Виновата ложь Локхарт Эмили
Я так многого хотела для нас: жизни без ограничений и предрассудков. Жизни, полной любви.
Но в итоге я убила их.
Моих Лжецов, моих любимых.
Убила их. Мою Миррен, моего Джонни, моего Гата.
Новое знание опускается от позвоночника по плечам к пальцам. И превращает их в лед. Они покрываются щербинками и ломаются, крошечные кусочки падают на ступеньки Уиндемира. Трещины раскалывают мне руки, плечи и шею. Мое лицо с ухмылкой ведьмы замерзло и разломалось от горя. В горле стоит комок. Я не могу издать ни звука.
Я замерзла, хотя должна сгореть.
Я должна была заткнуться и не пытаться взять ситуацию в свои руки. Я могла промолчать. Найти компромисс. Мы вполне могли общаться по телефону. Вскоре мы бы сдали на водительские права. Пошли бы в колледж, и прекрасные дома Синклеров казались бы далекими и незначительными.
Мы могли бы проявить терпение.
Я могла бы послужить голосом разума.
Может, тогда, когда мы выпили вино тетушек, мы бы забыли о собственных амбициях. Алкоголь усыпил бы нас. Мы бы заснули перед телевизором, сердитые и бессильные, но не устроили никакого пожара.
Я не могу изменить того, что сделала.
Ползу внутрь, в свою спальню, на руках из треснутого льда, оставляя за собой обломки ледяного тела. Мои пятки, коленные чашечки. Устроившись под одеялом, я судорожно дрожу, отламывая кусочки себя на подушку. Пальцы. Зубы. Челюсть. Ключицы.
Наконец, наконец дрожь прекращается. Я начинаю согреваться и таять.
Я оплакиваю тетушек, потерявших своих первенцев.
Уилла, потерявшего брата.
Либерти, Бонни и Тафта, потерявших сестру.
Дедушку, который видел не только, как сгорает его дворец, но и как погибают внуки.
И собак, бедных, непослушных собак.
Я оплакиваю тщеславные, необдуманные стенания, которыми занималась все лето. За постыдную жалость к себе. За свои планы на будущее.
Я оплакиваю свое имущество. Скучаю по подушке, книгам, фотографиям. Я содрогаюсь, когда думаю о своей иллюзорной благотворительности, от своей позорной маскарадной добродетели, от лжи, которую твердила себе, от наказания, которое наложила на себя и на свою мать.
Я плачу от ужаса, которым обременила всю свою семью, оттого, что стала причиной великого горя.
В конце концов, мы не сохранили идиллию. Она пропала навсегда, если вообще существовала. Мы потеряли нашу невинность еще до того, как узнали о ярости тетушек, до того, как умерла бабушка и дедушка потерял рассудок.
До того, как мы стали преступниками. До того, как мы стали призраками.
Тетушки обнимали друг друга не потому, что они освободились от груза Клермонта и всего, что он символизировал, а из-за трагедии и сочувствия. Не потому, что мы освободили их, а потому, что сломали, и они цеплялись одна за другую перед лицом ужаса.
Джонни. Джонни хотел участвовать в марафоне. Он хотел пробежать милю за милей, доказывая, что его легкие выдержат. Доказывая, что он был мужчиной, которым дедушка бы гордился, доказывая свою силу, хоть он и был невысоким.
Его легкие наполнились дымом. Теперь ему нечего доказывать. Незачем бежать.
Он хотел получить машину и съесть все пирожные с витрины пекарни. Он хотел громко смеяться, покупать картины и носить красивую одежду. Шерстяные свитера и шарфы в полоску. Он хотел сделать фигурку тунца из лего и повесить его вместо чучела. Он отказывался быть серьезным, оставался ужасно легкомысленным, но относился с огромным энтузиазмом к тому, что имело для него значение. Бег. Уилл и Кэрри. Лжецы. Чувство справедливости. Он не задумываясь отказался от денег на колледж, чтобы отстоять свои принципы.
Я думаю о сильных руках брата, о полоске белого солнцезащитного крема на его носу, как мы вместе забрались в ядовитый плющ, а затем лежали в гамаке с чесоткой. Как он построил для нас с Миррен кукольный домик из картона и камней, которые нашел на пляже.
Джонатан Синклер Деннис, ты бы стал светом во мраке для многих людей.
Ты был светом. Был.
И я подвела тебя самым худшим образом.
Я оплакиваю Миррен, которая хотела увидеть Конго. Она не знала, как хочет жить или во что верить; она искала себя и понимала, что привязана к этому месту. Теперь это никогда не станет для нее реальностью, не более чем фотографии, фильмы и сказки для людской забавы.
Миррен много говорила о сексе, но сама так никогда и не испытала этого. Когда мы были помладше, то оставались вместе допоздна, засыпая на крыльце Уиндемира в спальных мешках, смеясь и жуя ириски. Мы ругались из-за куклы Барби и делали друг другу макияж, мечтая о любви. У сестры никогда не будет свадьбы с желтыми розами и мужа, любящего ее настолько, чтобы надеть глупый желтый ремень.
Она была раздражительна. И начинала вдруг командовать. Но при этом всегда веселая. Ее было легко разозлить, и она почти всегда сердилась на Бесс, а также бесилась из-за близняшек — но затем всегда сожалела об этом, мучаясь из-за собственного острого язычка. Девушка любила свою семью, всех ее членов, читала малышне книги, или помогала приготовить мороженое, или дарила симпатичные ракушки, найденные на пляже.
Больше она не сможет сожалеть и исправлять ошибки.
Миррен не хотела походить на мать. Она не была принцессой, нет. Исследователем, бизнес-леди, добрым самаритянином, мороженщиком — кем-то другим.
Кем-то, кем она никогда не станет… из-за меня.
Миррен, я даже не могу попросить прощения. Даже в «Эрудите» нет слова, способного описать, насколько мне стыдно.
И Гат, мой Гат.
Он никогда не пойдет в колледж. Ему всегда нужна была пища для ума, он постоянно переворачивал вещи с ног на голову в поисках не столько ответов, сколько понимания. Он никогда не удовлетворит свое любопытство, никогда не закончит список самых лучших романов, никогда не станет великим, хотя мог бы.
Гат хотел остановить зло. Хотел выразить свою ярость. Он жил по-настоящему, мой храбрый Гат. Парень не затыкался, когда этого хотели окружающие, он заставлял прислушаться к себе… а затем слушал их. Он отказывался принимать вещи не всерьез, но всегда был смешлив.
Ох, он так часто смешил меня. И заставлял задуматься, даже когда мне не хотелось, даже когда мне было лень обращать внимание.
Гат позволял мне истекать, истекать, истекать на него кровью. И никогда не возражал. Он хотел знать, почему это со мной происходило. Он гадал, что можно сделать, чтобы залечить мои раны.
Он никогда больше не поест шоколада.
Я любила его. Любила. Как могла. Но он был прав. Я не знала его. И уже никогда не увижу его дом, не попробую стряпню его мамы, не встречу его друзей по школе. Никогда не увижу покрывала на его кровати или постеров на стене. Я никогда не побываю в кафе, где он ел на завтрак сэндвичи с яйцом, или в том месте, где он оставлял велосипед.
Я даже не знаю, заказывал ли он сэндвичи с яйцом и вешал ли на стены постеры. Не знаю, был ли у него велосипед и покрывало. Я лишь воображаю все это, потому что никогда не ходила с ним к нему домой, никогда не окуналась в его жизнь, никогда не знала, каким человеком был Гат вне Бичвуда.
Должно быть, сейчас его комната пуста. Он мертв уже два года.
Мы могли бы…
Мы могли бы…
Я потеряла тебя, Гат, потому что отчаянно, отчаянно влюбилась.
Я думаю о том, как горели мои Лжецы, об их последних минутах, как они вдыхали дым, как сгорала их кожа. Как больно это было!..
Волосы Миррен в огне. Тело Джонни на полу. Руки Гата, его обгорелые пальцы, его сморщенные от огня руки.
На тыльной стороне его ладоней написаны слова. На левой: «Гат». На правой: «Каденс».
Моим почерком.
Я плачу, потому что единственная из нас, кто остался в живых. Потому что мне придется жить без Лжецов. Потому что им придется переживать все, что ждет их впереди, без меня.
Я, Гат, Джонни и Миррен.
Миррен, Гат, Джонни и я.
Мы были здесь этим летом.
И нас здесь не было.
И да и нет.
Это моя вина, моя вина, моя вина — и тем не менее они все равно меня любят. Несмотря на бедных собак, несмотря на мою глупость и напыщенность, несмотря на наше преступление. Несмотря на мой эгоизм, нытье, проклятое везение, потому что я единственная, кто остался в живых, и не могу этого оценить, когда у них… у них ничего не осталось. Ничего больше, кроме этого последнего лета вместе.
Они говорили, что любят меня.
Я чувствовала это в поцелуе Гата.
В смехе Джонни.
Миррен даже прокричала об этом морю.
Думаю, я поняла, почему они здесь появились.
Потому что они были нужны мне.
83
Мама стучит в дверь и зовет меня.
Я не отвечаю.
Через час она снова стучит.
— Ты можешь меня впустить?
— Уходи.
— Дело в мигрени? Просто ответь.
— Не в мигрени. Это кое-что другое.
— Я люблю тебя, Кади.
Она говорит это каждый раз с тех пор, как мне стало плохо, но только теперь я понимаю, что мама имеет в виду:
«Я люблю тебя, несмотря на мое горе. Хоть ты и ненормальная».
«Я люблю тебя, несмотря на мои подозрения о том, что ты натворила».
— Ты же знаешь, что мы все любим тебя, правда? — кричит она через дверь. — Тетя Бесс и тетя Кэрри, дедушка, все? Бесс готовит твой любимый черничный пирог. Он испечется через час. Можешь съесть его на завтрак. Я попросила ее.
Я встаю. Иду к двери и приоткрываю щель.
— Поблагодари Бесс от меня. Я просто не могу сейчас выйти.
— Ты плакала, — замечает мама.
— Немного.
— Ясно.
— Прости. Знаю, ты хочешь, чтобы я пришла на завтрак.
— Тебе не нужно извиняться, — говорит мамочка. — Правда, тебе больше не нужно извиняться, Кади.
84
Как обычно, в Каддлдауне никого не видно, пока мои ноги не касаются ступенек. Тогда у двери появляется Джонни, осторожно ступая по разбитому стеклу. Когда он замечает мое лицо, то останавливается.
— Ты вспомнила.
Я киваю.
— Ты все вспомнила?
— Я не была уверена, что ты еще будешь тут.
Он потянулся и взял меня за руку. Кажется, что он теплый и вполне реальный, хоть выглядит бледным, изможденным, с мешками под глазами. И совсем юным.
Ему ведь всего пятнадцать.
— Мы больше не можем здесь оставаться. Это становится все сложнее.
Я киваю.
— Миррен хуже всего, но мы с Гатом тоже это чувствуем.
— Куда вы пойдете?
— Когда уйдем?
— Ага.
— В то же место, куда ходим, когда тебя здесь нет. Туда же, где были до этого. Это словно… — Джонни замирает, почесывая голову. — Словно место покоя. В каком-то смысле это нигде. И, честно говоря, Кади, я люблю тебя, но я чертовски устал. Я просто хочу лечь и покончить со всем этим. Для меня все произошло очень давно.
Я смотрю на него.
— Мне очень-очень жаль, мой дорогой Джонни, — говорю я, чувствуя слезы на глазах.
— Это не твоя вина. То есть все мы на это пошли, все мы обезумели и все должны разделить ответственность. Ты не должна нести этот груз в одиночку. Грусти, сожалей… но не вини себя.
Мы заходим в дом, и Миррен выходит из спальни. Я понимаю, что ее, должно быть, не было там до момента, как я вошла в двери. Она обнимает меня. Ее медовые волосы потускнели на краях, а губы сухие и потрескавшиеся.
— Мне жаль, что я не справилась лучше, Кади. Мне выдался шанс попасть сюда и… не знаю, я профукала его, наговорила столько небылиц…
— Все нормально.
— Хотела бы я смириться, но во мне осталось столько злости! Я думала, что буду праведной и мудрой, но вместо этого я завидую тебе и злюсь на свою семью. Все так запуталось, но теперь с этим покончено, — говорит она, зарываясь лицом в мое плечо.
Я обхватываю ее руками.
— Ты была собой, Миррен. Большего и не надо.
— Мне нужно идти. Я больше не могу тут оставаться. Я пойду к морю.
Нет, пожалуйста.
Не уходи. Не покидай меня, Миррен, Миррен!
Ты нужна мне.
Вот что я хочу сказать, прокричать. Но молчу.
Мне хочется истечь кровью на полу в гостиной или растаять в лужу от горя.
Но этого я тоже не делаю. Не жалуюсь и не требую сочувствия.
Вместо этого я плачу. Плачу, обнимаю Миррен и целую ее в теплую щеку, пытаясь запомнить ее лицо.
Мы держимся за руки, идя втроем на маленький пляж.
Там нас ждет Гат. Его профиль выделяется на фоне ясного неба. Таким я и запомню его навсегда. Он поворачивается и улыбается мне. Бежит и поднимает меня на руки, кружа, словно мы что-то празднуем. Словно мы счастливая влюбленная пара и пришли повеселиться на пляже.
Я уже не всхлипываю, но слезы фонтаном льются из моих глаз. Джонни расстегивает рубашку и протягивает мне.
— Вытри сопли, — по-доброму говорит брат.
Миррен снимает платье и стоит в купальнике.
— Не могу поверить, что ты выбрала для этого случая бикини, — говорит Гат, все еще обнимая меня.
— Вот ненормальная, — добавляет Джонни.
— Я люблю этот купальник, — улыбается Миррен. — Купила его в Эдгартауне летом-номер-пятнадцать. Помнишь, Кади?
Оказывается, помню.
Нам было безумно скучно; малышня взяла велосипеды напрокат, чтобы отправиться на живописную прогулку в Оук Блафс, и мы понятия не имели, когда они вернутся. Нам пришлось ждать, чтобы увезти их обратно на лодке. Короче говоря, мы пошли за ирисками, присмотрели ветровые конусы для лодки и наконец пошли в магазин для туристов и стали примерять самые крошечные купальники, которые там были.
— У нее на заднице написано «Винъярд для Влюбленных», — говорю я Джонни.
Миррен поворачивается, подтверждая мои слова.
— Блеск славы и все такое, — говорит она не без горечи в голосе.
Подходит, целует меня в щеку и говорит:
— Будь немного добрее, чем должна, Кади, и все будет хорошо.
— И никогда не ешь того, что крупнее твоей задницы! — кричит Джонни. Он быстро меня обнимает и скидывает обувь. Они вдвоем заходят в море.
Я поворачиваюсь к Гату:
— Ты тоже уходишь?
Он кивает.
— Мне так жаль, Гат. Мне очень-очень жаль, и я никогда не смогу загладить свою вину перед тобой.
Он целует меня, и я чувствую, как он дрожит, потому обнимаю его обеими руками, будто могу отменить исчезновение, будто могу заставить этот момент продлиться, но его кожа холодна и влажна от слез, и я знаю, что он уходит.
Хорошо быть любимой, хоть это не продлится долго.
Хорошо знать, что давным-давно жили-были Гат и я.
Затем он срывается с места, и я не могу вынести разлуку с ним, не могу поверить, что это конец. Не может быть, что мы никогда больше не будем вместе, ведь наша любовь реальна. У сказок должен быть счастливый конец.
Но нет.
Он покидает меня.
Конечно, ведь он уже мертв.
Сказка давно закончилась.
Гат бежит в море, не оглядываясь, погружаясь в воду в одежде, ныряя в небольшие волны.
Вот Лжецы выплывают из залива — прямо в открытый океан. Солнце светит высоко в небе и блестит на воде: такое яркое, такое яркое. А затем они ныряют… или еще раз… или еще… и пропадают.
Я осталась на южном берегу острова Бичвуд. Я на маленьком пляже, одна.
85
Я сплю много дней. Не могу встать.
Открываю глаза — на улице светло.
Открываю глаза — на улице темно.
Наконец я поднимаюсь. Смотрю на свое отражение в зеркале в ванной, мои волосы уже не черные. Цвет поблек до ржаво-коричневого со светлыми корнями. Моя кожа в веснушках, а губы обгорели.
Я не знаю, кто эта девушка в зеркале.
Бош, Грендель и Поппи следуют за мной к входной двери, тяжело дыша и помахивая хвостиками. На кухне Нового Клермонта тетушки готовят бутерброды для пикника. Джинни моет холодильник. Эд кладет бутылки лимонада и имбирный эль в кулер.
Эд.
Привет, Эд.
Он машет мне. Открывает бутылку эля и протягивает Кэрри. Роется в холодильнике, чтобы достать еще один пакет льда.
Бонни читает, а Либерти режет помидоры. Два пирога, один шоколадный, другой ванильный, лежат в фирменных коробках на стойке. Я поздравляю близняшек с днем рождения.
Бонни поднимает взгляд от книги «Коллективные явления».
— Тебе уже лучше? — спрашивает она меня.
— Да.
— Непохоже.
— Заткнись.
— Бонни — язва, и с этим ничего не поделаешь, — говорит Либерти. — Но мы собираемся сегодня кататься на камере; если хочешь, айда с нами.
— Хорошо, — киваю я.
— Ты не можешь садиться за руль, так что вести лодку будем мы.
— Договорились.
Мамочка заключает меня в долгие тревожные объятия, но я ничего не говорю.
Еще рано. Наверное, я не скоро буду готова.
Как бы то ни было, она знает, что я вспомнила.
Она знала еще тогда, когда подошла к дверям моей комнаты.
Я беру булочку, которую она оставила с завтрака, и наливаю себе апельсиновый сок из холодильника.
Нахожу ручку и пишу на ладонях.
На левой: «Будь немного». На правой: «Добрее».
Снаружи Тафт и Уилл шалят в японском садике. Они ищут необычные камни. Я присоединяюсь к ним. Они приказывают мне искать драгоценные и те, из которых получатся наконечники.
Тафт дарит мне фиолетовый камушек, так как помнит, что я такие люблю. Я прячу его в карман.
86
В тот день мы с дедушкой выбрались в Эдгартаун. Бесс настаивает, чтобы отвезти нас, но, когда мы отправляемся в путь, уходит по своим делам. Я выбираю симпатичные сумки из ткани для близняшек, а дедушка настаивает на покупке книжки со сказками для меня.
— Я вижу, там впереди Эд! — говорю я, пока мы ждем у кассы.
— Ага.
— Он тебе не нравится.
— Не слишком.
— Но он здесь.
— Да.
— С Кэрри.
— Именно. — Дедуля хмурится. — А теперь перестань мне докучать. Пошли за ирисками, — говорит он. Так мы и делаем.
Поездка выдалась отличной. Он лишь раз назвал меня Миррен.
День рождения празднуется во время ужина, с пирогами и подарками.
Тафт хмелеет от сладкого и царапает колено, падая с большого валуна в саду. Я веду его в ванную, чтобы найти бинты.
— Миррен всегда бинтовала меня, — говорит он мне. — В смысле, когда я был маленький.
Я сжимаю его руку.
— Хочешь, теперь я буду бинтовать тебя?
— Заткнись. Мне уже десять.
На следующий день я иду в Каддлдаун и заглядываю под кухонную раковину.
Там мочалки и очистители с лимонной отдушкой. Бумажные салфетки. Бутылка хлорки.
Я подметаю разбитое стекло и спутанные ленточки, запихиваю в пакет пустые бутылки. Прохожусь пылесосом по раздавленным чипсам. Оттираю липкий пол на кухне. Стираю белье.
Я мою грязные окна, кладу настольные игры в шкаф и убираю мусор в спальнях.
Читать бесплатно другие книги:
