Голодное пламя Сунд Эрик
Проходя в калитку, она видит Софию в шезлонге перед красным домиком с белыми углами. София сидит в тени раскидистой вишни, и когда Виктория подходит ближе, она видит, что пожилая дама спит. Ее светлые, почти белые волосы шалью рассыпались по плечам; она накрашена. Губы красные, на веках – голубые тени.
Прохладно. Виктория берет плед, которым София укрыла ноги, и укутывает ее.
Она входит в дом и после недолгих поисков находит сумочку Софии. Во внешнем кармане – кошелек из потертой коричневой кожи. В нем Виктория видит три сотенных купюры и решает оставить одну. Две другие она складывает пополам и засовывает в задний карман собственных джинсов.
Виктория кладет бумажник назад и идет в кабинет Софии. Блокнот с записями она находит в одном из ящиков рабочего стола.
Виктория садится за стол, открывает блокнот и начинает читать.
София записала все, что сказала Виктория, иногда даже дословно, и Виктория поражается тому, что София еще и успевала отметить, как Виктория двигалась или с какой интонацией говорила.
Виктория подозревает, что София владеет приемами стенографии и просто записывает беседу. Она медленно читает и обдумывает все, что было сказано.
Ведь, несмотря ни на что, они встречались больше пятидесяти раз.
Она берет ручку и исправляет имена, чтобы было правильно. Если имя Виктории попадается в описании чего-то, что на самом деле сделала Солес, которая и несет ответственность за сделанное, она исправляет имя. Все должно быть правильно. Она не собирается отвечать за что-то, к чему приложила руку Солес.
Виктория работает интенсивно, забыв о времени. Читая, она притворяется, что она – София. Морщит лоб и пытается поставить диагноз клиенту.
На полях она записывает свои собственные наблюдения и выводы.
Далее она коротко объясняет, что, по ее мнению, следует сделать Софии, какие темы разрабатывать дальше.
Когда София не понимает, что говорит Солес, Виктория записывает объяснения на полях маленькими разборчивыми буквами.
Она не понимает, как София могла столько понять неверно.
Ведь клиент выражается абсолютно ясно.
Виктория с головой ушла в работу и откладывает блокнот, только когда слышит, как София гремит чем-то на кухне.
Она выглядывает в окно. На другой стороне улицы, у моря, какие-то люди устроили пикник. Расположились на мостках, накрыли стол: сегодня праздник летнего солнцестояния.
С кухни пахнет укропом.
– С возвращением, Виктория! – кричит София из кухни. – Как съездила?
Виктория коротко отвечает: хорошо.
Ребенок – это просто яйцо в голубой пижаме. Не более. Вот что она теперь знает.
Светлый вечер переходит в почти такую же светлую ночь. Когда София говорит, что собирается лечь спать, Виктория остается сидеть на каменных ступеньках, слушая птиц. Соловей заливается на дереве где-то в соседском саду; с мостков доносятся звуки праздника, отчего Виктории вспоминается такой же праздник в округе Даларна.
Вначале спускались к Дальэльвену и смотрели на большие гребные лодки, потом отправлялись в лес и рубили ворох березовых веток, которые потом следовало прибить у входной двери; потом наставала пора танцевать вокруг майского шеста, который мужики рывками поднимали во время гулянки. Тетушки в веночках смеялись больше, чем за все последние недели, но не длили смех, иначе шнапс начинал внушать, что чужие бабы привлекательнее собственной жены, так что могло и обжечь щеку, когда кулак сообщал тебе, как ты разжирела. И везет же другим, у которых баба не прочь потрахаться, радостная и благодарная, а не надутая и никакая. И так же хорошо было притулиться к ней, и потрогать и пощупать, хотя ты и говорила – «живот болит», и он говорил – «переела сладкого», хотя тебе едва давали денег даже на газировку, и ты все смотрела, как другие дети покупают лотерейные билетики, а сахарная вата у них чуть из ушей не лезет…
Виктория смотрит вокруг. У озера все стихло, солнце светит из-за горизонта. Оно исчезнет всего на пару часов, а потом снова встанет.
На улице так и не стемнеет.
Виктория поднимается – тело немного затекло – с жестких ступенек.
Она слегка замерзла и думает, не войти ли в дом, но решает пройтись, чтобы согреться.
Она не устала, хотя уже почти утро.
Острые камешки больно колют босые ноги, и Виктория сходит на край лужайки. У калитки сиреневый куст в цвету, и хотя цветы как будто увяли, они все еще пахнут.
На дороге никого, только слышны лодки где-то вдали, и Виктория спускается к мосткам.
Чайки пируют остатками вечерней трапезы, разбросанными вокруг переполненного мусорного бака. Птицы неохотно покидают место и, резко крича, летят над водой.
Она выходит на мостки, становится на колени.
Вода черная, холодная. Какие-то рыбы поднялись к поверхности и бодрствуют, хватают ртом насекомых, летающих прямо над водой.
Она ложится на живот и пристально смотрит в темноту.
По воде идут круги, отражение делается неясным, но ей нравится именно так.
Она выглядит такой милой.
Облизать губы и сунуть язык в рот, наверное пахнущий блевотиной, потому что две бутылки сливовицы поднимутся вверх быстрее, чем прокрадутся вниз. Пятнадцать парней подначивают друг друга, а лаборатория не так велика, тем более что весь день шел дождь, не выйдешь на улицу. Обычно играли в дурака на то, кто пойдет с ней в другую комнату. Если же сидели на улице, то имелся склон позади школы, по которому можно было съехать и устроить кучу-малу всего в метре от переходной дорожки, и прохожие, увидев их снизу, отводят глаза, и ты орешь на малыша – он же сказал, что хочет купаться после того, как они покатаются на чертовом колесе. И вот ты стоишь здесь и мерзнешь, и тебе остается только прыгать, вместо того чтобы болтать о новой малышке – она вырастет такой миленькой…
Мартин медленно проплывает в воде перед Викторией и скрывается в глубине.
В понедельник утром ее будит София, говоря, что уже одиннадцать утра и им скоро ехать в город.
Когда Виктория вылезает из постели, она видит, что у нее испачканы ноги, что на коленях царапины и что волосы все еще влажные, но она не помнит, что делала ночью.
София накрыла стол в саду. За завтраком она рассказывает, что Виктории предстоит встретиться с врачом по имени Ханс – он обследует ее и задокументирует то, что увидит. Потом они, если успеют, встретятся с полицейским по имени Ларс.
– Хассе и Лассе? – хихикает Виктория. – Ненавижу легавых, – фыркает она и демонстративно отталкивает чашку. – Я ничего такого не сделала.
– Не более чем взяла двести крон из моего бумажника, поэтому заплатишь за бензин, пока я буду заправляться.
Виктория сама не знает, что чувствует, но это похоже на жалость к Софии.
Новое переживание.
Хассе – врач из Управления судебной медицины в Сольне, он проводит обследование. Это уже второе после того, что было в больнице Накки неделю назад.
Когда он трогает Викторию, разводит ей ноги и заглядывает в нее, ей хочется оказаться в больнице Накки, где врачом была женщина.
Анита или Анника.
Она не помнит.
Хассе объясняет, что ощущения во время обследования могут быть неприятными, но что он здесь, чтобы помочь ей. Разве не это она слышала постоянно?
Что ощущения могут быть странными, но что это для ее же пользы?
Хассе смотрит все ее тело и наговаривает в маленький диктофон все, что видит.
Он светит ей в рот фонариком, голос – деловито-монотонный. «Рот. Повреждения слизистой оболочки», – произносит этот голос.
И все остальное тело Виктории.
«Влагалище. Внутренние и внешние половые органы, рубцы после принудительного растяжения в возрасте до достижения половой зрелости. Отверстие заднего прохода, рубцы, до достижения половой зрелости, зажившие разрывы, принудительное растяжение, расширение кровеносных сосудов, фиссуры сфинктера, фиброма ануса… Шрамы от острых предметов на ногах, ягодицах, бедрах и руках, ориентировочно – в возрасте до десяти лет. Следы кровоизлияний…»
Виктория закрывает глаза и думает: я делаю это, чтобы начать все сначала, чтобы стать другой, чтобы все забыть.
В тот же день, в четыре часа, она встречается с Ларсом – полицейским, с которым ей предстоит говорить.
Он очень внимателен – например, он понимает, что она не хочет здороваться за руку, и не притрагивается к ней.
Первая беседа с Ларсом Миккельсеном происходит не у него в кабинете, и она рассказывает то же, что рассказывала Софии Цеттерлунд.
Миккельсен с грустью, но очень внимательно слушает Викторию, и она с удивлением понимает, что расслабилась. Вскоре ей становится интересно, кто же такой Ларс Миккельсен, и она спрашивает, почему он занимается тем, чем занимается.
Полицейский сидит с задумчивым видом, медлит с ответом.
– Я считаю подобные преступления самыми отвратительными. Слишком немногие жертвы получают помощь и восстанавливаются, и еще меньше преступников отправляются куда следует, – отвечает он, помолчав, и Виктория принимает сказанное на свой счет.
– Вы ведь знаете, что я никого не хочу отправлять туда?
– Знаю. – Ларс серьезно смотрит на нее. – И мне очень жаль, хотя это не так уж необычно.
– Как по-вашему, почему?
Ларс осторожно улыбается. Его как будто совсем не задевает ее пренебрежительный тон.
– Теперь как будто ты меня допрашиваешь. Но я отвечу на твой вопрос. Я, видишь ли, думаю, что мы все еще живем в Средневековье.
– В Средневековье?
– Да, именно. Слышала про умыкание невесты?
Виктория мотает головой.
– В Средние века мужчина мог быстро вступить в брак, похитив и изнасиловав какую-нибудь женщину. Факт соития вынуждал женщину выйти замуж за похитителя, а мужчина получал право распоряжаться имуществом женщины.
– Ага. И что потом?
– Речь об имуществе и зависимости. В те времена изнасилование рассматривалось не как преступление против женщины, против личности, а как имущественное преступление. Законы и были призваны защитить право мужчин на ценное сексуальное имущество и предусматривали либо выдать женщину замуж, либо использовать ее в собственном хозяйстве. Поскольку речь тут шла о законных правах мужчин, женщина даже не была субъектом супружества. Просто собственность, переходящая от одного мужчины к другому. И сейчас еще в том, что касается изнасилований, сохраняются следы средневекового взгляда на женщину. Она говорит «нет», но на самом деле хочет сказать «да». Она вызывающе одета. Она просто хочет, чтобы мужчина овладел ею.
Виктории становится интересно.
– А еще живы средневековые представления о детях, – продолжает Ларс. – Даже в девятнадцатом веке на детей смотрели как на маленьких взрослых с неразвитым умом. Детей наказывали, а на самом деле казнили, в общем, в тех же случаях, что и взрослых. Остатки такого взгляда сохранились до сего дня. Даже в западных странах несовершеннолетних сажают в тюрьмы. Ребенка рассматривают как взрослого – и в то же время у него нет права взрослого распоряжаться собой. Несовершеннолетний, но подлежащий уголовному наказанию. Собственность взрослых.
Его лекция поражает Викторию. Она никогда не думала, что можно рассуждать таким образом.
– А самое главное, – заканчивает Ларс Миккельсен, – что взрослые и сегодня смотрят на детей как на свою собственность. Наказывают и воспитывают по собственным законам. – Он смотрит на Викторию. – Ты удовлетворена моим ответом?
Он производит впечатление искреннего человека, живущего своей работой. Виктория ненавидит копов, но этот ведет себя не как коп.
– Да, – отвечает она.
– Тогда, может быть, вернемся к тебе?
– Ладно.
Через полчаса первая беседа заканчивается.
Ночь. София спит. Виктория прокрадывается в кабинет и бесшумно закрывает за собой дверь. София ничего не сказала насчет того, что Виктория написала в ее блокноте, – вероятно, она еще не видела.
Виктория достает блокнот и начинает писать с того места, где ее прервали.
Ей кажется, что у Софии красивый почерк.
Виктория проявляет тенденцию забывать сказанное ею десять минут назад так же, как и сказанное неделю назад. Являются ли эти «выпадения» обычными провалами в памяти или признаком диссоциативного расстройства личности?
Я пока не знаю точно, но выпадения вкупе с другими симптомами Виктории вполне вписываются в картину заболевания.
Я обратила внимание на то, что она во время своих выпадений часто затрагивает темы, которые обычно не способна обсуждать. Детские годы, самые ранние воспоминания.
Рассказ Виктории носит ассоциативный характер, одно воспоминание ведет к другому. Является ли рассказчиком часть личности, или Виктория ведет себя по-детски, потому что воспоминания легче излагать, если вести себя как подросток двенадцати – тринадцати лет? Являются ли воспоминания настоящими или они смешаны с сегодняшними мыслями Виктории о тех событиях? Кто такая Девочка-ворона, о которой Виктория так часто упоминает?
Виктория вздыхает и приписывает:
Девочка-ворона – это смешение всех нас, других, кроме Лунатика. Лунатик не знает о существовании Девочки-вороны.
Виктория работает всю ночь. Около шести она начинает беспокоиться, что София скоро проснется. Прежде чем вернуть блокнот в ящик стола, она наугад листает страницы, в основном потому, что ей трудно выпустить блокнот из рук. Тут она замечает, что София все-таки видела ее комментарии.
Виктория читает исходный текст на самой первой странице блокнота.
Мое первое впечатление о Виктории – она очень умна. У нее неплохие базовые знания о моей профессии и о том, как протекает психотерапевтическая работа. Когда я в конце сеанса указала на это, случилось нечто непредвиденное, показавшее, что у нее, помимо ума, еще и весьма горячий темперамент. Она зашипела на меня. Сказала, что я «ни хера» не знаю и что я «полный ноль». Давно уже я не видела, чтобы кто-нибудь так рассердился, и ее неприкрытая злость встревожила меня.
Два дня спустя Виктория прокомментировала эту запись.
Я вовсе не злилась на вас. Это какое-то недоразумение. Я сказала, что это я ни хера не знаю. Что это я полный ноль. Я, а не вы!
И вот София все-таки прочитала комментарий Виктории и ответила на него.
Виктория, прости, что я неверно поняла ситуацию. Но ты так разозлилась, что едва можно было разобрать, что ты говоришь, и впечатление было такое, что ты злишься именно на меня.
Меня обеспокоила твоя злость.
Теперь что касается всего остального. Я прочитала твои комментарии в блокноте и думаю, что тебе есть что рассказать интересного. Без преувеличения: самое меньшее, что я могу сказать, – твой анализ во многих случаях настолько метко попадает в цель, что превосходит мой собственный.
Ты рождена для психологии. Поступай в университет!
Место на полях кончилось, и София нарисовала стрелку – знак того, что следует перевернуть страницу. На обороте она добавила:
Однако мне было бы приятно, если бы ты спросила разрешения, прежде чем позаимствовать у меня блокнот. Может быть, мы поговорим о том, что ты написала, когда ты почувствуешь себя готовой к этому?
Обнимаю. София.
Озеро Клара
Его ложь бела как снег, и от нее не пострадает безвинный.
Прокурор Кеннет фон Квист был доволен тем, как он все устроил. Он решает возникающие проблемы просто образцово. Все счастливы и довольны.
После тактического хода с судом Накки Жанетт Чильберг с головой ушла в дело Виктории Бергман, а встреча с Вигго Дюрером вылилась в то, что адвокат устроил новую неофициальную мировую с Ульрикой Вендин, с одной стороны, а с другой – с Лундстрёмами. То, что это примирение стоило денег, прокурора совсем не беспокоило – платить ведь не ему.
А у Дюрера есть возможность.
Кеннет фон Квист внушал себе, что все проблемы решены – во всяком случае, временно. Вот только еще одна всплыла.
Да и проблема-то ненастоящая. Знает о ней только он один, и пока он сидит в прокурорском кресле, никто ничего не узнает.
Так что на самом деле нет никаких причин для волнения.
Но из-за этой проблемы прокурор чувствовал себя скверно. В последний раз он переживал подобное ощущение в тринадцать лет, когда подставил своего лучшего друга.
Больше сорока лет назад двое мальчишек стащили из мастерской пару запчастей к мопеду, а когда попались, один поспешил откреститься и переложил вину на товарища, которого трое сыновей владельца мастерской избили так, что мальчишка пролежал в постели несколько недель.
Сейчас прокурор Кеннет фон Квист чувствовал себя точно так же, как тогда, сорок лет назад.
Новой проблемой была его совесть. Фон Квист сидел у себя в прокурорском кабинете и не находил места из-за того, что может случиться с Ульрикой Вендин.
Неужели Вигго действительно предложил ей еще больше денег?
Ведь в первый раз это не помогло. Едва получив их, девица встретилась и с полицейскими, и с психологом, так почему этот трюк должен сработать теперь?
Вигго Дюрер весьма таинственно высказывался о том, как собирается уладить дело с Ульрикой Вендин, и прокурор размышлял, способен ли адвокат устроить так, чтобы девушка исчезла.
Он думал о документах, которые не так давно обратил в лоскутья. Акты, которые могли бы помочь Ульрике Вендин, но очевидно навредили бы адвокату Вигго Дюреру, бывшему начальнику полицейского управления Герту Берглинду и, если продлить ряд, ему самому.
«Правильно ли я поступил?» – думал прокурор.
У Кеннета фон Квиста не было ответа на этот вопрос, потому-то дурнота и распространялась по всему телу вплоть до самой глотки, вызывая изжогу и кислую отрыжку.
Язва желудка приправляла нечистую совесть.
«Сольрусен»
– Что с Викторией сделали в Копенгагене? – спросила Жанетт. – И помните ли вы содержание письма?
– Дайте мне еще сигарету – может, вспомню.
Жанетт протянула Софии Цеттерлунд всю пачку.
– Ну так о чем мы говорили? – спросила старуха после пары глубоких затяжек. Жанетт начала терять терпение.
– Копенгаген. Письмо, которое Виктория написала вам десять лет назад. Вы помните, о чем она писала?
– К сожалению, не могу рассказать о Копенгагене и письмо помню не подробно, но помню, что у Виктории все наладилось. Она встретила мужчину, с которым ей было хорошо; она, как и хотела, получила образование и работу. За границей, кажется… – София покашляла. – Простите. Давно не курила.
– Она работала за границей?
– Да, именно так. Но это, по-моему, не была ее основная профессия, у нее была еще другая работа в Стокгольме.
– Она не писала, кем работает?
София засопела, и вид у нее сделался подозрительный.
– Вы вообще кто? Вам известно, что я не могу нарушить врачебную тайну?
Жанетт почувствовала себя захваченной врасплох, приятно улыбнулась, вспомнив, что ее София тоже ссылалась на врачебную тайну. Она еще раз напомнила старушке, кто она, и объяснила, что содержание письма очень важно, поскольку имеет отношение к нескольким убийствам.
– Я больше ничего не могу рассказать, – сказала София. – Персональные данные девушки находятся под защитой. Я нарушу закон.
Жанетт среагировала инстинктивно.
– Законы изменились, – соврала она. – Вы разве не знаете? Новое правительство изменило закон, там теперь есть дополнительный параграф об исключениях. Убийство – как раз такой случай.
– Ах вот как… – София снова очень удивилась. – Что вы имеете в виду?
– Что вы нарушите закон, как раз если не поможете мне. Я не хочу давить, но была бы благодарна, если бы вы намекнули хоть как-то, хоть обиняками.
– Обиняками? Как это?
– Я хочу сказать – если вы знаете, кем работала Виктория Бергман или еще что-то полезное для расследования, я была бы благодарна, если бы вы дали мне ниточку.
К изумлению Жанетт, София захохотала и попросила еще сигарету.
– Так это теперь не имеет никакого значения, – сказала она. – Будьте добры, дайте мне Фрейда…
– Фрейда?
– Да, вы стояли у шкафчика и дотронулись до него, когда брали пепельницу, я слышала. Я слепая, но пока еще не глухая.
Жанетт достала стеклянный шарик с портретом Фрейда. Старуха тем временем зажгла очередную сигарету.
– Виктория Бергман – особый случай, – начала София, медленно поворачивая стеклянный шар в ладонях. Кольцо сигаретного дыма покачивалось вокруг ее голубого платья, а в стеклянном шарике поднялась снежная буря. – Вы уже читали мои заключения и заключение суда о защите личных данных Виктории и знаете о причине такого решения. Виктория в детском, а также в более взрослом возрасте подвергалась грубому сексуальному использованию со стороны отца и, вероятно, других мужчин. – София сделала паузу, и Жанетт подумала, не бросило ли почтенную даму от остроты ума к сумятице, напоминающей деменцию. – Но вы можете не знать, что Виктория страдала также от множественного расстройства личности, или диссоциативного расстройства личности. Вам знакомы эти понятия?
Теперь беседу направляла София Цеттерлунд.
Жанетт смутно представляла себе, что означают упомянутые Софией термины. София-младшая как-то говорила, что у Самуэля Баи было подобное расстройство личности.
– Хотя это явление крайне редкое, ничего сложного в нем нет, – продолжала София-старшая. – Виктории пришлось создать несколько версий себя самой, чтобы найти силы выжить и разобраться с воспоминаниями о том, как она выжила. Когда решался вопрос о ее новых личных данных, она получила соответствующие документы, один из ее внутренних персонажей обрел плоть и кровь. Этот персонаж – заботливая часть ее, та, что смогла получить образование, найти работу и так далее, коротко говоря – жить нормальной жизнью. В письме, которое я получила, она писала, что идет по моим стопам, но что она не работает с фрейдовским психоанализом…
София снова улыбнулась, блеснула на Жанетт глаукомой и встряхнула стеклянный шар. Жанетт почувствовала, как подскочил пульс.
По стопам Софии, подумала она.
– Фрейд писал о моральном мазохизме, – добавила София. – Мазохизм диссоциативной личности может состоять из того, что он или она вновь и вновь переживают направленную на себя агрессию, позволяя некой альтернативной личности направлять эту агрессию на других. Я предположила подобную черту у Виктории, и если она не получала помощи в разрешении своих проблем во взрослом возрасте, велик риск, что эта личность продолжает жить в ней. Она действует, как ее отец, чтобы мучить себя, чтобы наказывать себя.
София сунула окурок в стоящий на столе цветочный горшок и откинулась на спинку кресла. На ее лицо вернулось отсутствующее выражение.
Жанетт покинула «Сольрусен» спустя десять минут и один выговор. Они с Софией выкурили по пять сигарет каждая, на чем их и поймали заведующая с медсестрой, которая принесла Софии лекарство.
Жанетт прочитали нотацию и выругали, после чего попросили выйти вон. К счастью, она успела узнать достаточно, чтобы расследование могло двинуться дальше.
Она села за руль, повернула ключ. Мотор захрипел и отказался заводиться.
– Вот дерьмо, – выругалась Жанетт.
Сделав с десяток попыток, она сдалась и решила пойти выпить кофе где-нибудь поблизости, позвонить Хуртигу и попросить заехать за ней. Можно будет заодно обсудить то, что рассказала София Цеттерлунд.
Жанетт спустилась к центру Мидсоммаркрансена, к кабачку «Три друга», располагавшемуся прямо напротив метро. Зал был наполовину пуст, и Жанетт нашла свободное место у окна, которое выходило на Мидсоммарпаркен, заказала кофе, бутылку воды «Рамлёса» и набрала номер Хуртига.
– Так, что случилось? – с энтузиазмом спросил Хуртиг, и Жанетт улыбнулась, делая большой глоток минералки, чтобы прочистить горло.
– София Цеттерлунд рассказала, что Виктория Бергман – психолог.
Мыльный дворец
Избыточность – один из ярчайших симптомов неудовлетворенности, так ведь? Погрузившись в себя, София Цеттерлунд прогуливалась вдоль Хорнсгатан. А неудовлетворенность разве не есть атака на изменения?
София ощущала себя зверем, за которым идет охота, но охотником был не человек, а воспоминания. Прошлое вторгалось в повседневные мысли о покупке продуктов и прочую рутину.
Ей могло стать дурно от знакомого запаха, а от внезапных звуков сводило желудок.
София понимала: рано или поздно придется рассказать Жанетт, кто она на самом деле. Объяснить, что была больна, но теперь здорова. Неужели так просто? Просто рассказать – и все? И как отреагирует Жанетт?
Когда она помогала Жанетт с профилем преступника, она просто, несентиментально и хладнокровно, рассказывала о себе самой. Ей не нужно было читать описания мест преступления – она и так знала, как они выглядят. Как они по идее должны выглядеть.
Все встало на свои места. Она поняла.
Фредрика Грюневальд и Пер-Ула Сильверберг.
Кто еще? Регина Седер, разумеется.
И наконец – она сама. Так должно быть.
Вот что должно случиться.
Причина и следствие. Она – делу венец. Неизбежный финал.
Самое простое – рассказать обо всем Жанетт и положить конец всему этому безумию, но что-то останавливало Софию.
С одной стороны – может быть, уже поздно. Лавина двинулась с места, и никакие силы ее не остановят.
София наискосок пересекла Мариаторгет и двинулась к Мыльному дворцу. Вошла в здание, поднялась на лифте.
В приемной ее окликнула Анн-Бритт. Надо сказать кое-что важное.
София сначала удивилась, а потом разозлилась. Анн-Бритт сказала, что говорила с Ульрикой Вендин и Аннет Лундстрём.
Все запланированные встречи с Ульрикой и Линнеей отменены.
– Все? Но должна у них быть какая-то причина? – София перегнулась через стойку, за которой сидела секретарша.
– Н-ну, мама Линнеи сказала, что она сама теперь чувствует себя лучше и что Линнея снова дома. – Анн-Бритт сложила газету, лежавшую перед ней, и продолжила: – Очевидно, ей вернули право опеки над девочкой. Принудительное лечение было временным, а теперь, когда все хорошо, она решила, что Линнее больше не нужно к вам ходить.
– Вот идиотка! – София чувствовала, что внутри у нее все клокочет. – Так она, значит, внезапно уверилась в своей компетентности и теперь сама решает, что девочке нужно, а что нет?
Анн-Бритт поднялась и направилась к кулеру, стоящему у входа на кухню.
– Ну, она выразилась не совсем такими словами, но примерно это она и сказала.
– А что за причина у Ульрики?
– С ней разговор был короткий. – Анн-Бритт налила стакан воды. – Она просто сказала, что не хочет больше приходить.
– Замечательно. – София повернулась и направилась к своему кабинету. – Так у меня, значит, сегодня выходной?
Анн-Бритт отвела стакан от губ, улыбнулась.
– Да, но он, может, вам пригодится. – Она налила еще воды. – Делайте, как я. Когда мне скучно, я решаю кроссворды.
София развернулась, вошла в лифт и поехала вниз. Вышла на улицу, двинулась по Санкт-Паульсгатан на восток.
На Белльмансгатан она повернула налево, миновав кладбище Марии-Магдалены.
Метрах в пятидесяти она увидела женщину. Что-то очень знакомое было в широких округлых бедрах и в том, как она ставила ноги носками навыворот.
Женщина шла, опустив голову, словно ее придавила какая-то тяжесть. Седые волосы стянуты в узел.
София, покрывшись холодным потом, ощутила, как свело желудок, и остановилась. Женщина свернула за угол, на Хорнсгатан.
Картины памяти трудно восстановить. Обрывочные.
Больше тридцати лет ее второе «я» сидело в ней глубоко вонзившимися осколками – вдребезги разбитое другое время, другое место.
София двинулась с места, ускорила шаги и почти побежала к перекрестку, но женщина уже скрылась из виду.
Читать бесплатно другие книги:
