Подкарпатская Русь (сборник) Санжаровский Анатолий
– По крайности, была…
– И теперь – такое! – в печальном восторге повёл Богдан рукой вокруг, показывая на глухо-таинственно шумевшую чащу.
– Такое, – сторонне подтвердила Маричка. – И правились к нему тяжело…
Год выпал… Не позавидуешь. Бесснежная зима припла– вила позднюю холодную весну, дождливое лето.
Покрывшая делянку вода болезненно желтила и без того слабые растеньица.
Предложила Маричка прополоть в третий раз.
– Но мы ж обычно полем дважды, – отхлестнули ей.
– Маловато. Смотрите, какой бурьян прёт! Страшный, как смерть.
– Не хваталась бы за этот Мочар, не пёр бы… Эх, кукол– ка, когда что затеваешь, подумай и про конец. Оч-чень до– рого обойдутся нам твои громкие речи про молодую гордость.
Молча кутаясь в клеёнку, Маричка ещё злей орудовала под дождём мотыгой. Два раза в году лето не бывает.
Следом – девчата.
Задние колеса поспешали-таки за передними. Не отставали.
А когда чуть просохло, в дело вошли трактористы.
Подкормили. Окучили.
Зелёного в листьях вроде набавилось. Однако подыма– лась кукуруза чересчур плохо, копотливо.
Вперёд об эту пору шумел уже трехметровый лес. Сей– час же дитя пойди – видать.
– Дмитро Дмитрович, эти маломерки, – с тревогой Ма– ричка показывала на своё поле, – выкормят ли добрые ко– чаны?
– Пожалуй, дожди помешали опылению.
Маричка за помочью в ученическую бригаду.
Назавтра ребята стряхивали пыльцу с цветка на цветок, вели искусственное опыление.
И взяло-таки звено по сто семнадцать, всего-то на пять центнеров меньше против Вернигоры.
Вот такой был вечер.
Поздравляя Маричку, Вернигора сказал:
– А я что говорил? У кого есть на плечах голова, тот расчесаться су-ме-ет! Молодчинка!
Мочарская история поразила Богдана.
Как это можно, недоумевал он, вырастить два початка не только там, где рос один, но и там, где не росло ни одно– го?
Странное, гнетущее чувство неизъяснимой вины овладело им. Он видел, как пленительно-беззащитная Маричка мягко прижимала к щеке кукурузный лист, что лёг к ней на плечо темно-зелёным крылом, и путано, покаянно думал:
«Вот чванился пижон Пижонкин своей работой, самим собой. Умная голова, золотая макушка!.. А встретил этого ребёнка с косой, и этот ребёнок с косой открыл ему глаза, заставил глянуть на себя со стороны. А со стороны видней. Не с чего же фуфыриться… Наш брат, Марика, привык, что малейшее его желание – закон. Как же! На газ из этой трубы пол-Европы сядет, Украина туда ж… Работа важнецкая, трансконтинентальная, почёту выше ноздрей. И за своими трубами не видел чужого труда, не ценил, ни во что не ставил… Поле засеяно, а ты под трассу хвать вдвое против нормы – молчат. Их земля, мне что… А вот стычка с вами… Пал мне тогда на память тургеневский стих про воробья. С отчаянным мужеством вскинулся воробей защищать от собаки своего птенца. И защитил!.. Защитили и вы… Вы с такой решимостью защищали каждую былочку, что в душе я невольно залюбовался вами… Переломил к вам своё сердце… Как же надо жалеть эту землю, чтоб вот так стоять за каждый вершок. Спор пошёл мне в руку. Наказал шоферюгам, ездили чтоб по струночке, ни корешка чтоб не вмяли. Кажется, всё обошлось. Но когда услыхал, каких потов стоил Мочар… Как топтать такой труд? Стыдуха печёт…»
4
Чем больше куёшь железо, тем оно горячей.
Примерно недели так через две Маричка с Богданом пришли на встречу молодых колхозников со строителями газопровода.
И сама Маричка, и Богдан вздрогнули, когда в микрофон сказали, что вот сейчас покажут Маричку на слёте молодых передовиков.
Пригас свет.
Откуда-то сверху посыпалось потрескивание.
Богдан заглянул Маричке в глаза. Была Маричка далеко от Истока.
В Москве была.
«Аж до какой трибуны вознеслась, – с задумчиво-восторженным смешком покосился Богдан на Маричку, крепко сжимая ей локоток и властно поворачивая к себе её лицом. Лицо у неё было какое-то растерянное. – Мда-а, фирма «Ребёнок с косой и К°» блох не ловит… Это ребёнок стоит на земле полной ногой, а не на цыпочках, как некоторые. Когда только этот ребёнок и успел заработать полную грудь орденов? Ишь, для Москвы нацепила ордена. А здесь не то что я не видел – не слышал даже про них от неё. Почему она не рассказывала, что была на слёте? Почему и слова не сронила про ордена? Вот и узнай человека… Скрывала? Зачем? Разве я ей чужак?»
Нетерпёж и обида подожгли Богдана. Сию же минуту надо выяснить всё!
Он клонится к её уху.
Она умоляюще подносит палец к его раскрытым губам: помолчи. Дай послушать себя со стороны…
5
Начало трудно, а конец мудрён.
Прошло три месяца, и все те три месяца каждый вечер встречались Богдан с Маричкой.
Насторожился Дмитрий Дмитриевич.
– Дивчинка ты видная, – говорит Маричке. – Хоть оно и поют, красу на тарелку не положишь, а покажись на улице, – хлопцы роем за тобой. Шла б за парубка сельской закваски… А этот не твой… Тебе надобно под пару агронома, инженера сельского. Чтоб при земле состояли. Чтоб земле служили. А этот трассу натянул да и с глаз вон! Или?.. Да что… Дивчина, как верба, принимается: где посадишь, там и растёт. Как бы он, шутоломец, тебя в свою в строительную веру не…
– А-а, – весело перебила Маричка. – Вы вон про что! Не бойтесь. Рыба никогда не забудет плавать. Часом намаешься, рук не чуешь… Да всё одно никуда я из звена!
– Это ты, доча, говоришь. А вот что голова скажет!
– Ну-у! Муж, не спорю, голова, зато жена – шея. Куда хочу, туда и поверну… Повернула уже! В Чистом одним Богданом боле станет. Достроит свою трассу, а там перейдёт на её обслуживание.
Осень.
Было уже позднее утро.
Светило нежаркое, сиротское солнце.
День входил в самую силу, когда Богдан на своём «бобике» подскочил к Маричкиному дому.
Вокруг стояла какая-то разбитая, гнетущая тишина.
«А почему никто не встречает? Ни ковровой дорожки! Ни хлеба с солью!.. Похоже, здесь меня никто и не ждёт, а я, едри-копалки, рад стараться. Разлетелся с правительственным донесением…»
Он опало усмехнулся.
Остатки бедовой улыбки тихо сгасли, потонули в чёрных омутках глаз, и он, уже больше никуда не торопясь, отстранённо принялся обозревать место.
Весь довольно таки круто взбегавший холм, насколько брал глаз, горел осенним жаром, и невдомёк было видеть, как эта ветхая, шевченковская хатка зацепилась на склоне, заплуталась тут меж дерев.
Конечно, она давно рассыпалась бы в пыль где-нибудь там, внизу, не держи её подпорки, три могучие бревна, вставленные в ямки, выдолбленные в комлях старых груш, что стражем стояли в ряд у дома. Как хибарка ни мала, а напирает видимо с годами всё сильней, отчего груши уже клонятся от дома. Того и жди, того и выжидай, что в ненастный час опрокинутся.
«Выходит, не всё могут короли… В самой Москве прохлаждается по слётам, а обретается в такой халупине… Мда-а… Без мужика дом сирота…»
Много раз толокся у дома Богдан глухими вечерами, всё свиданничал, и только вот впервые очутился тут днём.
Увиденное смяло его.
Он застыдился своей давешней радости, с какой летел сюда на всех рысях. Совестно стало и за концерт, который налаживался дать, подъезжая ко двору.
И слава богу, что не дал!
«Уехать! Пускай всё будет как будет…»
Он завёл машину. Тесно разворачиваясь, едва не воткнулся в плетень, что завис наружу.
На шум выскочила мать Марички в фуфайке внапашку. Притискивая к груди одной рукой концы темного платка, а другую приставив к глазам шалашиком, окликнула, спеша к калитке:
– Агов! Кто там приехал!?
Богдан выключил мотор. Без охоты отозвался:
– Кто ж кроме меня…
Старуха прошла в калитку, близоруко уставилась на Богдана.
– Голос мне твой на слуху, а саме чей не пойму… И на личность не вгадаю… Зовсим слепая, как тугой туман на глаза кинулся… Живу зажмурки… Так ичей ты будешь?
– Спросите что полегче, – надвое ответил Богдан и, толкнув от себя дверцу, повернулся на сиденье к старухе. – Помните…
Богдан запнулся.
Он не знал, как теперь называть эту женщину. Бабушкой? Ну, так зовут всех старух… Матерью? Не рановато ли да и вообще?..
– Помните… – Богдан снова на миг запнулся и с усилием, нетвёрдо проговорил: – А помните, мамаша, потчевали вы как-то борщом одного с газа? Просил он у вас напиться, а вы ему борща… Так тот непрошеный гость я и есть в полной наличности.
– А-а! – тихая улыбка засветилась на лице старухи. – Те же люди, в ту же хату! Навприконце разобрались. Так чего ж ты, сынку, сидишь на раздумах и нейдёшь у хатыну? Ты молодцом, знаешь, колы наежжать. Под сам борщ! Тико сготовила. Тико с жару. Без домашнего як оно тико и жити?..
Старуха потянула Богдана за рукав.
Делать нечего. Надо идти.
– Ты шо як побитый? – с опаской спросила. И бесперебойно, как дятел, продолжала: – Или у тебя шо болит? Или беда яка придавила?
Богдан вздохнул, занося над порожком ногу:
– И не поймёшь, то ли беда, то ли радость…
– А ты для аппетиту прими, – старуха отставила указательный палец от большого на рост, на высоту, стопки, – и она даст твоей головушке умной полную ясность. Сливовица у меня свежая. Своя. Не с купленки.
Старуха выдернула кукурузный катышек из горлышка бутыли со сливовицей, разбежалась было лить в эмалевую кружку.
Богдан накрыл кружку просторной ладонью.
– Что так? – подивилась старуха. – Бастуешь?
– Бастую.
Старуха скептически махнула на Богдана рукой.
– Та тю-ю на тэбэ! Я помню, як ты у прошлый раз бастовал… «Выпить сто грамм? Мало… Двести – много. Налейте два раза по сто пятьдесят». Ты не упомнил, хто цэ казав?
– Это говорил один у нас. А я только повторил. В тот раз был вечер, а сейчас утро. Мне ещё целый день пахать да пахать, как папе Карло.
– Оно, гляди, и верно, – соглашается старуха. Убирает под стол бутыль и не без удовольствия взглядывает на парня. Молодчага, говорили её глаза, знает, когда поклониться стопочке, а когда и отмахнуться. Под масть мне таковские парубки!
Через минуту она, неуверенно присев на край табуретки и спрятав под съехавший несколько вбок передничек разбитые в тяжкой работе жилистые руки, с умилением, обворожительно смотрела на Богдана. Ей нравилось, что Богдан хорошо ел.
– За вкус не поручусь, а так борщ горячий… Господь тебе, парубоче, гарный, трудолюбивый аппетит дал… По большому знакомству, шо ли?
Радостно моргнув разом обоими глазами, Богдан согласно качнул головой.
– Вкуснятина! Того и аппетит – не жёвано летит!.. Да как бы вы с моим волчьим аппетитом не прогорели.
– Тю-ю… Та шо мне, борщу жалко? Безразговорочно приезжай, колы надумаешь…
– Да я буду к вам ездить на борщ по гроб жизни!
– А хоть и дале ездий!
– Я вам всё это говорю не абы говорить… Да знаете ли вы, что я, между прочим, ваш зять?
Старуха насторожённо вытянула в изумлении шею.
– Я-я-кы-ы-ый… ще… зять?..
– Ну-у… С которого… нечего взять… Почти законный…
Старуха помрачнела лицом, судорожно зачем-то вцепилась в верх табуретки. В следующее мгновение встала. Отшагнула к двери.
– И долго ты, мудрая голова, золотая верхушка, кумекал? – обмякло спросила. – Довго сушил голову?.. Нашёл из чего шутки сплетать…
– Хороши шутки! – дал вспышку Богдан. – Вчера свернули с Маричкой, как говорится, вегетационный период. Отнесли в загс заявку. Дали по тридцать суток. Думайте, говорят. Я и думаю. Всю ночь ребята спали, как пеньки, а я не… сомкнувши… Всё раздумывал до посинения… Весь мой табор, все мои солдаты снялись с корня, подались на новое место впереди по трассе. А я заместо того чтобы ехать с ними вперёд, рванул в обратки. К вам… Назад… Не стерпел… Мы хотели союзом сказать вам сегодня вечером… А я не вытерпел… Нетерпелка загорелась… Я досрочно… Проклятый собачий инстинкт стахановца… Привык… Мы вот берём к такой-то дате быть на таком-то километре. Пока подскребётся та дата, а мы казакуем уже далеко поперёд того обещанного километра. Да не за бесплатно. Этот пожар подсыпает нам премиальные тити-мити…
– А якый туточки тебе премиальный навар? – жёстко перебила старуха.
Её крутой тон смял Богдана.
«Как же так? Я от души, откровенно… А почему это она вроде как серчает? На что?»
– Так тебе по сегодняшнему дню якый будэ навар? – всё также жёстко повторила старуха.
Богдан пожал плечом.
– Ну… Сам первый сказал… Удивлю Марику…
– Ты шо, циркач? Шо цэ ты взялся всех удивлять? – глухо ворчала старуха.
Обида давила её.
«Ну как это Марийка все так повернула? Кой год одни и одни в дому. Легли одни, встали одни… Всё навроде друг у дружки на видах… Як тилько и можно было шо стаить от матери, а она – на тебе, зволь радоваться… Оттащила заявку и мать про то узнала родная от стороннего человека… Ох же и густо засыпал он ей сором мозги, шо она уже только всё так и ладит, как ему всхочется… – Старуха вкогтилась в Богдана сухими, горячими глазами. – Шо ты за генерал? Та ты ще у мене узнаешь, як пахнет табак!»
– От шо, хлопче, – растравляя себя, сурово продолжала уже вслух старуха. – Может, ты поторопился, так ты подумай. Можь, ты не в ту хату заскок?.. Время есть, ты крепенько подумай… Чужаку, можь, я би не сказанула, а коли ты мне под крыло в родичи мостишься, так на шо ж в молчанку играть? Ты мне в хату ту неславу не тащи.
– Какую неславу? – бледнея, прошептал одними губами Богдан.
– А ту, за котору премиальные отхватываешь. Где только у людей и совесть!.. В то воскресенье бегала я с Марийкой в соседнюю деревнюшку. Бегали наведаться к больному куму. Сбила три кружалки сыру. Сыр он мой поважает… Ну, добежали до вашего газа… Што вы тамочки наворочали? От трубы и по одну руку, и по другую мама его знает эскико изуродованной мертвицы. «Царя почв» – Марийка так зове чернозём – нема и напоказ. Тамочки тепере ничему путяще не расти. А ведь до вас на том на самом месте, где вытянулась, разлеглась ваша барыня труба, якый був виноград, яка шумела кукуруза! Шо ни сентябрь, урожай ломанут – обвал! По две заготовки за год брали. А вы все те земли изувечили. Одни ямы да горы глины посля вас. Мамай дураковал! И вам за то ще премией светят? Судить вас треба за таку горьку работёху, дорогый зятёк!
– Ну, – вскинул Богдан руку, – там лучше знают, судить или премировать. Им видней… А вообще… Правы вы. Не от одного меня зависит… Крепенько хулиганили мои солдатики до участка Марики. И на отчуждение отсекали, сколь Бог на душу кинет, и чёрте в каком непотребном виде бросали землю… А на поле Марики пришлось взять и полосу ни на сантиметр шире нормы, и почву стали рекультивировать… Это по науке. А так, по-человечьи если… С полосы, где ляжет труба, начали в полной аккуратности снимать да складывать в сторонке весь, – Богдан высоко поднял палец, – весь! плодородный слой, начали снимать «царя». Прокинули, прохлестнули трубу, покончали свои дела – «царя» культурненько на старое место. Пожалуйста, снова сей, сажай – плодородие прежнее, нетронутое. Так что наш брат строитель наконец-то спихнул с себя грех перед землюшкой, чистый теперь перед нею…
Говорил Богдан тем особенным доверительным тоном, которому нельзя не верить.
Однако старуха толком так и не поняла, а чего этот таранта уцелился вести панский уход за земелюшкой только с дочкиной делянки. Старуха и спытай напрямик про то.
– А, это уже секрет фирмы, – кокетливо ушёл от ясного ответа Богдан. – То вы уж спросите у самой у Марики.
– Ох, хлопче, – отмякая душой, ласково погрозила пальцем старуха Богдану. – Смотри, не плутуешь у меня? Правду поёшь-чечёкаешь? Со мной начинай по правде и во всем малом. Инакше не сварим мы с тобой ни кулеша ни каши. Подгорит!.. У тебя в запасе двадцать девять дней, так шо ты хорошенько всё промозгуй. Хоть оно и кажуть, жить с жинкой, а не с тёщей. Дак и тёща ж будет не за дверью… Я чула и так: сперва выбери тёщу, а потом и жинку… Кумекай… Бабака я шумная, як речка, колы шо не по мне… Против дела… Колы ото во вред делу, так скандалистка я невозможная!
– А я сам скандалист первостатейный. Подарок с перцем… Вот, думаете, вы первые мне про землю твердите? Думаете, сами мы, строители, и в ус не дуем? Считаете, все мы пирожки горелые, дальше премий ни на что и не способные? Будьте спокойны. Свои болячки мы знаем получше вас. Нянчимся с ними. А подсобить нам некому. Вот вы знаете, какую беду несут тем же птицам наши газовые трассы?
– Ну-ну, – с любопытством подживила Богдана старуха, – скажешь, и я прознаю.
Богдан с пятого на десятое повёл издалека, С того, что трубы ест ржа. И чтобы посбить рже аппетит, чтоб не так скоро ела, нужен электрический ток. Ток умедляет коррозию. Вот вдоль газа и понавесили малой силы электролинии.
Трубам под током хорошо. Так зато птицам горе. Садясь на столбы или взлетая со столбов, аисты ли, орлы ли часто и густо гибнут. У того же орла размах до полутора метров, простор меж проводами куда тесней. Как тут не коснуться крылами разом обоих проводов? А коснулся – спёкся.
Обернулись эти линии ловушкой для крупных птиц.
Человек сжалился над мёртвым металлом, а на живую птицу души не хватило.
Вычитал Богдан в «Комсомолке» у Пескова, что «на Британских островах загнездился орлан-белохвост. Вблизи этого единственного гнезда поставили караул, чтобы никто и ничто не потревожило редкую птицу. Так человек пытается сохранить крохи от некогда большого каравая дикой природа».
Не доживём ли и мы до такого края?
Мучило Богдана, что поневоле губил птиц. Не строй он газопроводы, не было бы и этих злосчастных линий. Но как же не строить? И строить надо, и выводить птиц из беды надо, покуда не поздно. Да как?
Разве нельзя пустить ток по кабелю? Разве нельзя гонять по изолированным проводам? Тогда не надо б было пробивать просеки да и птицам никакой угрозы. Наконец, разве нельзя уснастить линии присадами, напоминающими уличные телеантенны? Крепи присады на столбах чуть выше проводов, и птицы – птицы всегда мостятся где повыше – непременно станут садиться на присады. Уже никогда не притронутся к проводам.
Свои горячие письма-предложения куда только ни засылал Богдан. Достучался до Москвы, до газового министерства. Ему вежливо отвечали, что работа над присадами вёдется. Но уходили годы, и никаких присад он не видел на линиях.
Про его переписку с «самим центром» знали все на участке, и все разно относились к нему. Одни в глаза сочувствовали, а позаглазно называли его птичий Дон-Кихот, пташкин плакун. У других он шёл не выше тихого, упрямого скандалиста. Рядили: критиковать не пахать, критикнул – отдохнул.
Переписку не одобрила и старуха.
– Писанину ты брось, – приблизившись к Богдану и наклонившись над его плечом, твёрдо, но еле слышно сказала, будто боялась, что услышит кто-то нежелательный третий. – Человек не солнышко, всех не обогреет… А так с жару настрекочешь ще кучу сору, допекёшь кого невзначайку сверха… Не сдёрнули б с начальства самого!
Богдан печально покривил рот в улыбке.
– А почему вы решили, что я начальник?
– Раз на машине раскатываешь, кто ж ты? Простому работуну машину не подгонят на борщ слетать.
– Начальник участка… Безвидная бугринка на равнинке… Невелика кочка…
– Велика… невелика… А всяк береги свою марку, – назидательно заметила старуха и глубоко вздохнула. – Ось бачу, с душой ты. За пташек всё убиваешься. А шо ж ты ничо про сэбэ не стукнешь? Дражнять-то хоть як, зятьюшка? – с весёлым укором пальнула.
Богдан перестал есть. Отодвинул миску.
– Да… – законфузился, – Богдан я… Богом данный… И фамильюшка по мне. Гойдаша… Перекати-поле… Как дожал техникум, куда только не забрасывало! В Средней Азии газ тянул… В Сибири тянул… С Урала вот дотащим нитку до границы… И амбец моим странствиям. Тридцатую осень топчу землю… Пора к одному берегу притираться…
Старуха горестно покачала головой.
– Вашей житухе зависти не положишь. Повсегда грязный, яко чёрный ворон…
– Танки грязи не боятся! – хохотнул Богдан.
– Все дожди, все снега ваши. Тянете тепло в дома другим. А сами мёрзнете-холодаете… Всё на холодняку… Батько-матирь игде?
– Да где… Мамко померла, я в первый класс только что толкнулся. Отец пристал в примаки к одной в дом. Не на судьбе женился, плохо лепилась у отца жизнь. Свара за сварой… Сунул меня в детдом… Когда ни приедет проведать, всё в глазах полно слёз, вины. На детдомовской роскоши я и возрос… Скоро и отец помер…
Острая жалость к Богдану обхлестнула старуху.
– Ой дитятко! – запричитала она, подставив худой кулачок под щёку. – Бачу, и ты отхватил лиха, и тебя поклевала беда… Шо ж ты до таких до старых годов всё один да один?.. К Марийке-то душа лежит иль так, абы под яку крышу заскочить да ливняк переждать?
– Тоже скажете… – прихмурился Богдан.
– А как не скажешь. Ось раскинула я коротким бабьим умком… Ты газу воевода. При газе ты на месте. А к земле тебя ж никаким боком не притулить! Ну, нехай всё у вас с Марийкой лад повяжет. Подай-то Бог, шоб всё так и було! Да вот шо ж ты станешь делать у нас? Ма-ало одной лихой должностёнки мужа.
Богдан посветлел.
– Тоже нашли мне мировую проблему! Да будь вам известно, в Истоке строят компрессорную станцию. Будет наш газ гнать по трубам. Обслуживать станцию надо? Надо. Вот и буду я крутиться при этой станции. И что в особенку… Одна турбина нахлопает столько дарового тепла – с походом хватит обогреть целый городишко на пятнадцать тыщ душ. Увы, пока турбины обогревают небо…
– И шо, ты тоже настрополился греть тучи? – прищурилась старуха.
Надёжными щитами выставил Богдан перед собой тяжёлые широкие ладони.
– На такую службу я не разбегусь. Не охотник… Всё будет как у добрых людей. Понастроит ваше хозяйство у станции теплиц. Тепло наше. А январские помидорчики, огурчики, всякая там петрушка-зеленушка ваши. Вот такой обозначается перепляс.
– Добрый перепляс, – торопливо соглашается старуха, вовсе не веря Богдановым прожектам, и с вызовом накатывается: – Вот ты, сладкий, всё поёшь, примеры всё наводишь, можно, мол, согреть город надурняк. Города-то вы греете, куда вы денетесь. А взялись бы да нагрели деревню, вот эти ненаглядные дворцы, – старуха уничижительно обвела рукой бедно уставленную громадность хаты. – Оттуда дует, оттуда несёт… Из пальтух зимой не выползаем.
– Ёлка без палки! Конечно же, побежит наше тепло и в истокские дома! Но в этот дворец, – Богдан подолбил черенком ложки в стол, – я тепло не допущу.
Лицо у старухи вытянулось.
– Это ещё почему?
– Да потому, что канцелярскую кнопку ткни в стенку, и дворец ваш рухнет! Останется кучка пыли. Тепло надо гнать в новый домину, и я его сам сгандоблю! – с жаром выворотил Богдан и тут же пожалел. До чего глупо и хвастливо всё свертелось!
– Тю-ю! – махнула на Богдана старуха. – Дуже ты горячий на золотые посулы… Не пришлось бы рачковать на попятки…
«Не бойтесь! Крокодилы пятиться не могут!» – мелькнуло в его голове.
В следующий миг сознание прошила ярая мысль, и Богдан, схватив старуху за руку, властно потащил во двор.
Старуха до крайности выпугалась, когда он в сенцах выдернул из чёрного угла топор. Она было закричала – он отпустил её руку. Горячечно остругал с одного конца слегу, повис на ней среди двора, с силой нажал, и слега на добрый локоть въехала в землю.
– Вот, – качнул слегу, и слега державно поклонилась и в одну, и в другую сторону, – если через год на этом на самом месте не будет нового дома, этим самым дрыном до смерти забьёте меня! Хоронить запрещаю. Выбрасывайте собакам!
– За шо такие страхи? – размыто прошептала старуха.
Недоумение давило, беспокоило её. Ей нравилось, что Богдан такой хваткий, бриткий, но и забивало, загоняло в тупик другое: что же лезть во все дыры, коли в доме ты ещё никто?
– У вас вон и лес на стройку, – показал Богдан на чёрный толь, что втугую прикрывал брёвна, аккуратно сложенные к стене хаты.
– Хозяин наготовил… Хотел строиться… С лета на лето всё откладывал, всё откладывал…
– До границы, повторяю, нитку дожмём, и мы… Со своими солдатушками в неделю подыму храмину. Это я вам говорю! А сейчас мне пора…
Говорил Богдан отрывисто, невнятно.
Недоверие старухи вывело его из колеи. Но он понимал, негоже вот так, на «злой ноте», расставаться, и, делая вид, что о чём-то серьёзном думает, собирал скобчатые брови к переносице, сосредоточенно «думал» – давал себе остыть, перекипеть. Наконец злость в нём на самого себя улеглась, и он, не без принуждения полусветло улыбаясь старухе, поблагодарил за борщ, попрощался с нею за руку и пошёл к машине.
Неловко, неуютно чувствовал себя Богдан. «Как-то нелепо всё получилось. Разговор не разговор, а так, какой-то дуренький лепет… вышел с моей стороны… Выказал я себя совсем не с той стороны, с какой хотелось бы, хотя, собственно, знаешь ли ты, несчастный долгоносик-трубковёрт, где та сторона, где эта?»
Медленно кланяясь старухе, Богдан почти боком шёл к машине. Старуха растерянно смотрела на него. Молчала.
Кто они друг другу? Случайные люди? Ну, может, случайными были в прошлый раз, когда именно случай занёс сюда его ногу. Но вот сейчас… Старуха чувствовала, не случайные они друг дружке уже, хотела и не могла позвать парня снова в гости, убоялась: «Подумает ещё, что вот подпихиваю ему свою дочку».
И уже из машины он печально поклонился ей, завёл мотор. Сдавая назад для разворота, оглянулся и увидел на заднем сиденье свой старый облезлый чемодан.
«Вот! Я ж вёз его отдать. И отдам!»
Отводя в сторону лицо, он подошёл с чемоданом к старухе. Старуха всё стояла посреди двора, у вжатого Богданом в землю высокого кола, и с интересом постороннего человека ждала, что же дальше, чем же всё это покончится.
– Наши, – сбивчиво заговорил Богдан, – в общем… Наш табор сегодня снялся с места, подался вперёд по трассе километров на двадцать. На новую стоянку… А я не повёз туда свой скарб… Я привёз его вам… Тут, – подал чемодан; старуха приняла и поставила у слеги, – тут всё моё приданое. Валенки, тёплые, на вате, штаны, теплая шапка… Что всё это туда тащить? Я уж лучше всё это дома оставлю. Можно?
– У нас, Богданушка, всё можно…
– Да, – спохватился Богдан, хлопнул себя по лбу костьми пальцев. – Тут немного капиталу на свадьбу. Готовьтесь потихоньку. Денег ни на что не жалейте. Зовите народу потесней. Свадьбу закрутим королевскую. Чтоб и все воробьи были пьяные! Не хуже чтоб как у людей… Через стол чтоб прошло народу сотни с три…
Чемодан сам собой распахнулся, и старуха растерянно прошептала, пораженная увиденными большими деньгами:
– Иль ты на сберкассу налетел?!
Богдан довольно хахакнул.
Капиталы выстрелили точно. Дали эффект, на что втайне и рассчитывал.
– Налететь налетел, но честно. Без разбоя. Достал из кармана книжицу, отщипнул от своего каравая всего какие две тыщухи. На первые свадебные разбросы.
Старуха посуровела, выстрожилась лицом.
– Две тыщи? Откуда у тебя этот чемодан денег? К рублю рубль нёс?
– Нёс, – с лёгким, бравурным вызовом ответил Богдан, – копил… Деньга деньгу зовёт, деньга деньгу достаёт…
– Я никогда таких деньжищ в руках не держала, – вслух подумала старуха и опасливо подняла чемодан, подняла на вес, попробовала, тяжело ли заважат деньги большие. – А лёгкие… Это мне они лёгкие, а тебе-то як добывались?
– Честно. Путь у меня, мамаша, один в жизни. Честный… Жизнь научила… Кре-епко натёрла мозги. Так я куда зря не совал свою копейку… У меня копейка на копейку набегала… И… – Богдан осклабисто улыбнулся. Мол, не мне б говорить это. Само валится с языка. – И… Наша конторка мошек не ловит. Делом занимается… Я сам не пью… Не курю…
Насмешливо перебила старуха:
– Случаем, ты не со знаком качества где на боку?
С иронией ответил и Богдан:
– Не приглядывался.
– Тебя можно у музей под стекло и за деньги показувать. Шоб ту же тещину смесь не пил кто из мужеской артели… По нонешней поре такого у музее тико и завидишь… Бабка я пустоколоска, открытая… Колы и правдушка, шо градусы не пропускаешь, так мне зятька краще и не треба… На корню сгрёб бабку… Видать, баклуши не сбиваешь, самостоятельный, сурьёзный… А от денег отведи мой грех. Не возьму без Марички. А ну против Маричка? Шо тогда?
– Ка-ак против? У неё дорожка одна. Согласная! Вчера в том и расписалась в сельсовете, – полным голосом сказал Богдан.
– Шо она там расписывала, я не бачила, не слыхала от ней от самой. Моть, из осторожности она мне ещё про всё это ваше не хвалится. Да и как хвалиться? Моть, вы ещё до расписки не докувыркаетесь, разбежитесь по разным кусточкам?.. Я такой деньжуры в руках не держала и не надо… Вся моя жизня уместилась в моих морщинах. Морщины – всё моё состояние. Моё состояние никто не унесёт, а эти, – покосилась на чемодан у своих ног, – эсколь всякских бед… Эсколь их ворують, уносять и никак все не унесут. Боюся я их… Не знаю, к чему и…
– Не знаете вы, так знает пёс! Верно говорят, когда сомневаются: а пёс его знает. Пёс и знает!
Читать бесплатно другие книги:
