, облегчением, но оно наступило не с самого начала.
Роман «Над пропастью во ржи», величайшая из всех когда-либо написанных книга, направленная против истеблишмента, ставшая одним из самых крупных бестселлеров в истории, едва не остался неопубликованным. Произведение, пережившее худшие ужасы Второй мировой войны, в процессе редактирования почти уничтожили в джунглях издательского мира Нью-Йорка.
Первые шесть глав романа были с Сэлинджером, когда он высаживался в Нормандии и воевал в лесу Хюртген, прошли вместе с автором через концентрационный лагерь и палату психиатрического отделения больницы. Он пронес роман в своем воображении через всю войну. Роман помогал ему вынести невыносимое и провел его сердце через то, что было нестерпимым. Роман отделял его от бездны под обрывом.
Повествование в единственном романе Сэлинджера ведется от первого лица, голосом Холдена Колфилда. Это голос Сэлинджера, непосредственный и не искаженный уловкой и камуфляжем третьего лица. Это – его жизнь, его мысли, его чувства, его ярость, его большой и прекрасный средний палец, показанный всем фальшивкам мира.
Чтобы положить все это на бумагу, понадобилось десять мучительных лет.
Вот и вся моя работа. Стеречь ребят над пропастью во ржи. Знаю, это глупости, но это единственное, чего мне хочется по-настоящему[272].
Еще в 1940 году в записке Уиту Бёрнетту Сэлинджер сообщил, что работает над «более длинным, автобиографическим произведением»[273]. Он уже написал четыре коротких рассказа о Холдене, думал написать о нем пьесу, в которой Фиби играла бы ребенок-звезда Маргарет О’Брайен, а позднее сказал Хемингуэю, что сам бы хотел сыграть Холдена.
Я стал подражать одному актеру из кино. Видел его в музыкальной комедии. Ненавижу кино до чертиков, но ужасно люблю изображать актеров… А мне только подавай публику. Я вообще люблю выставляться[274].
Это совершенно понятно: книга – 214 страниц монолога с самим собой. В 1944 году Сэлинджер сказал Бёрнетту, что написал шесть рассказов о Холдене Колфилде, но хочет сохранить их для романа, над которым тогда работал, и что он хочет взять свои рассказы (все они были написаны от третьего лица) и использовать их в романе, в котором повествование ведется от первого лица. Благодаря такой манере повествования проза обретет более непосредственное, личное звучание.
Рассказ Сэлинджера «Я – сумасшедший», в котором действует Холден Колфилд, был опубликован 22 декабря 1945 года в New Yorker, вскоре после того, как писателя выписали из психиатрической больницы Нюрнберга.
Первый рассказ, в котором повествование ведется от лица самого Холдена, Сэлинджер написал, еще находясь в Европе. Этот рассказ, «Я – сумасшедший», был подлинным началом романа «Над пропастью во ржи».
Я стоял там – ей-богу, я до смерти замерз, – и прощался с собой: «До свиданья, Колфилд, до свиданья, растяпа». Я продолжал видеть, как в сентябрьских сумерках, перед самым наступлением темноты, играю в футбол вместе с Баблером и Джексоном и знаю, что никогда больше не буду играть в футбол с теми же ребятами и в то же самое время. Казалось, что Баблер, Джексон и я сделали что-то такое, что умерло и было похоронено, но только я знал об этом, и никого, кроме меня, на этих похоронах не было[275].
Рассказ «Я – сумасшедший» – это, более или менее, набросок произведения, который станет романом «Над пропастью во ржи». Холден вспоминает, как его вышибли из частной школы-пансиона, и дает кое-какие краткие намеки, позволяющие догадываться о его личности. «Только сумасшедший стал бы стоять» в холод на вершине холма в тонкой куртке, а именно это делает герой в начале рассказа. «Это я. Сумасшедший. Кроме шуток. У меня резьбу сорвало». Оттуда герой без предупреждения едет домой, в родительскую квартиру в Нью-Йорке. Когда он приезжает, он будит свою младшую сестренку Фиби, которая спит глубоким сном.
Моя Фиби даже не проснулась. Ну, когда я зажег свет и все такое. Я долго смотрел на нее. Она крепко спала, подвернув уголок подушки. И рот приоткрыла. Странная штука: если взрослые спят открыв рот, у них вид противный, а у ребятишек – нисколько. С ребятишками все по-другому. Даже если у них слюнки текут во сне – и то на них смотреть не противно.
Я ходил по комнате очень тихо, посмотрел, что и как. Настроение у меня вдруг стало совсем хорошее[276].
Сэлинджер избавился от первоначального Холдена Колфилда, каким он был выведен в нескольких опубликованных рассказах, в которых действовал персонаж с тем же именем, поразительно похожий на героя романа. Сообщается, что первоначальный Холден пропал без вести во время Второй мировой войны. Сэлинджер без зазрения совести воскрешает Холдена из мертвых. В ноябре 1946 года Сэлинджер проживал в квартире родителей на Парк-авеню, когда, наконец, в New Yorker 21 декабря 1946 года был опубликован рассказ «Легкий бунт на Мэдисон-авеню», в котором фигурирует Холден Морриси Колфилд. К тому времени Сэлинджер закончил 90-страничную новеллу «Над пропастью во ржи», но понимал, что не хочет издавать это произведение в таком виде, что над произведением еще надо работать.
Сэлинджер нуждался в покое, если он собирался расширить новеллу. Радио-продюсер Хаймен Браун только что приобрел участок в сельской местности, в шести милях от центра городка близ Вестпорта, в качестве места воскресного семейного отдыха. В главном доме была большая студия. В 1947 году агент по недвижимости пришел к Брауну и сказал, что у него есть клиент, который хотел бы арендовать дом на 8–9 месяцев.
Этим клиентом был некий писатель.
«Так я и встретился с человеком по имени Дж. Д. Сэлинджер, – рассказывал нам Браун. – Полагаю, он хотел поселиться вблизи от Нью-Йорка. У него была большая черная собака, в чем и заключалась проблема. Некоторые люди не хотели сдавать ему дома в аренду из-за собаки. Мне понравился этот человек. Похоже, он был молод, может быть, лет под 30. О нем я знал немного, но я знал, что был писатель по фамилии Сэлинджер, который писал рассказы для журнала New Yorker, так что когда он появился, я знал его как автора опубликованных в журнале рассказов. Вот и все, что я о нем знал. Выглядел он весьма представительно. У него была славная черная собака, которая понравилась и мне.
Сэлинджер сказал: «О, это мне нравится». Он имел в виду студию. Думаю, за аренду он платил долларов 100 в месяц или что-то в этом роде. В студии было много окон, ее площадь была 9 на 12 метров, а высота потолка – где-то метров семь. Думаю, это было хорошим местом для творчества, создавало настроение. В спальни на верхнем этаже вела лестница. Там-то он и работал. Он сказал мне: «Я буду писать здесь книгу». В Стэмфорде у меня был участок площадью 6 акров. Никакого движения по проселку, проходившему по берегу реки, так что он был предоставлен сам себе».
Сэлинджер снимал этот дом с сентября 1946 года по июнь 1947 года, а затем, в 1948 году, продлил аренду на целый год.
«Он был очень спокойным, – рассказывал Браун, – и сказал мне, что единственное, чем он будет заниматься там, – это писательство. Никаких вечеринок, никаких посетителей. Он будет гулять, выводить собаку. Дом стоял на склоне небольшого холма. Чтобы попасть в него, надо было подняться на 18–20 ступеней. Он спускался и гулял по дорогам. Место было очень уединенным».
«Он не распространялся о своих занятиях. Я никогда по-настоящему не мог погрузиться в его творческий процесс. И никогда не вламывался в его творческий мир. Ему всегда хорошо работалось: ничто в доме его не отвлекало. Он сидел и писал, а если его пишущая машинка замолкала, я не знал, пишет ли он или занят чем-то еще. Он держался очень замкнуто. В будние дни он оставался в доме один и писал, а я был в городе. То было его собственным миром. Я знал достаточно для того, чтобы не вмешиваться в его дела».
Сэлинджер с собакой Бенни.
«Я снял маленький дом в Вестпорте, – писал Сэлинджер редактору New Yorker Гасу Лобрано, – и начал работать над романом о мальчике из частной средней школы»[277].
Писатель Питер Де Фрис вспоминал: «Во время краткого пребывания Сэлинджера в Вестпорте мы быстро подружились. В то время я знал, что он пишет книгу, замысел которой меня страшно интересовал, хотя я никогда не мечтал о том, что меня посвятят в ранние наброски классического произведения. Помню, говорил, что все звучит очень здорово, но не может ли он придумать более привлекательное название?»[278]
Сын Де Фриса Йон вспоминал о том, что Сэлинджер стоял на голове и давился двойными мартини. «Он приходил в гости и выражал сомнения относительно книги, которую он тогда писал, – о парне, который все время чертыхался»[279].
Вероятно, большую часть книги Сэлинджер написал в Вестпорте, но другой его приятель сказал, что Сэлинджер уединялся в номере отеля на Манхэттене и в кабинете Кэрол Монтгомери Ньюман в редакции New Yorker всякий раз, когда мог уединиться для завершения работы над книгой. Ему было уже 30 лет, и большую часть своей взрослой жизни он или обдумывал роман, или писал его. Пришло время заканчивать роман.
«Я ел сэндвич за рабочим столом, когда позвонила секретарь из приемной»[280], – вспоминает редактор издательства Harcourt, Brace & Co Роберт Жиру. Шел 1949 год. Жиру хотел издать собрание рассказов Сэлинджера. Сэлинджер согласился, но довольно долго не давал о себе знать Жиру, который, как и Сэлинджер, во время войны был офицером разведки.
«“Пришел м-р Сэлинджер, – сказала [моя] секретарь. – Он хочет встретиться с вами”.
Я переспросил: “Сэлинджер? Пьер Сэлинджер?”
Секретарь ответила: “Джером. Его зовут Джером”».
«Он вошел, – вспоминал Жиру. – Очень высокий, темноволосый, с лошадиным лицом. Выглядел он меланхолично. Действительно меланхолично – когда я увидел его, первым, о ком я подумал, был Гамлет. Он спросил: «Вы – Жиру?». Я ответил: «Верно. Рад видеть вас, м-р Сэлинджер». Или что-то в этом роде. «Жиру, – повторил он, – мне рекомендовал вас м-р Шон [Уильям Шон, редактор New Yorker]. Но хочу вам сказать: чтобы запустить меня в литературу, намного лучше было бы издать не мои рассказы, а мой новый роман». Я рассмеялся, подумав: хочешь быть издателем, занимай мое место. Но ответил ему так: «Уверен, что вы правы… Я опубликую ваш роман. Расскажите мне о нем». Он сказал: «Видите ли, я пока не могу показать вам роман. Он пока не закончен». А я сказал: «Ладно, позвольте мне издать вашу книгу». Он согласился, и мы обменялись рукопожатием»[281].
Все лето 1950 года Сэлинджер напряженно работал над книгой, которую закончил осенью. Однажды Сэлинджер приехал из Вестпорта домой к Уильяму Максвеллу, на Восточную 86-ю улицу и сам прочитал Максвеллу рукопись. Он прочел роман полностью, осуществив, в конце концов, свою мечту сыграть Холдена Колфилда.
Возможно, было бы лучше, если б он прочитал свое произведение вслух в редакции New Yorker. Литературный агент Сэлинджера Дороти Олдинг представила роман этому журналу, но там роман моментально отвергли. Редакторы не поверили в Холдена как в персонаж, сочтя его слишком вычурным, слишком «манерным».
Отрицательная реакция журнала New Yorker на «Над пропастью во ржи» была обусловлена непоколебимым неприятием редакцией того, что называется «сознанием автора». Это считалось «показухой», допустимой в многотиражных журналах, но не в New Yorker.
В письме от 25 января 1951 года Гас Лобрано писал:
Вероятно, вы уже слышали эту новость от мисс Олдинг и знаете, что у нас, увы, большинство высказалось против публикации вашей книги.
По меньшей мере, двое из нас прочли ваш роман, и, по нашему мнению, то, что в одной семье (семье Колфилд) четверо таких необычных детей, … не вполне правдоподобно.
Другой момент: мы не могли не почувствовать, что это произведение слишком замысловато и структурно не изменяемо… У нас в редакции сложилось прочное предубеждение против того, что (как вы знаете) мы называем авторским сознанием[282].
По мнению самого Лобрано, Сэлинджер был не готов написать роман. Лобрано считал, что автор, по-видимому, «слишком погружен»[283] в настроение романа и его эпизоды и не может от них освободиться. Редакторы отдела художественной литературы в журнале New Yorker не только отвергли роман, не только сказали, что роман необходимо полностью переписать, добавив, что не верят в роман.
Иными словами, в New Yorker Сэлинджера назвали фальшивкой.
Затем очередь совершить одну из худших ошибок в истории книгоиздательства пришла для Harcourt. В офис Жиру прибыл курьер с пакетом от Дороти Олдинг. На первой странице присланной рукописи было выведено: «Над пропастью во ржи».
Жиру роман понравился, и он решил опубликовать его. Но затем Жиру передал рукопись своему боссу, Юджину Рейналу, получившему образование в Гарварде и Оксфорде. Впоследствии Жиру назвал Рейнала «бестактным» и «ужасным снобом»[284]. Рейнал, имя которого было внесено в нью-йоркский «Реестр элиты общества» (светский календарь), представлял все то, что презирали Сэлинджер и Холден.
Не получив ответа в течение двух недель, Жиру отправился повидаться с Рейналом. «Книга Рейналу не понравилась, – вспоминал Жиру. – Он не понял роман. Он спросил меня: “Этот парень в книжке – он, надо думать, сумасшедший?”» Жиру признался Рейналу, что Холден – «неуравновешенный, возбудимый» парень, но утверждал, что «Над пропастью во ржи» – отличная книга. «Джин, – сказал Жиру, – я руку жал этому писателю. Сейчас у нас есть джентльменское соглашение. Я согласился опубликовать эту книгу».
– Ну да, – ответил Рейнал. – Однако, Боб, тебе следует вспомнить, что у нас есть отдел учебной литературы.
– Отдел учебной литературы? – изумился Жиру.
– Так ведь и книжка о мальчишке из частной школы, не так ли? Сейчас я ожидаю их отклика[285].
Таким образом, Рейнал отправил рукопись «Над пропастью во ржи» на рецензирование в отдел учебной литературы. Неудивительно, что в отделе учебной литературы книга энтузиазма не вызвала, хотя некоторые сотрудники издательства просто дрались за возможность прочитать роман.
Понимая, что Harcourt вряд ли опубликует роман «Над пропастью во ржи» в его нынешнем виде, Жиру пригласил Сэлинджера на ланч и попытался убедить автора подумать над переделкой книги. За ланчем Сэлинджер хранил молчание. Не было абсолютно никакого способа побудить его к переписыванию романа.
Вернувшись в издательство, Жиру повторил Сэлинджеру вопрос Рейнала: «Малый в книге – он псих?» Сэлинджер не ответил на вопрос, и позднее Жиру понял, почему – Сэлинджер плакал. Сэлинджер поднялся, вышел из кабинета Жиру, спустился на первый этаж и позвонил Олдинг. «Вытащи меня из этого издательства, – попросил он. – Они тут думают, что Холден сумасшедший». А Жиру в тот же день решил уйти из Harcourt. По крайней мере, так он рассказывал многие десятилетия. На самом деле Жиру проработал там до 1955 года. Противоречия в рассказе Жиру побудили меня к тому, чтобы услышать версию произошедшего от кого-то, кто знал всех главных действующих лиц этой истории. В июле 2013 года я поговорил с Джеральдом Гроссом, которому на момент нашей беседы было 92 года. Гросс 14 лет работал с Юджином Рейналом, сначала в издательстве Reynal & Hithcock, потом – в издательстве Harcourt. Никогда прежде Гросс об этом деле публично не рассказывал. Работая в Harcourt, Гросс держал в руках рукопись «Над пропастью во ржи». Вполне возможно, что Гросс – последний оставшийся в живых из тех, кто касался оригинальной рукописи. Гросс объясняет, что когда умер Кёртис Хичкок, партнер Рейнала, Рейнал продал свое издательство. Слияние издательств произошло в 1947 году. Через год в Harcourt остались только трое бывших сотрудников Reynal & Hithcock.
По словам Гросса, Рейнал, который возглавлял в Harcourt, Brace отдел продаж, «не смог понять» роман Сэлинджера и сказал: «Надо дать почитать это людям из отдела учебной литературы». Вице-президент Harcourt, курировавший работу отдела учебной литературы – примечательно, что этого человека звали Дадли Мик, – сказал Рейналу, что «если мы опубликуем это произведение так, как оно написано, это убьет наше подразделение школьной литературы». Гросс сказал: «В то время наш бизнес был очень консервативным. А издание школьной литературы было самым выгодным видом деятельности» Harcourt, Brace, а Мик «боялся языка». В официальной версии этой истории есть козел отпущения (Рейнал) и мученик (Жиру), но эта версия не является исчерпывающей. Принятое деловое решение не столько спасло издательство от затруднений, сколько стоило ему десятков миллионов долларов упущенной прибыли, а может быть, и больших потерь.
Гросс рассказывал: «После разговора Мика с Рейналом Боб Жиру приказал мне вернуть рукопись из типографии. Было сказано: мы должны внести некоторые изменения». Сегодня легко забыть о том, насколько радикальной книгой был роман «Над пропастью во ржи» для Америки того времени – насколько революционной была эта книга во всем, начиная с использования слова fuck и заканчивая враждебно-пренебрежительным отношением к действительности как к неизменной данности.
По словам Гросса, в этот момент Сэлинджер решил забрать книгу из Harcourt, Brace и передать ее в издательство Little, Brown. Как более 50 лет назад указал Луис Менанд в New Yorker, Джон Вудбёрн, редактор издательства Little, Brown, «определенно был достаточно благоразумен для того, чтобы не задавать таких вопросов»[286]. Роман «Над пропастью во ржи» вышел в издательстве Little, Brown. (И, в качестве жутковатого эха истории с отклонением романа Сэлинджера, скажу: Жиру вскоре отверг и роман Джека Керуака «На дороге» после того, как автор отказался переписывать свое произведение. За короткий период издательство Harcourt упустило две самые любимые американские книги ХХ века.)
Жиру был в бешенстве из-за отказа Harcourt издать «Над пропастью во ржи», но не ушел из этого издательства в знак протеста, как он утверждает и как часто пишут. Это история, которую Жиру придумал много лет спустя.
Новости клуба «Лучшая книга месяца», июль 1951 года.
Актер Эдвард Нортон говорит: «Что мне нравится в рассказах об отклонении издательствами романа «Над пропастью во ржи», так это то, что эти рассказы заставляют понять: стражи ворот – не стражи. У них есть ворота, но ограды, через которую ведут эти ворота, нет. Понимаете, о чем я? Они стоят у какой-то двери, но лучшие вещи обходят эту дверь».
В нормальных условиях происходит предпубликационный процесс: издатель собирает книгу, дает ей макет обложки с какой-то фотографией и краткой биографией автора на заднем обороте обложки. Одновременно издательство рассылает сигнальные экземпляры по редакциям журналов и газет для рецензирования и обращается к журналистам с просьбой написать о новой книге и ее авторе.
Но в данном случае автором был Дж. Д. Сэлинджер, и обстоятельства были необычными. Во-первых, Сэлинджер потребовал, чтобы Little, Brown не рассылало сигнальные экземпляры его книги, что было неслыханным требованием со стороны автора художественного произведения. Поскольку сигнальные экземпляры уже были разосланы, Сэлинджер приказал издателю не присылать ему никаких рецензий на книгу. Кроме того, Сэлинджер решил, что будет избегать всякой рекламы. Автор, пишущий книгу для читателей, отказался от разговоров с читателями, с которыми общался исключительно через свои книги.
Не могу объяснить, что имею в виду. А если бы и мог, не уверен, что мне бы это понравилось[287].
Клуб «Лучшая книга месяца» включил роман «Над пропастью во ржи» в свой летний список лучших новых произведений, что для первого романа было редкой удачей. Единственное интервью в связи с публикацией романа Сэлинджер дал BOMС News (это издание заказало статью редактору произведений Сэлинджера и другу писателя Уильяму Максвеллу). «Очень важно, что романист работает как Флобер (а Сэлинджер так и работал), прилагая бесконечный труд, бесконечное терпение и уделяя бесконечное внимание техническим аспектам своего творчества, и делая это так, что в конечном варианте ничего этого не должно быть заметно. Когда такие писатели умирают, они отправляются прямо в рай, а их книги остаются незабываемыми»[288].
Сэлинджер с неизменной сигаретой.
В интервью Сэлинджер заметил: «Думаю, жизнь писателя тяжела. Но это занятие принесло мне радости достаточно для того, чтобы я стал отговаривать кого-либо от попыток стать писателем (при условии, что у такого человека есть талант). Вознаграждения скудны и редки, но когда они случаются (и если они случаются), они прекрасны»[289].
16 июля 1951 года издательство Little, Brown выпустило роман «Над пропастью во ржи» в твердой обложке.
Книга, стоимость которой была три доллара, вышла в серовато-коричневой обложке и с вкладышем, текст которого был написан самим Сэлинджером, но который, тем не менее, кажется слабой попыткой объяснить суть произведения.
Все, кто читал опубликованные в журнале New Yorker рассказы Дж. Д. Сэлинджера – в частности, «Хорошо ловится рыбка-бананка», «Лапа-растяпа», «Человек, который смеялся» и «Дорогой Эсме – с любовью и всяческой мерзостью», – не будут удивлены тем, что в первом романе этого писателя много-много детей. Герой, от лица которого в романе ведется повествование, – постаревший ребенок, шестнадцатилетний уроженец Нью-Йорка Холден Колфилд. Он покидает свою частную школу в Пенсильвании при обстоятельствах, которые невозможно описать языком взрослого человека и из вторых рук, и тайком возвращается в Нью-Йорк на три дня.
Сам мальчик одновременно и слишком прост, и слишком сложен для того, чтобы мы могли вынести окончательное суждение о нем и том, что с ним произошло. Пожалуй, о Холдене можно уверенно сказать лишь то, что он пришел в этот мир, будучи не просто привержен красоте, но и почти безнадежно пронзенным ею.
В романе много голосов – детских, взрослых, таинственных, но из всех голосов голос Холдена – самый выразительный. Выходя за пределы своего разговорного языка, но оставаясь поразительно верным ему, Холден издает совершенно четко артикулированный вопль, в котором смешиваются боль и удовольствие. Впрочем, подобно большинству влюбленных, клоунов и поэтов более высокого уровня, он сдерживает большую часть боли в себе и для себя. Удовольствием же он делится или отодвигает его в сторону, делая и то и другое искренне. Книга написана для читателя, который может с нею справиться[290].
Сэлинджер разрешил опубликовать на обложке книги свою краткую биографию, но в ней содержатся только основные вехи его жизни.
Дж. Д. Сэлинджер родился в 1919 году в Нью-Йорке, учился в государственных школах на Манхэттене, в военном училище в Пенсильвании и в трех высших учебных заведениях (ни в одном из них не получив ученой степени). «Когда мне было 18–19 лет, я провел в Европе год счастливым туристом, – пишет Сэлинджер. – С 42-го по 46-й год служил в армии, большую часть времени – в Четвертой дивизии. Пишу примерно с 15 лет. За последние более чем 10 лет мои рассказы появлялись в нескольких журналах, главным образом – и наиболее удачно, – в New Yorker. Над романом «Над пропастью во ржи» я работал, с перерывами, 10 лет[291].
В другом месте Сэлинджер сказал: «Меня редко интересует место рождения автора, имена его детей, график его работы, дата его задержания за контрабанду оружия во время ирландского восстания (такая подробность делает автора смелым негодяем!). Автор, который рассказывает читателям такие вещи, скорее всего, на портрете будет изображен в рубашке с расстегнутым воротом – и почти наверняка с поворотом лица в три четверти, и в трагическом виде. Он может также рассчитывать на то, что жена считает его шишкой или важной персоной. Я написал биографические справки для нескольких журналов и сомневаюсь, что когда-либо эти справки были хоть сколько-нибудь честными»[292].
Мне иногда кажется – вот умру я, попаду на кладбище, поставят надо мной памятник, напишут «Холден Колфилд», и год рождения, и год смерти, а под всем этим кто-нибудь нацарапает похабщину[293].
Сэлинджеру понравился дизайн обложки, который создал его друг по Вестпорту Майкл Митчелл: буйствующий красный конь с карусели. На обложках первого и второго тиражей романа появилась запоминающаяся фотография Сэлинджера. При подготовке третьего тиража Сэлинджер открытым текстом потребовал от издательства снять фотографию.
Знаменитая фотография с оборота обложки романа «Над пропастью во ржи», которая была снята с обложки по просьбе Сэлинджера.
Сэлинджер начинал уходить в себя. Он пытался отгородиться от мира и отделить себя от своей книги. Это желание было наивным. Он начал революцию, и мир откликнулся. И все же первые отзывы рецензентов были противоречивыми. 15 июля 1951 года Пол Энгл писал в газете Chicago Daily Tribune: «Перед нами роман о шестнадцатилетнем парне, роман эмоциональный, но не сентиментальный, драматичный, но не мелодраматичный и честный, но не просто непристойный»[294]. Затем Энгл делает неискренний комплимент: «В общем, роман успешный».
Оригинал обложки первого издания «Над пропастью во ржи». Рисунок друга Сэлинджера Майкла Митчелла. Издательство Little, Brown.
Критик Айрин Элвуд из Los Angeles Times считала, что роман «настолько реалистичен, что причиняет боль, и все сбитые с толку, запутавшиеся взрослые жадно прочтут его для собственной пользы – и сразу же спрячут книгу от своих детей»[295].
Известный редактор, критик и радиокомментатор Клинтон Фэйдимен до 1943 года был основным литературным критиком журнала New Yorker. В заметке о «Над пропастью во ржи», написанной для Book-of-the-Month-Club News, Фэйдимен сказал об удовольствии, которое доставляет ему «содействие блестящему, новому, молодому американскому романисту»[296].
В New York Times к книге отнеслись почти шизофренически: в Times Book Review роман раскритиковали, но на следующий день в ежедневном издании газеты роман расхвалили. Джеймс Стерн из Book Review 15 июля посетовал на то, что Сэлинджер – «автор рассказов», а «Над пропастью» – «слишком длинное произведение, которое становится довольно монотонным. И автору не стоило бы так акцентировать эти судороги и подробности, касающиеся этой убогой школы. Эти подробности угнетают читателя. Да-да, именно угнетают». Стерн оправился от скуки в достаточной степени для того, чтобы выразить свое изумление тем, что ему понравился фрагмент о «м-р Антолини, единственном человеке, которому, как считал Холден, он мог доверять. Этот человек проявлял интерес к Холдену и оказался извращенцем. Это восхитительно. Ей-богу, восхитительно»[297]. 16 июля 1951 года в ежедневном издании газеты New York Times Нэш К. Барджер похвалил «странный, удивительный язык» «необыкновенно блестящего первого романа». И заметил, что не был бы удивлен, если бы вымышленный персонаж Холден «вырос, чтобы написать несколько книг (он много говорит о книгах) вроде “Бремени страстей человеческих”, “Оглянись на дом свой, ангел” или “Над пропастью во ржи”»[298]. Это было не слишком удачным замечанием об автобиографических истоках романа.
Совершив удивительный разворот на 180, New Yorker, редакторы которого сочли книгу «чрезмерно авторской», а героя книги – неправдоподобным, теперь называли роман Сэлинджера «блистательным, забавным, трогательным романом».
«Над пропастью во ржи» привлек мое внимание, когда роман был впервые издан, – вспоминал Гор Видал. – Существовала некая грань, некое лезвие, до которого мы писали во время войны, поскольку мы знали, что можем скоро погибнуть. Ребята думали о смерти. До этого Сэлинджер не забирался в глубины; он скользил по блистающей поверхности. Так что когда он, наконец, уловил мерцание голоса того мальчишки, оно засияло».
Сам Уильям Фолкнер при посещении университета Вашингтона и Ли в 1958 году сказал: «Роман «Над пропастью во ржи» произвел на меня впечатление. Я считаю, книга показала, что автор восстал против – и это не изъян, а зло, которое допекло автора, восставшего против этого зла, – давления, которое наша культура оказывает на каждого, принуждая каждого принадлежать к какой-то группе. В нашей культуре трудно быть личностью. Думаю, я увидел в этой книге трагедию, которая в каком-то смысле отражала трагедию самого Сэлинджера. Молодой человек, интеллигентный, чуть более чувствительный, чем большинство людей, человек, который просто хочет любить человечество, пытается вломиться в человечество и любить его, но обнаруживает, что там нет человека. По-моему, в этом и заключается трагедия книги»[299]. Фолкнер также назвал «Над пропастью во ржи» лучшим романом, написанным писателем следующего поколения.
А Сэмюель Беккетт писал другу: «Читал «Над пропастью во ржи»?.. Мне роман действительно понравился, понравился сильнее, чем все прочие книги, опубликованные за долгое время»[300].
А увлекают меня такие книжки, что как их дочитаешь до конца, так сразу подумаешь: хорошо бы, если бы этот писатель стал твоим лучшим другом и чтоб с ним можно было поговорить по телефону когда захочется. Но это редко бывает[301].
Дело с фотографией было не только проявлением эксцентричности поведения, проявленной Сэлинджером в связи с публикацией его романа. Как только книга вышла, он порвал отношения с большинством людей из своей прежней жизни, и расстался со многими прежними друзьями.
Вечно люди тебе все портят[302].
Осенью 1952 года Сэлинджер недолгое время ухаживал за писательницей по имени Хэдли Люс. Он «говорил о Холдене так, словно это был реальный человек, – вспоминала она. – Я спрашивала его, что он делал в какой-то момент прошлого, а он отвечал: «Ну, это было тогда, когда Холден делал то-то и то-то». Словно бы Холден на самом деле существовал. Я не могла понять этого».
А что было непонятного? Холден действительно существовал. Он был Дж. Д. Сэлинджером.
«Я сражался бок о бок с Сэлинджером во время войны, – рассказывал товарищ Сэлинджера Вернер Климан. – И я сразу понял, что роман – история его жизни»[303].
Том Вулф назвал роман Сэлинджера «очень личным. Очень разоблачающим. Казалось, словно кто-то срывает со своей души слои».
«Я чувствовал, что он говорил со мной, – говорит исследователь творчества Сэлинджера Джон Венке. – Собственно, он не только говорил со мной; он описывал меня в самом прямом смысле этих слов».
Эдвард Нортон говорит: «Вашим первым ощущением от «Над пропастью во ржи» – вовсе не мысль о том, что вы думаете о Холдене как о друге. Вы думаете, что Холден – это вы и есть. В буквальном смысле». Такое ощущение возникает у сотен тысяч читателей, которые относятся к Холдену как к своему другому «я», как к своему тайному другу, сообщнику по заговору против тирании безразличного мира. «Не знаю, как автору по ходу повествования удалось настолько глубоко проникнуть в мою жизнь и в мое сознание, – сказал Арам Сароян. – Я читал роман всю ночь напролет и забыл о том, что я читаю. Автор проник глубже, чем это делал я». Эти чувства обобщил сценарист Роберт Таун, который сказал: «Как и целое поколение моих сверстников, я думал, что пишет обо мне». Отвечая в декабре 1951 года на вопрос корреспондента New York Times, какие бы книги он подарил, Сэлинджер сказал: «На это Рождество я могу дарить [ «Над пропастью во ржи»], но только после того, как буду уверен в том, что ребята действительно так разговаривают»[304].
А ребята действительно так и разговаривают.
«Над пропастью во ржи» стал буквально гимном поколения. Разочарованная молодежь 50-х годов неожиданно обрела голос: Холдену были неинтересны хорошая работа, дом в пригороде, семья, в которой, в среднем, будет 2,5 ребенка, отличный сухой мартини, хорошая одежда, все как у всех. Холден был мятежником поколения, отчаянно нуждавшегося в таком мятежнике. 50-е годы были эрой Эйзенхауэра. Уставшая от войны страна снова была втянута в войну – в холодную войну с Советами, в горячую войну в Корее. А страна желала единообразия, конформизма. Комиссия палаты представителей по расследованию антиамериканской деятельности и Джо Маккарти удушили инакомыслие, а общество удушило индивидуализм. И тут вышел роман о мальчишке, который не подчинялся общим правилам, и написан роман был автором, который отказался быть в издательском мире Человеком в сером фланелевом костюме.
Холден Колфилд был Джеймсом Дином до появления Джеймса Дина[305], классным парнем до появления понятия «классный». Холден был Марлоном Брандо и Монтгомери Клифтом[306]. По словам сценариста Николаса Мейера, Холден был «вополощением беспокойства, недовольства, восстания, оппозиции статус-кво». Как пишет критик Джефф Пивер, «если подросток, каким мы его знаем, был существом, выползающим из тени атомной бомбы, Второй мировой войны и отупляющей болезни благополучия, то выведенный Сэлинджером сопляк, которогоисключили из частной школы-пансиона, был одной из первых вполне сформировавшихся фигур, которые возникли как последствия господства всего вышеперечисленного. К концу десятилетия влияние Колфилда ощущалось в каждом спазме бившейся в клетке молодежной поп-культуры – от роли Марлона Брандо в фильме «Дикарь», «Бунтовщик без причины» Джеймса Дина до Элвиса Пресли, Керуака, фильма «Школьные джунгли» и воплощенной Ленни Брюсом[307] дерзкой вульгарности окраин»[308].
«Помню, что это было первой книгой, которую люди брали с собой на прогулку, – вспоминает актер Джон Кьюсак. – Просто хотелось всегда иметь ее с собой». Биограф Сэлинджера А. Скотт Берг говорит: «Книга «Над пропастью во ржи» была своего рода кодом. Обладание книгой намекало на то, что ее владелец уже приобщился к таинствам литературы и знает: в обществе есть определенные правила, которые хорошо нарушать. Такого бунта мы прежде не знали».
Читать бесплатно другие книги:
