Коробка с пуговицами. Рассказы Янушевич Татьяна
– Ну тихо, дайте послушать…
И снова, словно эхо по холмам, возникновение песни. Он поет костромские напевы, плачи, воронежские, курские… Чуть трогает лады своей гармоники. Потом вовсе ее отставляет, сомкнутые руки близко к лицу, лицо непроницаемо, глаза прикрыты, рот отверст, льется, вольно льется голосовой поток, снизу его ласково поддерживает подбородок…
Никакого надрыва, выкликаний, наигрыша. Его не хочется назвать Лелем, несмотря на костюм с нелепой серебряной каймой. Голос высок, но не слащав, и вообще, он скорее показывает, чем исполняет. Хотя бередит, бередит какие-то древние, сокровенные слезы… Несколько слов о себе, – вот ходит, собирает песни, записывает… здесь проездом… пожалуй, и все.
После концерта фуршет. Артисты расслабляются, ну и кое-кто из приближенных, в том числе и мы с Вовой. Курим в сторонке. Подходит Евгений. Конечно, вопросы.
Откуда такой? Костромич? А сейчас двигаетесь от Хабаровска?..
Да, служил там. Окончил Гнесинку. Преподавал. Побывал с ансамблем в Японии, Китае, Америке.
И так вот ходите, собираете?.. На дорогах не обижают?..
Бог миловал. Если что, пою. Люди же понимают.
И скоро я замечаю: курильщиков целая компания набралась, и оказывается, это уже я рассказываю о своих бродяжествах, о том, как люди любопытны к путникам-странникам, зазывают их к себе, кормят, жадно выслушивают: а вдруг с ними правда?.. И делятся охотно всем, что сами знают, – вот пойдут, понесут, другим передадут… Ну, понятно, и легенды… Как-то раз на базарной площади в Киеве повстречались нам цыгане, что водили за собой, как медведя, слепого певца… и так далее.
Евгений кивает, соглашается, он достаточно вежлив.
Он уже в нормальном светском костюме, за столом почти не сидит, с удовольствием поет по первой просьбе, играет на фортепиано, романсы, пробует джаз, импровизирует. Однако он явно имел успех. Это надо ж, бросить все и пойти собирать!.. Что? Уговаривали остаться в Америке? Ну, конечно, как же нам без России!..
Евгения целуют женщины, обнимают чиновные служащие филармонии, спонсоры выражают восхищение. А это можете спеть?.. Браво! А вот это?..
Вова пишет на бумажных тарелках частушки-экспромт, Евгений берет с лету.
– Ничего сложного. Только, простите уж, скажу, ладно? Частушка не терпит мудреной рифмы. У всякого жанра есть свой закон.
Они затевают игру. Вова дает первые строчки, Женя завершает. Всеобщая эйфория признания.
И видно, видно, как Женя счастлив, как не хочется ему расставаться со своим праздником. А уже прибирают стол, уже стягивают к краю остатки питья, к краю, где сидит Вадим Суховерхов, усталый, безвольно отмахивается от назойливости подпивших поклонниц:
– Полноте, Мария Аркадьевна, помилосердствуйте…
– Ах, вот вы какой высокомерный! А с эстрады кажетесь совсем иным!
Торжество свертывается, и вот что еще видно: Евгению некуда будет деваться в столь поздний час. Я шепчу Вове:
– Давай, позовем его к нам…
– Спасибо, но неудобно как-то… Я могу на вокзале до утра…
– Дружище, – Вадим приобнимает дебютанта, – и как Вы себе это представляете? Вот мы с Вами и с моими друзьями – Владимиром Федоровичем, Татьяной Александровной, Людмилой Дмитриевной!.. На вокзале?.. будем встречать Новый год?!..
За столом, в декорациях уже нашей кухни, достаточно просторной, чтобы вступление могло быть даже и чопорным: тарелочки, салфеточки, фужеры, мы «во фраках» навеличиваем друг друга, наш сын Мишка, то есть Михаил Владимирович, так и застыл с узнающими глазами – вот это да! Ведь только что на концерте, а теперь прямо к нам в дом упала эстрадная звезда! В середину стола я водружаю свечку, и мы спохватываемся, что как раз находимся в моменте перехода в следующий год. Один сохранившийся «бенгальский огонь» вручаем герою дня. Боже, как нас красят детские атрибуты! Евгений с этой волшебной палочкой в руке, в сиянии мгновенной россыпи, он же сам себе кажется мальчиком, царевичем, вне возраста, вне земных забот, которого, наконец, разглядели, узнали…
Пел ли он когда-нибудь лучше? Впрочем, и мы ведь разнежились, разомлели, с нами можно было делать, что вздумается. Мишка, необычайно для себя, разговорился, все поднимал тосты. А Женя не чаял поверить: разве таким молодым-современным может быть интересно?..
Честно сказать, я не очень-то люблю фольклор, но сейчас, вослед за ним, я с готовностью шагала от села к селу, стояла там где-нибудь на высоком берегу «по-над речкой быстрой», тосковала по неведомой деревенской «родной сторонушке», над которой звезды густы-часты, а в окнах горят горькие огни, дорога же уводит дальше по холмам, по льняной траве уходит суховатая фигура с баяном в рюкзаке… В общем, еще немного, и, казалось, я вполне созрела идти собирать голоса земли…
Однако моим друзьям хорошо известна склонность моя к очарованности, да и Вадим Иваныч – режиссер – никому не позволит произвольно отлучиться, сегодня он «ведет нашу новогоднюю ночь».
Вот они поют романсы на три голоса, у Людмилы Дмитриевны, у Людочки, тоже незаурядные данные.
– Вадим, позвольте, я все же скажу? Ваша гитара не строит, – наступает Женя на голос своей почтительности.
Вадя устал, даже изможден, – еще бы, три часа кувыркаться на сцене, как он это называет, а сколько закулисных хлопот!.. В общем, он порывается еще повыкрикивать, но спускает:
– Евгений Иваныч, старикашка, пой, не умолкай!
К утру репертуар дал крен в «попсу». Мы с Людочкой переглянулись: оно конечно… Однако Женя чутко уловил повисший было невосторг.
– Ладно, ладно, что нескладно. Понравиться хотел. Вот лучше другую…
И все-таки стало просвечивать, что ему часто приходится петь на потребу, не удерживает стиль. Да и мы довольно захмелели.
Ну уж когда пошел Есенин, мать-старушка в ветхом шушуне… – ой, нет! Ведь я сама была с детства заражена его стихами. Но песнопение, мне кажется, фальшивит, берет не ту ноту, упрощает звуковую ткань до нытья, и всяк еще смещает на себя, бьет на жалость, эдакий он забубенный – «ах, и сам я нынче…»
Просвечивать, просматриваться стал иной рисунок, даже во внешнем облике. Нет, никуда не делись благонравные манеры, это своеобразное изящество, которое заключено в самом слове «менестрель»… Проступил, обозначился уже знакомый нам рисунок «музыканта из подземного перехода». На прошлый концерт Вадим приглашал двух виртуозных гитаристов, на предыдущий – скрипача…
Мне сразу представилось, как Вадим Иваныч эдак к полудню, приняв ванну и размеренно позавтракав, выходит из дома на смежную нашу улицу, и как бы пробуя тротуар подагрическими ногами, неспешно отправляется по своим делам, может быть, и бутылки сдавать – в пластиковой авоське не видно. Я не успеваю его окликнуть, сейчас он завернет за угол, эта его объемистая фигура в кургузом пальто, «надетом пря-амо на рука-ва, шапчо-онка тепла-ая на вате, чтоб не зазя-бла голова». Боже правый! До боли родная фигура.
Он спускается в переход, и слышен там профессионально-чистый голос…
«Вы же знаете, я не люблю самодеятельности!» (В. И.)
…голос, усиленный подземными сводами до концертного звучания.
«Я же король фонограммы!» (В. И.)
Он же ко всему окружающему испытывает острый интерес и готовность отрежиссировать ситуацию, это ведь только кажется, что неповоротлив.
– Вы меня видите? – обращается он к миниатюрному певцу с баяном, в темных очках и кожанке, стоившей когда-то дороже всего Вадиного гардероба.
– Вижу… А очки, потому что стыдно.
Вадим делает паузу, вовсе не для того, чтобы поразмышлять, – он уже все услышал и все решил, долгую паузу… чтобы тот пережил и проглотил свои эмоции, изнемог от нетерпения, и..! – с ним уже можно работать.
Я представляю себе, как Евгений, сняв очки, увидел перед собой Барина в бобровой шубе (как Суховерхову и надлежало быть), с манерами старомодными – в них будто узнаешь Шаляпина или, например, Куприна, с голосом обширного современного диапазона…
Ничуть не сомневаюсь, что на обратном пути, сдавши бутылки, прикупив хлеба, пива, может быть молока, Вадя «взял извозчика», и они за компактный рейс в два квартала успели снабдить друг друга парой-тройкой анекдотов и житейских «опытов».
Итак, на нашей кухне. Один с раздрызганной домашней гитарой, второй с концертным баяном, супротив-наискосок сидят автор и его герой. Я тоже обычно стараюсь занять место визави к Вадиму Иванычу. Интересно, видит ли Евгений Иваныч то же, что я давно разглядела, но каждый раз ожидаю «Представленья».
Вадим весь – театр. Однако под хмельное утро было бы слишком требовать пластики от осевшего грузно тела. Вот руки – да, их пухлая вялость вполне держит действие «Капризы барского застолья»: крутит перечную мельницу, ссыпает соль с ножа. Или кисть зависла на взлете, если в бокал еще не удосужились налить… и так далее.
Но самый спектакль на этих кухонных подмостках – голова. Театр Сатиры – СТС, когда-то Студенческий, потом Самодеятельный, теперь просто Суховерхов – Театр Сатиры.
Актеры, то есть черты, расставлены выверенно на массиве лица. Занавес условен, как принято в его концертах, обозначен маской очков. Укрупненные глаза за отблеском тяжелых стекол не сразу показывают свой взгляд. Высокий лоб вздымается лысым куполом, по вискам типизирован кудрями, вальяжные щеки, нос прямой, неопределенность длинной линии рта. И мигом понимаешь, какая динамика заключена в этой линии. Вот он еще не заговорил, только ужимка приподняла кончики, зафиксировала намерение, соответствующий наклон головы – и вы получаете настрой, словно он дал зрительную ноту вашему инструменту, ваш слух на изготовку!.. Ан прозвучать может нечто вовсе неожиданное.
– Смешно, – констатирует режиссер.
Его разговорный голос отчетлив, рот артикулирует до аз-бук-венного расклада, певческий голос располагается точно в гортани.
А бывает, губы сложатся так мягко… – да, он ностальгичен, сентиментален, почему бы нет? И вот уже неуловимо утончились… – он ироничен, да, в любой момент. И щеки сразу гуттаперчевы, играют мячиками скул.
Не часто, в эпизодах, как харктерный актер, берет на себя внимание подбородок, рассчитанно обосабливаясь на авансцене второго.
– Я не слишком интеллигентен для вас?..
Вот повернулся в профиль. О, это репетиция… Конечно, «Репетиция оркестра»! И Феллини тоже.
Со множеством противоречий и страстей. Нос с горбинкой, высокомерие заметно, резко вскидывается или кивает в такт, дирижирует. И гамма ямочек-ужимок по клавиатуре мускулов щеки.
Вид сзади – тоже маска. Режиссера. Из венца взлохмаченных кудрей лысина лаконично завершена острым яйцом. Вдруг обернулся, снял очки… Боже! – близоруко, безоружно смотрят на меня ярко-карие глаза Натальи Петровны, глаза его матери, очень живые в орбитах фасонного кроя «ретро», – так они и остановились на фотографии в осиротевшей Вадиной квартире.
Впрочем, Вадима Иваныча уже пора отпускать домой. Это длительная процедура, состоящая из нескольких актов, с переменой костюмов и массой номеров, трюков, курьезов, уговоров, ритуальных жестов, канители, куража, крика, смеха…
– Дружище, никогда не забывай Вадима Иваныча!
Я представляю, как Людочка его поведет… Их парный рисунок, подретушированный утренними сумерками…
Занавес.
Ну а мы, оставшиеся в зале?..
Словно получили повод для большей откровенности. Слово за слово, вокруг да около… Я решила позволить себе бесшабашно рассказать – должна же наступить развязка:
– Это было в Москве. Спускаюсь в метро. Поздно, народу почти нет. Далеко в переходе разносится: «Ты скажи, ты скажи, че те надо, че те надо…» – один на балалайке, другой на ложках наяривают от души. Так мне весело-забавно стало, опустила им в банку десятку и показала большой палец, дескать, – «Во!» Они малахольно отделились от стены и тронулись за мной, наигрывая. Ну и я пошла впереди с приплясом. Так спустились до платформы. Помахала им из вагона, они развернулись и подались обратно.
Женя напрягся.
– Оставь, старикашка, – Вова продолжил Вадины интонации, и добавил уже серьезно: – Видишь, мы перед тобой открыты. А дальнейшее общение зависит от тебя.
Сполох обиды в глазах. У нас же в Сибири не принято спрашивать. И все тут могло сразу развалиться.
– Знаешь, у меня небольшой опыт бродяги, уже говорила, но если выбрал себе дорогу, обид быть не может. Тебе никто ничего не должен, как и ты никому.
– Ну ладно. Ладно, все нескладно. Какой я бродяга! Мне бы только на сцену! Конечно, надо же кому-то рассказать. В общем, жена… Все бросил, уехал… Стучался в каждую филармонию… Добрался до Новосибирска… Кому я нужен?..
Я смотрю ему не в глаза, пусть прольется, эти гримаски мучают лицо, когда человек еще не изжил потерь и унижения. А падение в подземелье – что ж? Оно так буквально, что почти понарошку. Ведь талант твой при тебе. Надо будет ему потом сказать. Эти мне «дети подземелья». Конечно же, он – «бродячий музыкант». Стоишь, а толпа движется, течет, гул поездов… И как на больших дорогах, ожидаешь чуда…
– …Около меня остановился и говорит: «Вы меня видите?» Я опешил, но сразу снял очки, будто подчинился. А он молчит, молчит. Такой вроде не должен прогнать. Молчит… Вдруг протянул руку: «Вадим Суховерхов. Есть возможность завтра выступить на концерте. Приходите вечером в филармонию поговорить, у меня будет репетиция».
Позднее Вадим пересказывал:
«Приходит вечером. Без баяна.
– …?
– Вы же пригласили поговорить.
…Действительно, с какой стати? Он же профессионал. Довольно разговора. Впрочем, я не сомневался, что будет успех. Вот Эмский проиграл мне накануне весьсвой репертуар, а на концерт не явился, мать твою, запил. Потом приходил извиняться».
Женя не стал у нас отсыпаться, поехал к себе в пригород, где снимает квартиру. Оставил баян и кофр с костюмами:
– Завтра заберу.
День, два, неделя… в общем, как настоящий артист, он сделал о-очень большую паузу. Мы уж и не знали, что подумать. Хотя догадаться на самом деле было несложно. Ну, а какой эпилог мог получиться у этой «святочной» истории? Он давно описан в классической литературе: разочарование – на российский манер, или «нетерпение сердца» – на западный.
Да, еще ведь должен был появиться эпизодический герой. Бобровая шуба, которую Автор сбрасывает со своего плеча на спину подопечного. Я сбросила с нашего семейного плеча полушубок, который здорово выручал меня, Вову, Мишу, – все же здесь не Приморский край.
Скоро месяц, как мы с Женей почти каждый день распиваем чаи на нашей кухне. Беседуем. Иногда он привозит настоящего молока из своего пригорода. Или добавляет к общей трапезе кусочек сыра на заработанные в переходе денежки.
Вот на этом, не заглядывая в будущее, и оставим точку.
Всё путём
Фирменный поезд «Сибиряк», кроме купейных, возит два плацкартных вагона. Между собой их различают «ковровый» и «бесковровый». Ну и по цене соответственно. Старая рядовая интеллигенция выбирает «бесковровый».
Анна Матвеевна всегда немножко нервничает перед отъездом. Московские приятели подшучивают над такой провинциальностью, но покорно тащатся провожать и еще минут сорок торчат на перроне. Впрочем, радуются, потому что выкраивается внутри житейских забот вольный момент будто бы из былой бравой молодости. У кого-нибудь обязательно оказывается фляжка с ее любимым коньком. Пьют из горлышка, хохочут, курят.
В этот раз Анна прилетела на похороны старинного общего друга. Поэтому веселья не было. Расцеловались. Проследили, как ее подростковая фигурка в смешном, не по возрасту полушубке поднялась на площадку тамбура, обернулась, постояла, прижав кулачки к подбородку, встретилась взглядом по порядку с каждым, махнула рукой, чтобы уже шли, и скрылась. Да и холодно было на исходе ноября.
В вагоне Анна Матвеевна сняла полушубок, оставшись в брючках и свитере. Придвинулась к окну, достала книжку.
Напротив, за столиком сидела девушка. Тоже в свитере и брюках, тоже листала книгу. Надо же, учебник по математике. Светленькая, челка свесилась на глаза. Выпятив губу, дунула вверх, челка разлетелась, и на миг стрельнул из-под нее пытливый зрачок. Разведка показала, что можно отодвинуть занавес рукой, выйти из укрытия.
Женщины обменялись взглядами – примерно так мимоходом на улице сверяются они с отражением в стекле витрины.
– Девчонки, мы пока посидим тут у вас? Ой, простите…
В общем да, с лицом уже не ошибаются, – подумала Анна Матвеевна. Хотя были у ней еще яркие, длинно размеченные глаза, были темные брови вразлет, стрижка под пажа. Резкая на черном седая прядь могла сойти за нарочно покрашенную, будь она помоложе. В ответ улыбнулась. Девушка вмиг опустила челку.
К ним в боковой отсек набились парни в военной форме, сели на лавки тесно. Ну, конечно, дембели возвращаются домой. Моего раньше привезли… Живой. Мариночка дождалась…
Пахло сапожной ваксой, сырым брезентом, заскорузло шаркали бушлаты, когда терлись соседние рукава. Лица были как будто плохо промыты, они стояли в нахохленных воротниках довольно угрюмо. Как у сильно уставших крестьянских мужиков. И почти не различались.
Чего-то все ждали. Может, еще какого-то дополнительного приказа, может, просто отхода поезда. Тихо и коротко сообщали друг другу:
– Чечня. Десантная часть, номер…
– Калининград, погранвойска…
– Чечня… номер…
– Северный флот… Чечня…
И так далее. Вроде как и не знакомились. Без эмоций, без рукопожатий. Иногда назывались местности и цифры… Анна охнула, догадываясь, – это место боя и число потерь.
По проходу торопливо проталкивалась лоточница в фартуке поверх пуховика:
– Кто еще забыл купить мороженое?..
Воины стали шарить по карманам.
– На тебя брать?
Теперь сидели и ели. Как дети. Один достал чайную ложку и съел свое очень быстро. Сгрыз стаканчик. Ложку облизал. Протянул соседу:
– Надо? Так удобнее. Из дому еще захватил. Видишь, подписана. Не расстаюсь с ней.
Поезд дернулся. Раз, другой, заскрежетал…
– Успел примерзнуть.
Хозяин ложки посмотрел на ручные часы. Ровно через пять минут – снова. И словно все ждали-таки команды, молча поднялись и схлынули.
Анна взяла сигареты и пошла курить. Из тамбура в дверь рванулся белесый дым. Она сноровисто скользнула в толпу бушлатов. Солдаты передавали друг другу бутылку водки. Пили, держа палец на условной отметке. Никакого смеха. Те же короткие сообщения. Доложил, отпил, передал следующему. Анне хотелось быть среди них. Но и неловко как-то.
Вернулась. Якобы уткнулась в книжку. Девочка, надо же, еще что-то усердно писала в тетрадке.
– Задачи решаешь?
С ней рядом устроился владелец домашней ложки, что лежала теперь на столе, мельхиоровая, с витой надписью. Парень уже снял куртку. В гимнастерке с белой полоской подворотничка выглядел совсем юным. Каким и был на самом деле.
– Хочешь, я тебе все решу? Для меня это семечки…
– Нет, я люблю сама. И потом, экзамены-то мне сдавать!
Наверно, был смышленым школяром, смотрела Анна Матвеевна, чубчик все теребит. Стесняется вряд ли.
– Где учишься?
– В универе. Новосибирском. На мехмате.
– Клево. Я тоже буду поступать. Не выбрал еще куда. Хочется только домой!
– А где ты живешь?
– На Урале. Вот ночью сойду в Екатеринбурге, потом автобусом три часа. Может, попутка будет. Пешком бы побежал!
– Чё, задачки решаете?
Подсел тощий жилистый паренек. С половиной узкого лица. Вторая упрятана в бинты между марлевой шеей и шапочкой на голове.
– Не боись! Там все будет путем. Даже глаз на месте. Хочешь, дырочку проковыряю?
Подошли четверо ребят. Анна хотела прижаться совсем в угол, но вовремя сообразила: еще двое несли бутылки, общипанную буханку хлеба.
– Подождите, пожалуйста.
Она вытащила свои дорожные припасы, напластала на газетке сыра и колбасы, напластала, – отметила сама, – так ухватистее брать руками. И отсела на край полки к проходу. Девушка Вика, как откуда-то сразу стало всем известно, спрятав тетрадку, высыпала на столик конфеты и яблоки. А книжку приткнула к окну, словно табличку: «Курс высшей математики». Защищается на всякий случай, подумала Анна.
– Простите, а как вас звать? – спросил ее чернявый, с невыбритой верхней губой. – Вы похожи на мою маму.
Она вспыхнула и прижала кулачки к подбородку.
– Да, у меня такой же сын. Тоже черноволосый. Он… Он сержант. Анна Матвеевна меня зовут.
– Ну, значит, братка. Вы с нами выпьете? Сейчас…
Он допил из своей кружки, налил и подал ей. Тостов никто не говорил. Просто время от времени разливали по кружкам, сколько их хватало, выпивали, прежде стукнувшись краями, доливали и передавали другим. Пили какую-то бормотушку подешевле. Но не наотмашь.
Опьянел только один, забинтованный Генрих. Он вообще заговаривался. Может, слишком спешил шутить, может, узко ему было, неудобно открывать рот. И все вязался к Вике, чтобы поцеловала его:
– Смотри, я специально место оставил. Все время видел тебя в мечтах, как ты целуешь меня сюда, – тыкал тощим пальцем в щеку, – сюда, хоть один разок.
Вика смахивала челку рукой, смеялась. Ей нравилось быть в мужском обществе.
– Ну, хорошо. Только обещай, что сразу полезешь спать. Вот сюда, на верхнюю полку, – она потыкала пальчиком над собой.
Генрих расстелил бушлат. Он лег на живот, вниз лицом и поджав плечи внутрь, словно накрывшись собственной спиной.
Никто не говорил о войне. Хотя большинство здесь было из Чечни. Разве что пограничник из Калининграда, деликатный Миша, хозяин ложечки, тот, задачки кому, словно семечки. Наверно, он на радарах там служил. Да еще вот чернявый балагур Серега, который постоянно проверял молодые усы, подводник Северного флота. Остальных Анна не успевала выделить. Они перемещались к другим компаниям в вагоне, уходили курить или за вином, сюда прибывали новые, все уже знали друг друга, подхватывали с полуслова. Кому-то нужно было выходить. Тогда все снимались с места, и Вика с ними, бежали провожать. Возвращались разгоряченные с мороза.
Как быстро они передружились, думала Анна, впрочем, если вспомнить, не так ли и мы?.. Молодость сразу схватывает. А эти особенно… Правильно, что не говорят о страшном.
Она заметила, что уже глубокая ночь. Заметила вдруг, что проход весь забит узлами. И сидят на них или, где есть местечко, на боковых полках, сидят цыгане. Как в общем вагоне. На какой же это станции? И наверно, ждут, когда освободятся места после Урала.
Она заметила, что держит ладошки цыганенка, красные ледышки, отогревает их, оттаивает, а он плачет.
– Конечно, больно, миленький. Как же ты без рукавичек на таком морозе? Чуть-чуть еще, сейчас все будет хорошо.
– Мы не цыгане, мы молдаване, – почему-то поясняли ей кучерявые тетки в курчавых же пуховых платках, – из далёка едем, не думали, что так холодно. Потерял перчатки. Не сказал.
Темные мужики смотрели без выражения. Пацанчик уже не плакал. Он спал, доверив и голову свою Анне, уткнувшись ей в колени. Она тихонько покачивалась, хотелось баюкать.
Ребята же болтали напропалую.
– Мамане налейте, – спохватывался Серега. Готовил бутерброд, выравнивал по хлебу куски сыра, сверху кружок колбасы. Подносил кружку близко к губам, чтобы не тратить ей движений, ждал, сколько захочет отпить:
– Вот так славно будет.
Трогал усы.
– Как думаете, успеют отрасти до дома?
Болтали напропалую. Солдатские истории мало отличались друг от друга, как и фотографии, которые ходили из рук в руки в стандартных альбомчиках. Анне не удавалось ладом разглядеть. Слушала. Смотрела в лицо каждому – мой мальчик так же бы рассказывал…
Незатейливые истории сливались в одну общую. Да и что в них могло оставаться особенного, за вычетом всех ужасов. В одинаковых интонациях звучали будущие планы:
– Сначала добраться до дому! Месяц буду гулять без просыпу! Или два! Ну три, от силы. Потом пойду учиться. Это точно. Иначе пропадешь.
Дорогие мои мальчишки, думала Анна, все это благие мечты… Осядете вы в своих деревнях и засосет…
– Стой-ка, подожди! Какая красивая девочка!
Сейчас ребята показывали друг другу отдельные альбомчики. У каждого был такой, где хранились фотографии девушек, с которыми они переписывались. У Сереги было целых два заветных альбома.
– Дай еще посмотреть. Я прямо влюбился!
– Без шуток? Тогда я тебя познакомлю. Держи фотку. Адрес там записан. Знаешь, сколько я пар уже свел? Вика, ты не смейся. Письма валом валят в часть. А девчонки ведь надеются. Я собираю те, что никто не взял, и отвечаю. Ну на всех бы женился! Чего вы ржете? Я хоть и веселый, но верный. Это все сестренки хорошие. А моя? А моя меня ждет.
– Покажи, которая?
– Не, она не здесь, она вот где, – похлопал по груди.
Поезд подходил к Екатеринбургу. Засуетились. Многие были из уральских сел. Вика достала фотоаппарат и тетрадку.
– Ребята, скорее пишите свои адреса! И давайте сначала выскочим раздетые, я всех сниму. Здесь не поместимся. Потом будем прощаться.
К утру ряды поредели. Рассосались и молдаване. Потихоньку все устроились спать.
На другой день отсыпались долго.
– Пу-усть сол-да-ты немно-о-го по-спя-ат… – напевала Вика, разгребая столик для чая.
– Ой, ложечка! Миша забыл. Отдать ее проводнице?..
– Да зачем же? Прибери к себе. Потом пошлешь ему. У тебя же есть адрес.
– Ой, конечно. Спасибо, Анна Матвеевна. Вообще, спасибо вам. Вы так здорово все сделали!
– Что ты, девочка моя! Я тут вовсе не при чем. Это ребята такие славные. И ты – умница.
– Ну, разве ж я не понимаю!
Пили чай. Тихонько разговаривали. Вика училась на втором курсе. В Москву ее срочно вызвали к любимой тете, которая чуть не умерла. Но все, слава Богу, обошлось.
– Я бы себе не простила никогда! Она мой самый большой друг! Она, как Вы, ничего не нужно объяснять. С родителями сложно.
Анна Матвеевна молча слушала, улыбалась.
Когда она ходила курить, шла по проходу, на боковых местах за столиками сидели молдаване, по двое, ели какую-то горячую мясную еду. Поднимали серьезные свои, без выражения лица, кланялись ей… Она тоже улыбалась. А тетки, те трещали по-своему. Парнишка выглядывал из-за мамкиной спины. Глядел будущими взрослыми глазами.
К вечеру спустился с полки Генрих. Он был вял, спокоен. Немножко веко дергалось. От общего ужина не отказался. Еще подошли двое ребят. Олег и Василий. Им нужно было всем добираться потом до Томской области. Держались вместе.
Особенно уже и не балагурили. Этот промежуток времени был как бы лишним. Первый гребень слетел, следующий накапливали к дому. Вечер предстояло просто погасить.
Снова достали фотографии. Рассматривали, соединив головы кргом. Анна Матвеевна теперь была даже и в центре. Генрих разложил свой альбом у нее на коленях, водил тощим пальцем:
– Здесь меня еще провожают. Мамка, дед. Это я. В другой жизни. Вот сеструха…
– Это присягу принимаем. Вот он я. А то вы и лица моего не запомните…
– Погоди-ка, не листай дальше, – Василий открыл «свою присягу», – смотри, на том же месте! Видишь, тот же самый транспарант, знамя с оторванным уголком… Мать твою! Зацеловали. А я тогда подумал – боевое… И сразу погнали в горы. Значит, конвейер…
– Ладно, кончай. Тут мы на марше. Не переживайте вы так, всё путём.
У Анны мелко дрожали колени. Вика обняла за плечи. Крепко. Щекотно было от ее волос.
– Здесь мы с другом. Лучший мой друг!
– Саша… Это Сашенька…
Анна Матвеевна прижала кулачки к лицу.
– Ваш сын?
Генрих схватил ее за руки, сильно ткнулся марлевым лбом.
– Я не знал. Нас тогда всех убили. Он закрыл меня. Я не знал! Простите! Простите!
– Его не убили… Он дома…
Она сидела оцепенев. Слезы текли, текли, заливая какую-то ненормальную, как сейчас казалось, улыбку.
– Его не убили. Он живой.
– Хорошо, хорошо…
Парни закутали ее в одеяло, притащили горячего чаю, уложили. Сидели подле, сменяя друг друга. До утра. До Новосибирска.
– Они будут меня встречать. С женой. Сами увидите.
– Конечно, конечно…
Они все стояли в тамбуре. Поезд медленно тормозил. Через замерзшее стекло не было ничего видно. Проводница открыла дверь, подняла подножку, встала в сторонке.
Напротив выхода негусто толпились встречающие, и ждала уже инвалидная коляска, или кресло такое, за спинку его держала молодая женщина.
– Я же говорила. У нас так принято, провожать и встречать. Это жена его, Мариночка.
Анна Матвеевна спускалась даже и не суетно. Несколько напряженнее выпрямила свою и так прямую фигурку. Подошла. Поцеловала обоих.
– Сашенька, не поверишь, со мной вместе ехал твой друг…
В кресле сидел модно одетый человек, в черное длинное пальто и глубокую шляпу. Разве что чуть старательнее одетый, чем естественно. Пусто блестели темные очки. На лице понизу растянулась улыбка.
Читать бесплатно другие книги:
