Волшебная книга судьбы Тонг Куонг Валери

Я залетела случайно, через шесть месяцев после того, как его взяли на работу. Узнав новость, он поцеловал меня в лоб, собрал свои карандаши и свернул карту. Потом долго сидел у окна, глядя на горизонт. Я дрожала от страха. Ведь я обещала ему, что мы будем счастливы. Просила его довериться мне. Он согласился, кивнув. В течение последующих недель был со мной нежным, внимательным. Приносил фрукты, конфеты, цветы. Я перестала дрожать.

Около половины третьего того десятого июня схватки стали невыносимыми. Акушерка извинилась: все анестезиологи были заняты. Я едва слышала ее голос, без анестезии я могла обойтись, но без него, без моей любви, моей половинки, моей жизни? Я уставилась на дверь родильного зала, обращалась к Поло, терпеливому ребенку, дескать, твой отец в пути, но акушерка это мнение не разделяла: «Давайте, тужьтесь, мадам, я уже вижу его, он готов, надо ему помочь выйти, вдохните поглубже и тужьтесь!»

Когда Поло издал свой первый крик, медсестра посмотрела на часы. Пятнадцать часов двадцать пять минут. «Какой чудесный малыш, мадам, вы можете гордиться. Даже совсем не помятый, идеальный вес и лежал как надо: просто совершенство».

Умоляю тебя, открой эту дверь, покажись сейчас на пороге, ну пожалуйста, мы тебя ждем, ждем только тебя, плевать на остальной мир, Поло похож на тебя, как я тебе и предсказывала, нос тонкий, но не слишком, губы полненькие, потрясающие ямочки, обожаемая плоть от плоти твоей.

Вошла вторая медсестра с конвертом в руке. Конечно, я поняла.

– Это вам, письмо от папы, – сказала она, улыбаясь как сообщница.

Мое сердце сжалось, заставив меня вскрикнуть.

– Вам больно? Не беспокойтесь, – попыталась утешить меня акушерка. – Это просто незначительная реакция, я проверила, все на месте, лучше расслабьтесь и прочитайте ваше письмо.

Мое письмо.

Все, что мне осталось от тебя. Три слова и запятая: «Прости, и мужайся».

Я стиснула бумагу так сильно, что след на ладони остался до вечера.

Звуки в родильном зале стихли. Акушерка села рядом, взяла меня за руку, подыскивая слова.

Холодная вечность. Мои синие вены выпирают из-под кожи, колют мне глаза. «Прости, и мужайся». Почему запятая? Мужайся, Марилу. «Чудесный ребенок. Возьмите его на руки, мадам, осторожно прижмите к себе, это главное, кожа к коже, только это имеет значение, вы сами увидите, поймете, какой он сильный, прямо пышет здоровьем, настоящий маленький король роддома».

Найти силы. Представить себе, что однажды сумею жить без чувства, что я – всего лишь обломок самой себя. Найти силы лгать себе, сказать себе, что ты, Поло, самое главное в моей жизни, единственное существо, которое имеет значение: в конце концов, со временем это станет правдой.

А теперь – держаться.

Он забрал все свои вещи. Даже свое грязное белье унес с собой. Снял наши фотографии со стены. Вычистил умывальник и ванну, сменил простыни. От него не осталось даже волоска. В автомастерской ничего не знали, он никого не предупредил о своем уходе.

Я подурнела. Сразу же. Лицо осунулось. Кожа поблекла. Я красилась, чтобы обмануть людей, но никто не обманывался. Огорченные взгляды тех, кто попадался мне навстречу. Сочувствующие записочки в почтовом ящике.

Держаться.

Я пела колыбельные Поло, глотая успокаивающие таблетки, мы засыпали вместе в моей постели. Кожа к коже: сохранить это. В следующий месяц я решила переехать. Мы обосновались в другом предместье, с такими же серыми, покрытыми граффити домами, такими же супермаркетами, такими же крытыми автобусными остановками с растрескавшимися стеклами. И с такими же соседями, или почти, – правда, тут все же было одно значительное преимущество: они ничего не знали о моем прошлом и плевать на него хотели. Поло я рассказывала, что его отец был альпинистом и исчез во время восхождения на северный склон Эвереста. Наверное, лучше было ему сказать, что он погиб, но у меня язык не повернулся. Ошибка.

– Если он исчез, значит, его могут найти.

– Знаешь, Поло, в последний раз, когда его видел один человек, это было на семи тысячах семистах метрах высоты, и погода ужасно испортилась.

– Тем более: если этот последний человек выжил, то разве и он не мог?

Как-то под вечер, около пяти часов (Поло тогда был в четвертом классе), мне позвонил школьный психолог.

– Дорогая мадам, поверьте, я сожалею, что приходится коснуться этой темы, но Поло рассказал мне об этой трагедии в горах. Ужасно, но вообще-то есть правило № 1: не позволять ребенку мечтать о невозможном. Ведь его отец не вернется, не так ли?

– Нет, не вернется.

– Тогда придется сказать ему правду. Ваш Поло, мадам, воображает, что человеческое существо могло выжить и продержаться девять лет в какой-нибудь трещине. Что его отец, возможно, обнаружил параллельный мир. Что легенда о йети не лишена оснований. Хуже того: что глобальное потепление и таяние льдов могут подарить нам чудо. Простите, что говорю напрямик, дорогая мадам, но пора взять на себя ответственность.

В день его десятилетия я все ему рассказала. Поло ответил:

– Я так и думал.

Мы договорились, что больше не будем об этом упоминать, во всяком случае, не раньше, чем пройдет много времени, чтобы не причинять друг другу боль.

– Мама!

Он в дверях. Улыбается. Надеж держит его за плечо. На нем шорты и футболка, волосы взъерошены. На ней костюм в косую клетку с большой позолоченной брошью в виде цветка, а волосы подхвачены серым обручем: я ее едва узнала. Никогда не видела ее иначе как в свитере или в халате, с конским хвостом на затылке. Я попыталась пошутить:

– Я еще не умерла, тебе незачем было одеваться так торжественно.

Она насупилась, ища ответ, но опоздала: Поло бросился мне на шею.

– Ну как ты?

– Ничего серьезного, со мной все в порядке.

– Мамочка, ты, должно быть, испугалась…

Я стискиваю его в объятиях. И снова убеждаюсь, как хорошо и сладостно, что ты у меня есть, мой Поло. Время опять застывает, и мое сердце отогревается.

– У вас славный мальчуган, – сказал мужчина рядом со мной.

– А вы тоже там были? – спросил Поло.

– О, нет, со мной все гораздо глупее, я свалился с велосипеда. С таким парнем, как ты, такое наверняка не случилось бы.

– Все это ужасно, – отрезала Надеж. – Сама теперь видишь, Марилу, как ты была права. У твоего босса рыльце-то оказалось в пушку. Иначе с чего бы его взорвали, а? – Она взяла меня за руку.

– Все-таки тебе чертовски повезло.

Захватывающе краткий итог моей жизни, но я согласна: тут есть над чем поразмыслить.

– Поло, сходи за моими вещами, пожалуйста, мне нужна моя сумка. И еще возьми бутылку воды в автомате.

– Иду, мам.

– День какой-то странный, – бросила Надеж задумчиво. – Хотя в гороскопах я ничего особенного не видела.

Поло уже возвращался, сгибаясь под тяжестью моей сумки.

– Там журналист хочет с тобой поговорить. Он с оператором.

– С ума сойти, – сказала Надеж. – Тебя покажут по телевизору!

– Меня бы это удивило. Я была в лифте и ничего не видела. Они не за тем охотятся.

– Вы шутите, – вмешался мужчина в костюме. – Вы же единственная, кто в состоянии говорить. Они от вас не отстанут. Столько жертв: тут самое главное интерес публики.

Я протянула ему таблетку и бутылку с водой.

– Это не очень сильное, но, может, станет легче.

– Спасибо, – сказал мужчина. – Уже ободряет, когда кто-то заботится о моем состоянии.

– Так что мне сказать журналисту, мам? – настаивал Поло. – Медсестра говорит, что тебе самой решать, чувствуешь ли ты себя способной.

– Скажи им, что я устала.

В этот момент в зал вошла помощница медсестры и направилась к женщине в инвалидном кресле.

– Врач сейчас вас осмотрит. Потом можете уйти.

– Не слишком-то вы торопились, – проворчала та. – Если бы я выставила счет больнице по моему часовому тарифу за все то время, что я тут прождала, это бы ее разорило.

Повернувшись к нам, она коротко кивнула на прощание, и помощница медсестры покатила ее к выходу.

Мужчина в костюме приподнялся на каталке, чтобы выпить таблетку.

– А чем, собственно, занималась ваша лавочка?

– Финансовое обеспечение компаний, покупка предприятий. Знаете, я была всего лишь секретаршей.

– Ассистенткой, – решила поправить меня Надеж. – Работала за четверых, а платили как стажерке. Классика жанра.

Поло вздрогнул. Я испепелила Надеж взглядом. Она съежилась.

– Нет ничего ценнее, чем хорошая секретарша, – сказал мужчина. – Труднее всего подобрать. Можешь гордиться своей мамой, Поло, – ты позволишь мне называть тебя по имени? Меня зовут Том.

Он говорил все медленнее, словно каждое слово требовало от него нового усилия.

– Том – это имя героя, – вдруг заявил категорично Поло.

– Вот как? – удивился мужчина. – Однако не вижу в нем ничего особенного. Интересно, что навело тебя на эту мысль?

– Том Джоуд, – ответил Поло, пожав плечами, словно речь шла о чем-то само собой разумевшемся.

– Том… как? – спросила Надеж, нахмурившись. – Я знаю Тома Круза, но этого что-то не припомню.

– Я тоже, – улыбнулся мужчина. – Это персонаж манги[4]? Какой-нибудь видеоигры? Баскетболист?

– Да нет же, – пробормотал Поло смущенно. – Это герой «Гроздьев гнева».

Мужчина аж подпрыгнул.

– «Гроздья гнева»? Сколько же тебе лет, Поло? Одиннадцать, двенадцать? И ты уже читаешь Стейнбека?

Я почувствовала, как мои легкие раздулись от гордости. Ну да, он читает, мой Поло. Стейнбека, Гюго, Бодлера, Рембо, Ромена Гари и кучу других, чьи имена я забыла. Каждый вечер, после отбоя. Делает вид, будто верит, что я не замечаю свет карманного фонарика под его одеялом, а я делаю вид, будто верю, что он мирно спит. По пятницам ходит в библиотеку и возвращается с двумя-тремя книгами, которые проглатывает за выходные. Он пытался и меня приохотить, но это не мой конек. Мне хватает своей собственной истории, у меня больше нет сил вникать в чужие.

Мужчина улыбнулся. Улыбка мягкая и при этом какая-то беззащитная.

– Знаете что? Этот ребенок…

Он не закончил фразу. Его лицо вдруг побледнело, голова запрокинулась назад, и он потерял сознание. Я не смогла сдержать вскрик.

– Не беспокойся, мама, – сказал Поло, словно взяв на себя ответственность. – Я схожу за кем-нибудь.

Привалившись к стене с несвежей покраской, Надеж таращила глаза.

– Вот черт, только бы он не помер на наших глазах!

– Ты была права, – заключила я. – Этот день и в самом деле странный.

Dear Prudence

Лицо Версини, когда я вошла в помещение. Он практически вздрогнул. Мне не показалось, нет, он действительно вздрогнул, увидев меня. Хочу вам сказать, что первого же, кто заговорит со мной о паранойе, я засуну в котел, проткну себе нос костью, приготовлю рагу и съем. Ну да, когда зовешься Прюданс Мане, когда у тебя докторат и партнерство в консультационной фирме, ничто априори не указывает, что ты черная.

Я знаю их слишком хорошо, эти отведенные взгляды, эти неловкие попытки скрыть свое удивление, потому что, о, разумеется, такая реакция далека от политкорректной.

Я их знаю, предвижу, жду, но так и не смогла привыкнуть. Я борюсь, сопротивляюсь, отлично понимаю, что, поддаваясь этим мрачным мыслям, наказываю саму себя. Тщетно. Весь день заглядываю в подставленные зеркала. Подстерегаю оскорбление. Ты черная, Прюданс. Для всех этих белых, с которыми приходится сталкиваться, ты происходишь из рода рабов. И тут не важна ни твоя красота, ни твой ум, ни твоя обязательность, ни твой профессионализм. Ты черная, значит, второсортная. Из мира недочеловеков, который располагается где-то между животным и растительным.

– Значит, вы, э…

– Прюданс Мане. Рада наконец познакомиться с вами.

Бедная Орлеан, которая так старается верить в волшебные сказки. Готова все забыть под тем предлогом, что рабство было искуплено как преступление против человечества. У нее только одно слово на языке – терпимость. Орлеан и понятия не имеет о величайшем жульничестве двадцатого века. Я-то от этого задыхаюсь. Не верю в добрые чувства. Я смотрю на факты, цифры, констатирую, что средняя продолжительность жизни чернокожего ниже, чем у белого, наблюдаю повседневную унизительность нашей жизни. Лицемерие благомыслящих. Их постоянную заботу. Я чувствую, что взрываюсь, но чего ради? Надо держаться. У меня только одна цель: пройти через эту жизнь как можно скорее. Остается лишь расставить несколько точек над «i», как только представится случай.

Обращаясь к Версини, я смотрю ему прямо в глаза. Я довольна собой. Досье солидно. Все элементы сходятся в одну точку. Распечатка платежей, переплетение счетов. Месяцы тщательных исследований, беспощадного анализа. Ночей, которые я потратила на изучение самых темных и наименее известных из легальных механизмов, на выслеживание юридических неясностей, на создание смысла, теорий, на вынесение заключений, которые почти невозможно оспорить. Я излагаю, утверждаю, развиваю, доказываю. Он слушает. Качает головой. Гладит себе подбородок, выпивает стакан воды.

Закончив, я протягиваю ему досье с определенной гордостью: вот схема, какой ее можно воссоздать, дорогой мсье. Мы готовы к последнему раунду.

– Хорошо, – говорит Версини, выслушав мои доводы. – Это большая работа, неоспоримо.

Он не опустил глаза ни на долю секунды. Наши взгляды встречаются в молчаливой схватке, точная цель которой мне не известна. Я слегка улыбаюсь: невозможно контролировать чувство удовлетворения, которое я испытываю в этот миг, сидя напротив этого человека, развалившегося в своем огромном кожаном кресле, в помещении, претенциозная обстановка которого буквально кричит об успехе. Этот человек только что меня поздравил, но он всего лишь воздал мне должное.

– И тем не менее, – продолжает он.

– Да?

– Кое-что меня беспокоит. Вы говорили – я приведу ваши собственные слова – о заключениях, которые почти невозможно оспорить. Почти – вот что весьма досадно.

Едва различимый оскал застывает в уголках его губ, выдавая напряжение. Я скорее должна бы сказать, его кровожадность: ему только что представили железобетонное досье, а этот господин Версини весьма досадует.

– Мсье, я весьма сожалею, но невозможно сделать лучше.

– Это и в самом деле достойно сожалений. Кто работал над этим досье? Клара?

– Я, мсье. Я могу особо развить любой пункт, ответить на все ваши вопросы. Мы говорим о наших методах.

Он хмурится.

– Моя дорогая, – бросает он снисходительным тоном, – чтобы получить гарантии, я крайне дорого плачу вашей фирме. Так что я задам вам всего один, совершенно ясный вопрос: вот этим… – Он хлопает рукой по оранжевой обложке, – устранить подозрения, которыми обременен мой банк?

Так. Значит, плохо дело. Его глаза жестко буравят меня. Я облекаюсь в броню, но слишком поздно. Тебя задели, Прюданс.

– Остаются кое-какие темные места. Перед судьей нам придется положиться на силу нашего убеждения, мсье, но это ведь часть нашей работы. Настал момент довериться нам.

– Мне не нравится ваш подход, – говорит Версини. – Вы здесь не для того, чтобы выявлять темные места или делать выводы о том, что известно лишь приблизительно. Если вам нечего добавить, встреча закончена. Я позвоню Кларе в конце дня.

Он встает и выходит. Я видела его фото в многочисленных газетных вырезках, которые подкрепляют мое досье: Версини награждает министр экономики, Версини на ступенях Дворца правосудия, Версини на новом открытии знаменитого звездного ресторана. Но вживую, во плоти, так сказать, встретилась с ним впервые. Впрочем, во плоти – верное определение, он весьма дороден. Дела явно пошли ему впрок. Он прославился тем, что владеет одним из лучших винных погребов в мире. Частный банк, которым он управляет, держит права на многие знаменитые марки вин, финансирует престижный сорт шампанского и известный коньяк, цена одной бутылки которого равна полугодовой зарплате рабочего.

Клара была так горда, заполучив это дело. Прежде Версини никогда не обращался к сторонней фирме. У него есть свои собственные юристы, свои цепные псы, ценимые за их свирепость. Его трижды проверяли, и трижды он отмывался от любого подозрения.

– Но на этот раз, Прюданс, все серьезно, – предупредила Клара. – Чтобы выбраться из этой грязи, ему нужны самые лучшие, а самые лучшие – это мы. Это ты. Ты лучшая.

Комплименты были мне безразличны, но само дело представлялось заманчивым.

– А сама-то ты, Клара, что об этом думаешь? Он в чем-то замешан?

– Важно не мое мнение, а только то, что подумает судья. Но благодаря тебе судья подумает, что он невиннее ягненка.

Она заметила мой недоверчивый взгляд.

– Да нет же, конечно, не замешан. Я с мафиозными организациями не работаю. Впрочем, у судьи нет никаких доказательств на руках.

Нет никаких доказательств, зато есть твердое убеждение, которое он едва скрывает. Дело ему поручили всего несколько дней назад, с предыдущим судьей – в данном случае с предыдущей, это была женщина – неожиданно случился инфаркт. Нового я не знаю. Знаю только, что он молод и в первый раз получил такое важное дело. И тем более опасное: он захочет сделать себе имя любой ценой. «Реальпром» – золотое дно для того, кто хочет пробиться в высшую лигу: туманная деятельность, целая сеть в наиболее сомнительных офшорных зонах, подозрение в связях с крупной преступностью, гипотеза о подкупе политиков. И в довершение картины – поддержка большого частного банка, до сих пор известного своим могуществом и скрытностью. Версини.

Нелегко это распутать, отделить правду ото лжи.

– Видишь ли, – обронила Клара, отдавая мне стопку документов, – реальность такова, что в этой стране не прощают успеха. Когда отец Версини основал в сорок седьмом «Лексис-банк», он был всего лишь бухгалтером в Галереях моды, так что сама понимаешь.

Да, понимаю. Он даже внушает мне симпатию, этот Версини. Люди, которых судят по родословной, мне нестерпимы, понимаешь это, Клара?

Я с головой окунулась в это дело, полная решимости защитить своего клиента от злокозненных нападок. Мне надо было стать его щитом, его бронежилетом, его страховкой от всех рисков. Если кто-то поклялся его погубить, они обломают себе зубы. Я выявлю все слабые места обвинения. Изобличу злонамеренность и шаткость выдвинутых доводов. Отмету подозрения.

Я потратила значительную энергию. Ночи напролет сравнивала финансовые потоки, изучала выписки со счетов, номера запросов и переводов. Битва Версини стала моей битвой, его победа станет моей победой. Можно представить себе, с каким удовольствием я узнала, что буду лично представлять плоды своего труда.

Но вот сегодня, после того как я в течение двух часов подробно излагала Версини механизм его защиты, он презрел мои труды, вытер ноги о мои заключения, бросив унизительное «я позвоню Кларе в конце дня».

И даже не дал себе труда попрощаться со мной. Всего лишь неопределенно кивнул, прежде чем выйти, видимо, сочтя этот жест вполне достаточным по отношению к чернокожей шестерке, которая к тому же имела дерзость не предложить ему окончательного решения вопроса, который вообще невозможно разрешить.

Я сложила свои вещи, закрыла авторучку. Посмотрела еще раз на ценную обшивку стен, на толстый ковер, на картины мастеров. Даже стол тут казался произведением искусства, настолько его дерево было красивым и тяжелым, форма – оригинальной, а патина – совершенной. Под руководством Версини-сына банк вырос в пять раз. Было из-за чего привлечь внимание придирчивого судьи, тем более что «Лексис», уже располагавший активным представительством на Каймановых островах, недавно открыл еще два филиала, один в Москве, другой на архипелаге Тонга, и одновременно их клиентом стал филиал «Реальпрома», чья деятельность была по меньшей мере подозрительной.

Конечно, финансировать предприятие и заведовать его счетами не обязательно предполагает стопроцентное знание природы его коммерческих операций. Для банка иметь одно-два пристанища в налоговом раю – просто часть профессии, а что касается Версини, то он обходил закон и пользовался офшорами по правилам. Короче говоря, преследования, целью которых он стал, были необоснованными и клеветническими, по крайней мере, именно это я и пыталась самонадеянно доказать вплоть до этой унизительной встречи.

Тем не менее ситуация только что изменилась. Я уже не была уверена, что должна держаться за это дело. Требовалось срочно переговорить с Кларой.

Я схватила свой телефон, но в тот момент, когда набирала ее номер, включилась голосовая почта. Голос Клары в состоянии крайнего раздражения: «Представь себе, – проскрипела она не совсем своим голосом, – я все еще в больнице, меня против моей воли удерживают в жутком приемном покое. Тут народу, как сельдей в бочке. А эти идиоты не хотят ничего слышать и не позволяют мне покинуть больницу без сопровождающего, хотя у меня уже ни малейшего симптома. Забери меня отсюда. Заезжай сразу же после встречи с Версини. Весь этот бардак из-за чертова теракта. Действуй быстро, Прюданс, или в этот раз я сама все тут взорву!»

Теракт? Я тотчас же подключилась к Интернету. Сообщалось о взрыве: кто его устроил, пока неясно, но в деловом здании уничтожен целый этаж, человек тридцать пострадавших, большинство погибли на месте, а остальные тяжело ранены.

Я содрогнулась. Жизнь и смерть, прямо сейчас. Давай, Прюданс, мчись в больницу, немедленно, философствовать некогда. Лучше забрать Клару и попробовать как-то справиться с упрямством Версини. И уж потом настанет время поразмыслить обо всем этом. Отступить назад, чтобы увидеть перспективу, проанализировать события этого странного дня, за время которого ты последовательно хотела уволиться, потом воспользовалась столь долгожданной возможностью представить плоды своего труда и в конце концов получила наихудшее оскорбление за свою карьеру. Которое некоторым образом отсылает тебя к первому побуждению.

Я оставила машину совсем неподалеку. Буду в больнице самое большее через четверть часа.

В тот день, когда я сказала Антонену «да» по дороге на урок математики, я поджидала его на выходе из коллежа со смесью стыда и счастья – у меня колотилось сердце, ноги дрожали. Но Антонен-красавец, Антонен великолепный прошел мимо, глядя на свои ботинки и не проронив ни слова. Было пять часов пополудни. Я сама была виновата: не ответила достаточно быстро, и он наверняка выбрал другую.

В тот роковой день, вернувшись домой, я долго смотрелась в зеркало, чтобы оценить свою стойкость. Сколько времени я смогу выдерживать взгляд обесчестившей себя девчонки, которая не побоялась отдать самое драгоценное из того, что имела, ради нескольких крошек признательности, ради существования, по крайней мере физического, ради того, чтобы в лучшем случае понять: у нее была удручающая возможность подарить удовольствие тем, кто считал ее недотрогой.

В одиннадцать лет грудь не единственный развившийся орган: случается, что мозг и сердце уже в состоянии испытать на себе силу таких жестоких понятий, как несчастье и неизбежность.

В одиннадцать лет можно плакать, не пролив ни одной слезинки, так что я направилась к окну гостиной с совершенно сухими глазами. Я подумала мельком о маме и молча попросила у нее прощения, за то, что так ее покидаю – думая, что ей будет лучше иметь мертвую, но достойную дочь, чем живую и отвратительную. Потом я подумала о тебе, дорогой дедушка. И у тебя тоже попросила прощения, потому что боялась твоих упреков, когда мы встретимся там, в далеком и неизвестном. Тебе не понравилось бы узнать, каким пропащим ребенком я стала. Тебе не понравилось бы также узнать, что я приняла решение, которое мне самой не нравится. И все же я была уверена только в том, что ты будешь меня любить по-прежнему: прижмешь меня к своему сердцу и зашепчешь мне на ухо утешительные слова поэта.

Я подошла к окну. Мы жили на пятом этаже, что позволяло надеяться на быстрый конец. Перешагнув через ограждение, я упала вниз с ошеломляющей быстротой и так же просто, как камешек, брошенный с моста. У подножия нашего дома был разбит неухоженный цветник, пытавшийся немного оживить грязно-белые стены. Я успела увидеть смешение красок, несущуюся навстречу радугу, а потом получила чудовищный удар кулаком, выбивший из меня дух – беззвучный грохот, миг облегчения.

Мама не обмолвилась ни словом о том, что говорилось в коллеже, а я никогда не спрашивала. Когда я очнулась через четыре месяца, ее кожа и волосы были ужасного, одинакового серого цвета. Она сказала, что мы переехали. Мне понадобился еще один год восстановления в специализированном центре, чтобы увидеть нашу новую квартиру. Она оказалась светлой, веселой и была расположена на нижнем этаже, вровень с садом, в скромном доме западного предместья. Мебель была новая. Мама повесила на стенах десятки моих детских фотографий. Она говорила, пела, суетилась, одержимая срочной потребностью занять все пространство, каждое мгновение, теряясь при одной мысли о том, что я могу снова попытаться положить конец своей жизни. Но чем больше она смеялась, предлагала погулять, выдумывала, чем бы меня занять, устраивала мне нежные ловушки, только бы увидеть, как я улыбаюсь, тем больше я чувствовала себя ничтожеством. У меня было чувство, что я воплощаю саму идею невезения: пять этажей, а я даже уйти не сумела как следует.

Каждый день приходил учитель, чтобы снова приохотить меня к учебе. «Вы настоящее маленькое чудо, – бормотал он. – Пять этажей не так уж высоко, но все-таки задаешься вопросом, не устроены ли чернокожие иначе, чем белые. Разве не общеизвестно, что вы более гибкие?»

Мама пользовалась его присутствием, чтобы выйти из дома за покупками, выполнить кое-какие внешние обязательства. Я старалась сосредоточиться на математике и прочих уроках: хотя бы во время работы мозг переставал мусолить мое отчаяние. При таком подходе я вскоре стала непобедимой. Вернувшись к традиционной школьной программе, я сразу же заняла первое место в классе, чтобы уже никогда его не уступать. По крайней мере, добилась одного: благодаря моим школьным успехам мама вновь обрела хоть немного спокойствия. Снова стала подкрашиваться, ходить в парикмахерскую, со вкусом одеваться. В редкие моменты, расчувствовавшись, обнимала меня, обхватив правой рукой за затылок, и плакала, прижавшись щекой. Потом вытирала слезы: «Это глупо, доченька, но видишь ли, я такая чувствительная, что плачу, даже сама не зная почему. Только скажи мне, что с тобой все хорошо». – «Все хорошо, мама, клянусь тебе». Мы обе деликатно лгали друг другу.

Правда была грубее. Моя жизнь остановилась в одиннадцать лет, да и как могло быть иначе? Под этими столь затасканными словами «моя жизнь» я понимаю мою настоящую жизнь, ту, которую желали мне все, кто меня любил, ту, о которой я сама мечтала в детстве, – наполненную любовью, желанием, большими чувствами, приключениями, справедливыми битвами. Я упустила свою физическую смерть, но пришла к смерти духовной. Отныне я выживала исключительно ради того, чтобы уберечь маму от худшего страдания, нежели то, что она уже испытала.

Она уже не меняла эту последнюю квартиру. Еще и сегодня возделывает там свой крошечный кусочек сада, выращивает розы с мудреными названиями и какие-то безвестные цветы, которые ставит у меня дома, когда уверена, что меня там нет.

Войдя в больницу, чтобы забрать оттуда Клару, я ненадолго остановилась. Мне ни разу не доводилось переступать порог подобного заведения со времени того несчастного случая. Точнее, автомобильной аварии – такова была официальная версия, требовалось ведь чем-то объяснить впечатляющие шрамы у меня на руках и ногах. Из-за многочисленных переломов мне сделали десятки операций. Мой скелет держится благодаря куче маленьких металлических штуковин, из-за которых звенят рамки металлоискателей в аэропорту; они не дадут мне забыться и в том маловероятном случае, если крик моих ран попытается стать глуше.

Вход перекрывало множество микроавтобусов со спутниковыми антеннами. Перед стеклянными дверьми теснилась плотная толпа операторов и фотографов. Отовсюду неслись телефонные звонки, перемежаясь гудками машин, перекликавшимися голосами и урчанием моторов.

Я инстинктивно втянула голову в плечи, чтобы пробиться сквозь это столпотворение. В холле тоже царила сутолока. Повсюду сновали люди в белых халатах, сбегали по лестницам, хлопали дверьми. Регистратуру осаждали журналисты и семьи пациентов. Было бесполезно надеяться на помощь среди этого хаоса. Я попыталась набрать номер Клары – тщетно, сеть была недоступна. Тогда я устремилась в главный коридор, загроможденный каталками, на которых лежали старики с пустым взглядом, встревоженные дети, беременные женщины с осунувшимися лицами.

Судя по табличкам, приемный покой располагался несколько дальше. Когда я уже собиралась туда войти, двери резко распахнулись. «Дорогу!» – крикнул санитар-гигант, толкая навстречу мне каталку с барьерчиками безопасности. Я едва успела заметить искаженное болью лицо мужчины и яркое пятно крови на белой простыне.

Я просунула голову в дверь. В глубине какая-то женщина, полусидя на носилках, гладила мальчика по голове. Другая женщина, немного вульгарная, но миловидная, вырядившаяся в клетчатый костюм, держала ее за руку. Вокруг них несколько человек, устроившись прямо на полу, читали или болтали между собой. Клары тут не было. Я обратилась к женщине в костюме.

– Извините, я ищу кое-кого, вы не знаете, есть ли тут другой приемный покой?

– Вся больница сейчас приемный покой, – ответила женщина.

– Если вы насчет «Реальпрома», – прервал ее мальчик, – я думаю, что в регистратуре есть специальная стойка.