Эркюль Пуаро и Убийства под монограммой Ханна Софи

Глава 12

Незаживающая рана

На следующий день, сразу после завтрака, я отправился к коттеджу Маргарет Эрнст у церкви Всех Святых в Грейт-Холлинге. Входную дверь я нашел приоткрытой и постучал легонько, чтобы она не распахнулась.

Ответа не было, я постучал еще раз, громче.

– Миссис Эрнст? – позвал я. – Маргарет?

Тишина.

Не знаю почему, но я обернулся, почувствовав за своей спиной какое-то шевеление, хотя, наверное, это просто ветер качал ветви деревьев.

Тогда я несильно толкнул дверь, и та со скрипом отворилась. Первое, что я увидел, был шелковый шарф: он лежал на плитах кухонного пола, голубой с синим, затейливого узора. Почему он здесь? Я уже набрал полную грудь воздуха и приготовился к тому, что увижу дальше, как вдруг раздался голос:

– Входите, мистер Кэтчпул.

Я едва не выпрыгнул из кожи. В кухне появилась Маргарет Эрнст.

– О, а я его ищу, – сказала она с улыбкой, нагибаясь за шарфом. – Я знала, что это вы. И дверь специально оставила открытой. Вообще-то я ждала вас еще пять минут назад, но, надо полагать, являться ровно в назначенное время значило бы слишком явно обнаружить свой интерес, не так ли? – И она повела меня внутрь, на ходу обматывая шарф вокруг шеи.

Ее поддразнивание – нисколько не обидное – придало мне смелости, и я заговорил откровеннее, чем мог бы в ином случае.

– Я действительно заинтересован в том, чтобы узнать правду, и нисколько не стыжусь это показать. У кого могло возникнуть желание убить Харриет Сиппель, Иду Грэнсбери и Ричарда Негуса? Полагаю, у вас есть кое-какие предположения на этот счет, и очень хочу их услышать.

– Что это за бумаги?

– Какие бумаги?.. А, эти! – Я и забыл, что они у меня в руках. – Списки. Постояльцы отеля «Блоксхэм» на момент убийства и его служащие. Я подумал, может, вы просмотрите их и скажете мне, если увидите знакомое имя – после того, как ответите на мой вопрос о том, кто мог хотеть убить…

– Нэнси Дьюкейн, – сказала Маргарет. Потом взяла у меня списки и, нахмурившись, стала их просматривать.

Я ответил ей теми же словами, которые Пуаро сказал Сэмюэлю Кидду за день до меня, хотя тогда я еще не знал об этом.

– Нэнси Дьюкейн, художница?

– Подождите. – Мы молчали, пока Маргарет не прочитала до конца оба списка. – К сожалению, ни одного из этих имен я не знаю.

– Вы хотите сказать, что Нэнси Дьюкейн – та, о ком я думаю, художница, портретистка высшего общества, – могла иметь мотив для убийства Харриет Сиппель, Иды Грэнсбери и Ричарда Негуса?

Маргарет сложила оба листка, вернула их мне и жестом позвала меня в гостиную. Когда мы с ней удобно устроились в тех же креслах, что и накануне, она сказала:

– Да. Нэнси Дьюкейн, знаменитая художница. Она единственная, кто, по моему мнению, мог иметь как желание, так и возможность разделаться с Харриет, Идой и Ричардом и кому это сошло бы с рук. Не удивляйтесь, мистер Кэтчпул. Известность не освобождает человека от зла. Но, должна сказать, мне не верится, чтобы Нэнси совершила подобное. Она была вполне цивилизованной женщиной, когда я ее знала, а люди не меняются с годами настолько сильно. Она была смелой женщиной.

Я промолчал, подумав: «В том-то и беда, что почти все убийцы – вполне цивилизованные люди, и шелуха цивилизации слетает с них всего раз, и именно тогда, когда они совершают убийство».

Маргарет продолжала:

– Я почти не спала сегодня, все думала, не мог ли это сделать Уолтер Стоукли, но – нет, вряд ли. Он и встать без посторонней помощи не может, не говоря уже о том, чтобы доставить себя в Лондон. Совершить три убийства подряд ему просто не по силам.

– Уолтер Стоукли? – Я даже подался вперед на стуле. – Старый пьяница, с которым я разговаривал вчера в «Голове Короля»? Ему-то с какой стати убивать Харриет Сиппель, Иду Грэнсбери и Ричарда Негуса?

– С такой, что Франсис Айв была его дочерью, – сказала Маргарет. Она повернулась к окну, чтобы взглянуть на могилу Айвов, и снова мне на память пришла строка из шекспировского сонета: «Прекрасное обречено молве…»

– Я была бы рада, если бы эти убийства совершил Уолтер, – продолжала Маргарет. – Ужасные вещи я говорю, правда? Но тогда я была бы спокойна за Нэнси, зная, что не она это сделала. Уолтер стар, ему уже нечего терять в жизни, как мне кажется… О нет, только бы это оказалась не Нэнси! Я читала в газетах о том, как удачно складывается ее карьера художницы. Покинув эту деревню, она сделала себе имя. Меня это утешало. Я радовалась, думая о ней, о ее успехах в Лондоне.

– Эту деревню? – повторил я за ней. – Значит, Нэнси Дьюкейн тоже жила когда-то в Грейт-Холлинге?

Маргарет Эрнст все еще смотрела в окно.

– Да. До тысяча девятьсот тринадцатого года.

– Того года, когда умерли Франсис и Патрик Айв. И когда из деревни уехал Ричард Негус.

– Да.

– Маргарет… – Я снова подался вперед, пытаясь отвлечь ее внимание от могильной плиты Айвов. – Я очень надеюсь, что вы передумали и расскажете мне историю Патрика и Франсис Айв. Я уверен, что, услышав ее, начну лучше понимать многие вещи, которые пока остаются для меня загадкой.

Она обратила на меня серьезный взгляд.

– Я приняла решение, что расскажу вам их историю, но с одним условием. Вы должны пообещать мне, что не станете повторять ее никому в деревне. Все, что вы услышите в стенах этой комнаты, должно оставаться между нами до тех пор, пока вы не вернетесь в Лондон. Там рассказывайте, сколько хотите, кому вам заблагорассудится.

– На этот счет вы можете быть совершенно спокойны, – сказал я. – В Грейт-Холлинге я лишен удовольствия человеческого общения. Стоит людям завидеть меня на горизонте, как они тут же дают деру.

В то утро, пока я шел к коттеджу Маргарет Эрнст, это случилось дважды. Одним из скрывшихся был мальчишка лет десяти: совсем еще дитя, он уже знал, кто я такой, и знал, что, встретив меня, ему следует, опустив глазки, быстро бежать в ближайшее укрытие. Я был уверен, что ему известна не только моя фамилия, но также мое имя и дело, которое привело меня в Грейт-Холлинг. У жителей небольших деревень есть один талант, которого начисто лишены лондонцы: они умеют игнорировать человека так, что тот сразу понимает, какая он важная птица.

– Я хочу услышать от вас торжественное обещание, мистер Кэтчпул, а не отговорку.

– К чему такая секретность? Разве не всем жителям деревни известно о том, что произошло с Айвами?

Из ответа Маргарет я понял, что ее беспокоит не вся деревня, а лишь один ее обитатель.

– Выслушав мой рассказ, вы, вне всякого сомнения, захотите поговорить с доктором Амброузом Флауэрдейлом.

– С тем человеком, которого вы велели мне забыть, но о ком сами то и дело напоминаете?

Она вспыхнула.

– Вы должны пообещать мне, что не станете его искать, а если случайно встретите, то не заговорите с ним о Патрике и Франсис Айв. Если вы не можете дать мне такого обещания, я ничего вам не расскажу.

– Не уверен, что могу. Что я скажу моему боссу в Скотленд-Ярде? Ведь он послал меня сюда специально для того, чтобы я задавал людям вопросы.

– Ну что ж. Тогда ничего у нас не выйдет. – Маргарет Эрнст сложила руки на груди.

– А что, если я сам разыщу этого доктора Флауэрдейла и попрошу, чтобы он рассказал эту историю вместо вас? Он ведь тоже знал Айвов, не так ли? Вчера вы говорили, что, в отличие от вас, он жил в Грейт-Холлинге, когда они еще были здесь.

– Нет! – В ее глазах явно читался страх. – Пожалуйста, не надо говорить с Амброузом! Вы не понимаете. Вы просто не можете понять.

– Чего вы так боитесь, Маргарет? Вы производите впечатление глубоко честной женщины, но теперь я не могу не сомневаться в том, всю ли историю вы мне хотите рассказать или намереваетесь умолчать о чем-то.

– О, мой рассказ будет полным. Я ничего не упущу.

По какой-то причине я ей поверил.

– Но раз вы не собираетесь утаить от меня часть правды, то почему я не должен говорить о Франсис и Патрике Айв ни с кем в деревне?

Маргарет встала, подошла к окну и замерла, прижав лоб к стеклу и загородив от меня вид на могильную плиту Айвов.

– То, что произошло здесь в тринадцатом году, нанесло незаживающую рану всей деревне, – сказала она тихо. – Среди местных нет человека, которого это не коснулось. Нэнси Дьюкейн уехала потом в Лондон, Ричард Негус – в Девон, но и они не спаслись. Каждый из них увез свою рану с собой. Нет, внешне ее было никак не увидать, но рана в душе продолжала кровоточить. Невидимые раны – самые опасные. А тем, кто остался – Амброузу Флауэрдейлу, например, – тоже нелегко. Не знаю, исцелится ли Грейт-Холлинг когда-нибудь. Знаю только, что пока этого не случилось.

Она повернулась ко мне лицом.

– Об этой трагедии здесь не говорят никогда, мистер Кэтчпул. Никто из местных – по крайней мере, напрямую. Иногда молчание – единственный способ выжить. Молчание и забвение, если бы только можно было забыть такое… – Ее ладони сжимались и разжимались снова.

– Вы боитесь, что мои вопросы встревожат доктора Флауэрдейла? Он тоже пытается забыть?

– Я же говорю вам: забыть такое немыслимо.

– Тем не менее… ему будет неприятно говорить со мной на эту тему?

– Да. Очень.

– Он ваш близкий друг?

– При чем тут это? – резко ответила она. – Амброуз хороший человек, и я не хочу, чтобы у него были неприятности. Почему вы не можете просто обещать мне то, о чем я вас прошу?

– Хорошо, я обещаю, – согласился я нехотя. – Ни с кем в деревне я не буду говорить о том, что услышу от вас.

Связав себя таким образом, я от души понадеялся, что обитатели Грейт-Холлинга и впредь будут избегать меня так же старательно, как до сих пор, и не станут подвергать меня соблазну. А то, с моей удачей, не успеешь расстаться с Маргарет Эрнст, как тут же налетишь на словоохотливого доктора Флауэрдейла, которому захочется поточить лясы с полицейским из Лондона.

Три портрета покойного Чарльза Эрнста послали мне со стены три предупреждающих взгляда. «Попробуй нарушить слово, данное моей жене, негодяй, и ты пожалеешь об этом», – казалось, говорили их глаза.

– А как же быть с вашим душевным покоем? – спросил я. – Вы не хотите, чтобы я говорил с доктором Флауэрдейлом под тем предлогом, что это может причинить ему боль, но меня волнует, что я могу причинить боль вам.

– Хорошо. – Маргарет вздохнула с облегчением. – По правде говоря, я рада возможности поделиться этой историей с другим человеком со стороны, вроде меня самой.

– Тогда расскажите, пожалуйста, – попросил я.

Кивнув, она вернулась в свое кресло и принялась рассказывать мне историю Франсис и Патрика Айв, которую я выслушал, не перебивая. Вот она, изложенная ниже.

Сплетню, с которой все началось шестнадцать лет назад, пустила служанка, работавшая в доме преподобного Патрика Айва, молодого викария Грейт-Холлинга, и его жены Франсис. Однако девушка была не единственной и даже не главной причиной разыгравшейся потом трагедии. То, что вышло из ее уст, было ложью, злобной и ядовитой, но она сообщила ее лишь одному человеку и ничего не сделала для ее дальнейшего распространения по деревне. Более того, когда начались неприятности, служанка забилась в угол и почти не показывалась на люди. Многие думали, что она стыдится сделанного, и это было бы вполне естественно. Потом она еще пожалеет о том, какую роль сыграла, и постарается загладить свой грех, но будет поздно.

Конечно, с ее стороны было очень дурно сказать такое даже одному человеку. Возможно, причиной тому была усталость после особенно тяжелого рабочего дня в доме викария, а может быть, и обида на хозяев, подпитываемая недовольством своим положением в обществе. Быть может, она просто хотела расцветить свою скучную жизнь сплетней, по наивности не предполагая, к каким серьезным последствиям это приведет.

К несчастью, тем единственным человеком, с кем служанка поделилась своей гнусной выдумкой, была Харриет Сиппель. Нетрудно понять, почему девушка пошла сплетничать именно к ней. Только Харриет, обозленная и мстительная после кончины мужа, была способна воспринять ее несусветную ложь с энтузиазмом, никому другому в голову не пришло бы считать это правдой. Но Харриет – совсем иное дело: если в деревне творится что-то неподобающее, то для нее это даже хорошо, а уж если викарий замешан, так и вовсе прекрасно! Представляю, какой радостью зажгись, наверное, ее глаза! Да, Харриет была идеальной слушательницей для клеветнической истории, которую выдумала служанка, и наверняка именно поэтому ей досталась эта роль.

Служанка наплела Харриет Сиппель, что их викарий, Патрик Айв, – шарлатан самого гнусного и святотатственного толка: что будто бы он, пользуясь отсутствием жены, имевшей обыкновение помогать по вечерам соседям, заманивал к себе в дом то одного, то другого своего прихожанина, и за деньги сообщал этим несчастным вести об их умерших родственниках и любимых; послания с того света якобы передавали через него души покойных.

Всякому, кто не отказывался слушать, Харриет Сиппель говорила, что жертвами шарлатана Патрика Айва стали несколько человек, возможно преувеличивая размеры его преступления ради пущего драматизма. Девушка-служанка позже клялась, что назвала Харриет лишь одно имя: Нэнси Дьюкейн.

Нэнси была тогда еще не известной портретисткой, а обычной молодой женщиной. Она появилась в Грейт-Холлинге в 1910 году вместе со своим мужем, Уильямом, когда тот принял пост директора местной школы. Уильям был намного старше Нэнси. Когда они поженились, ей было восемнадцать, а ему почти пятьдесят; в 1912 году он скончался от болезни легких.

Согласно слухам, которые усиленно распускала в снежном январе 1913 года Харриет Сиппель, Нэнси несколько раз видели входящей и выходящей из дома викария, и всегда поздно вечером; выражение лица молодой женщины было при этом неизменно вороватым, а случалось это, лишь когда Франсис не было дома.

Всякий, у кого была хотя бы капля ума, усомнился бы в этом. Как, скажите на милость, можно разглядеть вороватое выражение лица, да и вообще какое бы то ни было выражение, в потемках? Трудно даже догадаться, кем была та женщина, что выскальзывала из дома викария глухой ночью, разве только по походке, но ничего особенного в манере ходить Нэнси Дьюкейн не было; скорее уж тот, кто видел ее в одну из этих ночей, проследил ее до самого дома и так узнал, кто она.

Всегда проще принять на веру слова человека неленивого, чем проверять их самому, и многие жители Грейт-Холлинга именно так и поступили. Они решили, что Харриет Сиппель говорит правду, и присоединились к ней в травле Патрика Айва, которого обвиняли в вымогательстве и ереси. Почти все поверили (или, желая избежать убийственного презрения Харриет, притворились, будто поверили), что Патрик Айв тайком выступает в качестве передатчика информации между живыми людьми и душами умерших и, доставляя послания по назначению, принимает от наиболее легковерных прихожан крупные суммы денег в уплату. Обитатели Грейт-Холлинга не видели ничего необычного в том, что Нэнси Дьюкейн не устояла перед соблазном получить весточку от усопшего мужа, тем более когда предложение поступило от самого викария. И уж кто-кто, а она была в состоянии отблагодарить его за такую услугу как должно.

Жители деревни и думать забыли о том, что хорошо знали Патрика Айва, верили ему и любили его. Они наплевали на его порядочность и доброту и закрыли глаза на всем известную привычку Харриет Сиппель кругом вынюхивать грешников. Они приняли участие в затеянной ею травле викария, но не только потому, что боялись, как бы ее гнев не обернулся против них самих. Решающим стало то обстоятельство, что у Харриет появились два влиятельных союзника: Ричард Негус и Ида Грэнсбери поддержали ее обвинения.

Ида была самой благочестивой женщиной в Грейт-Холлинге. Ее вера была тверда, и она редко открывала рот без того, чтобы не процитировать Евангелие. Все восхищались ею и испытывали к ней почтение, хотя веселиться предпочитали в другой компании. «Развлечения – это не про нее, зато наша Ида без пяти минут святая», – считали жители деревни и даже гордились этим обстоятельством. А еще она была помолвлена с Ричардом Негусом, юристом, про которого говорили, что он – человек блестящего ума.

Могучий интеллект Ричарда и исходившая от него спокойная уверенность завоевали ему авторитет в деревне. В ложь Харриет он поверил потому, что она совпадала с тем, чему он сам был свидетелем. Он тоже замечал Нэнси Дьюкейн – или женщину, которая могла быть ею, – когда та выходила из дома викария поздно вечером, и всегда в отсутствие его жены, Франсис, навещавшей либо отца, либо кого-то из прихожан.

Ричард Негус поверил сплетне, а значит, поверила и Ида. Ее до глубины души потрясло то, что Патрик Айв, священнослужитель, позволил себе такое нехристианское поведение. Она, Харриет и Ричард решили, что их миссия – изгнать Патрика Айва не только из Грейт-Холлинга, но из Церкви. Они потребовали, чтобы он публично признал свое греховное поведение. Тот отказался, поскольку в слухах о нем не было правды.

Ненависть прихожан к Патрику вскоре распространилась и на его жену Франсис, которая, по словам людей, не могла не знать о том, что ее муж – еретик и мошенник. Франсис клялась, что ничего не знала. Сначала она защищала Патрика, говорила, что он никогда ничего подобного не сделал бы, но когда люди один за другим заявляли ей, что именно так все и было, она умолкла.

Лишь два человека во всем Грейт-Холлинге отказались участвовать в травле Айвов: Нэнси Дьюкейн (оно и понятно, говорили соседи) и доктор Амброуз Флауэрдейл, который особенно громогласно защищал Франсис. Если та знала о дурных делах, которые совершались в доме ее мужа, то почему все происходило только в ее отсутствие, спорил он. Разве это не доказывает ее полную невиновность? Именно доктор Флауэрдейл первым указал на то, что нельзя разглядеть выражение лица человека в полной темноте; именно он заявил, что будет верить в невиновность своего друга Патрика Айва до тех пор, пока кто-нибудь не представит ясные и исчерпывающие доказательства его преступления; и он же при свидетелях сказал Харриет Сиппель, что она за последние полчаса наверняка натворила больше зла, чем Патрик Айв за всю свою жизнь.

Такие взгляды не добавили Амброузу Флауэрдейлу популярности в деревне, однако он из тех редких людей, кому безразлично, что думают о них другие. Он отстаивал Патрика Айва даже перед церковными властями и высказал мнение, что в слухах о нем нет ни грана правды. Он очень тревожился за Франсис Айв, чье состояние к тому времени сделалось просто ужасным. Она перестала есть, почти не спала и ни при каких условиях не соглашалась выходить из дома. Патрик Айв был в отчаянии. Он говорил, что ни его положение викария, ни его репутация больше не имеют для него значения. Все, что для него важно, – это здоровье жены.

Тем временем Нэнси Дьюкейн продолжала сохранять молчание, не подтверждая, но и не опровергая слухов. Чем сильнее ее донимала Харриет Сиппель, тем упорнее она отмалчивалась. Пока вдруг не передумала. Она заявила Виктору Микину, что хочет сделать важное сообщение и тем положить конец затянувшейся глупости. Микин усмехнулся, потер ладонью о ладонь и тихо выскользнул через заднюю дверь гостиницы на улицу. Очень скоро все в Грейт-Холлинге знали, что Нэнси Дьюкейн собирается говорить.

Патрик и Франсис были единственными во всей деревне, кто ничего не слышал. Все остальные – включая служанку, которая заварила кашу, а потом отсиживалась где-то несколько недель – пришли в «Голову Короля», умирая от желания увидеть, какой оборот примут драматические события дальше.

Ободренная теплой улыбкой доктора Амброуза Флауэрдейла, Нэнси Дьюкейн встала перед толпой и заговорила коротко и сухо. Она сказала, что история о том, как она давала Патрику Айву деньги за сообщения, которые получала через него от своего покойного мужа, – ложь. Однако, добавила она, не все, что говорят люди, неправда. Она действительно посещала Патрика Айва по ночам в его доме, в отсутствие его жены, и не один раз. Она поступала так потому, что они с Патриком любят друг друга.

Вся деревня возмущенно ахнула. Многие зашептались. Кто-то зажал себе ладонью рот, кто-то уцепился за руку соседа.

Нэнси подождала, пока уляжется шум, и только потом продолжила.

– Мы были не правы, встречаясь тайком и подвергая друг друга соблазну, – сказала она, – но мы не могли не видеться. Когда я приходила в его дом, мы не делали ничего, только говорили – о наших чувствах друг к другу и об их невозможности. Каждый раз мы договаривались до того, что не должны больше оставаться один на один, но наступал вечер, когда Франсис уходила из дома, и тогда… одним словом, сила нашей любви была такова, что мы не могли ей противиться.

Кто-то крикнул:

– И вы, значит, ничего не делали, а только разговаривали? Весь мой глаз и Бетти Мартин![38]

Тогда Нэнси еще раз уверила собравшихся в том, что ничего плотского между нею и Патриком Айвом не было.

– Я только что сказала вам правду, – закончила она. – Такую правду, которую мне лучше бы никогда и никому не говорить, но только она может остановить поток грязной лжи. Те из вас, кто по своему опыту знают, что значит испытывать глубокое, всепоглощающее чувство к другому человеку, – те не посмеют предать проклятию меня и Патрика. Те же, в чьем сердце нет ничего, кроме злобы, не знали любви, и мне искренне жаль их.

Тут Нэнси поглядела в упор на Харриет и сказала:

– Харриет, я верю, что именно ты знала когда-то истинную любовь, но, потеряв Джорджа, предпочла забыть о том, что это значит. Любовь стала для тебя врагом, ненависть – союзником.

Словно вознамерившись доказать свою правоту во что бы то ни стало, Харриет Сиппель вскочила и, обозвав Нэнси лживой шлюхой, принялась поносить Патрика как никогда прежде: мало того, что он брал с легковерных деньги за мошеннические встречи с душами мертвых, так еще и позволял себе вольности с женщинами легкого поведения, пока жены не было дома. Он не только еретик, но и прелюбодей! Он оказался еще хуже, чем она, Харриет, ожидала! Просто возмутительно, добавила она, что человек, настолько погрязший в пороках, называется викарием Грейт-Холлинга.

Нэнси Дьюкейн, не вынеся поношений Харриет, выбежала из гостиницы. Через несколько секунд за ней последовала служанка Айвов, вся зареванная, с красным от слез лицом.

Деревенские не знали, что и думать. Услышанное поколебало их уверенность. И тогда в поддержку Харриет высказалась Ида Грэнсбери. Хотя и не вполне ясно, что здесь правда, а что нет, сказала она, несомненно одно: Патрик Айв – грешник, и нельзя допустить, чтобы он оставался на посту викария в Грейт-Холлинге.

Да, согласились с ней почти все обитатели деревни. Да, это верно.

Только Ричард Негус молчал, даже когда его невеста Ида попросила его сказать свое слово. Позже в тот день он признался доктору Амброузу Флауэрдейлу, что его тревожит тот оборот, который приняли события. Может быть, «грешник» и достаточное определение для Иды, но совершенно недостаточное для него. Он заявил, что ему внушает отвращение попытка Харриет Сиппель очернить Патрика Айва дважды, признав его виновным в двух грехах вместо одного. Без малейших улик или попытки доказательства она берет заявление Нэнси Дьюкейн, ясно гласящее «виновен в том, а не в этом», и перелицовывает его в «виновен и в том, и в другом».

Тогда, в «Голове Короля», Ида воспользовалась словом «несомненно»; Ричард Негус, как он признался позднее доктору Амброузу Флауэрдейлу, считал несомненным лишь одно: жители Грейт-Холлинга, и, к своему стыду, он вместе с ними, распространяли о Патрике Айве бесстыдную ложь. А что, если Нэнси Дьюкейн тоже солгала? Что, если ее любовь к викарию осталась безответной, и он встречался с ней втайне лишь для того, чтобы попытаться объяснить ей неуместность ее чувств к нему?

Доктор Флауэрдейл согласился: никто не может доказать, что Патрик совершал нечто предосудительное, такова была и его позиция с самого начала. Амброуз был единственным человеком в деревне, которого принимали в доме викария, и в следующий свой визит он рассказал его обитателям о том, что произошло в «Голове Короля». Но Патрик только пожал плечами. Он не опроверг, но и не подтвердил слова Нэнси. Франсис Айв тем временем продолжала угасать умственно и физически.

Ричарду Негусу не удалось убедить Иду Грэнсбери перейти на его сторону в этом вопросе, и отношения между ними стали напряженными. Деревенские под предводительством Харриет Сиппель и днем, и ночью собирались под окнами у викария и выкрикивали оскорбления. Ида продолжала слать епископу петицию за петицией с требованиями удалить Айвов из Церкви и из деревни Грейт-Холлинг как можно быстрее ради их собственного блага.

И тут разыгрался последний акт этой трагедии: Франсис Айв, не в силах больше сносить позор и поношения, приняла яд, положив тем самым конец своему несчастному существованию. Ее нашел муж – и сразу понял, что опоздал. Звать доктора Флауэрдейла было бессмысленно; Франсис было уже не спасти. А еще Патрик Айв понял, что не сможет жить с этой виной и болью, и лишил жизни себя.

Ида Грэнсбери призвала односельчан молиться за души грешников Франсис и Патрика Айв, сколь ни мала была вероятность, что Господь их простит.

Харриет Сиппель не оставила Богу даже видимости свободного выбора. «Гореть Айвам в аду веки вечные, – заявила она кучке своих верных сторонников и особо рьяных борцов за чистоту нравов, – ничего другого они не заслужили».

Со смерти Айвов не прошло и нескольких месяцев, когда Ричард Негус расторг свою помолвку с Идой Грэнсбери и покинул Грейт-Холлинг. Нэнси Дьюкейн уехала в Лондон, а горничная, с которой все началось, тоже куда-то скрылась, и никто больше в этих местах ее не видел.

Между тем викарием в деревню был назначен Чарльз Эрнст, который с супругой Маргарет поселился в доме у церкви. Скоро они стали друзьями с доктором Амброузом Флауэрдейлом, и тот вынужден был рассказать им эту историю. Он и сообщил им, что Патрик Айв – неважно, любил он Нэнси Дьюкейн или нет, – был добрейшим и великодушнейшим из людей и ничем не заслужил такой клеветы.

Именно эти его слова о клевете и навели Маргарет Эрнст на мысль о стихотворной эпитафии. Чарльз Эрнст был против, ему не хотелось провоцировать деревенских, но Маргарет настояла на своем, заявив, что церковь Всех Святых должна выразить свою поддержку Патрику и Франсис Айв.

– А что до Харриет Сиппель и Иды Грэнсбери, то, будь мой воля, уж я бы их спровоцировала, и не только, – сказала миссис Эрнст. И действительно, когда она говорила эти слова, ее мысли явно склонялись к убийству, но только как к фантазии, а отнюдь не как к реальному преступлению, которое она намеревалась совершить.

Закончив историю, Маргарет Эрнст умолкла. Мы долго сидели молча, не осмеливаясь нарушить тишину.

Наконец я отважился:

– Теперь я понимаю, почему вы назвали имя Нэнси Дьюкейн, когда я спросил у вас, кто мог иметь мотив. Но неужели она стала бы убивать Ричарда Негуса? Ведь он отказался поддерживать Харриет Сиппель и Иду Грэнсбери, как только на слова девушки-служанки упала тень сомнения.

– Я только могу сказать, что сама чувствовала бы на месте Нэнси, – ответила Маргарет. – Простила бы я Ричарда Негуса? Нет, ни за что. Ведь это с его подачи Ида Грэнсбери поверила в ложь, которую выдумала служанка и распространяла Харриет Сиппель. Три человека раздували огонь вражды к Патрику Айву. И этими тремя были Харриет Сиппель, Ида Грэнсбери и Ричард Негус.

– А служанка?

– Амброуз Флауэрдейл считает, что она вовсе не этого хотела. Было видно, что дурные чувства к Патрику и Франсис, укоренившиеся в деревне, глубоко огорчали ее.

Я нахмурился, чувствуя несоответствие.

– Но если предположить, что убийца все-таки Нэнси Дьюкейн, то, раз она не смогла простить Ричарда Негуса, осознавшего позднее всю глубину своего заблуждения, с какой стати ей прощать девушку, которая распустила эту ложь?

– Может быть, она и не простила, – сказала Маргарет. – Возможно, она ее тоже убила. Я ведь не знаю, куда подевалась эта девушка, а Нэнси, может быть, знает. Она могла ее выследить и убить… Что с вами? У вас лицо посерело.

– Как… как звали ту девушку, которая распустила слух? – заикаясь, спросил я и со страхом ждал ответа. «Нет, этого не может быть, – твердил мне внутренний голос, – и все же, как этого может не быть?»

– Дженни Хоббс… Мистер Кэтчпул, с вами все в порядке? Вы плохо выглядите.

– Он был прав! Ей действительно грозит опасность.

– Кто «он»?

– Эркюль Пуаро. Он никогда не ошибается. Но как это возможно?

– Почему вы сердитесь? Вы что, хотели, чтобы он ошибся?

– Нет. Нет, конечно же нет. – Я вздохнул. – Хотя теперь меня беспокоит опасность, грозящая Дженни Хоббс, если, конечно, она еще жива.

– Понимаю. Как странно…

– Что странно?

Маргарет вздохнула.

– Что бы я тут ни говорила, мне все же трудно поверить, чтобы кому-то могла грозить опасность со стороны Нэнси. Неважно, есть у нее мотив или нет, я все же не могу представить ее убийцей. Возможно, это прозвучит странно… но разве можно убить человека, не погрузив при этом себя в бездну ужаса и отвращения, как вы думаете?

Я кивнул.

– Нэнси любила все красивое и забавное, ей доставляли удовольствие радость и любовь. Все, что имеет отношение к счастью. Вряд ли ей захотелось бы связать себя с чем-то столь уродливым, как убийство.

– Но если не Нэнси Дьюкейн, тогда кто? – спросил я. – Может быть, старый пьяница Уолтер Стоукли? Он ведь отец Франсис, а это серьезный мотив. Воздержись он от спиртного на день-другой, и убийство троих людей было бы ему вполне по силам.

– В том-то и дело, что Уолтер не может воздержаться от спиртного даже на час, не говоря уже о дне. Уверяю вас, мистер Кэтчпул, Уолтер Стоукли не тот, кого вы ищете. Видите ли, в отличие от Нэнси Дьюкейн, он никогда не возлагал на Харриет, Иду и Ричарда вину за то, что случилось с Франсис. Он винил себя.

– Оттого и запил?

– Да. Потеряв дочь, Уолтер Стоукли решил поквитаться с Уолтером Стоукли, и, как мне представляется, совсем скоро он в этом преуспеет.

– Но каким образом вина за самоубийство Франсис может быть возложена на него?

– Уолтер не всегда жил в Грейт-Холлинге. Он переехал сюда затем, чтобы быть ближе к месту последнего упокоения дочери и ее мужа. В это трудно поверить, видя его таким, как сейчас, но до смерти Франсис Уолтер Стоукли был известным ученым, специалистом по античной литературе, и возглавлял колледж Сэвиорз в университете Кэмбриджа. Именно там учился Патрик, там он и получил сан. Он вырос без родителей. Осиротел в детстве, и Уолтер Стоукли покровительствовал ему. Дженни Хоббс, которой самой тогда было семнадцать, застилала в колледже постели. Она была лучшей постельницей, вот Стоукли и устроил так, чтобы она убиралась у Айва. А потом Патрик женился на Франсис Стоукли, дочери Уолтера, и они переехали в Грейт-Холлинг, где Патрик стал викарием церкви Всех Святых, а Дженни поехала с ними. Теперь-то вы понимаете?

Я кивнул.

– Уолтер Стоукли винит себя за то, что свел Патрика Айва и Дженни Хоббс. Если бы Патрик и Франсис не взяли Дженни с собой в Грейт-Холлинг, ничего не было бы.

– А я не сидела бы здесь и не караулила бы могильную плиту, которую так и норовят осквернить односельчане.

– Кому может прийти такое в голову? – спросил я. – Харриет Сиппель? То есть могло прийти – до того, как ее убили, конечно.

– О нет, оружием Харриет был ее ядовитый язык, а не ее руки. Уж она не стала бы осквернять могилы. Нет, этим занялись бы дюжие молодцы из деревни, будь у них хоть малейшая возможность. Когда Патрик и Франсис умерли, все они были еще детьми, но рассказы родителей крепко засели у них в головах. Спросите кого угодно из здешних, и всякий, кроме доктора Амброуза Флауэрдейла и меня, скажет вам, что Патрик Айв был дурным человеком и что он и его жена занимались черной магией. И, по-моему, чем больше времени проходит, тем сильнее они верят в это. Да и как иначе? Они должны либо верить, либо возненавидеть самих себя так же сильно, как ненавижу их я.

Но мне еще не все было ясно.

– А Ричард Негус порвал с Идой Грэнсбери потому, что она продолжала осуждать Патрика, хотя сам он уже одумался? Их помолвка была расторгнута после объяснения в «Голове Короля»?

Странное выражение мелькнуло по лицу Маргарет. Она заговорила:

– Тот день в «Голове Короля» стал началом… – Потом вдруг передумала и сказала просто: – Да. Она так безрассудно отстаивала их с Харриет правоту и добродетель, что ему просто стало противно.

После этих слов выражение скрытности уже не сходило с ее лица. У меня сложилось впечатление, что Маргарет решила утаить от меня нечто важное.

– Вы упоминали, что Франсис Айв отравилась, – сказал я. – Чем? Откуда она взяла яд? И как умер Патрик?

– Так же, как и она: выпил яд. Вы слышали когда-нибудь об абрине?

– Нет, кажется.

– Его получают из растения, которое называется четочник, оно водится в тропиках. Франсис Айв достала откуда-то несколько флаконов.

– Простите, но если они оба выпили яд и оба были найдены мертвыми, то откуда известно, что первой убила себя Франсис, а Патрик лишь последовал за ней?

Маргарет бросила на меня подозрительный взгляд.

– Вы никому в деревне не скажете? Только своим людям в Скотленд-Ярде, в Лондоне?

– Да. – Я решил, что в настоящих обстоятельствах Пуаро тоже сойдет за представителя Скотленд-Ярда.

– Прежде чем покончить с собой, Франсис Айв написала мужу записку, – сказала Маргарет. – Судя по всему, она была уверена в том, что тот ее переживет. Патрик тоже оставил записку, в которой… – Она умолкла.

Я ждал.

Наконец она продолжила:

– Записки помогли восстановить последовательность событий.

– А что с ними стало?

– Я их уничтожила. Амброуз Флауэрдейл отдал их мне, а я бросила их в огонь.

Это показалось мне очень любопытным.

– Зачем же вы это сделали? – спросил я.

– Я… – Маргарет шмыгнула носом и отвернулась. – Я не знаю, – твердо ответила она.

«Еще как знаешь», – подумал я. По ее сомкнутым, как створки раковины, губам было ясно, что она твердо решила не произносить больше ни слова на эту тему. И любые мои расспросы только укрепят ее решимость.

Я встал, чтобы пройтись, – от долгого сидения у меня затекли ноги.

– В одном вы были правы, – сказал я. – Теперь, когда я знаю историю Патрика и Франсис Айв, у меня действительно возникло желание поговорить с доктором Флауэрдейлом. Он ведь жил здесь, в деревне, когда это случилось. И сколь бы ни был точен ваш рассказ…

– Нет. Вы обещали.

– Мне бы очень хотелось расспросить его о Дженни Хоббс, к примеру.

– Я сама расскажу вам о Дженни. Что вы желаете знать? Похоже, что Франсис и Патрик оба находили ее незаменимой. Они к ней очень хорошо относились. Другие считали ее воспитанной и скромной – безвредной, пока она не сказала ту ужасную ложь. Хотя я не верю, что человек, способный ни с того ни с сего выдумать убийственную ложь, так уж безвреден в других отношениях. А еще у нее были запросы, не соответствовавшие ее положению. У нее изменилась речь.

– Как?

– Амброуз говорит, что внезапно. Еще вчера она разговаривала, как все служанки. А сегодня вдруг заговорила совсем другим тоном, и очень правильно.

«Грамматически безупречно, – подумал я. – «О, пожалуйста, пусть никто не открывает их ртов». Три рта, внутри каждого запонка с монограммой: грамматически все абсолютно верно. Черт побери, а ведь Пуаро, похоже, снова оказался прав».

– Амброуз сказал, что Дженни изменила манеру речи, подражая Патрику и Франсис Айв. Они ведь оба были образованными и очень хорошо говорили.

– Маргарет, скажите правду: почему вы так настроены не допустить моего разговора с Амброузом Флауэрдейлом? Может быть, вы боитесь, что он сообщит мне то, чего мне лучше не знать?