Подкарпатская Русь (сборник) Санжаровский Анатолий

6

Покоряй сердце любовью, а не страхом.

Миновал, ушёл месяц без дня.

За неделю до Покровов – именно на Покрова была назначена свадьба – Богдан и Маричка разнесли двести пятьдесят приглашений. Не все ли село позвали, прихватили и богдановских солдат с трассы.

Второй день уже распустили на каникулы, но бедной окнастой школе нет передыху. Третью ночь полыхают в школе огни, бьёт оттуда с шипом, с паром ароматный дух; бьёт по временам вперемешку с дымом. Хоть пожарников вызывай.

То Маричкины стряпали товарки.

Как догадываетесь, школа готовилась свадебничать. Пол-Истока радостно работало на свадьбу; у кого выскакивала вольная минута, тот и бежал в школу помочь. Каждому хотелось положить и свой пускай махонький блёсткий камешек в счастье милой звездочки Марички.

Всяк шёл не с пустыми руками, шёл да вроде ненароком и прихватывал кто тройку толстых кур, кто гусей, кто вёл живого барана или козла.

– Ну к чему вы всё это? – рдея, укоряла Маричка.

С шуткой отвечал пришедший, почесывая меж рогов барана, что уткнулся ему в колени:

– Отака скотыняка! Куда хозяин, туда и он. Не отстану, блеет, и шабаш. Вот такая запятая… Вот мы и объявились напару. А уж отсюда похромаю я один. Так что примай на баланс. И не отказывай. Не обижай…

Третью ночь толчётся Маричка в школе на кухне, и час от часу печаль круче, гуще затягивает её бледное красивое лицо.

Маричка чистит одна в уголке картошку; нож неслышно вываливается из руки, втыкается шилоострым носом в пол у ноги. Дивчина сидит, отрешённо смотрит перед собой и ничего не видит.

«Что же он не едет? Как разнесли приглашения, так с той поры и не кажет глаз… Насмешки строит?.. А может, его не отпускают? Ка-ак не отпускают?.. На собственную свадьбу не могут не отпустить.

Уже завтра же в загс на расписку… Все гости съедутся, все будут, одного жениха где-то черти гоняют!.. Что же он думает? Кинул собаке на посмех две тыщи и в кусты?..»

Долгое время Маричка понуро сидит без всякой мысли на лице, невпопад что-то отвечает хлопочущим на кухне женщинам.

«А если и впрямь не пускают? Завтра Седьмое… Перед праздником там надо подчистить, там навести марафет – подай в отчётности полный глянец, что без чёрных очков не взглянешь в полные глаза… Глянец глянцем, но у человека… Не-е… Не могут не отпустить. На свадьбу положены законом три дня. И сегодня отходят последние часы последнего, третьего, дня… А что!?»

Маричка дрогнула, загнанно заозиралась по сторонам.

«А что… А ну сдавила его беда! Я тут Бог весть что плету, а он, может, уже лежит где мертвый?..»

Какая-то неведомая, чужая воля подняла её, вывела во двор.

Плотнели сумерки. Сеялся мелкий, тесный дождь.

Словно в беспамятстве побрела Маричка по пустынной, осиротелой улочке… Её морозом будто окинуло, когда она упёрлась недоуменным взглядом на площади у дворца в памятник Дмитрию Дмитриевичу.

Бюст задёрнут белым полотном. Завтра в десять тридцать, когда молодые поедут из загса уже расписанные, в законе, грянут тут торжества. Тогда-то и сдёрнут покрывало. И поручено это сделать Маричке и Богдану. Как-никак Маричка всё же ученица Дмитрия Дмитриевича, наследница.

В смятении Маричка пятится от Дмитрия Дмитриевича.

Ей кажется, Дмитрий Дмитриевич живой. Стоит и понапрасну не желает терять с нею слова, потому и закрылся от неё белым. Ей припоминается, как он допирал, что ей под пару обязательно нужен кто-то из сельского звания. Не послушала старого. Так вот получай! Получай!

Ниже, ниже опускает Маричка голову, точно прячет лицо от ударов, и проскакивает тёмной тенью мимо белого столба памятника.

