Дневник советского школьника. Мемуары пророка из 9А Федотов Лев

Я думаю, что, в конце концов, за продолжение войны останется лишь психопат Гитлер, который ясно не способен сейчас и не способен и в будущем своим ограниченным ефрейторским умом понять бесперспективность войны с Советским Союзом; с ним, очевидно, будут Гиммлер, потопивший разум в крови народов Германии и всех порабощенных фашистами стран, и мартышка Геббельс, который, как полоумный раб, будет все еще по-холопски горланить в газетах о завоевании России даже тогда, когда наши войска, предположим, будут штурмовать уже Берлин.

Сегодня сводка с фронта была неплохая: было ясно, что немцы, кажется, остановились; но в их дальнейшем продвижении я не сомневаюсь. Они могут укрепиться на достигнутых позициях и перейти вновь к наступлению. От своих рассуждений, которые я излагал в дневнике 5 июня – в начале этого лета, – я еще не собираюсь отрекаться.

Комитет Обороны сообщил о разделении всего фронта на три части и прикреплении наших маршалов к каждой из частей. Ворошилов принимает командование над северо-западным фронтом, Тимошенко – над западным, а Буденный – над юго-западным. К тому же все три главнокомандующие фронтами уже приступили к свои обязанностям.

На наше счастье, партизаны оккупированных фашистскими армиями стран объявили настоящую войну всем запасам топлива, которым располагают нацисты. Дело в том, что гитлеровская орава сильно ограничена в смысле горючего, и бомбардировки советских самолетов румынских нефтяных центров – единственной базы горючего у Германии – ставит под угрозу бездействия все бронетанковые, авиационные, автомобильные, морские и моторизованные силы фашистской армии.

Нашим самолетам в борьбе этой помогают рабочие и партизаны оккупированных стран, которые уничтожают, портят, взрывают и сжигают запасы горючего топлива, имеющегося в руках наших врагов.

Партизаны Польши уже придумали новый способ борьбы: они атакуют эшелоны с горючим, идущие на фронт, и ружейными пулями пробивают стены цистерн, давая возможность горючему пропадать в земле, выливаясь из резервуаров. Есть сведения, что такие поезда приходят на фронт пустыми.

12 июля. «„Газета Нью-Йорк Пост“ требует вступления США в войну». Такое предложение прочел я сегодня в газете. Американцы вообще умеют лучше строить танки и корабли, умеют тратить время на рассматривание закона о нейтралитете, чем воевать, поэтому вступление США в войну против Германии, я думаю, случится лишь тогда, когда сама Германия принудит их к этому. Я имею в виду активные действия фашистов против Американских Штатов, т. е. объявление фашистским правительством войны Америке[113].

Днем ко мне позвонил Мишка. Мы вышли с ним пройтись по двору и завели с ним разговор о текущем моменте. Я сразу же заметил тень тревоги на Мишкином лице и уже заранее ожидал от него сведений, далеко не приятных.

– Фронт наш немцами прорван, – сказал он удрученно. – Многих из командующего состава арестовали. Может быть, даже придется сдать Москву.

– Москву? – удивился я. – Кому? Немцам?!

Мишка молчал.

– До этого еще далеко, – сказал я. – Я бы пристрелил этих мерзавцев, которые уже сейчас треплются о сдаче Москвы! Если ей угрожает даже малая опасность, то нужно укреплять ее, а не скулить о сдаче. Надо думать вообще только о победах, а не о поражениях!

– Ну и дураки будут те, кто так будет делать, – сказал Стихиус. – Ослепят они себя думами о победе и забудут, что могут быть и неудачи. Это их и сгубит.

– Проницательный и полный разума человек, будь спокоен, не забудет об опасностях поражений, если будет все равно думать об успехах и будет стремиться к ним, – возразил я. – Самое легкое – это сдать город, а нужно его отстоять, потому что, сдав Москву или Ленинград, мы их уже никогда не получим обратно.

– Как же так? – спросил Мишка. – Ведь вышибем же мы немцев когда-нибудь!

– В этом я не сомневаюсь, – ответил я. – Но, перейдя в наступление, мы отвоюем от немцев лишь территории, на которых находились эти города, но самих городов мы уже не увидим. Я уверен, что фашистские изверги уж постараются над уничтожением таких городов. Таким образом, следует лучше думать о сопротивлении, а не о сдаче.

– Но ведь столичные города обычно не разрушаются врагом, – сказал Мишка.

– Не забывай, что на этот раз мы имеем дело не с людьми, а с варварами, которые плевали на все законы, – возразил я.

16-го июля. 13-го июля я узнал о договоре нашего правительства с Англией, который скреплял наши общие действия против германского фашизма[114]. Таким образом, Гитлер получил еще один сильнейший удар, который, безусловно, даст ему знать о себе в будущем.

На фронте же, судя по газетам, идут бои, не влекущие за собой продвижения немцев. 14-го в «Правде» я узрел итог трех недель войны. Достаточно сказать, что немцы потеряли за этот период времени около миллиона своих солдат убитыми, пленными и ранеными, в мы – 250 тысяч бойцов, чтоб возыметь представление о тех чудовищных сражениях на западе, пожирающих тысячи человеческих жизней[115].

Неустанные бомбардировки советскими самолетами нефтепромыслов в Плоешти заставили тревожиться берлинских правителей.

Ну, и слава всем богам мира! Значит, наши самолеты не так уж плохо напоминают о себе фашистским убийцам. Обо всем этом я также узнал из газет и по радио.

15-го числа Люся уехал обратно в Ленинград. Утром он зашел попрощаться, и мама попросила его обязательно узнать и написать нам, где сейчас Рая и Моня.

Сегодня заметил интересную перемену в Кремле. Сегодня природа наградила Москву прекрасной солнечной погодой и, устроив себе небольшую прогулку для освежения мозгов под стенами этой древней крепости, я заметил, что все позолоченные купола кремлевских соборов и церквей оказались покрытыми голубовато-серой массой, напоминавшей мокрый цемент. То же было и с башенными звездами. Нет сомнений в том, что это есть не что иное, как светомаскировка Кремля, которая будет скрывать блестящие купола его церквей от глаз фашистских бандитов, осмелившихся прорваться на самолетах к городу. Ведь во время вспышек выстрелов зениток, работы прожекторов или вражеских ракет эти незамаскированные купола могут выдать с головой весь Кремль, а то даже и весь город своим блеском, который даже в темноте ночи будет отчетливо бросаться в глаза.

Не успел я ввалиться домой, как ко мне явился Петя из породы Бутылкиных. Читатель, конечно, знает его. Я чуть было не обалдел от неожиданности: передо мной стоял загорелый, словно индеец, коренастый парень с белоснежными зубами, отчетливо выделявшимися на темно-коричневом фоне лица.

– Боже мой! Петька, что это с тобой?! – спросил я, пораженный до пределов. – Я тебя прямо-таки не узнал!

Он объяснил мне, что он работает сейчас в добровольной бригаде по смазке шпал креозотом и что они перевыполняют норму на 200 %, так как этим самым они помогают фронту. Пары криозота дьявольски едки, так что у всех у них, по словам Петьки, уже успели слезть «по семнадцать шкур», да этому еще способствовало палящее солнце. Этому я верил, так как сам своими очами видел, что сейчас на новой «восемнадцатой» Петькиной шкуре были видны остатки предыдущей «семнадцатой».

– Дерет он здорово! – говорил Петька, усаживаясь со мной на диване. – Раньше у меня все лицо, как в огне, горело, ну, а теперь ничего, привык.

Мы завели разговор о войне, и я от Пети узнал то, о чем догадывался: сила немцев была в их технике (в преобладании танков и самолетов), а у нас этих важнейших машин современной войны не хватало. Таким образом, пока еще брала верх не русская храбрость, а германская техника: немцы все же наступали!

– Далек еще перелом на фронте, – сказал я. – Ох, далек!

– Да, до него сейчас рукой не достанешь, – согласился Петя.

– Да, послушай, голубчик! – вспомнил вдруг я. – Когда же ты мне проявишь негативы моих рисунков? Обещал ведь!

– Вот как будет больше свободного времени, мы и займемся этим, – ответил он.

– Я уж прямо-таки не дождусь, – начал я уверять его. – Честное слово! Уж так мне хочется, наконец, увидеть свои детища на снимках! Какой, дескать, они имеют вид?! Интересно же мне это знать как автору.

Петя уехал домой, когда начало смеркаться и когда Москва постепенно посерела от наступающего вечера. Свет я зажечь не мог, да мне он и не нужен был: я был под властью впечатления разговора с Петей о войне. Тяжелые думы овладели мной. Я думал о фронте, и тяжесть на сердце заставляла меня все время спрашивать судьбу: «Когда? Когда же мы начнем наступать?!»

20-го июля. 17-го июля начался новый период в военной жизни нашей страны: были введены карточки на продукты питания. Это заставило нас с Мишкой проверить на деле действие новых документов. В тот же день мы с Михикусом отправились в наш магазин, где Стихиус без сожаления и пощады «прожег», как говорится, всю свою мясную карточку, добыв себе на ужин жалкую горсть сосисок.

– А это получайте обратно, как подарок, – ответила с нежной вежливостью коварная продавщица, возвращая Мишке один лишь корешок от карточки. Стихиус выругался и низвергнул на пол этот бренный остаток своего былого продовольственного документа.

– Вот дьявол! – сказал он мне. – Я уже до конца месяца, значит, обеспечен мясными продуктами? – И он взвесил на руке свое только что приобретенное богатство. Да ведь это мне и на сегодняшний вечер-то не хватит, черт подери!

– Терпи, – с философским спокойствием предложил я ему.

– Мошенники! – брякнул мне в ответ удрученный Мишка, и мы выплыли на улицу.

Однако мы знали, что теперь карточки будут нашими верными спутниками, по всей вероятности, не только до конца войны, а, может быть, и до определенного времени послевоенного восстановительного периода.

На следующий день (18-го числа), помню, я пошел к Мистихусу, но нам не удалось как следует провести время, так как с улицы послышались звуки сирен и заводских гудков, оповещающих город о близости фашистских самолетов. Короче говоря, была дневная тревога. Они нам уже изрядно надоели, так как мы не видели в них ничего путного, и в нас уже стала зарождаться привычность к ним, как к простым безобидным событиям.

Ругая немцев за беспокойства, мы тихо побрели вниз по лестнице, на которой были свидетелями всевозможных сцен покидания жильцами своих квартир. Деловой человек шел в убежище с книгой или портфелем, старушенция тащила туда котенка с бантиком на шее, домработница беспощадно волокла по ступеням хозяйских малышей, мы же шли только с носовыми платками, будучи свободными от всяких забот смертными.

Пережив тревогу в убежище и появившись вновь во дворе, мы от нечего делать принялись с серьезным видом считать этажи нашего дома.

– Слава богу! – сказал шутливо Мишка! – Немцы пощадили нашу хижину, все цело! А то я уж думал, что наш домик ниже стал этажей эдак на пять или шесть!

За эти дни ко мне как-то снова заглянул после работы Петя. Он вымылся в ванной, спустив с себя при помощи мочалки еще одну шкуру, которую привел в негодность кровожадный креозот, а затем я ему устроил пир, пожарив на сковородке ломти белого хлеба.

Вскоре пришла мама с работы, и мы все втроем, пока еще было довольно светло, поужинали в комнате моими сухарями с чаем.

Петя сказал мне, что хочет идти добровольцем на фронт, но его отстранили по здоровью. Я ему, конечно, посочувствовал, а затем поспешил успокоить тем, что придет время – мы все будем там!

21 июля. Вчера от Мишки я узнал о новом налете немцев на Смоленск.

Смоленск горел, напоминая собой огненный ад. Все это были результаты действий зажигательных фугасных бомб, сброшенных фашистами[116].

Эту ночь я провел у Бубы и утром рано пришел домой. Я с большим удовольствием прошелся по улицам, кипевшим и живым, так как прекрасная солнечная погода сильно украшала город, напоминая лучами солнца о красотах лета и изгоняя из головы мысли о настоящей войне.

Не успел я расположиться завтракать, как до моего слуха долетело какое-то подозрительное завывание с улицы. Я пошел в комнату и включил радио. Так и есть! Я услыхал каменный, невозмутимый голос диктора:

– Граждане, воздушная трев… – «А, ч-ч-черт!» – мысленно выругался я, выдернув вилку из розетки.

– Даже пожрать честным людям не дают, живодеры! – сказал я вслух, имея в виду германских летчиков, приближающихся к Москве.

Я был совершенно спокоен, тревога на меня панически вообще не действовала, так что я все же решил утянуть со стола кусок белого хлеба с маслом и глотнуть горячего чая для заправки – остальное я оставил на после, решив окончить завтрак после тревоги. Хотя я знал, что во время тревоги требуется широко открывать окна, чтобы взрывные волны воздуха от возможных действий бомб не поражали стекол, я плотно решил закрыть их, так как не мечтал о налете, а, следовательно, и о бомбах.

Я позвонил Мишке, и мы уговорились встретиться с ним в убежище под 15-м подъездом.

Выходя во двор, я видел, как испуганные няньки хватали с земли игравших малышей и галопом скакали к дверям убежища.

– Вот уж малышей-то не нужно вообще сейчас в городе, раз он рискует быть атакованным врагом с воздуха, – сказал я самому себе.

В убежище мы с Мишкой встретились с кое-какими ребятами со двора, в том числе и с Олегом, приехавшим с дачи, и мы за разговорами не заметили, как прошло время, а вскоре дежурный, проходя по коридорам, оповестил всех собравшихся об отбое тревоги.

Мы покружили немного по двору, а затем я отправился домой с твердым намерением доконать остатки завтрака. Это я и сделал со всей доблестью!

22-го июля. Ну, а сегодняшняя ночь, очевидно, врезалась в мою память надолго!

Ровно месяц прошел с начала войны, и этот юбилей в московской жизни отметился знаменательным в эту ночь событием для всего города – это было несчастье для Москвы: на ее улицы упали первые вражеские бомбы, а ее воздух впервые содрогнулся от их оглушительных разрывов. Да, то была первая бомбардировка нашей Красной Москвы, первая бомбардировка за все ее существование![117]

В ожидании прихода своей родительницы из театра, где она вчера вечером и кончала свой рабочий день, я, пользуясь вечерними сумерками, забрался, как обычно, на окно в кухне и занавесил его одеялом, после чего зажег синий свет и состряпал себе ужин, который состоял из чая и хлеба с маслом. Все это я перетащил в комнату на письменный стол, где и решил разделаться со всем содержимым чашки и тарелки. Окна комнаты мы не занавешивали, так как нам по вечерам в ней все равно ничего путного делать не нужно было, поэтому я принялся за ужин в темноте, но зато при наличии радио, которое в тот момент о чем-то гремело. Черт его знает, что там передавали! Кажется, какую-то литературную передачу.

Не успел я войти во вкус, как радио внезапно замолчало… Я знал, что это значит, и поэтому стал усиленными темпами вбивать в свою глотку хлеб и пить чай: мне ведь вовсе не хотелось, чтобы тревога, о которой сейчас скажут по радио, не дала мне возможности полностью насладиться трапезой!

К вечернему небу Москвы уже взлетали тревожные сигналы сирены, а по радио вслед за внезапно наступившей тишиной последовали словесные троекратные сигналы о воздушной тревоге.

Я встал. «Идти в убежище или нет?» – подумал я. Дома оставаться не хотелось – было бы тоскливо, а быть в убежище со всеми бабами и малышами меня тоже не прельщало, тем более, что тревога, видимо, не должна была быть долгой, так как до сих пор Москва отделывалась только пустыми тревогами – налетов еще ведь не было!

– Ну, ладно, пойду в убежище, может, ребят там встречу – веселей будет – сказал я вслух. Я накрыл салфеткой опустошенную посуду, оставил радио включенным и этим самым дал ему возможность передавать вой сирены и дальше, а сам вышел в парадное.

Со всех этажей стекались вниз раздраженные люди, скрытно и открыто крывшие германских выродков, а вахтер спокойно сидел у окна за своим столом, освещенным синей лампой, и поторапливал людское стадо со своего подъезда.

Я не спешил и поэтому, спустившись в убежище, к своему удивлению, сделал неприятное открытие: все лавки в коридорах были уже заняты. Тогда я принялся искать знакомые лица. Не успел я отойти далеко от лестницы, как в одном из коридоров встретил Мишку, восседавшего в углу на скамейке. Тут уж собралось довольно изрядное, но знакомое мне общество: Розка Смушкевич, Мишкина поклонница, затем Ленка Штейнман, что из нашего класса, и некая Люда, также, видимо, неравнодушная к Стихиусу.

– Ура! Левка! – загремел Мишка на весь коридор. – Ну, теперь нашего общества нет краше в мире. Тебя и не доставало!

– А чего это вдруг? – удивился я.

– Да, видишь вот, вокруг меня одни бабы! Теперь я хоть буду чувствовать себя смелее!

– Тише же, Мишка! Спят кругом, а ты раскричался! – сказала Ленка Штейнман.

– Да ты, Мишка, и один вообще уже привык быть бойким в женском обществе, – сказал я. – Сознавайся прямо!

– Не скрою, – смеясь, ответил он. – Чего скрывать? Это дело уже известное! Стесняться баб мне, что ли!

– Ну и культурный же у тебя язык, Мишка, – нравоучительно, но весьма миролюбиво сказала Розалия.

Ко всеобщему удовольствию и всеобщей неожиданности, к нам вскоре подошел Борька Волков. Я не помню, фигурировал он уже у меня в дневнике или нет, но я скажу, что это мой старый товарищ по нашему дому, скромный и вообще хороший парень, которому сейчас я был очень рад, так как давно уже с ним не встречался. От него я сейчас узнал, что, как только грянула война, он из школы, где доучился до 8 класса, ушел на завод, продукция которого непосредственно отправляется на фронт.

На его голове белела повязка, скрывающая часть светлых волос. Мы, конечно, обратили на это внимание.

– Это на заводе, – улыбаясь, пояснил он. – Винт один упал.

– А я уж думал не в борьбе ли с диверсантом, – сказал Мишка. – Или, может, Борик скрывает? Нам ведь известна его скромность.

– Не-ет, – улыбнулся тот в ответ.

Время шло. В убежище было тихо и мирно. Слышались вздохи спящих… кто-то храпел пополам со свистом… в общем, картина была преподобная.

– Что-то долго отбоя нет, – сказала Люда, глядя на ручные часы. – И тихо кругом, и отбоя не дают. Первый час уже.

– Видимо, за городом большой воздушный бой идет, – пробовала угадать Роза.

– Уж ты скажешь! – засмеялся Мишка. – Вот не терплю панику! Может, наши самолеты сейчас над Берлином!

– Уж ты тоже хватил, Мишка, только в другую сторону, – сказал я. – Если б было по-твоему, то не у нас, а в Берлине была бы тревога.

– Ой, тише, ребята!.. – тихо произнесла Розалия, и ее глаза сразу расширились.

Точно из глубоких недр земли, откуда-то издали послышалось несколько глухих ударов… Это было похоже на нечто страшное и ужасающее, которое тяжелыми шагами приближалось к нам… Мы замолчали.

Снова послышался шум, но в виде одного удара: то, очевидно, был одинокий выстрел зенитки. Но он был уже ближе и более звонким.

– Слышишь, Левка? – спросил меня Боря.

– Слышу.

Не успел я ответить, как послышался приглушенный грохот, и стены убежища глубоко вздрогнули… Пол затрясся, а с потолка рядом с нами трахнул об пол кусок известки.

– Это не зенитка, – сказал я.

– Уж не бомба ли? – произнес Мишка. – Только от взрыва фугасной бомбы может быть в земле такое сотрясение.

– Боже, неужели немцы прорвались в город? – спросила Люда.

А черт их знает, – ответил Стихиус. – Где-то близко упала… Народ в коридоре стал просыпаться, разбуженный сотрясением, начались толки о случившемся, но это пока был лепет полуспящих существ, так что ничего путного и связного никто из них не мог сообразить.

Вдруг в нас все замерло… Совсем над головой, будто бы тут наверху, рядом грохнули оглушительные пять залпов, звонких и с раскатистым эхом. Мы посмотрели машинально вверх на потолок.

– Эге! – сказал Мишка. – Это зенитка на нашем доме заработала.

В это время раздался второй сотрясающий удар… Стены и пол как бы стали уходить из-под ног… Послышались крики и ругань…

– Вторая фугасная где-то близко упала, – сказал я.

Предполагаемому взрыву бомбы ответили точно такие же пять залпов зенитки.

– Черт подери! – обрадовался Мишка. – Автоматическая зенитная батарея! Здорово! Вот я и услыхал ее! По пять снарядов сразу выпускает! Эх, красота!

– Да, это автомат! – согласился я.

– Эх! Автомат! Одно слово, что стоит! – восторгался Мистихус.

Я тоже был заинтересован тем, что происходило наверху; не было сомнений, что там, в воздухе, разыгралась трагедия Москвы… Теперь я не сомневался, что дожил и переживаю первую бомбардировку своего города. Короче говоря, в эту ночь фашистам удалось прорваться и устроить налет на нашу столицу.

Оглушительный грохот вновь потряс воздух… Многие вскочили на ноги!

– Полдома нет, – сказал я. Все дружно рассмеялись, но часть проснувшихся интенсивно выругалась по моему адресу, так как сейчас, якобы, не время было шутить. Это говорили явно те, кто впал в полную трусость и панику.

Розка тоже струсила, и мы все всласть поиздевались над ее слабостью. Мишка еще даже сказал ей, мол, пока есть надежда на то, что можно будет еще отыскать какую-нибудь целую кастрюлю в развалинах ее квартиры.

К нам прибежал Володька, невысокий, чумазый, курносый мальчуган из 19-го подъезда и доложил, что хитростью вылез на улицу и видел, как по небу бродили лучи прожекторов.

– Значит, налет, да? – испуганно спросила Розка.

– Чего спрашивать? Ясно, налет, – ответил он. – Слышали два взрыва-то какие были? – спросил он.

– Еще бы не слыхать, – ответил Мишка.

– Это фугасные бомбы близко две упали.

– А откуда знаешь? – спросил я.

– Говорят так дежурные, что на улице. Ну, я, может, еще вылезу, – сказал он. – Потом приду. – И он скрылся.

– Нам бы удрать, – шепнул я Борьке и Мишке.

Те не успели мне ответить, как где-то над головами прозвучала трель коротких звонких выстрелов с таким громким и звучным эхом, что похоже было, будто стреляли в пустом огромном зале.

– Очередь пулеметная, – сказал я.

– Да, да! Зенитный пулемет, – согласился Мишка.

Минут на пятнадцать нам пришлось замолчать, так как сверху послышался такой умопомрачительный грохот, состоящий из выстрелов автоматов и простых зениток, что, казалось, будто половина Москвы взлетела на воздух. Это продолжалось около четверти часа. Потом все сразу умолкло.

Время было около 2-х часов. Прошло полчаса в гробовой тишине, потом – пятнадцать минут – выстрелы не возобновлялись.

– Может, их отогнали, отбой скоро, может, будет? – подумала вслух Люда.

Но вот снова издали послышались громоподобные раскаты.

– Немцы-то, подлецы, планомерно волнами налетают! Здорово! – сказал Мишка. Видимо, было так, ибо периоды полной тишины и громоподобных концертов чередовались. Мы с Мишкой считали эти «волны» и были удивлены такой продолжительностью налета; было уже около четырех часов тревоги, а до отбоя было еще, видимо, далеко – очевидно, крупные воздушные силы немцев обрушились на Москву.

Вскоре примчался Володька, который рассказал нам о падении большого количества зажигательных бомб у нас во дворах дома; в подтверждение он показал нам искореженный стабилизатор (хвост) одной бомбы, который он выклянчил у дежурных. Это был металлический круг с ножками зеленого цвета, и сам он состоял из какого-то блестящего сплава – то, видимо, был горючий сплав из определенных металлов. Мы разглядывали эту диковинку как пришельца с Марса: ведь это был кусок вражеской нам страны – он родился где-то на военном заводе в Германии и направлялся к Москве на фашистском самолете, чтобы падением своей бомбы вызвать воспламенение наших московских очагов жизни…

В убежище спустился только что вернувшийся на автомашине со своего завода Мишкин отец. Мишка помчался за ним, а, вернувшись, шепнул мне на ухо полученные сведения:

– Сейчас папа мой ехал по улицам, и у библиотеки Ленина перед самой машиной упала зажигательная, а другая врезалась в тротуар у самого входа в метро. Он говорит, что кругом нашего дома пожары!.. – добавил Мишка удрученно.

– Ну-у! – ужаснулся я. Сердце мое сжалось при этом известии… горели здания родной Москвы! До чего она дожила! И ей, несчастной, пришлось испытать ужасы войны… Когда, бывало, случался где-нибудь случайный жалкий пожаришко, то это считалось уже большим событием, и туда стремились как к редкому явлению, чтобы посмотреть, как это, дескать, дом загорелся… а теперь? Теперь пылал не один дом, пылали многие дома в городе, лишая своим горением людей крова и имущества. Но самое тяжелое было то, что это не были несчастные случаи, а причиной были – война, налет врага на город, полет фашистской машины над советскими улицами и разрывы немецких фугасных и зажигательных бомб.

Внутри у меня было как-то не по себе… Я был подавлен известиями о пожарах в городе.

Канонада уже давно стихла, и в убежище многие уже заснули. Наша веселая группа тоже прикусила язык: все устали и хотели спать. Прошел час томительного ожидания, но отбоя все не было. Наконец, когда мы уже стали сходить с ума от тоски и однообразия, пронеслась весть об отбое тревоги. Часы показывали около четырех часов утра.

Мы сразу же помчались к лестнице и, поднимаясь почти первыми наверх, слышали ласкающие слова диктора по радио, которое стояло на столе у дежурного по убежищу:

– Угроза воздушного нападения миновала, отбой! – Это был прямо-таки гимн жизни!

Во дворе мы все разошлись.

Замечательное утро было сегодня: летнее утреннее солнце раскаленным белым диском висело низко над крышами домов, лучи легко пробивали легкую преграду из призрачных облаков.

Было прохладно и свежо, казалось, ничего ужасного не произошло за сегодняшнюю ночь, только какие-то известково– белые, даже немного голубоватые брызги на асфальте говорили о случившемся. Мишкин папа сказал, что это застывшие брызги раскаленного термита, горевших зажигательных бомб. То там, то здесь виднелись углубления в тротуарах и мостовых двора, от которых во все стороны стремились застывшие голубые струи страшного вещества.

– Пойдем ко мне, – предложил Мишка. – С нашего балкона на город посмотрим.

– Давай, – согласился я.

Тут мы заметили какую-то перемену в воздухе…

– Ч-черт… горелым, что ли, пахнет?! – недоумевающе произнес Мишка.

– Да вот дом горит, – сказал его папа. И мы увидели, что крыша одного из домов на набережной канала изрыгала из себя многочисленные струи прозрачного дыма: видимо, огонь уже погасили, и дымились лишь ранее горевшие части чердаков.

Чуть ли не открыв рты, мы с Мишкой остановились, уставившись на непривычное для нас зрелище. Оскорбление и боль за свой город почувствовал я, когда с непомерным чувством какой-то скорби смотрел я на этот дом с шапкой дыма над собой.

– Огня-то не видать, – сказал Мишка.

– Ну, ладно, пошли домой, – поторопил нас его отец.

Выйдя на балкон со стороны Кремля, мы с Мишкой не заметили ничего особенного в городе – Москва раскинулась перед нами, озаренная утренним солнцем, в обычной своей красе, и целость Кремля, безусловно, еще больше скрашивала столицу.

– Слава богу, Кремль не пострадал, – сказал Мишка.

– Было бы не очень приятно, если б одна из его башен превратилась бы в эту ночь в развалины, – подтвердил я.

С другого балкона мы узрели нечто ужасное! В полевой бинокль мы увидели, что академия[118], находящаяся на другом берегу Москва-реки, рядом со строительством Дворца Советов, представляла из себя мрачное зрелище. От здания остались лишь одни почерневшие стены с пустыми, имеющими теперь дикий вид оконными отверстиями. Междуэтажные перекрытия были низвергнуты на дно дома какой-то силой, крыша также провалилась, и кое-где из пустых оконных глазниц сверкали яркие, словно прожектора, белые языки пламени, увенчанные угольными густыми столбами дыма, который, подхваченный ветром, расстилался над ближними улицами зловещей пеленой.

– Кажется, сюда угодила фугасная бомба, – сказал Мишкин папа.

– Это она, значит, и проломила все этажи? – спросил Михикус.

– Неудивительно, – ответил тот. – Взрыв пощадил лишь стены, и теперь дом похож на пустой куб без крыши.

– Смотри-ка, пулемет зенитный, – сказал Мишка.

На крыше одного из корпусов нашего дома стояла зенитная пулеметная установка, еще не покрытая покрывалом, скрывающим ее от наших глаз.

– А куда же вторая фугасная бомба упала? – спросил Стихиус. – Мы чувствовали два сотрясения в убежище.

– Не знаю, – ответил его папа. – Где-нибудь легла в нашем районе.

Часы показывали пять утра, когда я вернулся домой и крепко заснул здоровым утренним крепким сном.

Меня подняла вернувшаяся из театра мама. После ее прихода я почувствовал облегчение, так как понятные всем обстоятельства заставляли меня волноваться и быть в тревоге.

Днем я побывал в городе. Десятки и десятки мест падения зажигательных бомб встречал я на улицах, на которые смотрел с чуждым мне чувством, говорившем мне, что эти страшные брызги, розетками расплесканные по асфальту, не есть что-то наше «обычное», а есть что-то чужое, враждебное нам!

Почти у самого начала Александровского сада, на Манежной площади толпился народ. Я протискался туда и увидел гигантскую воронку, в которой копошился целый отряд рабочих. Асфальт и земля были грубо разворочены по краям этой страшной ямы, и провода троллейбуса, некогда протянутые над этим местом площади, были разорваны, а теперь наскоро скреплены аварийной командой.

Не было сомнений – это было место падения фугасной бомбы, которая, видимо, предназначалась для Кремля. Бомбометатель фашистского самолета просчитался метров на пятьдесят, так как примерно на таком расстоянии от воронки находилось основание непоколебимой угловой кремлевской башни.

Я смотрел на все это, и мне не верилось, что это – война. Мне казалось, что яма эта – вовсе не воронка от взрыва, а какая-нибудь починка мостовой или еще что-то в этом роде. Как все же еще непривычно для нас военное время! Конечно, сознание мое подсказывало мне, что это все, действительно, действия врага, а не мирные работы. Но как это все странно, необычно!..

Вечером я отправился к Бубе. Гали не было, она еще давно уехала в лагерь, так что дома были, кроме Любы, еще Костя и Надя.

В восемь часов вечера грянула новая тревога, и мы все спустились в глубокое подвальное помещение. Я уж опасался, не затянется ли, дескать, эта тревога на целые часы, как случилось этой ночью – уж очень-то мне не хотелось торчать часы в незнакомом мне убежище, и меня тянуло к своим. Однако не прошло и часа, как дали отбой.

Я быстро вернулся домой и, пользуясь тем, что еще было достаточно света, уселся у окна и запечатлел здесь в дневнике пережитое мной за эти сутки.

23 июля. Вчера вечером мы с Мишкой беззаботно прогуливались по двору, мирно беседуя, несмотря на далеко не мирную окружающую обстановку. Погода была превосходной. Заходящее солнце заливало ярко оранжевыми лучами дома, а в темно синем небе незаметно плыли белые хлопья облаков, похожие на клубы пара.

Вскоре к нам присоединилась Розка Смушкевич, старавшаяся изо всех сил обратить на себя Мишкино внимание… Нужно сказать, что Стихиус с невинным видом выдерживал испытания и держал себя изысканно холодно, но вежливо.

– Если верить в немецкую точность, то тревога, должно быть, начнется минут через тридцать, – сказал я. – Вот, веселое время!

– Да!.. Ничего себе! – усмехнулась наша спутница.

– Розка боится! – сказал иронически Мишка, – Сразу видно!

Мы присели на лавку, не зная на что убить время. Возле нас копошились малыши, обсыпая друг друга песком, которые чего-то сооружали из богатств песочной горы.

– Подождем тревогу здесь! – сказал Михикус.

– Да почему ты так уверен в ней? – обиделась за свое спокойствие наша собеседница.

– Наивное дите! – усмехнулся Мишка. – Вот когда полтонны металла трахнет тебе на голову с немецкого самолета, тогда вспомнишь мои слова.

– А как ты думаешь, будет тревога? – спросила напуганная Розалия у меня.

– Будет, – ответил я, – можешь быть совершенно спокойной. Не только тревога, но и налет также неминуем[119].