Дневник нарколога Крыласов Александр

Женская доля

В педиатрическом отделении больницы города Климовска наступило время вечернего чаепития. Женщины достали из шкафчика каждая свою чашку, заставили весь стол вазочками с печеньем, пряниками, конфетами и принялись чаевничать. Разговор, как всегда, шел о мужчинах, точнее о том, что они давно вымерли как вид. В беседе принимали участие шесть женщин: две с устроенной судьбой и четыре с неустроенной. Слово взяла Надя, медсестра тридцати двух лет, которой хронически не везло с мужчинами. Ну, не везло, хоть тресни. Попадались сплошные алкоголики и тунеядцы, выносило и на наркоманов. Да ладно бы просто бухали и кололись, а то еще и с претензиями: «Это что это у тебя? Ковер на стене висит? Ну ты село. Ковер нужно ложить на полу».

— Ну, конечно, чтобы ты на него наблевал, бездельник, — в сердцах бросала Надежда и указывала очередному ухажеру на дверь.

— Что, так и сказал «ложить»? — возмутилась Генриетта Витальевна, заведующая отделением, и отрезала: — Правильно сделала, что выгнала! Если он не знает элементарных правил русского языка, он тебя недостоин!

— Живешь в Расее с мужуком, — умудренно посоветовала Лукерья Кондратьевна, санитарка, работающая пенсионерка, 1925 года рождения, — терпи. Как вспомню свою жизнь — плачу крокодильими слезьми. Первый муж пил. Ух, как же он пил, ирод. Неделями на коврике спал, до кровати доползти не мог, окаянный. Ушла от него, аспида. Облила коврик керосином, подпалила и ушла. Тогда чуть весь барак не сгорел. Это еще в пятидесятых было. Три года прожила одна — скушно и грустно. Нашла второго хахаля. Тот вообще не пил, ни капли. Сядет, бывалоча, за праздничный стол, нальет себе морсу, стрескает все со своей тарелки, наложит добавки, слупежит и толкает под бок: «Айда, Луша, домой. Видеть эти пьяные морды не могу, с души воротит». Я за компанию пару рюмочек махну, так он на меня потом волком смотрит, неделю не разговаривает. Два года жила с ним, как в раю, хотя, конечно, хотелось иногда плюнуть ему на лысину за его занудство. Потом как забухал — итишь твою мать. Месяцами пил, день с ночью путал, не то что какой день, какой год на дворе путал. Думаю, Господи, да первый муж и не пил совсем, а так баловался. Разошлась с ним. Правда, комнату в коммуналке оттяпала, а его к тетке в деревню спровадила. Он там скирду сена по пьянке поджег, его тамошние мужуки вилами закололи. Это в шестидесятых было. Третий раз вышла замуж быстро, через полгода. Этот вообще не пил, спиртного на дух не выносил, если на него кто перегаром дыхнет — в драку лез. А как на собраниях выступал! Все пьянчужки готовы были под землю провалиться, так он их распекал и чихвостил. Бывалоча, выйдет на трибуну и шумит: «Дайте мне пулемет! Дайте мне пулемет и к нему ленту патронов! Я залягу с ним возле винного магазина и всех проклятых забулдыг тремя очередями положу! Всех до единого, кто к зеленому змею тянется! А мне от нашего правительства амнистия выйдет. Дайте мне пулемет!»

Жила за ним, как за каменной стеной, даже два раза в Геленджик ездили, он там лекции о вреде пьянства читал. На пятый год семейной жизни развязал. Итит твою мать, да первые два мужа и не пили совсем. Так, в песочнице игрались. Годами пил, на скамейке, занесенный снегом спал, на памятнике Карлу Марксу дрых. Залез на него, устроился на каменных плечах и уснул. Как только не свалился? Судить его хотели по политической статье и на Колыму закатать, но пожалели, приняв во внимание прежние заслуги и стаж работы пропагандистом. Два года дали, условно. Так он прокурора Навуходоносором обозвал. До сих пор не знаю, что это за зверь, только тогда ему уже все грехи припомнили и в Когалым сослали. Там он и сгинул, сердешный. Это уже в семидесятых приключилось. И больше я за мужуков не выходила. Хватит, обожглась.

— А я своего гоняю, — поделилась жизненным опытом старшая медсестра Антонина Сергеевна, худая, нервная женщина сорока с небольшим лет, — как нажрется, так в предбанничке и ночует, ну, в коридоре между четырьмя квартирами. Такой на матрасике лежит, стонет. Иисусик. Соседи его жалеют, бутерброды ему носят. А я — кремень. Пока не протрезвеешь — домой не пущу.

— Да ладно.

— Клянусь. Иногда неделями в предбаннике живет. Трутень.

— Перед соседями же стыдно.

— Пусть. А пьяного его домой все равно не пущу.

— Я бы так не смогла, — протянула Надя.

— А ты смоги.

— А я своему вивитрол вшила. Он на нем, дурак, выпил и через два месяца помер, — поддержала разговор Люба, тоже медсестра, ровесница Надежды, — теперь жалко его, горемыку.

— Поделом ему, — отрезала Антонина Сергеевна.

— Ага, поделом. С тех пор одна кукую, — Люба утерла слезу уголком платка.

— Зато над ухом никто не храпит, — дернула плечом Антонина Сергеевна.

— У вас-то живой. Вам легко говорить.

— Да лучше бы сдох.

— А я читала, — влезла молоденькая врачиха Танечка, — как они, мужчины-то, шифруются. Представляете, один известный писатель ушел в запой. Его жена на дачу вывезла, в Переделкино. Пасла его круглосуточно, глаз с него не спускала. Он вроде протрезвел. Друга, говорит, хочу видеть, соскучился. Приглашают они в гости друга, такого же известного писателя. Сидят, пьют чай с баранками. Гость говорит: хочу, говорит, по Переделкино пройтись — тени великих осязнуть, на их дачи поглазеть, их воздухом подышать. А дело зимой было. Оделись они, идут, на соседские дачи смотрят. Приходят к себе — муж в жопу.

— Фи, Танечка. Разве можно так говорить? — скривилась Генриетта Витальевна.

— Ну, хорошо, в дупель.

— Пьяный, что ли? Как же он накеросинился-то? — оживилась Антонина Сергеевна.

— Свинья грязи найдет, — вздохнула Лукерья Кондратьевна.

— Оказывается, — тут Танечка выдержала томительную паузу, — гость перед тем, как прийти на дачу, расставил по сугробам пластиковые стаканчики с водкой. Они такие идут втроем, на дачи любуются. Жена писателя давай рассказывать: да чья это дача, да кто в ней жил, да что написал. А муж в это время — шасть к стаканчику, вольет себе в пасть и адью. А потом дальше прогуливается как ни в чем не бывало.

— Все они заодно, — проворчала Антонина Сергеевна, — все сволочи. Кастрировать их всех надо.

— Своего кастрируй, а остальных не трожь! — вспылила Надя.

— Действительно, — поддержала Люба.

— Как же вы незамужние бабы мужиков-то любите, — усмехнулась Антонина Сергеевна.

— А ты поживи одна.

— И поживу.

— И поживи. Тогда и будешь попой тарахтеть, — Надежда в сердцах звякнула чашкой.

— Фи, Наденька, — Генриетта Витальевна демонстративно отвернулась.

— А чего такого? Я попой сказала.

— А еще я читала, — вклинилась в разговор Танечка, — как один дядька всю свою семью объегорил. Заперли его в большую комнату, дверь затворили, а перед этим всю залу обшмонали…

— Фи, Танечка.

— Ну, обыскали, чтобы он, подлюка такая, нигде пузырь не схоронил. Так он все равно наклюкался. В жопу. Э-э-э-э. В стельку. И так несколько раз кряду, пока жена не доперла, в чем секрет. Оказывается, муж в серванте рюмки водкой заранее наполнял. Вот выдумщики.

— Взять бы всех этих выдумщиков да в ЛТП, — раздула тонкие ноздри Антонина Сергеевна, — какой чудак, интересно, решил ЛТП отменить?

— Чудак на букву «м». Ой, я же на свидание опаздываю! — неожиданно вспомнила Танечка и выпорхнула за дверь, не соизволив помыть за собой чашку.

— Господи! Кому сейчас только высшее образование ни дают, — поморщилась Генриетта Витальевна, — ей продавщицей в сельпо нужно работать, а не диагнозы ставить и детей лечить.

— Действительно, — хмыкнула Люба.

— А ваш-то, Генриетта Витальевна, закладывает за воротник? — Антонина Сергеевна вопросительно уставилась на заведующую.

— Что вы, у него язва.

— А-а-а-а-а.

В кармане халата Генриетты Витальевны зазвонил телефон, и она вышла из сестринской, чтобы поговорить без свидетелей.

— Знаем мы этих язвенников. Они водку не пьют, они ее на хлеб мажут, — рассмеялась Антонина Сергеевна, — так же, как все, квасит, только втихую. Карьеру боится поломать. Лизоблюд.

— Зря вы так. Может, он и вправду не пьет? — заступилась Люба.

— Ага, как же. С такой, как Генриетта, не только запьешь, клей будешь нюхать.

— Злая вы, Антонина Сергеевна.

— Зато ты у нас добрая. Что же у тебя муж такой безбашенный, что на вивитроле выпил? Что же ты ему не объяснила, чем дело заканчивается? Да ты у нас, подруга, черная вдова.

— Что вы такое говорите, Антонина Сергеевна? — всхлипнула Любаша.

— Ага, задело, значит, за живое.

Раздался звонок в дверь, кого-то принесло в неурочный час. Лукерья Кондратьевна, кряхтя и чертыхаясь, покондыляла открывать дверь.

— Вот скажите мне, зачем ей столько денег? На пенсии уже сорок лет. Правнуки и то уже женаты.

Вот она, жадность, — поджала губки старшая медсестра.

— На себя посмотрите. Кто вас на полторы ставки пахать заставляет? Все вам ма-а-а-ало, — Надя резко встала из-за стола и пошла по коридору.

— Действительно. Лучше бы детьми своими занялись, — поддержала ее Люба, отправляясь следом.

— Не ваше собачье дело! — вспылила Антонина Сергеевна. — Своих нарожайте, их и воспитывайте! Одной уж за тридцать, а все никак замуж выйти не может, а у второй мужья мрут как мухи. Советчицы.

В сестринской установилась недолгая тишина.

— И чего они так замуж рвутся? — поинтересовалась Антонина Сергеевна у вернувшейся санитарки. — Как будто там медом намазано.

— О-о-хо-хо. Бабы каются, девки замуж собираются, — зевнула Лукерья Кондратьевна, перекрестила рот и принялась мыть чашки.

Вечерело. Окошки в соседних домах зажглись, и здания стали напоминать гигантские соты, где в каждой ячейке пытаются выстроить свою такую счастливую и неповторимую жизнь. Несмотря ни на что.

Ванька-встанька

У Вани было простецкое, крепкое как тамбовская репка лицо, плотно сбитая фигура и заграбастые ручищи. Удержу Ванюша не знал ни в чем: ни в скупости, ни в щедрости, ни в упертости, ни в раздолбайстве, ни в женщинах, ни в горячительных напитках. Все, кто его знал, за глаза величали Ванькой-встанькой за умение упасть на ровном месте и выкарабкаться из самых безвыходных ситуаций. Первый раз Сан Саныч Бобрищев, поставленный руководить наркологическим диспансером, увидел его в конце восьмидесятых. Бывший главврач, уходящий на пенсию и передающий дела, представил изгвазданного в грязи парнягу, лежащего на полу прямо в ординаторской:

— Вот, Сашок, принимай наследство: двухэтажное здание, штат врачей, медсестер, санитарок и нашего самого колоритного пациента Ваню Егорычева.

— Кому Ваня, а кому Иван Тихонович, — донеслось с пола.

— Извини, Иван Тихонович, — улыбнулся новый главный врач, — может, мне тоже прилечь, чтобы наши глаза находились на одном уровне?

— Приляжь, — заплетающимся языком пригласил Егорычев.

— Нужно говорить «приляг», — поправил Сан Саныч.

— А мне по чесноку, — возразил Иван Тихонович и захрапел так, что отбойный молоток, долбящий за окном, стал практически неслышен.

— Ваня — классический пример нашего пациента, о котором великий философ Николай Бердяев сказал: «Широк русский человек. Не худо бы сузить», — пояснил экс-главный врач, собираясь на заслуженный отдых, — он тебе еще даст шороху.

И действительно, когда Егорычев был закодирован, он не пил, вгрызаясь в работу, как крот, но стоило сроку закончиться, устраивал такой закат Солнца вручную, что дрожали все окрестности. Он возникал на пороге диспансера то в золоте, то в крови, то с карманами, полными банкнот, то вшей, то в медвежьей шубе, то в лохмотьях, грязный и замерзший, как король Лир после своих закидонов. Если у него все было хорошо, Егорычев невыносимо хвастался и рисовался, давая понять окружающим, что они жалкие червяки, не умеющие жить. Если же у него все было плохо, он только клацал зубами и жалобно просил:

— Сан Саныч, закодируй меня в долг. На год.

— Давай на два, — предлагал Бобрищев.

— Нет, — тряс головой Ваня, — на год. Два года обсыхать — больно много. Не доживу.

— Ты не доживешь, если так гульбенить будешь! — гневался Сан Саныч. — Мне хирурги сказали, что тебя последний раз по кусочкам собирали. Следующего запоя тебе не пережить.

— На год, — упирался Ваныпа, — дальше, может, я и сам пить не буду.

— Ага, зарекалась свинья в грязь не лазить, — качал головой Бобрищев.

В начале девяностых Егорычев круто поднялся на торговле сыром и тут же навестил родной диспансер. Его было не узнать. На безымяный палец Ванятки была нанизана золотая шайба с розовым бриллиантом. На шее болталась золотая цепь толщиной со шланг, а рядом висела бабочка в черно-белый горошек. В зубах торчала сигара. Все эти буржуйские аксессуары сидели на Ване как стая колибри на турнепсе. Егорычев небрежным движением распахнул свой малиновый пиджак, и медики увидели обычный солдатский ремень с пряжкой в виде пятиконечной звезды.

— Понятно, в чем прикол? — хитро прищурился Ивашка.

— Нет, — покачали головами люди в белых халатах.

— Пряжка из чистого золота. Мне ювелир по индивидуальному заказу сделал, — приосанился Егорычев и тут же забеспокоился. — А что, не видно?

— Видно, видно, — закивали медсестры.

— То-то, — ухмыльнулся Ванюшка.

Широкая русская душа Егорычева все время плескала через край, как щи, оставленные без присмотра кипеть на плите. Слухи о его загулах передавались из уст в уста. То он напоил весь самолет по пути в Хабаровск, откуда был родом. То угостил весь поезд Москва — Сочи. Недоверчивые сомневались, может, все-таки вагон? Нет, отвечали знающие Ваню, именно, что весь поезд. То он заказал охоту на вертолете на десять человек, но сам так и не пострелял, проспав весь полет мертвецким сном. Пьяным он был необычайно щедр, трезвым несусветно скуп. В середине девяностых у него была уже целая сеть торговых палаток, и Егорычев повадился кодировать своих продавцов. Он подвозил их целыми пачками и сдавал наркологам из рук в руки, считая, что его работники должны быть трезвыми и усердными, как бельгийские лошади.

— Щедрый ты, Иван Тихонович. За двадцать продавцов заплатил, — охали довольные медсестры.

— Ага, щедрый, — ухмылялся Егорычев, — щаз. Я с них с первой же получки вдвойне вычту.

Ваня любил усесться перед больничным телефоном и отвечать на звонки.

— Наркология, — он ставил ударение на последний слог, сколько бы его ни поправляли.

Потом Иван внимательно слушал исповедь жены, или тещи, матери или сестры. Выслушав, срывался на крик:

— Кодировать его, подлеца! Не соглашается?! А в дыню! Хотите, я трех грузчиков пришлю? Какой у вас этаж? Пятый? Возьмем с вас как за транспортировку рояля. Что? У вас лифт есть. Хорошо, тогда как за погрузку холодильника. Машина? Есть, конечно, не беспокойтесь. Грузовая. На легковой хочет? Это будет стоить в два раза дороже. Ну что, высылать грузчиков?

На том конце провода изумлялись Ваниному напору и просили время подумать.

— И думать нечего, — наваливался на них всей тушей Егорычев, как медведь на кроликов, — я с вас с живых теперь не слезу, пока мы этого пьянчугу не зашаманим.

— Эх, Ваня, Ваня, — прятал улыбку в углах рта Сан Саныч, — работал бы ты у нас, мы бы все уже на «ленд-роверах» ездили.

Все подчиненные Вани ждали как ворон крови, когда же он запьет, и под любым предлогом пытались всучить ему рюмку с водкой. Однако Иван Тихонович посылал их подальше и нещадно увольнял таких доброхотов. Когда же Егорычев запивал, то все его работники принимались не щадя живота своего воровать и тырить. Из торговых палаток выносилось все, вплоть до лампочки под потолком и плакатов с голыми бабами. А самый честный Ванин торговец решил умыкнуть и саму палатку, но, грузя ее на КамАЗ, не рассчитал своих возможностей и заработал себе паховую грыжу. Потом он даже хотел подать на Егорычева в Европейский суд в Гааге и требовал денежную компенсацию за рабский труд и несоблюдение правил техники безопасности. За два месяца ударной работы несунов и грабителей на месте Ваниной империи оставались только выбеленные солнцем руины, да тлело пепелище в прямом и переносном смысле: часто варвары подпускали красного петуха, чтобы окончательно замести следы.

— Как же ты поднимаешься-то? С самого-то дна? Объясни, Вань? — приставал Сан Саныч.

— Обыкновенно, — пожимал плечами Егорычев, — поставщики меня знают, партнеры тоже. Дают взаймы тысячу баксов — и вперед. Работы у нас — непочатый край, только знай горбать.

— Нельзя же с нуля так раскрутиться, — не мог поверить Бобрищев, — может, у тебя заначка была? Маленький такой счетик на пару миллионов долларов? А?

— Нет, Сан Саныч, я осенью до креста допился. Даже на метро денег не было, пешкодралом добирался. А завтра я торговый центр открываю. Через пару месяцев ждите.

Через два месяца состоялось явление Вано народу. Дверь распахнулась, и в нее вразвалочку вписался сияющий Ванюша. В правой руке у него болтался странный предмет размером с коробку из-под торта, весь увитый проводами, сверху торчала хреновина, напоминающая телефонную трубку.

— Не идет, а пишет, — съязвил Сан Саныч, — Ваня, а что у тебя в руке? Бомба?

— Сотовый, — гордо пробасил Егорычев и поставил мобильник первого поколения рядом с городским телефоном.

Первая мобила была в три раза больше обычного телефона и напоминала аппарат времен Гришки Распутина.

— Шесть тысяч баксов в месяц за обслуживание плачу, — кивнул Иван Тихонович на мобилу, — в Москве только у тридцати человек такие.

— А в чем прикол-то? — не поняли наркологи.

— Я могу позвонить с него и принять звонок из любого места, — расплылся в широкой улыбке Ваня, — сигнал идет из космоса.

— Из самого космоса? — улыбнулся Сан Саныч.

— Из тратосферы.

— «Тратосфера» от слова тратить? — невинно поинтересовался Бобрищев.

Ваня солидно кивнул.

Еще через месяц Егорычев подогнал к диспансеру шестисотый «мерседес». Все сотрудники высыпали на улицу полюбоваться на Ваниного белого «мерина».

— Виндал — миндал, — Ваня стал гоголем ходить вокруг своего «мерса», — новенький, муха не сидела.

— Хорош, — завистливо охали люди в белых халатах.

— Хотите в нем посидеть? — расщедрился Иван Тихонович.

— Конечно.

— Но чуни придется снимать, — сразу предупредил Егорычев, — в обувке вы мне тут наследите.

Врачи и медсестры стали по очереди усаживаться на водительское кресло, предварительно снимая обувь и оставляя ее на асфальте. Бобрищев сплюнул на газон и отвернулся.

— Сан Саныч, а ты? — забеспокоился Ваня.

— Не интересуюсь, — не поворачиваясь, отрезал Бобрищев.

— Почему?

— Даже в храме обувь не снимают.

— В сапожищах не пущу, — уперся Иван Тихонович.

— Не больно-то и хотелось.

Следующая встреча состоялась через год. Ваня лежал на пороге диспансера без сознания, грязный и избитый в телогрейке на голое тело. Пришлось вызвать «скорую» и отправить Ваню на хирургический стол. Потом закодировать на год. Все повторялось сначала.

В очередной раз Ванятка возник на «кадиллаке» в окружении десяти девиц небесной наружности и заявил, что планирует прикупить себе особняк, потому что владение холдингом ко многому обязывает.

— И где ты таких красавиц находишь? — стал пускать слюни Бобрищев.

— У меня работников-то мно-о-о-ого, — сыто улыбался Ваня, — а работниц еще больше.

— Сколько же тебе такая красота в месяц обходится? — из чисто спортивного интереса допытывался Сан Саныч.

— Ни копья, — посуровел Ваня, — я только пьяный деньгами сорю. А когда тверезый, у меня не шибко разбежишься. Пусть радуется, что у нее есть работа и такой хозяв, как я.

— «Хозяв», подарил бы одну? — намекнул Сан Саныч.

— А рожа не треснет? — прищурился Ваня. — Вот если вы меня разошьете, тогда подумаю.

— Ага, смолы горячей.

— Ну и нечего тогда на моих телок пялиться, — осерчал Егорычев, — девки, нам пора.

— Иван Тихонович, дал бы ты нам денег на крышу, а то уже кабинеты на втором этаже заливает. Санитарки замучились ведра таскать, — отводя глаза в сторону, попросил Бобрищев.

— Сам без денег сижу, — открестился Ванюша.

— Змей ты, Ваня. Кулацкое отродье, куркуль и скупердяй.

— Я знаю.

— Значит, ни копейки не дашь?

Егорычев отрицательно покачал головой.

— Сан Саныч, ты же знаешь, стоит мне запить, и тогда я твою крышу золотом покрою, стены баксами обклею, полы мрамором выложу, но пока тверезый — у меня снега зимой не выпросишь.

— Да знаю.

— А чего же раньше на крышу не просил?

— Раньше не текла.

Егорычев развел руками.

— А может, мне опять запить? — мечтательно намекнул Ванек.

— Ну тебя к лешему, Ваня. Лучше уж будь жадным, но трезвым. Следующего запоя тебе не пережить.

— Вы тогда мне также говорили, — напомнил Егорычев.

— Ты вспомни хорошенько, — Бобрищев укоризненно посмотрел на Ивана, — как тогда на волосок от смерти был. Не искушай судьбу, Тихоныч, не искушай.

— Марамойки, собирайтесь, — Ваня как пастух загнал девичье стадо в лимузин, и розовый «кадиллак» двинул подыскивать дворец, соответствующий Ваниным запросам.

Через год Иван вместе с другими бомжами тусовался на площади у трех вокзалов. Ночи стояли морозные, и бродяги ждали открытия метро, чтобы отогреться, выспаться на скамейках вагонов и отправиться дальше по своим муравьиным делам. Бездомные не знают, что именно это и служит причиной смерти: бомжи, из лютого холода попадая в теплое помещение, рискуют изношенным сердцем. Подобное случилось и с Егорычевым, он первым влетел в вестибюль, оттолкнул дежурную и устремился было к эскалатору, когда ноги под ним подкосились, голова откинулась, а сердце встало как вкопанное. Ваня с пола так и не поднялся. Не смог, не сумел, не оправдал своего фартового прозвища.

Ваятель сайтов

Сначала за дверью кабинета что-то оглушительно разбилось, потом раздались возмущенные голоса:

— Итишь твою мать, ну-ка иди сюда, неслух. Хватит возле окна отираться, доможил.

— Охальник, ты будешь слушаться бабушку или нет?

— Стой на месте, не егози. Я кому сказала?

— Приструнить бы их нужно. А то совсем ваши ребятишки разболтались. Скажите им, чтобы не озорничали.

Дверь чуть приоткрылась, и в образовавшуюся щель быстро пролез молодой парень со знакомой физиономией. Так и есть — это был одноклассник доктора Аникеева Максим Навозов собственной персоной. Станислав Сергеевич Аникеев, двадцати семи лет от роду, работал мануальным терапевтом в городской поликлинике, и от желающих поправить позвоночник бесплатно не знал, куда деваться. В основном его пациентами были люди предпенсионного и пенсионного возраста, самая непримиримая и непреклонная часть российского населения. Вот и сейчас за дверью нарастал шквал народного гнева:

— Кто пропустил вперед этого шаромыгу?!

— Пусть только выйдет, я ему все зенки выцарапаю!

— Мать твою за ногу, еще одна сволочь без очереди пролезла!

Аникеев потер переносицу, устало прикрыл глаза и поинтересовался:

— Макс, что там происходит?

— Небольшая заварушка, — пояснил Навозов, — два пятилетних гоблина носились друг за другом, пока не грохнули трехлитровую банку с молоком. Так что теперь за дверью твоего кабинета текут молочные реки.

— А ты что, без очереди пролез?

— Какая очередь? — возмутился Навозов. — Этим бабкам все равно делать нечего. Пусть лучше дома сидят и внуков воспитывают. Никакой жизни от них нет: ни от бабок, ни от внуков.

— Неудобно как-то без очереди, — укорил Аникеев одноклассника.

— Неудобно штаны через голову надевать, — отрезал Навозов, — видишь, как меня прихватило?

Максимка действительно заваливался на левый бок, как шхуна, давшая течь по левому борту.

— Остеохондроз поясничного отдела, — безошибочно поставил диагноз Стас, — как говорится, взгляни на жизнь под другим углом.

— Стасик, вся надежда на тебя, — не оценил юмора Максим.

— Укладывайся на кушетку, горемыка, — Аникеев взялся починять пациенту искривленный позвоночник.

Максим встал с кушетки другим человеком, боль, терзавшая его последние два дня, отпустила. Он покрутил тазом, помахал руками и резюмировал:

— Ты гляди, а мужик-то колдун оказался. Молоток, Стасик, разбираешься. Сколько нужно таких сеансов?

— Еще один.

— А ты меня без очереди примешь?

— Неудобно, — поморщился Аникеев, — что люди скажут?

— Какое мне дело, что они скажут? — пожал плечами Навозов. — Все равно ничего хорошего от них не дождешься.

— Некрасиво это, без очереди, — замялся Стас.

— Ладно, — махнул рукой Макс, — сделаем так. Я прихожу к тебе домой, ты вправляешь мне позвонки, а я делаю тебе сайт. Даром.

— Сайт? В Интернете? Зачем он мне? Чего-чего, а пациентов у меня и так предостаточно.

— Простофиля ты, — рассмеялся Навозов, — это бесплатные пациенты, а по сайту к тебе будут идти за деньги. Повезло тебе. Знаешь, кто я такой?

— ?

— Ваятель сайтов.

— А что ты заканчивал? Какой институт?

— Да ничего я не заканчивал, — возмутился Макс, — запомни, образование только сужает кругозор и превращает мыслящего человека в андроида.

— Хорошо, Макс, а теперь иди, люди же ждут, — Аникеев стал вежливо выпроваживать одноклассника. — Следующий.

Навозов заявился к Стасу через два дня. После проведенной процедуры Макс придирчиво покрутил бедрами, расставил ноги на ширину плеч и принялся вертеть корпусом.

— Без фанатизма, — посоветовал Стас.