Подкарпатская Русь (сборник) Санжаровский Анатолий

1

Первый звон – чертям разгон.

Цвёл июль, макушка лета.

После долгих, уже ненужных, пустых дождей наконец-то вкоренилась ясная погода.

В солнечное утро звено Марички вышло на подкормку кукурузы, что доставала уже до пояса.

Маричка сама подвезла на тракторе нитрофоски, установила на обоих культиваторах норму высева, заправила банки удобрением. Махнула хлопцам:

– Пошёл!

Только стронулись трактора – подлетает на мотоцикле Иван, молодой рослый заведующий отделением. Крупное лицо печально-виноватое.

– Маричка, я с горе-новостями, – жалуется. – Жди гостей.

– Каких? – насторожилась Маричка.

Иван скосил глаза на соседнее с её участком пастбище.

На пастбище бугрились здоровенные туши труб. Строители газопровода в аккурат подобрались уже к самой к Маричкиной кукурузе.

Со вздохом добавил:

– С минуту на минуту должно нагрянуть пускай и небольшое, а всё ж начальство. Покажет, где именно пойдёт тут трасса «Дружбы»[85].

У Марички вырвалось больное:

– Иваночко! Ну да что ж это будет?! Столько положили труда и – губи?

– А что, Маричка, поделаешь, раз надо? – Заслышал машину, осёкся, кинул быстрый взгляд назад. – Вот! Полюбуйся!

Из-за труб вывернулся «бобик».

Не сминая скорости, стремительно катится к межине поля.

– Про него речь, – мрачнеет Иван, – а он навстречь… Мда-а, едрёна корень. Вот сейчас ткнёт пальчиком и хошь не хошь, а режь на корм эвона какой коридорищекукурузы. Готовь этим доблестным газовичкам фронток работ!

– Э-эй!.. Э-эй!.. Да куда-а!? – в отчаянье замахала руками Маричка, видя, как колёса, миновав межину, вдавились в мягкое тело её земли.

Ударив передком и наклонив от себя крайние кукурузи– ны, машина стала. Откачнулась назад.

Тяжело охнув, хлопнула дверца.

К Маричке с Иваном нехотя, как-то лениво, с чужой тягостной улыбкой на широком лице двинулся громоздкий, медвежеватый чернявый парубок.

– Это и есть ваше начальство? – с ядком хохотнула Маричка.

Иван зашептал:

– Срочно приказываю. Меняй гнев на милость! Начальство оченно не любит непочтительности.

И, смеясь глазами, с деланным подчёркнутым прилежа– нием потянул руки по швам, выпячивая простор груди.

– Отставить, – без аппетита качнул рукой дюжий парубок и без желания, словно по принуждению, поручкался с Иваном. Они были уже знакомы.

– А вот наш Бог по кукурузе, – кивнул Иван на Маричку.

Парубок понёс и Маричке массивную руку:

– Богдан Клавдиевич Гойдаша.

– Мария.

– А дальше?

– Что дальше?

– По отчеству?

– Не обязательно! – зардевшись, смято бросила.

– Ну а всё-таки?

Открытая отчуждённость не во нрав легла гостю.

Гость явно уязвлён. Оттого, может, и опрометчиво настойчив.

Разворотистый Иван, как свою руку знающий кремнёвый Маричкин характер, канючит с улыбкой:

– Егоровна! Да сознайся уж, как там тебя по батьке, раз ему так желается.

Все рассмеялись.

– Ну что, – говорит Богдан, – прогуляемся… Покажу, где у вас пройдёт наша трасса.

И веселун Богдан, досмеиваясь, грузно зашагал немно– го впереди. Под ногами у него хрустко ломались, падали с корня тёмно-зелёные сочные, раскормленные стебли.

Почернело всё в глазах у Марички.

«Я каждой кукурузинке по сотне раз кланялась. А он прёт, яко танк!»

Вспомнилось, какая дураха была весна.

Из-за холодов на целую неделю посеяли после срока. Схватилась корка. Не подсоби зёрнам – не пробьются к свету. Пробороновали – закупали дожди.

«Блюдца» сплошь и рядом затянули делянку.

Кукуруза в «блюдцах» желтела, вымокала.

Под гибельным дождём девчата мотыгами пробивали канавки, гнали из «блюдец» воду, подсеивали вручную…

Так тяжко далась эта кукуруза, а он, как гусарский конь, чалит не глядя себе под ноги, крушит всё, выворачивает с корнем. Давит растеньица – будто на душу тебе наступает!

– Что ж вы наступаете? – не стерпела Маричка.

– А летать, увы, нас не научили, – прижав руку к груди, с поклоном ответил Богдан. – И потом, всё равно ж брить! Что тут такого?

– Чужие труды топчете!

– Заплатил и топчу.

– Будто из своего кармана!

– Из своего. Из газового. Отставим этот пустой спор Давайте к делу. Мы отчекрыжим у вас ленту в двадцать четыре метра.

– И чего языком вертеть, как вор мельничным колесом? – вскипела Маричка. – Норма ж… В правлении подымался разговор… Ширина отчуждаемой полосы всего-то две-над-цать!

– Нужно двадцать четыре, – монотонно повторил Богдан, всем своим видом давая понять, что эта торговля начинает его утомлять. – Техника тяжелющая. Гигантская. Чтоб не мотаться для разворота в конец поля, будем разворачивать– ся на месте.

Трудно себя удерживая, Маричка медленно из стороны в сторону пронесла отставленный блёсткий от мозолей плоский палец перед самым носом у Богдана:

– И чего гнать порожняк!? Боюсь, любимушка, не будете вы разворачиваться на месте. Или вы думаете, что я упала на голову и глупей резинового сапога? Заплатили за двенадцать, а дай-подай им все двадцать четыре? Как же! А вы когда-нибудь слыхали про уважительное отношение к каждому клочику земли?

– Допустим. Даже читал в газетах. И что?

– А то, что делаете, как не себе. Давайте спокойно. – Маричка мирно свела на груди ладошки. – Что вы замышляете тут колобобить на первых порах?

Богдан повёл плечом.

– Монтировать трубу.

– Как это выглядит?

– По-моему, красиво. Завезём на «Ураганах» двадцатипя– тиметровые трубы и станем сваривать в одну нитку… Уч– тите, какой техникой работаем. Не дадите, сколько просим, – колёсами подавим больше!

– Извините! – Маричка щитком выбросила руку. – Что выделим, тем и обойдётесь. Провезти трубы, сварить… Хватит, я считаю, и восьми метров.

– Помилуйте, – устало посмехнулся Богдан. – Вам ли знать, сколько нам хватит? И потом… За двенадцать уже за-пла-че-но!

– Тем хуже для вас! Вот здраво рассудить… Сразу тран– шею рыть свою не кинетесь. А покуда раскачаетесь, у нас кукурузушка поспеет. Уберём, тогда и копайтесь на здоровье!

«У-у! Такая и у козла молока выпросит!» – лениво поду– мал Богдан и, вымолчав с минуту, заговорил сердито:

– Ну да сколько же можно торговаться? Вон трубы на пастбище ещё везут!

– А везите хоть сюда! Восемь метров очищу. А попробуйте мне залезть дальше!..

От решительности, с какой говорила Маричка, гость (каков гость, таков и калач) несколько растерялся и ничего не нашёл лучшего – сел да укатил.

Через короткие часы девчата выстригли серпами отме– рянную Маричкой полосу.

Будто сняли с себя ленту живого тела.

2

Коли по вершинам хочешь ходить, научись сперва ползать.

Вечером не горелось сразу забиваться в душные вагонушки, что стояли на ископыченном пустыре за селом, и Богдан, наскоро перекусив в вагончике-столовой, шатнулся в прогулку по Чистому Истоку.

У Богдана была своя, выверенная годами, мода знакомиться с новыми сёлами, через которые тянул газ.

Богдан надевал галстук, тирольку шляпу, споласкивал рот одеколоном и, приосанившись, торжественно выступал в боевой культпоход. Он часами неприкаянно бродил по улицам, ищуще пялился поверх плетней с перевёрнутыми банками-глечиками, пялился во все дворы подряд и, наскочив где на канашку с соответствующими его запросам радостными достоинствами, деловито поправлял угол белого платочка, видимого из кармана на груди, котовато, с небрежно-льстивым шиком приподымал шляпу, коротко кланялся, здороваясь.

Обычно этот променад обрывался в том дворе, где Бог– дану удавалось-таки завязнуть в разговоре.

Но сегодня…

Как-то неуверенно мурлыча про то, что у него и в Том– ске есть, и в Омске есть любимая, Богдан продул с кило– метрище, и ни в одном дворе не наткнулся ни на одну мало-мальски приличную заводилочку.

Катастрофически быстро темнело.

– Ха тире ха! – устало присмехнулся Богдан. – Даже никакого намёка сегодня на улов. Жирный прочерк!

Он огляделся. Подумал:

«Что ж я зря бегал? Хоть воды напьюсь!», – и свернул в бедный двор.

Калитка в ветхом, скособоченном плетне висела лишь на одной ржавой петле.

Навстречу из ветхой хатки вышла высушенная боль– шими годами-хлопотами сухонькая маленькая старушка. Узнав, что Богдан с газа, обморочно всплеснула ручонками.

– Господи – и!.. Да далась тебе та вода! С газа сытый не будешь! Гляди, голодом там сидите!? А ну, хлопчак, заходь ко мне на свежий борщ!

И даже набежала стопочка сливовицы умочить горло.

Богдан завёл парадно-пустой разговор «за жизнь».

Старухе нравился «хороший разговор». Богдану нравился хороший борщ. Каждый получал своё.

– Ешь, ешь, – ласково приговаривала старушка, ставя Богдану вторую миску борща. Богдан уборонил пока лишь половину первой миски.

– Вы мне не очень-то наставляйте. А то у меня на домашнее аппетит… Не жёвано летит!

– И слава Богу! – светится старушица, робко пряча руки под фартук и открыто любуясь волчьим аппетитом парня. – Борщ домашний. Не то шо у вас. Муха по потолку гуляет под ручку с тараканом, а в борщу бачишь!

Находится ещё миска вареников.

Богдан и вареникам выкраивает место.

Пока всё подмёл, аж упарился.

Повело кота на сало.

«Хороша бабуся, да эх нужна Богдашке Дуся!» – вспоминает, за чем сунулся в село.

Со старухой весело прощается за руку. Долго держит её сухонькую ручку в своей, держит на весу, как бы взвешивает.

– Ты ж, парубец, заходь когда… – в грусти роняет старушка. – Как по дому соскучишься.

– Нам соскучиться, бабушка, ничего не стоит… Ну, спасибо этому дому, пойдём к другому.

Богдан ещё какое-то время кружит по селу коршуном, высматривает в мягких, нежных сумерках свою удачу.

«Неужели весь первый вечер в Чистом куковать по-чистому? Без обжимашки? Неужели припухать на диете ангела? Пох-хоже… А есть же гор-р-рячее… ну гор-р-р-рячущее предложение! Да куда спрос запропастился? А ты говоришь – прогуляться!»

Богдан замечает, что уже совсем темно.

А какие по ночам знакомства? К кому подкатишься?

Не отваживаясь осложнять и без того натянутые отношения с дворнягами, сумрачно сверкавшими на него злыми глазами из-под калиток, Богдан даёт отставку своим угарным поискам.

– Киношки не будет! – вяло взяв под козырёк, с чувством докладывает седому бобику, лежал на возвышенке у вереи[86].

Пёс и ухом не повёл.

Богдан обиженно присвистнул:

– Даже барбос на меня ноль вниманья. А ты говоришь – прогуляться!

Заталкивая, утапливая в карманчике угол белого платочка, Богдан тоскливо озирается. Натыкается посоловелым взглядом на круг высоких белых огней, что подымались невдалеке над хатами в садах, и шатнулся к огням.

Он набрёл на ярко освещённую площадь.

Посреди площади томко благоухала круглая клумба. Цвели белые лилии, гвоздики, флоксы, хризантемы, левкои.

Близко к цветам подступали мраморные торжественные колонны дворца культуры.

Слышалось пение.

– Извините, – приподнял Богдан шляпу, обращаясь к цветам на клумбе. – Молчуны вы красивые. Но скучно с вами. Подамся-ка я к поющим Мальвам да Лилиям.

Его поразило просторное и богатое фойе с картинами сельчан из крестьянской жизни.

«Неужели в этой большой хате не сыщется хоть на один вечерок какая-нибудь завалящая медовушка с розовыми ямками на щеках и с фигуристым банкоматом? Всё б какое-никакое разовое приключение».

Крадучись, он на коготках боком втёрся в слегка приоткрытую великанистую дверь, что вела в пустой неохватный тёмный зал, тихо примостился в последнем ряду на краешек крайнего стула, как воробейка на колышке в плетне.

Из темноты ему удобно было наблюдать за спевкой на сцене.

Богдан сразу увидал Маричку, такую пригожую, что грех смотреть на неё сердитыми глазами, и подивился, подивился тому, что эта, по его мнению, слишком строгая дивчина ещё и поёт!

И в то же время чем дольше слушал, всё чаще ловил себя на том, что изо всех голосов выбирал именно её голос.

– Слышь, – вполголоса окликнул подсевшего Ивана, – а что за пропащая сила… пожилой такой… рядом с Марикой?

Иван насупился. Процедил сквозь зубы:

– Пристегни своё ботало… Выбирай выражения… Да знаешь ли ты, что этот старик – Верховный депутат от самой от Москвы?! Дважды Герой Труда! На Покрова памятник ему в Чистом открывают!

Богдан захлопал лохматыми белёсыми ресницами.

– То-то! – победно напирал Иван. – Это наш Дмитрий Дмитриевич Вернигора! Кукурузных дел орёл! Вовсе не случай, что Митрич и Маричка стоят рядом. Не только на сцене – в работе всегда рядом. Они звеньевые, в соседях их поля. Митрич – Маричкин наставник, первый помощник…

Заслышав знакомую мелодию «Вечера над Боржавою»[87], Иван выставил палец:

– О! Давай помолчим. Давай лучше послушаем про нашу Верховину.

Песня-слеза цветком легла Богдану на душу.

Обмяклый, благодарный его взгляд медленно заскользил по лицам на сцене.

Богдан как-то привык, что в самодеятельности обычно одна зелёная холостёжь. А что ж тут, в» Кукурузоводе», за сборная солянка? Звеньевая и школьный учитель, пенсионерка и старшеклассница, главный агроном и тракторист… Что это за люди?

Мягко тронул Ивана за локоть и, приложив палец к губам, напомнил про Вернигору и Маричку. Иван согласно кивнул, помолчал, собираясь с мыслями, и, минуту спустя, Богдан разом слушал и новую песню, ясно зачем-то выделяя из всех голосов чистый Маричкин голос, уже который не мог спутать ни с каким другим, слушал и тихий рассказ Ивана.

– Вот Дмитрий Дмитриевич… Шестьдесят четыре. А поёт! А житуху какую проскочил?

В пору его молодости горько шутили в Чистом бедаки: «Захочешь в обед отдохнуть, ложись на своём поле посерединке, да не забудь ноги подвернуть: растянешься – панскую землю примнёшь».

Было время, называли эти места «краем, забытым Богом», называли «Африкой в центре Европы». Неподалеку от Чистого находится географический центр Европы.

За куском хлеба нужда снимала людей в чужие земли. Редко кто возвращался. Раз сорвался гореносец – будто ка– мень в воду.

Батрачили Маричкины родители.

Батрачил сам Вернигора.

Выращенный самими и собранный с арендованного уча– стка урожай той же кукурузы или картошки ссыпали в две кучки.

Первым выбирал свою долю хозяин.

Вернигоры на плечах вприбежку перетаскивали ему с поля его долю, только после могли забрать свою.

За работой и дети не знали детства.

Сначала Дмитро – мальчик пас свиней. Потом его резко повысили в должности. Стал пасти коров.

В семнадцать качнулся искать хлеба на стороне. Копал в карьере глину для кирпичного завода близ Праги. Тянул железную дорогу в Словакии. Водил коней в борозде в Моравии… Перебивался с хлеба на воду.

24 октября 1944 года Чистый Исток освободила совет– ская армия. Весь верховинский край вошёл в Украину.

Советская палица быстро согнала всех чистян в колхоз «За нове життя».

В заявлении под диктовку Вернигора писал:

«Я, Вернигора Дмитрий Дмитриевич, крестьянин села Чистый Исток, № 519, понял, что наилучшая жизнь для меня будет в коллективном хозяйстве. Добровольно прошу принять меня в коллективное хозяйство. Все обязанности буду выполнять так, как велит устав сельскохозяйственной артели. 26.1.48 г. Имущество: – (прочерк). Состав семьи: жена Иолана (взял бедной фамилии), один ребёнок шести лет».

Не напиши Вернигора это заявление, где б он был? И что с ним было бы?

Не верили крестьяне, что из колхоза будет толк.

Богатики заставляли детей ложиться под трактор, лишь бы не допустить трактор в поле. Мол, «трактор пашет глубоко и выпахивает мертвицу, а такая земля никогда родить не будет».

Но первый колхозный урожай был выше панского.

Паны и тут нашлись:

– Всё равно их Бог забыл. Это чёрт им дал!

С первой колхозной поры Вернигора ведёт звено.

Как-то нагрянул к Вернигоре Рокуэлл Кент[89].

Обмирая от восторга, целый день протолокся в звене на севе. И сказал:

– Роден говорил, что человек может быть счастливым лишь тогда, когда станет художником в душе. Вы стали таким человеком. Вы безгранично любите свою работу, землю. Я провёл тут самый радостный день в своей жизни.

Сколько помнила себя Маричка, столько и знала Вернигору.

Странного здесь ничего.

Ее отец, Егор Александрович, и Дмитрий Дмитриевич были неразлучные, как лист с травой, друзья. Дружили домами. Звеньевые. И уж как сошлись, так без разговоров про кукурузу не разойдутся.

«Знаете ли вы землю, где ветер пашет, а дождь сеет, где вместо колоса пшеницы растут высокие ели?»

Да, это Верховина. Русиния.

Постные, глинистые, каменистые склоны тут не щедры…

Однажды обходил Вернигора свой участок у Боржавы. Увидал толстый слой сизоватого ила.

«Ого, сколь награбила речушка добра у гор! Где лист, где палое дерево – отличное удобрение, чего так нам недостаёт. Как же раньше я не углядел этого ила?»

Стал мешать ил с навозом. Заметно подросли урожаи.

По урожаю Вернигора обходил Егора Александровича. Неудачу Егор Александрович переживал мучительно.

Раз он сказал:

– Одна голова – это одна, а две головы уже люди. Давай посоветуемся.

– О чем?

– Накупил до лешего книжек… Живое живёт и думает… Без знания и лаптя не сплетёшь… Так же… Кукурузоньку по книжкам надобно выхаживать.

– А у меня, думаешь, книжек мень твоего? Книжки… Не суй, Егор, ногу в чужой черевик. Разве кто писал, бывал у нас в Чистом? Разве знает наши земли? Не про наши места книжки, вот где большой им минус. Надобно самим повязать науку с практикой нашей да наших стариков…