Виновата ложь Локхарт Эмили

46

Последующие дни были не так радостны. Лжецы редко хотели куда-то выбраться. У Миррен болит горло и ломит все тело. В основном она прячется в своей комнате в Каддлдауне. Она рисует картинки, чтобы повесить в коридоре, и выстраивает по краю столешниц в ряд ракушки. В раковине и на кофейных столиках накапливается грязная посуда. По всей комнате валяются книги и компакт-диски. Кровати не убраны, а в ванной пахнет плесенью и влагой.

Джонни ест пальцами сыр и смотрит британские комедии. Как-то раз он выставил цепочку старых чайных пакетиков и стал кидать их в стакан с апельсиновым соком.

— Что ты делаешь? — спрашиваю я.

— Самый большой всплеск получает максимальное количество баллов.

— Но зачем?

— Пути моего разума неисповедимы, — говорит Джонни. — А самой лучшей техникой я считаю жульничество.

Я помогаю ему выработать систему оценок. Пять очков за брызги, десять — за лужу, двадцать — за креативное пятно на стене позади чашки.

На наши тренировки уходит вся бутылка свежевыжатого сока. Когда Джонни заканчивает, то оставляет чашку и использованные влажные чайные пакетики прямо на столе.

Я тоже ничего не убираю.

Гат составил список ста величайших романов в истории и читает все, что ему удается найти на острове. Он отмечает книги клейкими бумажками и читает некоторые абзацы вслух. «Человек-невидимка». «Поездка в Индию». «Великолепные Эмберсоны». Я лишь отчасти уделяю внимание тому, что он читает, поскольку Гат не целовал и не тянулся ко мне с тех пор, как мы решили вести себя нормально.

Мне кажется, он избегает встреч со мной наедине.

Я тоже их избегаю, так как мое тело поет от желания быть рядом с ним, каждое его движение заряжено электричеством. Я часто думаю, вот бы обвить его руками или пробежать пальцами по его губам. Когда я позволяю себе об этом задуматься — если Джонни и Миррен нет рядом и мы на секунду остаемся одни, — острая боль неразделенной любви вызывает у меня мигрень.

Она похожа на горбатую старую ведьму, царапающую открытую мякоть моего мозга своими злобными когтями. Она безжалостно цепляет нервные окончания, пытаясь поселиться в моей голове. Если это ей удается, я приговорена к постельному режиму на день или два.

В большинстве случаев мы обедаем на крыше.

Предполагаю, что они делают это и без меня, когда мне плохо.

Периодически какая-нибудь бутылка скатывается с крыши и разбивается о землю. И правда, на крыльце россыпью валяются осколки, липкие от лимонада.

Вокруг летают мухи, привлеченные сладким запахом.

47

Под конец второй недели я застаю Джонни в саду одного, он строит дом из лего, должно быть, нашел в Рэд Гейте.

Я принесла маринованные огурчики, сырные палочки и остатки жареного тунца с кухни Нового Клермонта. Мы решили не идти на крышу, поскольку нас только двое, открыли контейнеры и выстроили их на краю грязного крыльца. Джонни рассказывает, что хочет построить из лего Хогвартс. Или Звезду Смерти. Или нет, постой! Еще лучше будет сделать из лего тунца, чтобы повесить в Новом Клермонте, ведь дедушкино чучело убрали. Вот как. Жаль только, на этом глупом острове маловато конструктора для его утопических проектов.

— Почему ты не звонил и не писал после моего несчастного случая? — спрашиваю я. Не планировала поднимать эту тему. Слова сами слетели с языка.

— Ох, Кади.

Я чувствую себя глупо, но хочу знать.

— Может, вместо этого обсудим тунца из лего? — ноет Джонни.

— Я думала, что ты разозлился на меня из-за моих посланий. Где я писала о Гате.

— Нет-нет. — Он вытирает руки о футболку. — Я пропал, потому что… я придурок. Потому что я не обдумываю свои поступки, и я видел слишком много боевиков, и я вроде как их поклонник.

— Серьезно? Никогда бы не подумала.

— Это неоспоримый факт.

— Ты не злился?

— Я просто был глупым мальчишкой. Но не злым. Никогда. Прости меня, Каденс.

— Спасибо.

Он берет пригоршню лего и продолжает строить.

— Почему Гат исчез? Ты знаешь?

Джонни вздыхает:

— Еще один вопрос.

— Он сказал, что я не знаю его по-настоящему.

— Возможно, так и есть.

— Он не хочет обсуждать несчастный случай. Или то, что случилось с нами тем летом. Гат просто хочет, чтобы мы вели себя нормально, будто ничего не произошло.

Джонни выстраивает свои детали рядами: синие, белые, зеленые.

— Гат плохо поступил со своей девушкой, Ракель, начав отношения с тобой. Он знал, что это неправильно, и ненавидел себя за это.

— Ясно.

— Он не хотел быть подлецом. Он хочет быть хорошим. И в то лето он был действительно зол на всех и вся. И когда его не было рядом, а ты так в нем нуждалась, он возненавидел себя еще больше.

— Ты так считаешь?

— Это всего лишь догадки, — отвечает Джонни.

— Он с кем-то встречается?

— О, Кади. Он всего лишь пафосный придурок. Я люблю его, как брата, но ты слишком хороша для него. Найди себе милого вермонтского парня с мышцами, как у Дрейка Логгерхеда.

Затем он не выдерживает и смеется.

— Ты болван!

— С этим не поспоришь, — отвечает парень. — Но тебе нужно перестать быть такой нюней.

48

Отдаю: «Заколдованную жизнь» Дианы Уинн Джонс.

Это одна из историй серии «Крестоманси», которую мамочка читала мне с Гатом, когда нам было восемь. После этого я перечитывала ее несколько раз, но сомневаюсь, что это делал Гат.

Я открываю книгу и пишу на титульной странице: «Гату, со всем-всем. Кади».

Следующим утром я направляюсь в Каддлдаун, переступая через грязные чашки и диски. Стучу в дверь спальни Гата.

Нет ответа.

Я снова стучу, затем открываю ее.

Когда-то это была комната Тафта. В ней полно плюшевых медведей и моделей кораблей, плюс стопки книг Гата, пустые пачки из-под чипсов и орешки кешью, которые трещат под ногами. Начатые бутылки сока и лимонада, диски, коробка из-под «Эрудита», большинство букв рассыпанны по полу Тут так же грязно, как во всем доме, если не хуже.

В любом случае его здесь нет. Должно быть, Гат на пляже.

Я оставляю книгу на его подушке.

49

В ту ночь мы с Гатом оказались вдвоем на крыше Каддлдауна. Миррен плохо себя чувствовала, и Джонни отвел ее вниз, выпить чаю.

Тишину прерывала музыка и голоса из Нового Клермонта, где тетушки и дедушка ели черничный пирог и пили портвейн. Малышня смотрела фильм в гостиной.

Гат прогуливается по наклонной части крыши, вниз до сточной канавы и обратно. Это кажется опасным, ведь упасть так легко — но он бесстрашен.

Самое время поговорить с ним.

Самое время перестать делать вид, что между нами все нормально.

Я ищу нужные слова, обдумываю, как лучше начать разговор.

Внезапно он в три прыжка поднимается ко мне.

— Ты очень, очень красивая, Кади.

— Это все лунный свет. В его сиянии все девушки кажутся красивыми.

— Я всегда и навеки считаю тебя красивой. — Его силуэт вырисовывается на фоне луны. — У тебя есть парень в Вермонте?

Конечно же нет. У меня никогда не было парня, кроме него.

— Моего парня зовут Перкосет. Мы очень близки. Мы даже вместе ездили в Европу прошлым летом.

— Господи! — Гат раздражен. Он встает и спускается к краю крыши.

— Я шучу.

Он стоит спиной ко мне.

— Ты просила, чтобы мы тебя не жалели…

— Да.

— …но затем ты говоришь нечто подобное: «Моего парня зовут Перкосет» или «Я разглядывала основание голубого итальянского унитаза». И всем становится ясно, что ты хочешь, чтобы тебя жалели. И мы будем, я буду, жалеть тебя, но ты понятия не имеешь, как тебе повезло.

Я краснею.

Он прав.

Я хочу, чтобы люди меня жалели. Хочу.

А потом не хочу.

Хочу.

А потом не хочу.

— Прости, — говорю я.

— Гаррис отправил тебя в Европу на восемь недель. Думаешь, он когда-нибудь отправит туда Джонни или Миррен? Нет. Или меня, ни в коем случае. Просто задумайся, прежде чем будешь жаловаться на вещи, о которых другие люди только мечтают.

Я передергиваюсь.

— Дедушка отправил меня в Европу?

— Да ладно тебе, — резко говорит Гат. — Ты правда думала, что поездку оплатил твой отец?

Я мгновенно понимаю, что он говорит правду.

Конечно, папа не платил за поездку. Он просто не смог бы. Профессора колледжа не летают первым классом и не живут в пятизвездочных отелях.

Я так привыкла к лету на Бичвуде, к забитым продуктами кладовым и моторным лодкам, а также прислуге, незаметно жарящей стейки и стирающей простыни, что даже не задумалась, откуда могли взяться деньги.

Дедушка отправил меня в Европу. Зачем?

Почему со мной не поехала мамочка, если поездка — подарок от дедушки? И почему папа вообще принял его деньги?

— Впереди тебя ждет жизнь с миллионом возможностей, — говорит Гат. — Меня… меня просто раздражает, когда ты требуешь сострадания, вот и все.

Гат, мой Гат.

Он прав.

Но он не понимает.

— Я знаю, что меня никто не бьет, — говорю я, внезапно принимая оборонительную позицию. — Знаю, что у меня куча денег и прекрасное образование. И еда на столе. Я не умираю от рака. Многие люди живут гораздо хуже. И знаю, что мне повезло поехать в Европу. Мне не стоит жаловаться и быть неблагодарной.

— Тогда ладно.

— Но и ты послушай. Ты понятия не имеешь, каково это, терпеть внезапные головные боли. Ни малейшего. Это очень больно, — говорю я… и понимаю, что по моему лицу катятся слезы, хоть я не всхлипываю. — Иногда это очень мешает жить. Множество раз я хотела умереть, правда, просто чтобы остановить боль.

— Нет! — яростно кричит он. — Ты не хочешь умереть! Не говори так.

— Я просто хочу, чтобы боль прекратилась. В те дни, когда таблетки не помогают. Я хочу, чтобы это закончилось, и сделала бы все — серьезно, все что угодно, — если бы знала наверняка, как ее прекратить.

Следует тишина. Он спускается к краю крыши, отворачиваясь от меня.

— И что ты тогда делаешь? В такие дни?

— Ничего. Просто лежу и жду, напоминая себе вновь и вновь, что боль не будет длиться вечно. Что наступит новый день, а потом еще один. Что однажды я встану, съем завтрак и буду хорошо себя чувствовать.

— Новый день.

— Да.

Он поворачивается и вдруг в каких-нибудь два шага пересекает крышу. Его руки оказываются вокруг меня, и мы вцепляемся друг в друга.

Гат слегка дрожит, целует меня в шею своими холодными губами. Так мы и сидим, в объятиях друг друга, с минуту или две.

И кажется, будто вселенная преображается.

Я знаю, что вся злость из нас испарилась.

Гат целует меня в губы и гладит мою щеку.

Я люблю его.

Всегда любила.

Мы еще очень, очень долго сидим на крыше. Вечность.

50

Миррен все чаще бывает плохо. Она поздно встает, красит ногти, лежит на солнце и рассматривает картинки африканских пейзажей в альбоме на кофейном столике. Она не хочет плавать. Не хочет кататься. Не хочет играть в теннис или ездить в Эдгартаун.

Я приношу ей драже из Нового Клермонта. Миррен любит драже.

Сегодня мы лежим на маленьком пляже. Читаем журналы, которые я стянула у близняшек, и грызем морковку. Миррен надела наушники. Она продолжает слушать одну и ту же песню на моем телефоне, снова и снова.

Я тычу в нее морковкой.

— Что?

— Прекрати петь, или я за себя не ручаюсь.

Миррен поворачивается ко мне с серьезным лицом. Вытаскивает наушники.

— Можно я тебе кое-что скажу, Кади?

— Конечно.

— О тебе и Гате. Я слышала, как вы шли вниз прошлой ночью.

— И что?

— Я думаю, ты должна оставить его в покое.

— Что?!

— Это плохо закончится и все испортит.

— Я люблю его. Ты же знаешь, я всегда его любила.

— Ты только все усложняешь. Парню и так нелегко. Ты причинишь ему боль.

— Неправда. Скорее он — мне.

— Ну, такое тоже возможно. Ваши отношения к хорошему не приведут.

— Разве ты не видишь, пусть лучше уж он причинит мне боль, чем я соглашусь оставить его, — говорю я, садясь. — Я готова еще и еще раз рисковать, что мы расстанемся, чем вернуться в коробку, где жила эти два года. Я жила в крошечной коробке, Миррен. Я и мамочка. Я и таблетки. Я и моя боль. Я больше не хочу так жить.

В воздухе повисла тишина.

— У меня никогда не было парня, — выпаливает Миррен.

Я смотрю ей в глаза. В них стоят слезы.

— А как же Дрейк Логгерхед? Как же желтые розы и секс?

Она опускает взгляд.

— Я солгала.

— Почему?

— Тебе знакомо чувство, когда приезжаешь на Бичвуд, будто попадаешь в другой мир? И не должна быть той же, какой бываешь дома. Ты можешь быть кем-то получше.

Я киваю.

— В день твоего приезда я наблюдала за Гатом. Он смотрел на тебя так, будто ты была ярчайшей звездой в галактике.

— Правда?

— Я так хочу, чтобы кто-то смотрел на меня так же, Кади! Очень хочу. Сама того не заметив, я солгала. Прости.

Я не знаю, что сказать. Делаю глубокий вдох.

— Не вздыхай, слышишь! — кричит она. — Фигня! Фигня, если у меня никогда не будет парня! Фигня, если никто никогда меня не полюбит, ясно? Вполне терпимо.

Голос мамы доносится со стороны Нового Клермонта: