Дети войны. Народная книга памяти Коллектив авторов

Левертова Людмила Михайловна, 1937 г. р

Я – житель блокадного Ленинграда, как и мой муж – Левертов Давид Шаевич. Он умер в январе 2011 года. Всю блокаду он прожил в Ленинграде. Хорошо помнил все трудности блокадной жизни. Отец его был на фронте, а мама работала на заводе на Васильевском острове в три смены, и потому Давид был один уже с девяти лет. И вот когда он вышел на пенсию, то изложил свои воспоминания в стихах.

    Весна сорок второго

  • Ах, весна сорок второго,
  • Ох, блокадная пора…
  • Вот и встретились мы снова —
  • Дети нашего двора.
  • Посчитать – совсем немного
  • Нас осталось, – Боже мой! —
  • Тех, кто выжил, слава Богу,
  • Первой, страшной той зимой.
  • Все худые – кость да кожа,
  • И у всех заботы есть,
  • И конечно, мысль гложет:
  • «Где бы что-нибудь поесть?!»
  • Не монашка, не шалава,
  • В двадцать шесть уже вдова,
  • Нас учила тетя Клава,
  • Где какая есть трава.
  • Говорила так красиво,
  • Мол, вкуснее нет еды —
  • Щей из свеженькой крапивы
  • И котлет из лебеды.
  • С тетей Клавой Юрка, Генка —
  • Все мы дружною гурьбой
  • Шли на берега Смоленки
  • Запасаться той травой.
  • И домой я шел счастливый,
  • И была в руках всегда
  • Сумка, полная крапивы,
  • И в кошелке лебеда.
  • Плакала украдкой мама,
  • Той слезы светлее нет,
  • И варила вкусный самый
  • Тот блокадный наш обед.
  • Ленинградская блокада,
  • Девятьсот ужасных дней,
  • Кому надо и не надо,
  • Все сейчас причастны к ней.
  • Но средь всякого иного
  • Будет помниться всегда
  • Та весна сорок второго,
  • Та крапива-лебеда.
* * *
  • Ленинградская блокада —
  • Ненасытнейшая пасть.
  • Голод, холод,
  • Свист снарядов —
  • Как же выжить,
  • Не пропасть?
  • Дорогая моя мама,
  • Как тебе сейчас в раю?
  • Как тащила ты упрямо
  • Ношу тяжкую свою!
  • Все ждала:
  • Отец вернется!
  • Не вернулся…
  • Сколько их!
  • Из блокадного Колодца
  • Напилась ты за троих.
  • А я парень был —
  • Не промах,
  • Десять лет уже,
  • Большой.
  • Деревянные хоромы
  • Разбирали На Большом.
  • С другом выйдем Спозаранку,
  • Стырим доску —
  • Есть улов!
  • На толчок
  • Несем вязанку.
  • Где ты, Юрочка Крылов?
  • Были те дрова валютой
  • На Андреевском толчке.
  • От победного салюта
  • Мы были очень вдалеке.
  • Ленинградская блокада,
  • Девятьсот ужасных дней.
  •  Кому надо и не надо,
  • Все сейчас причастны к ней.
  • Мне не нужен незабудок
  • Ковер зелено-голубой.
  • Пока я жив, я помнить буду
  • Снарядов свист
  • И бомбы вой.

    Ленинградская блокада

  • Ненасытнейшая пасть.
  • Голод, холод,
  • Свист снарядов —
  • Как же выжить,
  • Не пропасть?

Давайте съедим все, а то убьют – еда останется

Русакова Елизавета Дмитриевна, 1933 г. р

Я родилась 27 апреля 1933 года. Для меня война началась в сентябре 1941 года.

Мне 8 лет. Я сижу на подоконнике, ноги – на улице. Вдруг слышу гул незнакомый, грубый. Вижу, черный птицы летят над железной дорогой, и какие-то черные болванки падают от них вниз. Земля дрожит, комья ее летят вверх, грохот, свист… Стало страшно. Я забралась под кровать, затихла. Там дождалась маму, сестер – все они работали на сенокосе. Лиде – 15 лет, Тоне – 13 лет, Катерине – 10 лет.

Я рассказала, что видела черных птиц с желтыми крестами и что они что-то бросали. Я ведь раньше самолетов не видела. Мне мама объяснила – это немцы, идет война и лучше не высовываться. Надо прятаться.

Я ПОВЗРОСЛЕЛА СРАЗУ, В 1941 ГОДУ. МНЕ 8 ЛЕТ.

А папу посадили в тюрьму в 1932 году. Не знаю, за что. Говорят, что-то сказал о ком-то. Он – железнодорожник. Его отправили строить Карагандинскую железную дорогу. А нас – в колхоз. На фронт папа ушел добровольцем сразу из тюрьмы. Дома был одни сутки – отпустили. Я его увидела первый раз в 1941 году. Спряталась под кровать.

Под Тихвином солдат учили стрелять, бросать гранаты и какому-то военному делу. Попал папа во власовскую дивизию. Быстро перевели его на Финский фронт, в Карелию. Ранили, лошадь убили, пушку разбомбили…

Подобрали финны живого, увезли в госпиталь. Подлечили. Попытка бежать к своим (русским!) из плена не удалась. Опять ранение, госпиталь и двенадцать розог от финнов. (Шрамы от них я руками трогала – считала в 1948 году.)

Август 1938 г. Ленинградская область, пос. Синенка. Дети репрессированных, семьи которых были высланы из Ленинграда.

Лиля Русакова – справа в нижнем ряду.

Верхний ряд: Тося Русакова, Рита, Тася; снизу: Алик, Лиля Русакова (справа).

Все, кроме Лили и Тоси, погибли во время войны

А у нас документ: в убитых, умерших от ран не значится. Искали папу по всем инстанциям того времени. И вдруг известие маме: «Ваш муж находится в Суоярви. Разрешено посещение одному члену семьи». Под следствием. Папа строил БеломорБалт. Обмен военнопленными с Финляндией был. Оправдали его, слава Богу. В 1948 году.

А мы, одни женщины и дети, работали. «Все для фронта, все для Победы». Вязали носки, рукавицы с тремя пальцами. Прятали в них записочки: «Воин – спаси!»

А фронт уже в Тихвине. Идут поезда в тыл с ранеными солдатами, эвакуированными из блокадного Ленинграда. Я видела изможденных, голодных людей-дистрофиков, слабых. Они выносили из вагонов-«телятников» (так называл народ грузовые вагоны, двуосные, переделанные для перевозки людей) мертвых детей и взрослых, складывали трупы в кювет. Люди все это выносили с таким мужеством – без слез и стонов! Санитарные бригады увозили и где-то хоронили трупы. Я знаю где!

На крышах вагонов – красные кресты. А немцам было удовольствие ПОБОМБИТЬ – ПОВОЕВАТЬ с ранеными, голодными людьми и с детьми!

Помню оскал летчика низко летящего самолета и пулеметчика, стрелявшего в нас – детей, несущих воду в ведрах из колонки станции Большой

Двор домой. Мы с Тамаркой Калистратовой убежали в кусты. А немец, гад, продырявил ведра. Вода вытекла.

Помню оскал летчика низко летящего самолета и пулеметчика, стрелявшего в нас – детей, несущих воду в ведрах из колонки станции Большой Двор домой. Мы с Тамаркой Калистратовой убежали в кусты. А немец, гад, продырявил ведра. Вода вытекла.

Армия отступала. Командный пункт был в Большом Дворе, а штаб армии – у нас в доме, в Синенке. Это от передовой – 15–17 км. Для нас в доме оставались печка русская, чулан и чердак.

Лида работала официанткой в офицерской столовой. А Тоня, Катя и я – валили лес! Пилили дрова в лесу, топили баню для солдат. Собирали ягоды, грибы, травы всякие съедобные, делали веники для парной. Есть было нечего. Мама пекла хлеб из лебеды, очисток картофельных. Даже собаки просили милостыню у офицеров и солдат. И собакам есть нечего было.

При бомбежках Катерина просила маму: «Давайте съедим все, а то убъют – еда останется!»

Октябрь 1941 г. Родители Лили Русаковой. Фото перед отправкой на фронт. Надпись на обороте: «В память моей военной службы. 7 октября 1941 года»

Помню, привезли в баню сибиряков. Они после парилки – нырк в снег! Голяком! Счастливыми казались в этот момент!

А если летели немецкие бомбовозы к Ленинграду, мы прятали головы в снег, а попы – снаружи! Я видела, как наши пулеметчики с полуторок пытались сбить немецкие самолеты станковым пулеметом.

Передовая линия уже в деревне Астрачи. Это горе!

8 ноября Тихвин наши сдали. Единственной связью была железная дорога: Тихвин – Волхов – Мга – Ленинград. А Тихвин теперь – у немцев.

Наши войска дрались насмерть, чтобы освободить Тихвин, Волхов, Волховскую ГЭС. Бои за Тихвин были жестокими. Немцы хотели сомкнуть кольцо блокады Ленинграда на участке Тихвин – Волхов – Ладога. Слава Богу, не удалось! А немцы объявились даже в деревне Ефимовская – это дальше Большого Двора, на северо-восток. С ними наши войска разделались быстро. А Тихвин освободили 9 декабря 1941 года.

Помню: четыре утра. Много-много танков идут в сторону Тихвина: вытурили немцев и пошли далее, на Волхов – Ладогу. Тихвин у немцев был один месяц.

Помню, радио – черная тарелка – ночью заговорила: «27 января 1944 года блокада Ленинграда прорвана!»

Я уже большая, взрослая – мне 11 лет (почти!). Я училась в школе, ходили пешком пять километров. Были занятия по военному делу. Нас, детей, учили стрелять из винтовки, метать гранаты. И держать язык за зубами!

Была и радость: в феврале 1944 года лучших учеников отправили на елку в Ленинград, во Дворец пионеров и школьников имени Жданова. Я получила этот подарок – поездку. Одеть и обуть нечего. Кто-то чего-то дал.

Помню вагон, везли ночью. Дали паек какой-то. Ах, какая вкусная лепешка ржаная была! Привезли нас ночью. Мы шли пешком по Невскому (тогда – проспект 25-го Октября) до ДПШ. Снегу было – по уши! Я провалилась в люк заснеженный – ничего, воспитатели достали меня. И вот елка – красавица! Обращаются с вопросом: «Кто из Тихвина и района?» Мы встали. И взрослые люди, воспитатели, ленинградцы-блокадники, нам, детям с передовой линии фронта, говорят: «Спасибо!»

Такое не забыть! Слезы радости у всех!

Помню, пошли к Садовой улице. Толпы народу: по Садовой пошел ПЕРВЫЙ после снятия блокады трамвай. Номер 13. Мне почему-то именно «13» запомнился, не уверена.

Город разрушен.

1949 год. Учусь я в Ленинграде. С трудом удалось получить паспорт. Из колхоза не отпускали. Помню анекдот: «Отгадай, чей скелет, если шерсть сдал, молоко сдал, мясо сдал, яйца сдал, масло сдал?» Ответ: «Колхозника!» – «Правильно!»

А в техникуме стипешка – 140 рублей (это повышенная, у отличников!). А есть охота. Надо подрабатывать: чистить снег на Марсовом поле или разносить телеграммы. Или сортировать письма на Главпочтамте. И все равно – ходили в кино, театры, на танцы. Одеть нечего. Из мешка американского сшила сама юбку, а сзади – крупные буквы – «USA»! Успех был – потрясный!

С 1953 года начинается моя трудовая деятельность. Город восстанавливается. Пригороды – Павловск, Царское Село (г. Пушкин), Ломоносов – немцы загадили. Где-то были конюшни, где-то мастерские. Ох, что же вы, фашисты, натворили! И молодые комсомольцы – а я активная! – каждые выходные шли на восстановление города и музеев. Даже разбили Парк имени 10-летия комсомола, что на проспекте Обуховской Обороны!

После войны. Лиля Русакова (справа) с подругой

И самое приятное и неожиданное было в 1957 году, в праздник 250-летия Ленинграда, который город отмечал с опозданием в четыре года (вместо 1953).

Август 1951 г. Лиле Русаковой 18 лет

Я вместе с ленинградцами была награждена ПУБЛИЧНО медалью в память 250-летия Ленинграда. Мне 24 года. Для меня это и сегодня самая дорогая награда.

Р.Б.:

Во время войны я ребенком совершила два недостойных поступка:

1. В Новый год в Большедворской школе (пятый класс) Люська Кутузова меня обманула, сказав, что отличникам дают по два подарка, а я получила один.

И я пошла за вторым.

Калугин Иван Павлович (директор) спросил меня, получила ли я подарок (пряник, две конфетки и карандаш).

Я утвердительно ответила: «Да!» И он мне дал второй подарок. Когда я вошла в класс, Люська отняла его у меня с криком: «Обманули дурака на четыре кулака!» Я в растерянности.

2. А еще во время войны у нас в квартире квартировал уже стройполк. Начальник Лоскутов Василий Кузьмич. Придя домой из школы, я почувствовала запах сгущенки. Поискала, нашла открытую банку у Василия Кузьмича на шкафу. Подставила табуретку. И украла один глоток очень сладкого вкусного молока. Глаза увидели лежащего на диване Василия Кузьмича. Он делает вид, что спит. Я в ужасе! А дома тихо, мама не ругала! Я его спросила, отчего же он маме не рассказал. На что я получила ответ: «Я виноват в том, что не поделился с голодными детьми». И меня простил.

После войны в Ленинграде я жила у них, мы были как родные. И их сын Рэм в войну жил у нас, и еще Славка Калинин, его друг. У них матери-врачи тоже воевали, как и отцы. К сожалению, Рэм и Славка погибли – они глушили рыбу в речке Мга. А у Люськи Кутузовой вся родня погибла – прямое попадание бомбы в землянку. Ее тоже уже нет в живых, она умерла позже.

А с Калугиным Иваном Павловичем я тоже объяснилась, попросила прощения. И он меня тоже простил.

Спасибо всем.

Прислала Лариса Романовская

Мама закрывала меня своим телом

Наталья Владиславовна Переломова (Сухоносова), 1935 г. р

15 июня 1941 года мне исполнилось 6 лет, а через неделю, 22 июня, началась война. В это время моя семья находилась в Ленинграде, я ходила в детский сад. Уже к 10 июля немецкие войска вышли на подступы к Ленинграду с юго-запада, а с севера наступали финны. Блoкады ещё не было, но первая волна эвакуации была обьявлена. Ленинградских детей от ясельного до подросткового возраста было решено эвакуировать в начале июля.

Наталья с мамой Евдокией Ивановной

Наш эшелон отправлялся с Московского вокзала, у всех детей были сумочки с фамилией, необходимыми вещами и немного еды. По дороге на вокзал моя бабушка плакала и не раз проверяла, запомнила ли я наш ленинрадский адрес, имена и фамилии близких – мамы, отца, высланного в Мурманск как сына «врага народа», бабушки и дедушки.

На вокзале нас посадили в поезд, который, как потом оказалось, двигался в южном направлении навстречу наступающим немецким армиям. По-видимому, это было связано с неразберихой первых недель войны. Наш эшелон попал под бомбёжку и обстрел, были первые жертвы, несколько вагонов были разбиты и загорелись. Оставшихся в живых разместили в ближайшие села, куда стали привозить и раненых красноармейцев.

Продолжавшиеся бомбёжки, убитые, покалеченные – и цветущие школьные клумбы, сад около школы – всё это стало первым детским потрясением от первых дней войны. Моя бабушка, бывшая в то время на рытье оборонительных окопов и траншей, узнала о судьбе нашей группы эвакуированных детей, отпросилась на несколько дней и каким-то чудом сумела выхватить меня из нашей группы и вернуть в Ленинград. А вскоре, 8 сентября 1941 года, началась блокада Ленинграда. В этот же день немцы разбомбили и сожгли стратегические Бадаевские продовольственные склады.

Мы жили в рабочем районе Ленинграда, теперь это Невский район, недалеко от железнодорожного моста через Неву. В нашем доме располагался штаб по формированию народного ополчения, и наш район бомбили и обстреливали практически ежедневно. Сначала мы ходили в убежище, потом вообще перестали реагировать на сигналы тревоги – уже не хватало на это сил. В городе начался голод, прекратили работу водопровод, канализация, отопление. Наступило самое тяжёлое время – зима 1941–1942 года с сорокаградусными морозами.

Мне врезалось в память, как мы с мамой еле бредём от проруби с бидончиком воды, привязаным к детским санкам, натыкаемся и падаем на запoрошенный снегом труп женщины с маленьким ребёнком на груди.

Первым умер мой дедушка, известный в Ленинграде мастер по ремонту струнных инструментов. В ноябре погиб мой дядя, ушедший добровольцем в народное ополчение. Мы остались втроём: бабушка, мама и я. Мы сгрудились в маленькой комнате. В огне буржуйки сжигали книги, мебель – всё, что могло гореть и как-то согревать нас, варили «кисель» из дедушкиных запасов столярного клея, который быстро иссяк. В ноябре – декабре 1941 года норма суррогатного хлеба составляла 125 граммов на человека в день. Хлеб разрезали на маленькие кусочки и старались растянуть на целый день.

За водой ходили на Неву. К счастью, наш дом стоял в пятидесяти метрах от реки. Мама часто брала меня с собой; страшным впечатлением были умершие люди на лестничных клетках, на улице, по дороге на Неву. Мне врезалось в память, как мы с мамой еле бредём от проруби с бидончиком воды, привязаным к детским санкам, натыкаемся и падаем на запoрошенный снегом труп женщины с маленьким ребёнком на груди.

Мы спали втроём на одной кровати, согревая друг друга. И вдруг ночью мы с мамой испытали нечто вроде внезапного и сильного толчка, мгновенно проснулись – бабушка была мертва. А позже на полке у камина мы нашли горсть сухарей, которые бабушка тайно откладывала для нас из своего скудного пaйка, из 125 граммов хлеба.

Когда обстрелы заставали нас с мамой на улице по дороге за хлебом или водой, мама ложилась на меня и закрывала меня своим телом. Однажды меня легко ранило осколком в руку, в госпитале мне наложили швы. На кухне в госпитале дали тарелку супа и выдали кулёк картофельных очисток со словами: «Это для девочки». Из этих очисток мы сварили суп – и это был праздник.

В начале января 1942 года слегла любимая всеми бабушка. Страшным и самым ярким воспоминанием, от которого до сих пор стынет сердце, стала её смерть. Мы спали втроём на одной кровати, согревая друг друга. И вдруг ночью мы с мамой испытали нечто вроде внезапного и сильного толчка, мгновенно проснулись – бабушка была мертва. А позже на полке у камина мы нашли горсть сухарей, которые бабушка тайно откладывала для нас из своего скудного пaйка, из 125 граммов хлеба.

Мы остались вдвоём с мамой. Мама – маленькая, хрупкая женщина, с уже начинавшемся туберкулёзом лёгких, с трудом ходила к Неве за водой.

Казалось, всё кончено, но бывают чудеса. Нас, умирающих, рaзыскал старый мамин товарищ по комсомольской работе, давний друг нашей семьи. Он работал на военном заводе и получал повышенный итээровский [4] продовольственный пaёк.

И вот раз в неделю, в условиях холодной зимы, через весь простреливаемый город он шёл, чтобы принести нам с мамой часть своего пaйка. Это и спасло нас. Имя этого человека Василий Иванович, его фотографии до сих пор в нашем семейном альбоме, мы его всегда вспоминаем как самого родного и близкого человека.

В июле 1942 года мы с мамой были эвакуированы из Ленинграда по Ладожскому озеру. От берега отплыли три судна с людьми, нас бомбили с воздуха, в одно судно попала бомба, многие люди погибли, берег обстреливался. А далее была долгая, мучительная дорога на восток.

Ехали в товарных вагонах, в жуткой тесноте, располагались с вещами на полу. На станциях можно было достать кипяток и обменять кое-какие вещи на продукты. В пути многие блокадники погибали – это сказывались необратимые последствия ленинградского голода.

Мы оказались вдали от линии фронта, в алтайском селе, в шестидесяти километрах от Барнаула, где нас встретили теплотой и сочувствием. Здесь не было бомбардировок и обстрелов, но жизнь была трудной: все мужчины были на фронте, их заменяли женщины и подростки. Мама в это время работала на полевом стане медиком, объезжала трудовые лагеря, лечила рабочих. Я её почти не видела: так много у нее было работы.

В эвакуации я пошла в школу, в первый класс.

В школе была одна тёплая комната с единственной электрической лампочкой. Там учились дети всех возрастов и всех учила одна учительница. И был, я помню, сторож-фронтовик, инвалид войны, который «заведовал» печкой. Свою «преподавательскую» деятельность я начала в этой школе, поскольку я уже умела кое-как читать и даже писать печатными буквами, и учительница «доверяла» мне группу из двух-трёх ребятишек.

В апреле 1942 года, защищая Москву, под Можайском погиб мой отец. На Алтай извещение пришло осенью. Эта очередная трагедия в нашей семье свалила мою маму, она тяжело заболела и чуть не погибла. Её выходили замечательные люди из алтайского села. Спасительным моментом в нашей жизни явилось письмо друга моего погибшего отца – Моисея Корнеевича, с которым мой отец сблизился ещё до войны в мурманской ссылке, куда они оба были высланы и жили рядом.

Осенью 1942 года Моисей Корнеевич, замечательный инженер-механик, член партии с 1917 года, из Мурманска был направлен на военный завод в

Казахстане, в Усть-Каменогорск. Уходя на фронт, мой отец просил друга позаботиться о нас, если с ним что-нибудь случится. Моисей Корнеевич разыскал нас в алтайской эвакуации и прислал вызов в Усть– Каменогорск.

На Алтае начиналась суровая зима, морозы достигали шестидесяти градусов, но мама, потеряв всех близких, решилась ехать немедленно. Мы с мамой на телеге, в составе зернового обоза, завёрнутые в овечьи тулупы, добрались до Барнаула. Как мы не замёрзли, одному Богу известно.

В 1944 году Моисея Корнеевича направляют на Украину, в Винницкую область, где он восстанавливает разрушенные сахарные заводы и возвращает их к жизни. После блокады и Алтая здесь был настоящий рай: цвели яблоневые сады, в толхозе даже был скот, коровы и свиньи, было лучше с продовольствием, отоваривались карточки. Там же застигло нас известие о снятии блокады. А потом была Победа.

После тяжелой авральной работы на Украине Моисея Корнеевича посылают «запускать» сахарные заводы на Кубани. Затем переводят на работу в cудоремонтный отдел порта города Сочи. Сочи в те годы представлял собой общесоюзный госпиталь. Как сказали бы сейчас, реабилитационный центр для раненых со всего СССР. Здесь, уже после победы, я опять встретилась с войной. В реабилитации раненых активное участие принимали ученицы моей школы. Мы выводили раненых на прогулки, писали под диктовку письма, читали книги, давали концерты детской самодеятельности.

А что было дальше? Я, окончив среднюю школу в Сочи в 1953 году, поступила в Московский государственный университет на физический факультет. В 1959 году закончила его и была распределена на работу в конструкторскоe бюро С. П. Королёва, генерального конструктора космический техники страны, занималась материалами для защиты космических объектов. Потом работала в Московском институте стали и сплавов на кафедре кристаллографии. Руководила исследованиями по анизотропии кристаллов, стала профессором, выпустила многих специалистов-материаловедов, была руководителем более десяти кандидатских диссертаций, написала ряд учебных пособий по кристаллографии и кристаллофизике, в том числе переведенных на несколько иностранных языков. Подробнее я рассказала о своей деятельности в МИСиС в статье «Годы, которых не забыть», опубликованной в сборнике, посвящённом пятидeсятилетнему юбилею факультета полупроводниковых материалов и приборов.

Но, как бы далеко ни ушло время, я всегда сохраняю память о жизни в блокадном Ленинграде, о военных и послевоенных годах, о мужестве и стойкости людей, жителей и защитников города, их благородстве и взаимопомощи.

Красное и белое

Лескова Валентина Николаевна, 1941 г. р

Шел третий год войны.

Шел третий год блокады.

Шел третий год моей жизни.

Я была старше блокады на полгода и на три месяца старше войны.

Когда в марте 1941 года у моей мамы родились двойняшки, был обыкновенный год, обыкновенный март. Это потом, после 22 июня, его будут называть страшным годом, мертвым годом.

В июне 1941-го мой отец ушел, как положено, на фронт, на Ленинградский. Домой он вернется с орденом Боевого Красного Знамени, с медалью «За отвагу» и с нашитым на гимнастерке прямоугольничком с красными полосками, означавшими, что ранение было тяжелым. Но это будет потом…

А тогда, тогда в 41-м, моя мама с двумя трехмесячными малышами решила остаться в Ленинграде. «Что будет – то будет». Если выживем – вместе, если не выживем – тоже вместе.

Я была старше блокады на полгода и на три месяца старше войны. Когда в марте 1941 года у моей мамы родились двойняшки, был обыкновенный год, обыкновенный март. Это потом, после 22 июня, его будут называть страшным годом, мертвым годом.

Но блокада распорядилась по-своему. Мой брат умер, когда ему было полтора года. Умер дедушка, потому что он был очень большой и ему не хватило еды, чтобы выжить. Умер от голода. Тогда это было обычное дело.

И вот мы остались с мамой одни. По ее рассказам я знаю, что детям-грудничкам было положено детское питание в виде жидкой манной каши, но почему-то я ее невзлюбила. А у мамы – слезы градом – кормить чем-то надо. И она меняла эту кашу на рынке на картошку, которая и была для меня спасением.

Это все я помню по рассказам моей мамы. Но есть блокадный эпизод, который помню я сама.

Начиналась весна, но зима не хотела сдаваться, и было еще очень холодно. Мы опять едем на трамвае № 3, везем в большом белом узле сшитые мамой теплые вещи для фронтовиков. Каждый делал для фронта что мог. Отец – на фронте. А мама и другие ленинградки – здесь, в блокадном городе.

Скамейки в трамвае тогда располагались вдоль вагона. Я стояла, прислонившись к узлу… Он был такой мягкий. Потом что-то произошло – и мы оказались в подворотне на Садовой, около «Пассажа». Вслед за нами двое санитаров в белых халатах поверх ватников внесли носилки. На них лицом вниз лежала женщина. В зимнем пальто, из которого торчала вата почему-то красного, а не белого цвета. Потом носилки накрыли чем-то белым, и красное пятно стало расплываться по белому… Что было потом, я не помню, но… с тех пор я долго еще панически боялась красного на белом.

В то время в продуктовых магазинах все продавщицы были одеты в белые хлопчатобумажные куртки и почему-то очень любили красить ногти лаком ярко-красного цвета (другого тогда и не было). Так вот после той подворотни еще долгое время больших трудов маме стоило завести меня в продуктовый магазин. Что-то тогда случилось. И красный цвет надолго перестал для меня быть красивым. А ведь еще совсем недавно я рисовала красные цветы на белом листе бумаги, потому что это было красиво. Что же случилось тогда в подворотне, после чего на меня наводили ужас ярко-красные ногти продавщиц?

А «случилась» война, «случилась» блокада, «случилась» бомбежка, и на носилках лежала женщина, из которой уходил красный цвет, цвет крови, цвет жизни…

…Со мной все обстояло не так-то просто, потому как белыми были не только одежды продавцов, но и врачи носили белые халаты, а посему и визиты в детскую поликлинику тоже становились делом нелегким.

Я и раньше-то не горела желанием общаться с доктором, ну а уж после перенесенного стресса я считала, что имею полное право отдохнуть от медицины, и заманить меня к врачу было невозможно ни кнутом, ни пряником.

К счастью, день за днем страшное для меня событие постепенно уходило в прошлое, и во мне все налаживалось. Тем более что в жизни блокадного ребенка были и свои радости. Так, в три года у меня появился игрушечный медведь. Его купили на барахолке (сейчас сказали бы «на блошином рынке»). Сделали его из какого-то мехоподобного материала шинельно-серого военного цвета, а еще у него были янтарные глаза и черные «ладошки». На долгие годы он стал моим верным товарищем и любимой игрушкой. Кстати, он жив до сих пор, хотя, конечно, состарился, его шкурку поела моль, из него слегка сыплются опилки военного времени, но янтарные глаза смотрят вполне бодро. Сейчас ему 70 лет. И он, конечно, многое мог рассказать, если бы только умел говорить.

Вслед за нами двое санитаров в белых халатах поверх ватников внесли носилки. На них лицом вниз лежала женщина.

В зимнем пальто, из которого торчала вата почему-то красного, а не белого цвета. Потом носилки накрыли чем-то белым, и красное пятно стало расплываться по белому… Что было потом, я не помню, но… с тех пор я долго еще панически боялась красного на белом.

А еще счастливыми были дни, когда мы с мамой ходили в кино. Может показаться невероятным, что в голодном блокадном городе работали кинотеатры.

Мы жили на Лахтинской улице в доме № 1. Рядом был кинотеатр «Молния», а немного подальше – «Люкс» (потом его переименовали в «Свет»). Фильмы показывали и довоенные («Светлый путь», «Трактористы», «Парень из нашего города», «Александр Невский»), и фильмы военных лет («В шесть часов вечера после войны», «Машенька» и др.). Я хорошо помню все фильмы, потому как и после войны они еще долго не сходили с экранов. Конечно, эта «кинотерапия» помогала мне поскорее забыть ту страшную подворотню на Садовой.

Может быть, не так часто, как хотелось бы, но мы с мамой ходили в кино. В принципе, я вела себя вполне прилично. Тем более что, уютно устроившись на маминых коленях, можно было и немножко вздремнуть, немножко посмотреть, что там делается на экране.

Но для меня главным было другое…

Минут за пятнадцать до начала сеанса в фойе устраивали небольшие концерты, обычно это были сольные музыкальные номера, но случались и дуэты, и арии из оперетт. Очень популярной в ту пору была оперетта Имре Кальмана «Сильва». Лично мной она была очень любима. Вот тут-то и была собака зарыта.

Дело в том, что я очень любила петь, причем петь громко. Как оказалось, со слухом тоже все было в порядке. В мои почти четыре года я знала довольно много песен и пела с удовольствием, причем не только дома, но и, как оказалось, «на публике». И главное, громко. И вот, если мне случалось бывать в кино, да еще в фойе исполняли что-нибудь из «Сильвы», тут уж промолчать не было никакой возможности. Как только главный герой начинал свою арию – я подключалась с ходу, и мы пели уже вдвоем: «Сильва, ты меня не любишь, Сильва, ты меня погубишь…» – и аплодисменты делили на двоих. Мама рассказывала, что остановить меня было сложно, да особо и не останавливали, видимо, это было забавно, люди с удивлением и по-доброму улыбались и хоть на миг забывали о войне.

А война все не кончалась. И моя четвертая весна, хотя и была еще военной, но уже не была блокадной.

Привычка делить все поровну

Тимофеев Александр Георгиевич, 9 ноября 1936 г. р

Декабрь 1982 года. Дом творчества художников «Старая Ладога». Ветрище такой, что ночью, казалось, выдавит стекла. За окном несколько голых деревьев, дальше голый заснеженный взгорок. Ветер несет снег вдоль забора, такого же тоскливого, как тот, в блокадном детстве, когда родители, уходя на работу, оставляли меня одного, шести-семилетнего. Я сидел у окна и ждал. Сидел, кажется, в той комнатке, где потом у нас с Томой была кухня, откуда была видна дорога, возвращающая родителей с работы. Но из того же окна были видны и два страшных барака, приютивших переселенцев, согнанных войной со своих мест, и в которых, как говорили, жили людоеды. Все могло быть. Гулять на улицу без присмотра меня боялись отпускать. В одном из бараков жила и китайская семья. В начале войны их было несколько в деревне, но многих арестовали, говорили – японские шпионы. Осталось две семьи – Ван Су-Лины и Хо Шу-де. Помню смутно, говорили о каком-то мужике с топором. Не то он кого-то зарубил, не то только грозился, но страх мой детский был велик.

Совсем не помню радости, помню несколько тяжело-унылых, а порой и страшных видений-предчувствий. Вероятно, я болел. Помню себя в бредовом состоянии: лежу на спине, смотрю в потолок, а потолок делится на квадраты, они растут и давят меня.

С семьей и друзьями (до войны)

Семья наша, по теперешним меркам, была довольно большая. Отец мой – Тимофеев Георгий Дмитриевич и мама – Екатерина Ивановна. Нас,

детей, у них было четверо. Мне, самому маленькому, в начале войны было четыре года, брат Жора был старше меня на девять лет, сестры Нина и Зоя, соответственно, на 13 и 15 лет старше. Бабушка и дедушка жили в старом прадедовом доме у речки, там же, своими семьями – отцовы братья дядя Петя и дядя Вася. Мамины родные – Минины жили на Пороховых. У отца были еще два брата – дядя Саша (на Пороховых) и дядя Миша – в Москве, сестра Мария жила в Яблоновке.

Отца в армию не призвали, он был 1898 года рождения и работал слесарем-механиком по ремонту автодвигателей на военном объекте – Охтинском химкомбинате, бывшем Пороховом заводе.

Деревня Жерновка, скорее не деревня, а рабочий поселок, стояла недалеко от трамвайной линии, что шла от Большой Охты до станции Ржевка. Вероятно, в блокаду нам было полегче, чем городским жителям, в огороде росли кусты черной смородины, немного картошки и капусты.

Через два месяца после начала войны немецкие войска были уже под Ленинградом. 30 августа они захватили Мгу и железнодорожная связь со страной прервалась, а захватив Ивановское, перерезали последнюю шоссейную дорогу. Город был отрезан от всех электростанций.

Отец собрал и засолил капусту. Черные листья засолил в отдельную кадку – это хряпа. Как на первое время выручила нас эта капуста! Было немного и картошки. Картошку ели понемногу, оставляя глазки на семена.

Восьмого сентября, после падения Шлиссельбурга, Ленинград оказался в блокаде. В этот же день горели Бадаевские склады. Огромный столб черно-зеленого дыма был виден издалека. Сгорели три тысячи тонн муки, две с половиной тысячи тонн сахара и много чего еще. Отец собрал и засолил капусту. Черные листья засолил в отдельную кадку – это хряпа. Как первое время выручила нас эта капуста! Было немного и картошки. Картошку ели понемногу, оставляя глазки на семена.

9 ноября, в воскресенье, мне исполнилось пять лет. Подруга мамы, украинка Валентина Михайловна, жена китайца Ван Су-Лина, принесла мне в подарок кусок хлеба. Я разделил его на шесть равных частей – на всю семью. Об этом долго еще и после войны вспоминали мои сестры. Привычка делить все поровну осталась, вероятно, на всю жизнь.

Запасы хлеба в городе катастрофически таяли. На рабочую карточку выдавали всего 300 граммов, всем остальным – по 150 граммов в день. С 20 ноября новое снижение норм. Рабочим выдавали по 250 граммов, остальным – по 125 граммов хлеба.

20 ноября. Сегодня через болота, через вражеские тылы, через полузамерзшую Ладогу в город пришел первый конный обоз с хлебом.

Город бомбят и обстреливают из крупнокалиберной артиллерии. От налетов немецкой авиации отец выкопал в огороде яму-бомбоубежище, сделал ступеньки, доски на крыше завалил землей. Он отводил нас туда при воздушной тревоге. Скользкие глиняные ступеньки, жердочка, чтобы держаться, яма для стока воды, коптилка в углу. Не любил я эту яму: сыро и холодно.

На деревню падают бомбы. Военный объект буквально в трех километрах, его часто бомбят и, когда промахиваются, попадают в деревню. Отец говорит, что на комбинат немцы спускали даже морские мины и торпеды на парашютах.

Одна такая торпеда ночью упала около нашего забора, но не взорвалась. Крышка от нее отлетела в огород, в кусты смородины. Отец думал, что это брат приволок такую тяжесть, но потом обнаружил торпеду. Приехавшие саперы сказали, что торпеда начинена не порохом, а железными опилками. Кто был тот русский, чех, поляк или немец, кто таким образом спас наши жизни?

Торпеда ночью упала около нашего забора, но не взорвалась. Крышка от нее отлетела в огород, в кусты смородины. Отец думал, что это брат приволок такую тяжесть, но потом обнаружил торпеду. Приехавшие саперы сказали, что торпеда начинена не порохом, а железными опилками. Кто был тот русский, чех, поляк или немец, кто таким образом спас наши жизни?

Действует Дорога жизни – Ладожская ледовая трасса. Подвоз хлеба увеличивается. С 1 декабря продовольственные карточки прикреплены к трамвайной остановки «Завод Воровского». 25 декабря – повышение хлебной нормы по карточкам. Рабочим 350 граммов, служащим, иждивенцам, детям по 200 граммов. У отца на заводе для рабочих организовали питание.

Георгий Дмитриевич и Екатерина Ивановна

Отец иногда приносил мне в судке немного супа. Судок этот алюминиевый храню до сих пор.

Новый год. На заводе, как отец называет химкомбинат, организовали елку для детей.

Покормили, подарили игрушку и мандаринку.

13 января – известие о разовой выдаче продуктов в счет месячной нормы. Мяса 100 граммов, крупы или муки 200 граммов.

По-хорошему, на один обед, но растянули надолго. Мама говорит: «Вот кончится война, наварю большую кастрюлю пшенной каши на всю семью и наедимся досыта».

Мама варит что-то, топит печь, греет воду, обмывает нас, натирает какой-то вонючей водой от чесотки. Когда человек голоден, липнет всякая дрянь. Работать мама ходит в сельсовет, в деревню Малиновку.

Несмотря на прибавку хлеба, смертность увеличивается. Траншеи под захоронения роют не только на Пискаревке, но и на Пороховском кладбище. Люди гибнут от обстрелов, бомбежек, но в основном от голода.

  • Что такое недолет,
  • В детстве я узнал впервые —
  • Если бомба в огород,
  • А бомбят Пороховые.
  • Клей столярный, да подошва,
  • Да лепешка – лебеда.
  • Не ахти, но выжить можно —
  • Настоящая еда!
  • Сумерки, пришел отец,
  • Обметает шваброй ноги.
  • Говорит, ему мертвец
  • Крикнул «Здравствуй» на дороге.

Отец приходит с работы и рассказывает, сколько окоченевших трупов встретил по дороге. Специальные машины ездили и собирали по городу мертвецов, отвозили на кладбища. Умерших столько, что хоронили, конечно, в братских могилах, без всяких имен и фамилий.

11 февраля – еще прибавка хлеба на карточки. Рабочим положено 500 граммов, служащим 400, иждивенцам и детям по 300 граммов. Но дистрофикам это уже не помогает. Неизлечимо. Кстати, есть сведения, что их, вывезенных на Большую землю, бабки в деревнях спасали кашицей из мелкотертого лука.

7 февраля 1942 года умер от истощения большой русский художник Иван Яковлевич Билибин. Как я любил в действе его иллюстрации к сказкам! Почему не эвакуировали? Детей-то ведь вывозили. Чем он мог помочь городу, войскам? Впрочем, а как же другие ученые, писатели, поэты, композиторы… Какую действенную помощь могли оказать они?

К концу зимы сестра Нина пошла в магазин к заводу Воровского выкупить по карточкам хлеб. Какой-то тип, толкавшийся у прилавка, сказал ей: «Сегодня привезли белый хлеб. Я здесь работаю, не хотите ли отовариться белым? Даже больше будет, могу вам помочь». У нас вообще доверчивый народ, а тут семнадцатилетняя девчонка… Отдала ему все карточки, он зашел за прилавок, вышел в другую дверь и был таков. Сестра пришла домой ни жива ни мертва. Семья лишилась карточек почти на месяц. Нам грозила голодная смерть. На другой день отец пошел на работу и рассказал начальнику о случившемся. Начальник раздобыл где-то три бутылки спирта. «Вот все, чем могу помочь, дальше выкручивайся сам».

7 февраля 1942 года умер от истощения большой русский художник Иван Яковлевич Билибин. Как я любил в действе его иллюстрации к сказкам! Почему не эвакуировали? Детей-то ведь вывозили. Чем он мог помочь городу, войскам? Впрочем, а как же другие ученые, писатели, поэты, композиторы…

И вот бывают же такие удачи в жизни, как будто кто-то их посылает в самый нужный момент. В тот же вечер мимо нашего дома ехали в санях на лошади несколько солдат, везли под брезентом кости убитой лошади. Попросились переночевать, их пустили. Дом был теплый, мы голодали, но дрова в сарае были. Солдаты дали маме что-то от конской ноги, чтобы мать сварила похлебку. Когда сели ужинать, кто-то из них сказал: «Эх, под такую бы закуску…»

Отец за рулем

Отец за работой

«А у меня есть», – сказал отец и выставил на стол бутылку спирта. Когда солдаты уехали, мама обнаружила в сенях в мешке кости от конской ноги. Несколько дней мать боялась тронуть это сокровище, потом отец сказал:

«Вари, Катя, они не приедут. Видишь же, нарочно оставили!» Так мы дожили до следующих карточек. Через несколько месяцев сестра встретила того, кто отобрал у нее карточки, на мосту у завода Воровского. «Это он, это он, держите его, он украл у меня карточки!» Сестра говорит, тут же какой-то невысокий мужчина, шедший по мосту, выхватил пистолет и отвел их в милицию. Обыскали, нашли несколько карточек. Но не наших, конечно, прошло много дней. Расстреляли, наверное.

Мама выменяла на хлеб все ценное, что было в доме. Дорогую дядину скрипку, серьги, кольца, даже обручальные. После блокады в доме не осталось ничего ценного, зато вся семья выжила.

Несмотря на то что люди были истощены недоеданием, по субботникам все работоспособное население принималось за очистку города. Разбирали завалы, вывозили мусор, снег. И вот 7 марта по рельсам пошел первый трамвай. Какая радость! Ведь всю зиму ослабевшие люди ходили на работу и с работы пешком. Кому-то приходилось вставать очень рано, опаздывать нельзя.

27 апреля 1942 года. Ночью бойцы 86-й стрелковой дивизии обнаружили на берегу Невы медленно ползущего по снегу человека. Это был майор А. М. Соколов. Он переплыл с донесением Неву с плывущими льдинами, трижды раненный в бедро. Переплыл с Невского пятачка единственный оставшийся в живых. Невского пятачка больше не существовало.

Говорят, в почве «Пятачка» железа больше, чем земли.

Еще 20 сентября батальон под командой капитана В. П. Дубика без артподготовки на рыбачьих лодках и плотах переплыл Неву, забрался по крутому берегу и ворвался в первую траншею гитлеровцев. За этим батальоном высадились еще несколько подразделений той же дивизии и батальон морской пехоты. И началась «мясорубка».

Почему пишу об этом, почему запомнил? Вот что прочитал 9 ноября 1941 года (мой день рождения): «Сегодня утром на левый берег Невы переправился сформированный из ленинградцев первый ударный коммунистический полк. Высадившись на „Пятачке“, он уже через час вступил в бой. Атакуя врага, полк понес тяжелые потери. К вечеру в нем осталась лишь треть бойцов».

И так продолжалось почти семь месяцев, 219 дней. Стрелковые, да еще сформированные из гражданских подразделения против хорошо укрепленной обороны фашистов, с артиллерией и танками, с быстрыми подкреплениями из тылов (не через Неву же). Зачем? Кто придумал? Просто приказывали: иди и умирай. И шли, и умирали.

Георгий Дмитриевич

Старшая сестра Зоя пошла в армию строителем. Строили блиндажи, землянки, доты. Пришла с войны с орденами и медалями. Под ее началом было тридцать таких же, как она, девчонок. Сестра была знакома с генералом Говоровым. Он называл ее пышкой. Ее взвод стоял в деревне, где был штаб генерала. Он как-то спросил ее: «Ну что, пышка, к вам в дом по ночам в окна солдаты не лазят?» Сестра зарделась, засмущалась. «О, – сказал генерал, – если у вас все такие, надо к вам часового приставить». С тех пор, пока они стояли в этой деревне, у их дома по ночам стоял часовой.

У сестры Нины был сильный высокий голос красивого тембра. Она говорила: «В какой театр ни приду, сразу берут». Но у нее не было музыкального образования. Долго разучивала партии. Пела Сильву, ездила с концертными бригадами на фронт, на передовую. Иногда попадала в одну группу с Клавдией Шульженко. Позже она говорила: «Саша, у меня был такой мощный голос, что, если бы мы запели вдвоем с Шульженко, ее вообще бы не было слышно. Но солдаты больше любили Клаву. Я пела арии из оперетт, а она „Синенький скромный платочек“». Но пришлось и Нине разучивать народные песни. Пользовалась популярностью в ее исполнении украинская песня «Ой казала меш мати та й наказувала».

На одном из таких концертов Нина познакомилась с молодым майором и вышла за него замуж. Помню, как-то, чтобы подкормить меня, сестра вывезла меня на несколько дней в село Корнево, где стояла часть майора. Меня кормили солдатской кашей и хлебом с маслом. Масла я не видел очень давно. Помню, меня запирали надолго одного в каком-то деревянном доме. Но я вылезал из окошка и гулял около. Майор погиб в том же году. Наступил новый 1943 год.

Мой брат Георгий не хотел ходить в школу, он хотел воевать во флоте. У нас была красивая большая книга Байрона с шикарными иллюстрациями на мелованной бумаге. Я, конечно, рисовал самолеты, танки и линкоры, но я также любил срисовывать из этой книги красивые купы деревьев, старые замки и мосты. Чтобы попасть во флот, брат пытался подделать документы, приписав себе лишний годик. Он испещрил всю книгу штампами и печатями. Из чего он их вырезал, не знаю, но во флот все-таки попал. Воевал юнгой на тральщике, был контужен, здорово научился плясать. Его потом звали работать в ансамбль песни и пляски – не пошел.

22 июня 1942 года. Прошел год после начала войны. Пожалуй, этот год был тяжелейшим за всю блокаду. В этом году огромное число граждан погибло от голода. Перед тем как закончить эту статью, я сходил на Пороховское кладбище. Там в ряд стоят несколько семейных могил.

Тимофеев Дмитрий Яковлевич (это мой дедушка)

скончался 2 апреля 1942 г.

Тимофеев Василий Дмитриевич (дядя)

скончался 23 мая 1942 г.

Тимофеева Татьяна Ивановна (бабушка)

скончалась 14 июня 1942 г.

Где похоронены другие братья и тетя Мария, не знаю.

Могила отца здесь же, его не стало в 1969 году. Представляю, что он пережил. Голодный человек ворочает и чинит тяжелые автомобильные моторы и месяц за месяцем копает могилы и хоронит родных.

  • Отец работал слесарем-механиком,
  • В машинах разбирался он как Бог.
  • Из самых завалящихся деталей
  • Собрать мотор полуторки он мог.
  • Чинить машины было делом жизни.
  • Вся жизнь, помимо детства, – это стаж.
  • Машины, что прошли Дорогой жизни,
  • Прошли ближайший к Ладоге гараж.
  • А дома мама, четверо детишек,
  • Крест-накрест окна да на кухне печь.
  • Дрова-растопка из счастливых книжек,
  • И нечего в голодной печке печь.
  • А я – босой малец из дальней дали…
  • Как много стерлось в памяти уже.
  • Когда отца навечно провожали,
  • Гудели все машины в гараже.

23 февраля 1943 года. Продуктов ленинградцы получают уже как и москвичи: 700, 600, 500, 400 г. Соответственно – рабочие, служащие, иждивенцы и дети. (2 февраля по Ладожскому озеру, по свайному мосту прошел первый поезд, напрямую соединивший Ленинград с Большой землей.)

14 января 1944 года началось наше наступление на Ораниебаумском плацдарме. Одновременно – наступление Волховского фронта.

19 января встретились войска, наступавшие навстречу друг другу из Ораниенбаума и с Пулковских высот. Блокада разорвана, но немцы с фанатическим упорством обстреливают Ленинград. 611 дней обстрел.

21 января взята Мга. (Последний поезд прошел через Мгу 27 августа 1941 года.)

24 января освобождены Пушкин и Павловск.

27 января в честь полного освобождения города от блокады дан салют в 24 залпа из 324-х орудий.

Отца наградили медалью «За оборону Ленинграда» и орденом «Знак почета».

В 1944 году я пошел в школу. Бедность, голодно, но в школе организованы обеды, кормят супом. Ребята где-то раздобыли «дуранду» – прессованный жмых. Грызем с энтузиазмом. Блокады нет, войска одерживают победы, впереди сплошное счастье.

  • Что такое рай – сарай.
  • Но не просто, а с дровами.
  • И что выжила семья,
  • Поклонись отцу и маме.

Я окончил школу-десятилетку на Ржевке, учился в Арктическом училище, был полярником на острове Котельный, был гравером на том самом Охтинском химкомбинате, окончил живописный факультет Академии художеств СССР, член Союза художников с 1982 года, детский поэт, автор-исполнитель своих песен. У меня была жена Тамара, талантливейший график. У меня есть дочь Катя Матюшкина, известный детский писатель и художник, и внучка Настя тринадцати лет.

Школа в бомбоубежище

Градусова Людмила Федоровна, 28.10.1932 г. р

Я, Градусова Л. Ф. (Чернышева), родилась в Кронштадте 28.10.1932 года в семье рабочего. Мой отец, Чернышев Ф. Я., 1910 года рождения, работал на Кронштадтском морзаводе в цехе № 2 кузнецом. Умер от голода 11.02.1942 года (дистрофия). Похоронен в Кронштадте в братской могиле. Мама – Наталья Николаевна – работала в детсаду воспитателем.

Мы жили на улице Карла Маркса в доме 4/11, кв. 39, 4 этаж, последний (лифта, конечно, не было), в коммунальной квартире, примерно 7–8 комнат.

Над нашей комнатой (на крыше) был установлен пулемет, который постоянно «строчил» по вражеским самолетам – артиллерийские расстрелы, бомбардировки начинались всегда внезапно и вызывали большие жертвы среди населения.

Но самое страшное – это голод. Мизерный кусок хлеба (125 г) мне и столько же маме. У отца – 250 г. Хлеб суррогатный (мякина, отруби, целлюлоза). И это было основным средством поддержания жизни.

Люде 3 года (1936 год)

Мы, дети, на окраине города выкапывали из-под снега капустные кочерыжки, а взрослые, кто мог, как-то ловили в Финском заливе очень мелкую колючую рыбешку. Но это было недолго. Я помню, что мама постепенно меняла на кусочек хлеба мебель из комнаты.

Дом, где жила Градусова. Третье окно слева на верхнем этаже – их комната (над ней стоял пулемет)

В суровых условиях блокады правительством было принято решение продолжать обучение детей в бомбоубежищах (подвалах зданий). Там был такой мороз, что замерзали чернила. Буржуйка не могла обогреть подвал. Я спускалась туда с четвертого этажа, пока могла.

Подвал бомбоубежища, в котором была школа

Помню, как мы помогали тушить зажигательные бомбы (засыпали песком), а мальчишки собирали осколки от фугасных бомб. А еще я помню, как долго плакала соседская маленькая девочка (новорожденная) и постепенно умолкла. А на 2-м этаже вся семья сидела за столом – и все мертвые. Полчища крыс, которые не гнушались мертвыми…

Людмиле 17 лет

Тяжело вспоминать. Конечно, это далеко не все. Но одно могу сказать точно, что война, блокада перевернули всю мою жизнь.

Страницы: «« 23456789 ... »»

Читать бесплатно другие книги:

У Алисы Стрельцовой настоящий талант свахи – ее брачное агентство «Зимняя вишня» преуспевает! Только...
В романе действуют разведчики – под легендами прикрытия, с использованием агентуры и поддельных доку...
Достижения в спорте наших близких людей неизменно вызывает в нас чувство гордости. Мы болеем и переж...
Хоккей вот уже более двух столетий является игрой, которая не только теряет свою популярность, но и ...
Игра в хоккей способствует укреплению здоровья, благотворно сказывается на деятельности систем и орг...
Интересуетесь хоккеем? Тогда эта книга для вас. В ней мы расскажем вам о самых известных фигурах рос...