Ноги выносят её за село на трассу газопровода. Идёт она споро, срываясь на бег. Ничего! Она разведает всё ещё сегодня! Сколько можно томить себя неизвестностью? Далеко до табора? Двадцать километров? А плевать и на всю сотню! Добегу! Прямо по газу добегу до этих дурацких вагончиков. Узнаю всё ещё до рассвета!

Зацепившись ногой за что-то твёрдое, Маричка со всего маху повалилась на мягкое от дождей месиво. Не чувствуя боли, не вставая, ощупкой обошла пространство вокруг себя, качнулась слабо назад – стукнулась пальцами о гладкий холодный мрамор надгробной плиты. Вскинула глаза – еле различимо виден ближний крест.

«Боже, да я на кладбище!.. – Выстывая нутром, обшарила плиту, осторожно, бережно погладила буковки знакомой надписи, будто ощупью читала, и застонала повинно. – Лёвушка… Лёвушка… – По узкой вдавине, обегавшей по краю плиту с двух сторон, Маричка догадалась, что плиту кто-то недавно сдвинул немного вбок. – Кому же ты, горький, помешал?..»

Могила агронома Льва Барашкова, была на окрайке у самой трассы. Эти газовые архаровцы, которых Богдан зовёт солдатами, задели гусеницей, и плита, обломившись, чуть отжалась, посторонилась под стальным натиском тяжести. Споткнулась об угол щербатой этой плиты и сама Маричка.

«Мёртвые достают и из могилы, – разбито подумала, с тихими слезами прижимаясь лицом к холоду мокрой плиты. – Прости, Лёвушка, прости… Господи-и… Как я могла? Ка-ак?.. Лёвушка, я живому тебе клялась, что буду век весь верная… Клялась тебе в верности до последнего дня своего и вот на этой плите… А куда повернулось? Выходит, врала я тебе?.. Прости… со звоном я в голове… Не та я совсем, за кого ты меня принимал. Прибитая на цвету дура бегу вымаливать подачку у другого… Милый, прости, я и шага больше не кину к тем вагончикам. Наш уговор быть вместе я помню. Помню я каждое слово нашей любви. Как бы я хотела навсегда остаться здесь с тобой… Помоги только наложить на себя руки, помоги переступить этот порожек – страх… Молчишь?..

Они жили в соседях. Вместе учились. В одном классе всегда, за одной партой всегда. Даже в один институт поступили. Лев был агрономом в Истоке, Маричка всё вела звено, став и агрономом. Сговорились они пожениться.

…Однажды осенью – добрый урожай был уже снят – ребятёжь утянулась на выходные в туристский поход по горам. Завеялась Бог знай в какую глушь.

Словно из ковша ударил дождина.

Рассыпался народ по уютным палаткам.

Вдруг в главную палатку влетает парень. Орёт:

– Лес горит!

Лев выронил из объятий Маричку.

За топор и к огню.

Совсем рядом проходила высоковольтная линия. Ветер оборвал провод, нахлестнул на дерево. Пошёл дым. Ветви, на которых висел провод, обуглились, отвалились; провод соскользнул на землю. Вокруг него почернели, задымились опалые листья, трава.

«Провод перечеркнул тропинку… Ходят люди, скот… Надо, – решает подбегавший Лев, – повыше отсечь… Чтоб не мог достать человека!»

Лев с бегу прицеливается к проводу, что свисал вдоль столба. «Если точно попасть, можно перерубить на столбе».

Метнул Лев топор. Мимо!

«Кину ещё!»

Рванулся к топору.

Надо бы обминуть простор у провода – забыл про осторожность, забыл про всё на свете, бросился напрямик. И в нескольких шагах от провода, судорожно дёрнувшись, опрокинулся навзничь. Подскочившая Маричка вальнулась оттащить. Едва коснулась Льва, её так стегануло, что она сама не своя отлетела назад.

Под тугим, навалистым дождём, по грязи непролазной бегом несли Льва на брезенте в ближайшее селенье, в больничку.

Наконец вот и больничка.

Навстречу вышел на крыльцо хирург. Помог внести в приёмный покой. Открыл Льву глаза.

– В морг.

Сказано это было так спокойно-убийственно, что ребята чуть не попадали в обморок от немого возмущения.

– Да, да, – трудно сдерживая гнев, продолжал хирург. – Мгновенная смерть. Удивляться нечему. Шесть тысяч вольт, миряне, это не укус комарика, чёрт его батьку бей! И не смотрите на меня волками. Лично все вы виноваты, что он мёртв… Эх, молодёжь, с золотом кончаете школы-институты! Неужели никому и в голову не пришло на месте оказать первую помощь?!

– Каку-ую? – вырвалось у всех разом.

– Искусственное дыхание, наружный массаж сердца…

Все понуро уставились в пол. Все вроде что-то такое и слышали, но как оно делается, никто и понятия не имел.

– Прошло всего полчаса, – буркнула Маричка. – Разве уже поздно?

Медик укоризненно покачал головой.

– Да это надо делать в первые четыре-пять минут. На шестой минуте хлопоты бессмысленны… Вы хоть представляете, что происходит с человеком, окажись он под напряжением? Под высоким, – как ваш товарищ, – и в десятые доли секунды наступает паралич двигательных мышц и остановка сердца. На ногах в отдельных местах, – врач приподнял штанины у Льва, потыкал в черные пятна у щиколотки, у колена, – кожа обугливается…Сами видите… Если бы вы знали… Надо было к нему подойти… Умеючи! Вокруг же провода опасная зона метров на восемь-десять во все стороны. Если вы войдёте в эту зону обычной походкой или вбежите, вы попадёте под действие шагового напряжения. Что за зверь это шаговое напряжение? Это очень страшный зверь! Сидит он…

Доктор обрезался, замолчал, подбирая нужное слово.

– Нет, точней нашего электрика не скажешь. Как «Отче наш» строгает. Без запинки. «Шаговое напряжение – это напряжение, обусловленное током, протекающим в земле, и равное разности потенциалов между двумя точками поверхности земли, находящимися на расстоянии одного шага человека… Шаговое напряжение зависит от тока и удельного сопротивления грунта». Так слово в слово записано в энциклопедии. Сверял… Знал бы это, как молитву, как дважды два и ваш брат турист… Пояснее бы… Ну вот вам грубый пример. В двух метрах от лежащего на земле провода потенциал земли равен, скажем, двум киловольтам. В трёх метрах – уже одному киловольту. Шаг у вас с полметра. Вы идёте. Одна нога от провода в двух метрах, другая – в двух с половиной. На одной ноге сидит у вас два киловольта, на другой полтора. Разность – полтыщи вольт. Следовательно, вы под действием напряжения в полтыщи вольт. А по госту человеку опасны уже сорок два вольта. Мало человеку надо… Один не выдерживает сотню, другому и двух сотен мало… Тут гора всяких нюансов. Здоров ты или болен. Трезв или пьян. Обут в резину или в сырую кожу… Вернёмся к вашему случаю. Нужно вынести пострадавшего из опасной зоны и не пострадать самому. Как войти в эту зону? Можно прыжками на одной ноге. Можно прыгать и на двух одновременно. Только при этом тесно прижми ногу к ноге. Дальше. С человеком на руках не очень-то запрыгаешь… Тут лучше идти медленными короткими шажками, не отрывая обеих подошв от земли и не отрывая одну стопу от другой…

А на дворе споро хлопотал дождь. Невидимыми молоточками вперебой густо остукивал жесть больничной кровли, будто проверял её на прочность, и тесными ясными струями, напоминающими живую, колышущуюся бахрому, валился с крыши и пухлыми ручьишками сердито скакал по косогору к ближнему оврагу.

На крыльце, в коридоре мокрые до нитки парни, девчата с рюкзаками у ног. В оцепенелом молчании прислушиваются к приёмному покою. Ждут не дождутся, как распахнётся дверь и лечильщик объявит, что с Лёвой полный порядок, отбой, можно не переживать. Что именно это скажет, они почти не сомневаются. Будь плохо, он бы наверняка уже сообщил.

Однако, что же так долго? Оказывает первую помощь? Оперирует?.. Ой ли… Хотя бы выщелкнулся кто из толпы, что ввалилась в покой, когда вносили Льва, да шукнул, что там, как там…

А в приемном покое…

Оглушённые, раздавленные смертью друга, ребята сиротливым табунком жались к стенке и, виновато поглядывая то на Льва, – лежал на кушетке; под ним заляпанный брезент, на котором несли, так и забыли вытащить – поглядывая то на Льва, то на хирурга, покаянно отводили хмурые лица в сторону.

Сознание собственной вины тиранило, жгло душу. В полном молчании побыть бы возле мёртвого друга, вымаливая как бы тем самым прощение, если только вымолишь, да этот скрипучий голос этого коновала… Эта вечная-бесконечная лекция о вреде прочности верёвки в доме повесившегося – всё это распаляло, допекало ребят. Кто его уймёт? Кто заставит замолчать? Всему же место и время. Неужели он думает дурацкой лекцией поднять Льва?

Всем шею переела выходка врача, всех дергала, коробила, но сказать ему поперёк хоть слово никто не решался.

В глубине души и сам врач чувствовал нелепость своей затеи, что, однако, не помешало ему рассудить так:

«За окном лупит дождяра. Неужели я кого выпущу под такой ад? Пускай сперва хоть пообсохнут да послушают заодно. Может, не всё выпадет из уха. А то… Уже при мне гибнет под током третий. И всё туристы, туристы, туристы…»

Едва кончил он говорить о том, как выходить из опасной полосы, – Маричка нетерпеливо огляделась, напряглась.

Все уставились на неё с надеждой.

«Ну хоть ты шугани этого балаболистого лекторишку!» – молили убитые горем глаза.

– А по мне… А по мне… Вы что-то не то… – ершисто и глухо кольнула Маричка врача. – Безо всякого… Безо всяких ваших рецептов подбегала, – перевела взгляд на Льва, – и, как видите, цела. Правда, когда я взялась его тащить, меня будто отшвырнуло назад… Прогнало, что ли… Только и всего…

Доктор прощающе, скупо улыбнулся:

– Благодарите его величество случай. Только и всего. В опасной зоне прикасались к пострадалику… У вас были с ним равные шансы на смерть.

– Так почему я разговариваю с вами, а он?..

Доктор обвёл её неспешным цепким взором.

– Насчёт лично ваших шансов я, пожалуй, хватил лишку… Во-первых. Вы с товарищем были на разном расстоянии от провода. Лично вы были дальше. Понятно, потенциал земли под вами был меньше. Он, – врач указал на Льва, – был ближе. Через него прошёл ток большей силы. Во-вторых. Он попал под шаговое напряжение. Ток по телу его растекался самым опасным путём: со ступни с большим потенциалом к сердцу и к другой ступне. По вас же ток шёл другим путём… Кстати, какой вы прикоснулись рукой к пострадавшему?

– Правой. Она у меня вроде как занемела…

– Ток прошёл. Мышцы внутри обожжены… Эту беду от вас я отведу… Так вот, ваше счастье, что именно правой. Помимо того, что по вас прошёл ток слабей, шёл он ещё и не так опасно: через правую руку, в обход сердца и в ноги. По пути наименьшего сопротивления… Схватись левой… Говорили бы сейчас?.. Не знаю… Да и обувь… На нём кожаные туфли с сырой подошвой, на вас резиновые боты. Есть разница?

Вот теперь и через три года жалеет Маричка на кладбище, что не схватилась тогда левой рукой.

«Лёвушка… Золотко… Милый мой соколик… Не ток, не трусость моя отогнали меня тогда от тебя. Ты сам… И только после я поняла, почему ты оттолкнул, отбросил меня от себя в ту последнюю минуту. Я и тебе скажу, не потаюсь… Ты обиделся, что подала я тогда правую руку. Правая для всех, левая для единственного друга. Ты и в такой кусочек времени, может, в сотую долю секунды, разобрал, какую именно руку протягивала я тебе… И отбросил. Иди ко всем, будь со всеми!.. А мне никто не нужен, мне нужен ты один… Когда ты упал, все бежавшие за тобой остолбенели. Никто не знал, что же делать, чем же тебе помочь. Глазами шалыми спрашивали друг у друга совета, не двигаясь с места. И только мне некогда было теряться. Не остановилась как все, не стала играть в переглядки. Поскорей поднять! Отвести от тебя беду! Взять твою беду!.. Это потом я узнала, что ты под током мог продержаться всего-то что-то около половины секунды. Что я могла в полсекунды сделать? Полсекунды мне не хватило на добро. Полсекунды мне хватило только на глупость. Сунула правую… Это какой-то демон толкнул именно правую. И в этом моё преступление перед тобой, перед нашей любовью. Но посуди. Было ли в тот момент когда разбирать, где левая, где правая? Случай мог кинуть и левую, тебе одному принадлежащую. Тогда бы ты не отбросил, не отшвырнул меня от себя… Тогда б навсегда мы слились в объятии и никогда-никогда не разлучались больше… Тогда б я сейчас не плакала… Как ты горько наказал меня… И я на тебя не в обиде. Я в обиде на саму себя… Ведь ты же загодя говорил о беде… Предупреждал… Я не поверила… Помнишь, дня за два до похода мы встретились. Последние обговорили мелочи походные, я под интерес и напомни: «На той неделе у тебя день рождения. Не забыл? Двадцать четыре… Скоро гульнём на ять!» А ты скорбно так улыбнулся и ещё скорбней проговорил: «Ты погуляешь, моя Ками-сама[96]. А я нет». – «Да брось ты эту хандру! Всё так прекрасно кругом! Расшибец!» – «У меня какая-то давящая пустота в груди… Сердце что-то ноет… Умру, наверное, скоро…» Я и взвейся: «Знаешь что, друг! Ты сына не воспитал, дерево не посадил. А умирать собираешься?..» Какая я до тошноты правильная была. Почему я не положила веры твоим чёрным предчувствиям? Не знаю, не знаю… Я не верила тогда… Я не верю и сейчас, что ты ушёл… Кажется, отлучился в район по делам и вот-вот вернёшься… Ребята по-прежнему тебя любят. Чтят. Из живых, из коллектива, не вычёркивают… Аккуратно платят профвзносы… Работают за тебя… В ведомости только против твоей фамилии всегда белеет чистая полоска. Не мажут её. Никто не расписывается, а зарплату твою пересылают в детдом, возле которого случилась с тобой беда… А так… Что ещё?.. Да. Наконец-то женился Жорж Савенков. Взял из Долгого Ларису Криворотову. О своём браке Жорж сказал как-то: «Покончил жизнь самоубийством!» – и при этом хорошо засмеялся… Наша Оля Дудченко среди доярок района выскочила на первое место… Ваню Пилипа переводом сосватали в Иршаву. Люба Потешина кончила торговое училище, теперь в продмаге наводит глянец… Давно там не было порядка… Отслужил Витюк Черкас. В бескозырке королевствует. Очаровал, захлестнул до сердца. Девки вьются хороводом. Да… Налаживается Витюк в Москву. К своей Танечке Венецевой… На днях у нас в Чистом пела Жанна Бичевская. Ты так её любил… Пела… «Милый мой, возьми меня с собой. Там, в краю далёком, была б… тебе… женой…» По телевизору прошёл «Подросток». В фильме твои любимые Наталья Гундарева, Олег Борисов… Что ещё?.. Бабушка моя долго хворала. Еле оттерлась от болезни. В воскресенье первый раз встала. Я плела. Она шатко подскреблась – там вся сияет! – села к коклюшкам и вальнулась вбок. Едва удержала я её на стуле. Смеётся: «Чуть бабука не кубыркнулась… Совсем сгасла… Шутка в деле… А пораскинуть… Який спрос сымешь с моих с девяноста? Яку пенку смахнёшь с моих старючих годов? Ось шо, внука… Шоб не качалась я былинкою в поле, привяжи меня к стулке». – «Бабуня, да вы что! Кто чужой войдёт, что подумает?» – «Вяжи!! Я тебе заздря вчила кружева плести? Ты выполнительная… Вяжи, отрабатывай должок… Как же это не в деле сидеть?..» Ну, привязала… Плести она уже не может. И без коклюшек не может. Со счастьем ребёнка грохочет коклюшками, слушает их гром не наслушается. Ей кажется, она снова плетёт… Смотрела-смотрела я на бабушку да и заплакала… Знаешь, мой сладкий, я перед тобой виновата и сейчас, виновата тем, что наобещала всё тебе рассказывать, что происходит в Истоке, а сама кой да что стаиваю. Как-то не хочется тебя тревожить, всё молчала про преподобного папу… Ты не забыл, папой ты называл Иосифа Абрамовича, голову колхоза Якубовича? Так вот этот прыткий папа, аршин с кепкой, первый прокрякал твоей маме о беде, сам толком не зная ничего. Мы, походчики, ещё не втащились в Чистый, а папа уже эахлёбисто звонил на всех углах. На похоронах он чувствительно бил себя в грудь воробьиную, клялся-чирикал, что колхоз всенепременно поставит хороший памятник. Постучал и забыл. Только с месяц тряс его овечий кашель, больно уж усердно подсаживал на похоронах себя в грудки. Парубки и пусти шапку по кругу. Кинь кто сколько может. Провели ещё субботник. На молодых рублях и возрос памятник… Вот такие они, милый, дела… А оградку не стали ставить. Ты как-то ненароком в шутке уронил, что если умрёшь, то б не хотел, чтоб была на могиле ограда. «Я агроном. Не отделяйте меня от поля». Это я запомнила…»

7

Жена три угла держит в доме, а муж – один.

Нарастающий шум машины, натужно приближавшейся снизу по дороге, что чёрно простёгивала мимо кладбища с противной стороны, заставил Маричку подняться. Ей почему-то показалось, что в машине её все равно увидят. Маричка упёрлась руками в осклизлый холод острого края плиты, резко оттолкнулась и, всплывая, зажмурилась: навстречу машина гнала плотную стену золотистого света.

Несколько притерпевшись к свету, Маричка чуть раздёрнула глаза. Машина с асфальта нырнула в пологую канаву, с подвоем выкарабкалась и по крайке погоста взяла к Маричке, поднося всё тесней и тесней скачущую белую полосу света. Защитительным крестом вскинула Маричка руки, отгораживаясь от яркого, обвально-слепящего огня.

«Кого это лешак сюда несёт!» – насторожённо подумала, полуотворачиваясь.

Вкопанно, как-то устало замер «бобик» возле Марички.

Сухой, короткий, словно выстрел, хлопок дверцы.

Удивленно-торжественный бас Богдана:

– Мари-ика!.. Ты чего здесь?..

– Я… Я… – пропаще залепетала Маричка.

И тихо.

Только дождь яро толчётся на брезенте машины.

Богдан дрогнул, близко увидев измученное мокрое девичье лицо.

«Не с дождя, со слёз мокро…» – опало подумал.

– В такой проливень… Одна… На кладбище… – сбивчиво рокотал Богдан. – Что всё это значит?..

– А то и значит!

Маричка широко замахнулась ударить, но путевой оплеушины не получилось; так, кисло мазнула по щеке и с больным взрыдом повалилась Богдану на грудь.

– О господи! Прости всё сразу, – приобнимая ласково Маричку за остренькое плечо, повинно зашептал Богдан. – Марика, капелька ты моя чистая… Бей! Я заслужил… Виноват перед тобой… Отбил номер – получай, чтоб… – схватив её за локоть, с силой полоснул её кистью себя по щеке, по другой, – чтоб в пятках отдавалось…

Маричка выдернула локоть, занесла за спину.

– Бей, жги, только прости за всё… Не тянет бить – ругай. Ругачка для нашего брата прогресс. Нас, мужиков, надо строгать да строгать… Мы воск…

Маричка безразлично повела плечом.

– Да, да, – разгораясь, просветлённо подтвердил Богдан. – Ты как не от мира сего… Видишь жизнь в цветном исполнении. Прям готовенького, в упаковочке, хочешь заполучить мужа. А так, моя пикколо бамбина[97], увы, не бывает… К слову, в тебе сто шестьдесят четыре сантиметра. Да знаешь ли ты, что у тебя рост Венеры Милосской?

Маричка охладело молчала, и Богдан, смятый её безучастностью, заговорил уже сдержанней, рассудительней.

– Ношение брюк ещё не доказательство, что ты мужчина. Ты вон сама носишь брючки. Нынче мужик – это тупак, пластилин в брюках. Бери и лепи, что душеньке угодно. Это воск. Что хошь, то и сливай. Ты вон, например, – прошу извинить за громкие словеса! – слила из меня совсем нового человечину!

– Будет тебе заливать… – затихая в слезах, отстранённо буркнула Маричка.

– И не думал! – воскликнул Богдан, радуясь, что наконец-то подала Маричка голос. – С тебя… С твоей делянки завязалась новая эра в моей беспутящей житухе! Того-то я не мог в эту неделю и на минуту вырваться. Я там, извини, не девок шелушил. Сдавал комиссии свой участок от твоего поля и дале на запад. Беготни-и!.. Зато и отвалилось такое, что разом не обскажешь. Представляешь, моих солдатушек придавили экспресс-премией! И за что? Одни красивые глазки премию не выволокут… За то, что отхватывали мень нормы на отчуждение. Знаешь же, надо двенадцать, а мы – восемь. И весь дёрн чин чинарём сберегли, вернули на прежнее… Полный порядок… Выходит, запели, можно и на восьми распрекрасно работать. Так что теперь за восьмёрку пыхнула целая война. Говорят, вроде везде введут такую ширину. Конечно, и противников тучи. Противников этой восьмиметровки. Пока перемалывали… То да сё… Куда от дела?.. Метался, бегал до сдвига фаз…

– Бегающий патриот… – укорно покачала головой Маричка. – Метался всю жизнь до этого… Видать, метаться тебе и дальше, шатун…

– А как не метаться, голубанюшка? Как не суетиться, будто змея на кочке?.. Верно французы говорят, надо идти своей трудной дорогой, а не дорожкой с подстриженными газонами. Я и иду своей трудной… Жизнь везде достаёт…

– Значит, вся жизнь там? На газопроводе? А здесь что, могила? Я его жду, жду… – Маричка обиженно замолчала. Вслух подумала: – Весь ты там, в своих хлопотах. Даже на свадьбу не спешишь. А поспешишь ли потом домой? После свадьбы?

– Ну я же приехал… Свадьба-то завтра!

– Ах, в счастье попал… Ты б на свадьбу ещё заместителя прислал своего или шапку вместо себя, как…

– Думаю, – вскозырился Богдан, перебив её, – Бог мне простит мою резкость и ты тоже… Во-первых. И в мыслях не было походить на того типа из истории, чью тень ты на меня тянешь. А что до шапки, так я тебе её принес домой в чемодане со всеми своими тряпочками ещё месяц назад, на второй день после заявки. Так что шапка у тебя дома уже давно. Во-вторых…

Богдан осёкся.

Не хватило пороху выдержать строгость и, извинительно, в досаде коротко вскинув руки, повёл уже уступчивей, мягче, шелковистей.

– Заранее прошу тебя. – Он тихонько взял её за плечи. – Брани почаще, буду слаще. Если б… Опять сносит на тогда… Замахнулся я на двадцать четыре. Расстегнул глотку… Задала ты пфейферу. Чётко осадила на восьмак. Возьми тогда мой верх, дело б у нас рассохлось, остался бы я прежним гастролёром-рублехватом, этаким лихим савраской без узды. Но ты устояла на своём. Вступилась за ленточку земли. А кончилось… Именно с первой встречи с тобой… Именно с твоей земли пошёл я в чём-то… другой. Со временем помалу как-то поднялся в собственных глазах, в глазах всей стройки. Возведут вот, глядишь, в норму нашу восьмиметровку… А без тебя был бы этот зачин? Понимаешь, кто ты для меня? Для моих солдателли?

– Без понятий… – не сразу ответила Маричка. Казалось, будто издалека достал её его вопрос, без видимой охоты отозвалась. – Только знай одно, твои газовые бакланы – нехристи… Им даже мёртвые мешают. Своротили плиту…

Поверх Марички Богдан глянул ей за спину, откуда размыто, полупризрачно, как-то отжито серела надгробная плита. Капли дождя, разбиваясь, глухо вызванивали по ней.

– Ты уж строго не карай, – винясь, попросил Богдан. – Мы так старались тут, так старались… Выскочил как на грех угол кладбища на сам путь трассы. Так осторожничали… Сколь можно отступили… Вроде разошлись без особой беды… Однако, – качнулся верхом в сторону плиты, – смирняга тут жилец, терпеливец большой… А вот коснись меня, я би из-под тонного камешка не смолчал, что потревожили домок.

– Не паясничай.

– Поворчи, поворчи… Это тебе в пользу. Странно даже… Не выкати ты тогда на сто лет[98], не царапни, разве – даю честное-расчестное – были б мы теперь вместе? Мда-а, мины рвутся все ближе… До нового года трое у нас женятся. Что делают, что делают «девушки повышенной опасности»

– верховинские крали!..

– Мы – вместе?.. – сломленно прошептала Маричка и повинно повела вокруг очами.

– Увы и ах, подтвердил товарищ монах. Именно вместе!

– Проворно снимая с себя плащ и развешивая его на широко раскинутых руках над Маричкой, наливающимся твёрдостью голосом пробасил Богдан. – Венерами Милосскими не бросаются. Отнесли заявку, союзом потопаем и под расписку. Сказал а, говори и бэ!

«Пока не поздно, не остановиться ли нам на а? – путано подумала она. – Куда вело, туда и брело… Как же меж двух огней?..»

Вслух же выговаривала уныло, окусывалась:

– Если сейчас ты так… А… Я про свадьбу… Не спешишь… А ну случись… Отбежишь от слова от своего… Кинешься летать со стройки на стройку… А я кукуй одна?

Богдан оторопело смотрел на неё и в первую минуту не знал, что и сказать.

– Ин-те-ре-е-есненько – наконец прорвало его. – Если я кукуй один – пожалуйста?

– Это ж когда ты успел накуковаться без меня?

– А ты ничего и не помнишь? Уже при мне ты сколько раз отъезжала? То в Иршаву? То в Ужгород? То в Киев? То в саму Москву? Не помнишь? Заколебали эти совещания-мутатания! Как же! Без передовички из Чистого Истока Москва не может заснуть! Кому нужна эта бесконечная делёжка опытом? Девчата у тебя в звене что поют? Маричка вечно в разъездах-путешествиях по стране! А мы за неё паши. А урожайка раскладывается на всех! Открыто говорят: она прохлаждается, а мы за неё знай паши! Она только не забывает грести денежки да почёт! Ты-то на себя глянь… Это ты у нас будешь больше блистательно отсутствовать! А вовсе не я!

Маричка повинно молчала.

Богдана это подстегнуло, и он уже твёрже вёл свою линию:

– Так что, подружа, не в ту степь ты сворачиваешь. Прежде чем сказать слово, я крепенько взвешу. Знай, моё слово не с ветра упало. Сказал – связал. Ещё раз повторю: дальше компрессорной не упорхаю. А до компрессорной буду гнать домой переводы.

– В деньгах вся жизнь? Пойдут… когда-нибудь дети… Что, я им с карточки стану папаньку показывать? Ты ж незаменимый на своём газе! И не превратятся ли твои переводы в чумные алименты?

Богдан жертвенно закатил глаза. Надоело! Ну что молотить одну и ту же копну? Одну и ту же?

Демонёнок поджигает бросить обидную колкость, но Богдан сдерживается. Возражает прощающе, уступчиво:

– Ты не своё, Марика, поёшь… Всё это я уже слышал от твоей мамушки. Слово в слово слышал. Так что не обессудь. Повоспитывала и доволе на первый раз. Разумное принимаю к исполнению…

И, в досаде саданув кулачиной в ладонищу, гордовато выкрикивает:

– Да! Забыл главное!.. Мои присады пошли в серию! Сообщили мне… Больше не будут гибнуть орлы. И аисты!.. А то б дожили, некому стало носить детей…

– Тебя всё на смех заносит…

– А чего горюниться? Переедем вот сюда с музыкой, – потыкал в кресты вокруг, – тогда и нагорюемся. А пока нам пора домой. Прочь от этой сыри… В тепло!

Как сквозь мглу неуверенно, выплаканно спросила Маричка:

– К-куда-а?..

– До-мой, – по слогам повторил Богдан. – У нас с тобой дом один.