Коробка с пуговицами. Рассказы Янушевич Татьяна

Ловленый марьяж

В купе оказался полный комплект: дама и три джентльмена. Через час-другой они уже обменялись входными данными, сообща перекусили, выпив за знакомство, и расположились писать «пульку».

Борис Игнатьевич взялся тасовать карты. Ранее он представился бизнесменом, и вроде бы именно ему следовало открыть сеанс:

– Давно не брал я в руки… чего?.. Картишек!

Он пощелкал колодой, пустил ее дугой так и эдак, развернул веером, в то время оглядел партнеров, прикидывая, каким манером инициировать игру. Подмигнул сам себе из дверного зеркала, – что ж, здесь за столиком сидел модельный мужчина, не седеющий брюнет. А она сейчас скажет…

– Ну вы, право, фокусник! – сказала она, слегка подчеркивая притворность интонацией.

Дама назвалась Ириной Андреевной Ее небольшая голова на прямой шее казалась бы надменной, если бы она этого хотела. Глаза смотрели уверенно.

– И сколько мы поставим на кон?

– Три грамма вист! – мгновенно отозвались и тут же рассмеялись Владимир Владимирович и Николай Иванович – живучи, однако, студенческие традиции.

– Господа, это несерьезно. Ставки должны быть высокие. – Борис Игнатьевич выдержал паузу. – Пусть наказанием за проигрыш будет какой-нибудь рассказ. Например, из поездной жизни.

– Браво! Только я теперь буду все время мучиться, о чем рассказывать.

И сразу игра заладилась бойко, с байками и перекурами, с отвлечением на «пятьдесят капель».

После своей сдачи Ирина Андреевна заглядывала в карты к одному, другому, говорила театральным голосом: «Ах, право!» или «Ну-ну…» или:

– Лучше мне уйти, чтобы не волноваться.

Тогда брала сигареты и выходила.

И всякий раз мужчины провожали ее взглядами, такого примерно содержания:

«Экая бестия! До чего все продумано! Ни единой лишней линии!» – едва удерживался Борис Игнатьевич, чтобы не поцокать языком.

«Змея морская. Струится, серебрится, а проглотит, не успеешь ойкнуть. Нет уж!» – думал Николай Иванович.

«Хороша… Серая Шейка, – Владимир Владимирович рассеянно смотрел в свои карты и напевал бессмысленный детский ребус, – у-точка пре-лест-ни-ца у-три-нос…»

И действительно, Ирина Андреевна была хороша в сером дорожном платье, с тщательно уложенной подсиненной прической. С легкой руки Бориса Игнатьевича скоро стали называть ее Ириночкой. А Николай Иванович еще прицеплял в рифму: Ириночка-былиночка, – кувшиночка, – тростиночка. Иногда нарочито грубил: Сориночка, Змеиночка. Что-нибудь такое.

Ирина Андреевна играла недурно. Охотно повторяла непременные присказки:

– Под игрока с семака.

– Хода нет – ходи с бубей.

Ошибки делала. Но лишь Борис Игнатьевич мог заметить, что всегда в пользу «Ника», «Николя», «Николеньки». Да не показывал виду дескать, ни для кого не секрет, что женщины безошибочно выбирают себе про запас наиболее безопасного рыцаря. Сам же «коней не гнал», а если «слишком везло», сразу начинал подсказывать слабой стороне либо забавлял компанию «аналогичным случаем».

Николай-Николенька-Николя порой раздражался ни с того ни с сего:

– Гори, Ириночка-лучиночка, вдали от сердца моего… Песня такая есть у аборигенов острова Борнео.

– Вы и там побывали, Синбад-Мореход?

– Я побывал всюду, где меня теперь нет.

Вообще-то, душой компании смотрелся как раз Николай Иванович. Инженер-геофизик. Плотный, устойчивый, надежный. «Шкиперское» лицо оформил бородкой, похоже, с молодости. Недоставало трубки в углу безгубого рта. Он единственный здесь не курил. Может, из чувства перечения? В самом деле, с ближней дистанции было видно, что веселые его ужимки прятали немало загадочных противоречий. В карты ему шибко не везло.

Но самым рисковым оказался Профессор. Это он так себя преподнес при знакомстве:

– Владимир Владимирович. Профессор. К тому же поэт.

Наверное, по инерции. Профессор был слегка подшофе. Провожающая его несуразная команда обратила на себя внимание еще на перроне. Седые бородачи и пожилые девчонки поминутно братались: «Старик, я тебя люблю!» И орали стихи хором.

– Всем симпозиумом пожаловали? – съязвила тогда Ирина Андреевна.

– О, Конгресс Всемирных Поэтов! Они же, действительно, да, еще и ученые всех мастей. Впрочем, извините за беспокойство.

Профессор был невысок, суховат, с внимательными очками на длинном носу. С тем спокойствием на лице, что сообщает об удачливости и независимости. Сейчас он играл шаляй-валяй – все же устал на конференции, да и неохота было сосредотачиваться.

Просидели за преферансом до утра. Расплату решили отложить на вечер. И занялись приготовлениями к отдыху.

Владимир Владимирович отправился в туалет. Шел по коридору с упорством канатоходца. Помахивал полотенцем. Напевал себе под нос:

«Гуси-гуси, га-га-га, есть хотите? О да! Действительно. Если послушать со стороны, гогочем, как гусаки над лебедицей. Однако дивно хороша. Этот ивовый голос длиннолистый… Что-то мне все время напоминает… А Ник, кажется, спекся. Ведет себя, словно подросток. В маске Морского Волка. Поди, и в моря подался с какой-нибудь невезухи… А этот шулер – фрукт! Я бы не удивился. Ну и шут с ним. Пожалуй, я все-таки пьян. Гуси-гуси…»

Николай Иванович сидел один. Ему хотелось шарахнуть кулаком по столу. Чтобы кувыркнулись бутылки. Чтобы разлетелись карты. Куда-то испарилась веселость. Вот только же собирался навести порядок. Бубнил, строя в зеркале гримасы:

«Змея и есть. Думает, что я клюнул. Ишь, как ухаживает. Нет уж! Хаживали, хаживали по этим тропиночкам, не заманишь! – Ему сделалось смешно от словесной находки, и передразнил. – Дейст-ви-и-тельно, да-а».

Профессор его раздражал. Причем как раз потому, что нравился.

«Я и сам такой независимый. Я и сам люблю распускать словеса. Подумаешь, поэт! Подумаешь, профессор! Не проверишь. А вот верится, будь он неладен. Я бы с ним пошел в плаванье. С Борисом – нет. Никакой он не бизнесмен. Хитрец он, вот кто. Но в компании ничего, годится».

Владимир Владимирович вернулся в купе, когда все уже улеглись.

– О! Труба сыграла отбой? А я думал, мы еще по пятьдесят капель перед сном?.. Стоял в тамбуре, засмотрелся в окно. Что-то во всем этом славное, давнее… Впрочем, извините.

Поднялись поздно. Николай Иванович уже приготовил стол к трапезе. После разбитого дня наступил ленивый вечер. Подвели итоги. Владимир Владимирович проиграл больше всех, ему и выпало развлекать компанию первым.

– Нахальство наказуемо, Профессор.

– Почему нахальство? Отвага. Которая всегда ведет к победе. Правда, не всегда к ней приводит. Значит, вы требуете рассказ про поезд? Хорошо. Если по короткому ходу ассоциаций, мне вспоминается эпизод из студенчества. То ли это встреча со старыми друзьями разбередила, то ли чудная наша обстановка… Действительно, да.

Учился я в Питере, в университете. И в традициях нашего физфака была театральная дружба с физиками из МГУ. В те зимние каникулы они приехали со своей оперой.

На сцене сразу выделилась героиня. Необычайным голосом, каким сирены сводят с ума мореходов. Эффект был велик еще и потому, что голосу, казалось, негде было помещаться, – такая она была тоненькая, с длинной шейкой. В конце спектакля я выбежал на сцену и прочитал ей стихи. Возможно, поэтому она отнеслась ко мне благосклонно. Потом я писал ей письма в стихах.

И вот она пригласила меня на день рожденья. Тридцатого апреля. Я спешно насобирал по общаге денег на билет. Хватило еще на пару пирожков в дорогу и на маленькую для смелости. Вез ей в подарок целую тетрадку поэм.

Ехал в сидячем вагоне. Проводник прошел, предлагая пиво. Я счел возможным достать свои припасы. Вдруг сосед, синхронно со мной, тоже достал маленькую. Мы понимающе чокнулись. Предложил ему второй пирожок:

– Вот и все, чем богат.

– Это по-нашему, поделиться последним.

Ну и потекла беседа. Дядька был уже матерый, такой, из очевидных романтиков предыдущих времен. Майор. Военный френч на нем начинал отечески сутулиться, когда он внимал моим соловьиным трелям.

Я же мог говорить только об одном: конечно, о ней, о сирене. И до самой Москвы читал ему стихи. А за окном по талому небу тревожные неслись облака. Деревья кренили прутья, и вдруг затягивало их ветром в черные ельники, как в воронку.

Когда мы прощались, майор, немного замявшись, протянул мне двадцатипятирублевую бумажку:

– Ну… вроде как гонорар… Причем делюсь не последним.

Я тоже ужасно смутился. Но взял. Деньги нужны были позарез. Действительно, да. Хотя я еще не задумывался об обратной дороге. Все же попросил его адрес. Мельком глянул – полевая почта. Служил майор на Севере.

Москву я тогда знал плохо, а девушка жила в Бибирево. Да и поздновато уж было, темно. Взял такси. Сразу объявил шоферу:

– Шеф, мне нужно приобрести бутылку хорошего вина и конфеты.

Вручил ему даровую бумажку.

– Я здесь пролетом. Вам проще сориентироваться. Сделайте нужные вычисления в свою пользу и пособите.

– Нет проблем.

Он обогнул площадь трех вокзалов и притормозил у ресторана. Я остался в машине ждать. Что-то долго. Захотелось курить. Сунулся, спичек нет. Вышел, думаю, у кого-нибудь прикурю. Как на грех, никого прохожих. Казалось бы, предпраздничный день. Пошел на угол. Слышу, за спиной двери хлопнули, шеф тащит бутылку. Помаячил ему, дескать, сейчас… Он кивнул. Сел в машину. И укатил. Вот те на!

Я глядел в красные задние глазки, как они, налитые кровью, смешивались со стаей таких же алчных звериных глаз, несущихся в темноте улицы, в зловещей, щелкающей флагами Вальпургиевой ночи…

Уехала тетрадка со стихами, уехала бумажка с полевым адресом… Этого мне было особенно жаль, не хотелось оставлять майора в разочаровании. Ну, а стихи вспомнил потом, конечно. Лучшие. Остальные не стоили того.

– И это все? – спросила Ирина Андреевна. Вдруг залилась краской и с натугой начала кашлять.

– А что еще? Разве мало?

– Ну, а девушка?..

– Про девушку не знаю. Не довелось больше встретиться. В ту ночь я вообще чуть не пропал. Однако Бог хранит поэтов. До поры… Тогда же судьба привела меня к другой. Но эта история уже не из поездной жизни. И пока что я ее не проиграл. Действительно, да…

– Не ожидал! – сверкнул зубами Борис Игнатьевич и глянул вскользь на Ирину Андреевну.

Та, прихватив сигареты, вышла. И все прикладывала платок к лицу, будто не может унять кашель.

– Мне кажется, я заслужил сто грамм?

Мужчины выпили.

– Ладно, идите и вы травитесь. Приготовлю пока корейскую лапшу. Не выбрасывать же.

Николай Иванович остался возиться с ужином. Следующий рассказ был за ним, и ему хотелось затянуть время.

«Дурацкая история. Дурацкая присказка. Твердит, будто земли под собой не чует. Ветром его, видите ли, по миру несет. А она расчувствовалась. Интересно, сама-то что расскажет? Терпеть не могу лирики. Надо им сбить этот коленкор».

Он разрывал упаковки с лапшой, резал колбасу и все больше нервничал. Рассказывать он вообще-то любил. Еще в детстве сочинял сказки для дворовой мелкоты. И теперь ему нравилось собирать вокруг себя детей для какого-нибудь дела. Свою семью так и не завел. С тех пор, как его бросила невеста. Да еще так вероломно… Нет, женщины, конечно, были. Но он им не доверял. А за этой, пожалуй, побежал бы… Хотелось поразить ее рассказом. История же лезла в голову именно та, вероломная…

«Нет уж! Не дождетесь!»

За ужином Николай Иванович не мог отделаться от своих бесконечных «чка-чка-Ириночка». А мысленно отметал глупые «занимательные фантастики». В поездах-то у него, выходит, ничего особенного и не случалось? И если отсеять фантазии, много ли останется?.. Зря бросил курить.