Чужие дочери Азарина Лидия

Примолкший было попугай спикировал на плечо Нине Алексеевне, сверкнув красным хвостом, пожаловался трагическим голосом: «Огр-р-рабили! Ор-р-реш-ки сожр-р-рали! Кар-р-раул!»

— Пойдем, мой хороший, дам орешков, — Нина Алексеевна почесала серую шейку. Птица блаженно прикрыла глаза, но неожиданно встрепенулась, напомнила:

— Р-ро-р-ри хор-р-роший! — все рассмеялись.

Дружно накрыли стол, в торце поставили на блюдце рюмку с водкой, положили рядом поминальный блин и ломтик хлеба. Нина Алексеевна зажгла принесенную из дома свечку, спросила: «А фотографии с собой нет?» Фотографии были, но мало. Они лежали в чемодане в общежитии. Когда заезжали, забыли их взять… У Милы навернулись слезы от стыда, от раскаяния.

— Ты не плачь, ты ее отпусти. Вспоминай светло, только хорошее и счастливое, и ее душе там легче будет, — Нина Алексеевна погладила Милу по голове, как маленькую. И Мила неожиданно, обхватив руками эту совсем чужую женщину, разрыдалась, громко, некрасиво, размазывая рукавом косметику и сопли. Весь скопившийся стыд за себя, вся острая вина перед матерью, которую уже нельзя было загладить, ощущение неправильности и несправедливости происшедшего, невозможности хоть что-то исправить взорвались в ней, как нарыв, и ушли с этими слезами.

…Она проснулась, когда за окнами уже стемнело. Шершавый плед пах табаком и пылью. Не сразу вспомнила, где она, но в душе было тихо, спокойно. Из-за двери доносились негромкие голоса. Узнала: Игорь, его дед… Вроде о чем-то спорят. Подошла к двери и замерла.

— Это тебе не Ольга и не Настя… Ее защищать некому. Если ты, подлец, опять…

— Дед, ну что ты нудишь? Сколько ты мне будешь их вспоминать? Да и не любил я их никогда, ты же знаешь, это все маман…

— Чтоб я этого лакейского слова не слышал! Есть мать, мама… Она, что, тебя к ним в постель укладывала? Сам, сам полез!!! Шикарной жизни захотелось! Один жиголо в роду уже есть, ты вторым хотел стать?!

— Дед, не заводись. Тут ну никак меня этим не упрекнешь. Я ее люблю, хочу беречь, заботиться. Она умница, добрая, хозяйственная, котлеты готовит с таким выражением лица, будто уголовное право учит. Так забавно смотреть… Знаешь, она меня любит и понимает: поглядит — даже говорить не надо — и знает, что мне нужно. Я в самом деле жениться хочу. С ней можно всю жизнь жить. Наивная, манер никаких, но старается. Рюмку, видел, как держит? Пальчик оттопыривает, думает, так интеллигентней… Такая красивая, милая… Ты обратил внимание, какие волосы?

— Дурак ты, внук. И когда поумнеешь? «Волосы, пальчик оттопыривает, забавная…», — передразнил дед. — У нее глаза человеческие, живые — это ты не заметил?!

— Заметил, я все заметил. Ты, дед, лучше скажи, как мне предкам сказать и когда? Маман, прости, мать меня по субботам и воскресеньям желает на ярмарку невест, даже билеты на самолет каждую неделю готова оплачивать.

— Ты серьезно?

— Нет, шучу. Подумай сам, то говорила: «Сиди тихо, не маячь», а теперь вдруг волнуется, что мне скучно, надо бедному сыночку развеяться, желательно каждые выходные.

— А ты что?

— Я сижу и не маячу по-прежнему. Оправдываюсь то зачетами, то насморком, то сессией. Дед, а ты не мог бы с ними поговорить? Мы с Милой ведь и сейчас могли бы пожениться. Все равно живем почти вместе. Ей замуж хочется, я чувствую, она бы себя со штампом увереннее чувствовала, что ли.

— Ты же видишь, что после смерти матери она еще не в себе. Ей не замуж хочется и не штамп нужен, а прислониться к кому-нибудь надежному. Дай время. Траур недаром год длится. Пусть окрепнет, потому что она, такая, Анне — на один зуб. Та сожрет и не заметит. И ты не заметишь.

— Ты, дед, про мать вечно говоришь, как про вампира какого-то! Прямо графиня Дракула.

— Вампира — не вампира, но что говорю — знаю… Ладно, скоро девять, богатырски спит девочка, иди, буди свою спящую красавицу…

Мила едва успела лечь, натянуть плед. Колотилось сердце, мысли в голове путались: «Ольга, Настя… Мать-вампир… Ярмарка невест… Ничего нельзя спросить у Игоря, не скажешь, что подслушивала».

Ей не было стыдно, потому что она ощущала их обоих единым целым, когда уже не имеет никакого значения, кто, как и что узнал, потому что все тайны общие. А теперь оказалось, что есть еще часть Игоря, которая вне этого общего целого. И уже было невозможно признаться, откуда она об этом знает.

— Солнышко, просыпайся! Надо ехать… Дед устал, ему надо лечь… — шептал Игорь, зарывшись в ее волосы. — Поедем домой… Я так соскучился за день…

В такси она старательно придремывала у него на плече, потом настояла, что переночует в общежитии.

Уснуть ночью она не смогла. Только к утру, правильно, как ей казалось, отделив главное — «Он меня любит и хочет прожить со мной всю жизнь» от второстепенного — всего остального, кроме этого главного, она с облегчением задремала. Пришла мама, присела на край постели, как раньше, погладила ей волосы, поправила одеяло и, наклонив голову к плечу, смотрела, смотрела… А у нее за спиной стоял Игорь и говорил, ласково улыбаясь: «Пальчик не оттопыривай…»

С понедельника начинались зачеты. Утром Милу вызвала в деканат Андриевская, их куратор:

— Жемчужникова, что такое? У Вас за месяц 50 часов пропусков. Вас и сегодня не было на первой паре. Объясните, что происходит. Вы — лучшая студентка курса. Что такое?

— Татьяна Васильевна! Вы же знаете мою ситуацию… Очень тяжело… А вчера было по маме сорок дней, поэтому я сегодня не могла утром идти на пару…

— Я все понимаю, но и Вы подумайте, разве Ваша мама одобрила бы то, что Вы бросили учиться?

— Я не бросила…

— Нет, Жемчужникова, бросили. Вы даже на семинарах просто отсиживаете. Вы меня простите, я не вмешиваюсь в Вашу личную жизнь, но Вас во время первых пар видят на рынке, в мясных рядах… Говорят, Вы создали семью с одним студентом старшего курса, но семейные обязанности не должны мешать учебе. И поверьте моему опыту: лекция по гражданскому праву намного важнее сваренного борща, когда становишься на ноги, приобретаешь профессию, юриста особенно. А как Вы будете работать? 8-часовой рабочий день никто не отменял. Учитесь, как все женщины, планировать свое время и домашние хлопоты без ущерба для учебы.

— Я попробую, постараюсь. Простите меня…

— О Вас говорили вчера после заседания учебного совета. В феврале распределение по кафедрам. Не скрою, многие в вас разочарованы. Конечно, все будет зависеть от результатов сессии, пока ничего не решено, но, думаю, рассчитывать на гражданско-правовую и хозяйственную специализации, а значит, впоследствии и на адвокатуру Вам не следует. Идите, Жемчужникова, и подумайте над приоритетами.

На этом неприятности не закончились. К третьей паре выяснилось, что к защите не допущены две курсовые по гражданскому процессу, одна из них — Милы. В ведомости с зачетами-автоматами по гражданскому праву ее фамилии тоже не было. В три часа начиналось тестирование по пятой и шестой главам курса у Ершова. Оставалось меньше 2 часов. Она судорожно пролистывала кодекс и понимала, что никто не в состоянии даже прочитать за это время 200 страниц текста с комментариями.

Игорь встретил ее в коридоре с большим блестящим пакетом:

— Идем, солнышко, я тебя порадую…

— Спасибо, не надо. Меня через час Ершов порадует… Два раза. Сначала по пятой главе, а потом по шестой.

— Ты не хочешь идти на тесты?

— Ты с дуба рухнул! Я не могу! Я не готова!

— Тихо, тихо… Что за истерика? Не можешь — не ходи.

— И что, институт бросать? К сессии без зачетов не допустят…

— Если не сдал без уважительных причин…

— И какие у меня уважительные причины? Борщи и запеканки? Я маминой смертью больше спекулировать не буду…

— Ужас! Что ты несешь?! Уважительная причина — болезнь.

— Я здорова как лошадь, какая болезнь?

— Ну, во-первых, как лань…

— Что как лань?

— Не как лошадь, а как лань. Во-вторых, многие болезни не видны, на первый взгляд, но подтверждаются медсправкой и являются уважительной причиной.

— Какие это?

— В твоем случае, например, лучше обострение депрессии на фоне переутомления и стресса. Как звучит! Подойдет обострение синдрома хронической усталости.

— Ты спец в медицине? И кто это справкой подтвердит?

— Кому положено, тот и подтвердит. Главное — правильно рассчитать время на подготовку. Расписание зачетов с собой?

— Да.

— На тестирование не ходи, сейчас я скажу кому-нибудь из ребят, что тебе стало плохо, и повезу тебя домой…

— А завтра что? Зачеты сами нарисуются?

— Солнышко, ты тормозишь. Просчитаем, сколько тебе надо дней на подготовку, я съезжу за справкой, пойдешь сдавать, когда будешь готова. Ну, что? Больше нет проблем?

— А если справку не дадут? Там, наверное, надо результаты анализов.

— Дадут. Самый надежный результат анализов — зеленый, с портретом президента Гранта и фото Капитолия. Пойдем, я тебя все-таки порадую… — Игорь втолкнул ее в пустую аудиторию.

— Закрой глаза и немножко разведи руки в стороны и назад.

— Зачем?

— Делай, что говорю! — прикрикнул Игорь и захохотал. — А рот зачем открыла?

— Ну, ты же обычно или целуешь меня, или что-нибудь вкусненькое кладешь.

— И глаза, и рот закрой. А руки назад и в стороны.

Он зашуршал пакетом, и Мила почувствовала, как что-то шелковистое, легкое окутало ее. Она открыла глаза. Невесомая шубка спадала вниз белыми туманными складками, пышный воротник ласково облегал шею.

— Это мне? — вырвалось ошеломленно.

— Пока не знаю. У меня — дубленка, Нине Алексеевне по размеру не подойдет, Рори шуб не носит, а дед такой фасон не любит. Больше пристроить некому. Если войдешь в мое безвыходное положение — тебе. Эта штука теперь в моде, называется семь восьмых.

Теперь рассмеялась Мила:

— Это не название. Это длина. Видишь — до колена. — Она подхватила узлом волосы, запахнулась, чуть приподняла подбородок и медленно, как на подиуме, прошла к двери, величественно повернула голову и спросила: — И как я?

Игорь молчал, только смотрел восхищенно и чуть растерянно: такой он видел Милу впервые. «Женюсь! Какая девушка! Женюсь!» — восторженно пронеслось в голове.

— Вижу-вижу. Слов нет, одни мысли — и те, ну, о-о-чень неприличные… — лукаво улыбнулась Мила.

Обедали в кафе, считали дни на подготовку, довольный Игорь перехватывал чужие восхищенные Милой взгляды и прикидывал, что бы еще ей купить.

Вечером Мила сдала место в общежитии и переехала к нему…

Основные проблемы решились. После недели упорной работы дома она сдала положенные зачеты и с 25-го начала готовиться к сессии, хотя первый экзамен был назначен на 5 января. Игорь сначала подтрунивал над ее усердием, потом втянулся сам, как говорил, «от скуки» и к 29-му, удивляясь самому себе, впервые вовремя сдал все зачеты и «срубил» прошлогодний «хвост» по финансовому праву. Мила была счастлива: они строили свое будущее вместе и правильно.

Коля до первого экзамена уехал домой, и они, наконец, ощутили себя семьей. Мила затеяла большую предновогоднюю уборку, на плите с утра жирно булькал праздничный холодец, исходил ароматами специй и ждал завтрашнего визита в духовку желтый гусь. Игорь со слезами, но мужественно тер волокнистый корень хрена к столу (потому что это мужская работа, даже примета есть), а в шкафу на плечиках под Колиным плащом притаилось длинное бархатное вечернее платье (сюрприз, но Мила уже два раза его тихонько примерила). И все это счастье наполнял торжественный запах хвои. Не обсуждались никакие планы, но было понятно, что к деду они пойдут первого. Игорь несколько раз бегал на почту звонить родителям, потом они решили, что просто пошлют телеграмму, а позвонят потом.

А утром 31-го Игорь улетел в Москву, потому что всего на два дня приехал Егор, родители досрочно вернулись из санатория, а Новый год у них всегда было принято встречать дома всей семьей. Отупевшая и опухшая от слез Мила провожать его в аэропорт не поехала. Плакать она уже не могла, лежала в оцепенении и ощущала только одно: она, Мила, не в этой семье, никогда в ней не будет, 12 еще не пробило, а сказка уже разбилась вдребезги.

В шесть вечера в дверь позвонили. Сердце забилось и замерло: Игорь вернулся!

Через двадцать минут водитель такси, ожидавшего внизу Нину Алексеевну, удивленно заметил:

— Ну, денек! Красавицы и закуска множатся на глазах. Весь бы год так! Вроде собирались только отнести, а принесли в два раза больше.

Петр Иосифович, нарядный, с черной бархатной бабочкой, улыбаясь, открыл дверь. Взглянул на Нину Алексеевну, ничего не спрашивая, помог Миле раздеться, торжественно подал ей руку и проводил в комнату. Рори громко суетился в клетке: «Игор-ре-ша! Игор-ре-ша! Пр-р-ропал! Кар-р-раул!» На экране телевизора вечный Лукашин летел в Ленинград к своему счастью.

Роскошный новогодний стол увенчали по центру золотым жареным гусем. Проводили старый год. В полночь под звон бокалов и бой курантов пронзительно ворвался междугородный звонок. Петр Иосифович взял трубку, молчал, слушал, сухо ответил: «И вас всех тоже», потом добавил: «А где же ей быть?» — и протянул трубку Миле. Сквозь музыку, смех, чужие голоса пробился веселый голос Игоря: «Солнышко! С Новым годом тебя! С новым счастьем! Ты молодец, что не сидишь одна, пошла к деду… Я сразу… — Мила молча положила трубку на рычаг. До возвращения Игоря оставалось 20 часов. Или 32 — если возвращаться поездом…

Ночевала Мила у Нины Алексеевны. Квартира была однокомнатной, они расположились вдвоем на большом плюшевом диване. Подушка пахла лавандой, как дома. Спокойный голос старой учительницы убеждал-убаюкивал:

— Ты на него не обижайся. Ты его прости. Обида всегда больше вины. Конечно, он хотел встретить праздник с тобой… И подарок купил.

— Откуда Вы знаете?

— Платье вместе выбирали. Но там же мать, отец, брат. Вместе собираются раз в год, я-то знаю. Они ему родные всю жизнь, а ты еще только становишься. А прикинь, каково матери, когда любимый сын, с которым 4 месяца не виделись, скажет: «Я с девушкой останусь, мне с ней лучше». Приятно ей? Празднично? И что с собой тебя не взял — правильно. И Петя так считает. Сейчас ты ко всякому слову чувствительна, у тебя душа по матери не отболела. Анна, мать Игоря, тяжелый человек, сложный. Скажет не то слово, не тем тоном, а ты не так поймешь… Так сложилось, что в семью на праздник приводят только невесту. Раз привел знакомиться, значит, уже выбрал сам, родителей ни в грош не ставит. Хорошо это? Родителям не обидно? Ты будь мудрей. Не торопись, потихоньку-помаленьку… Анна привыкла, чтобы все по ней было. Но ей тоже хочется счастья сыну, чтоб его любили, чтоб рядом была преданная душа. Зачем ей в невестки вертихвостка, у которой только полный кошелек на уме? Ей важно сыну человека найти, но самой. Ты красавица, умница, душевная. Познакомитесь, поговорите раз-другой. Ты с ней не спорь, больше слушай, но там, где надо, свое мнение имей. Главное, чтобы ей было видно, что ты Игоря любишь, что он для тебя главное. Это ведь так?

— Да, люблю.

— И он тебя. Но он малец пока…

— Кто это?

— Подросток, озорник.

— Какой же он подросток, он на два года меня старше?!

— Ну, некоторые мужчины до самой смерти дети. Словом, имей терпение — все уладится. А сейчас спи, утро скоро. Гуся вот ничем не накрыли, обветреет, и корочка пересохнет. А гусь удался на редкость…

Про гуся Мила уже не слышала.

Ей приснилась большая лохматая собака, которая тыкалась в щеку холодным мокрым носом и декламировала Пушкина голосом Игоря:

Мила открыла глаза. Нос был настоящий, холодный и мокрый. Игоря. Она стряхнула тающий снег с воротника его дубленки и облегченно заплакала.

Анна Викторовна не любила сауну и считала ее вредной для кожи. Досадно было, что настоящих русских парных становилось все меньше, как и настоящих банщиков. Она лежала в горячем душистом мареве, чувствовала, как струйки пота сбегают на лоб из-под войлочной шапочки, втягивала носом запах нагретого липового полка и злилась — новый красавец-банщик, эффектно поигрывая мышцами, с оттяжкой хлестал ее веником по обнаженной спине. «Господи, и где они находят таких идиотов? Он же банный веник в руках не держал. Из дворников набирают, что ли?» Из далекого сибирского детства всплыло воспоминание: бабушка, большая, высокая, в длинной льняной сорочке, медленно, не касаясь, машет над их с Катькой спинами распаренным березовым веником, горячие, как терпеть, волны скользят по коже, и она уплывает, уплывает… «Достаточно, милый. Чудесно. Спасибо», — Анна Викторовна вышла из парной.

Когда стилизованный под русский терем оздоровительный комплекс остался позади, ей подумалось: «Сюда я больше не ходок», — и стало досадно.

Расслабившись, опустив длинные, еще густые ресницы, она, казалось, дремала на заднем сиденье «Лексуса». Водитель, поглядывая в зеркало, снизил скорость — дорога в строящийся поселок была не из лучших. «Не надо, Виктор», — негромко велела она, не открывая глаз. Водитель виновато кивнул и прибавил скорость.

Анна Викторовна анализировала все и всегда, наверное, даже во сне. В этом была ее сила и ее слабость. Сейчас она думала о трех вещах: о том, почему люди не учатся не только на чужих, но и на своих ошибках; о том, как был прав свекор, считая, что без армейской службы нельзя воспитать мужчину; и о том, что делать с Игорем. Когда пять лет назад выяснилась нетрадиционная ориентация старшего сына Егора, она блестяще разрешила ситуацию. Старый друг Лоуренс оценил проблему и, как всегда, помог. Удачная женитьба Егора на Джудит, ребенок, перспективная работа в Оттаве под началом лояльного в этих вопросах руководителя. Возможный шантаж в будущем? Это ее не беспокоило: Лоуренсу было за 80, и его волновали теперь проблемы собственного здоровья и долголетия. Как матери ей не в чем было себя упрекнуть, кроме, пожалуй, одного — в любовно-уважительном отношении к старшему сыну появилось чувство гадливости. С рождения настроенный на мать, понимающий ее с полуслова, с полужеста, Егор сразу почувствовал это. Она так и не смогла преодолеть в себе что-то, более глубокое и сильное, чем любовь к сыну, и, надо признаться себе честно, сына у нее не стало. Не стало и тайной, бережно лелеемой мечты — лет через двадцать-тридцать увидеть его президентом. Она чувствовала, что смогла бы, она была готова, она начала готовиться… Мучительно всплыло перед глазами: мускулистые, с силой двигающиеся ягодицы Берсенева, его запрокинутое жесткое лицо и жалобно-сладкий стон сына под ним. Ее передернуло. Нет Берсенева (по слухам, его изуродованное тело нашли в лесу через неделю), но нет и сына.

Игорь был слаб. Она была виновата в этом. Вкладывая все силы, мысли и стремления в старшего Егора, ежечасно, ежеминутно, как скульптор, отсекая лишнее и шлифуя необходимое, она создавала из старшего сына Мужчину. А Игорь был прелестным младенцем, потом забавным малышом, обаятельно-озорным подростком и, наконец, стал красивым, способным юношей. Он не требовал особого внимания, почти не доставлял хлопот, от него легко было откупиться игрушками и конфетами, компьютером и играми, машинами и деньгами.

Игорь был авантюрен. Он нравился женщинам и, не задумываясь, пользовался этим. Он спал почти публично с дочерью проректора, Настей, и при этом еще с десятком девочек на курсе. Он на спор совратил первокурсницу, дочь «солнцевского» авторитета, заключив пари на большие суммы с половиной студентов факультета. Холодея, она вспомнила пустые безжалостные глаза Некрасова, отца Ольги, себя, плачущую, ползущую на коленях, черный ствол «Беретты» над бровью Игоря и слова, как камни: «Живи, сучонок! Но чтоб я тебя в Москве не видел». И выплаченный миллион долларов, и перевод сына в Саратов вовсе не казались ей дорогой ценой.

Игорь был наивен и доверчив. Вся его саратовская жизнь была перед Анной Викторовной в еженедельных отчетах, а он ехал сейчас домой и мучился, наверное, как рассказать обо всем родителям. Девочка хорошо влияла на Игоря, он стал серьезнее, прекратил разбрасываться деньгами, начал заниматься, заботился о ней. Девочка была хороша. Упорная, терпеливая, честолюбивая, с явным настроем на лучшее будущее. Ни тени корыстности. Игорь, что важно, у нее первый и единственный пока. Пару месяцев назад Анна Викторовна стала подумывать о том, что такая, пожалуй, могла бы стать приемлемым вариантом невестки. Красавица-жена, поддержка и опора, на вторых после матери ролях — совсем неплохо. Из глухой провинции, но не вульгарна. Сирота. Преданность и никакого стороннего влияния. В перспективе Гарварда совсем неплохо — Игорь будет под присмотром и в заботливых руках. Даже когда ребята отнесли заявление в ЗАГС, Анна Викторовна не обеспокоилась: по ее опыту формальности всегда можно было устранить при необходимости.

И вот теперь, когда стоивший стольких усилий вариант с Гарвардом прошел, деньги перечислены, когда нужно было досрочно сдать летнюю сессию здесь и вклиниться в последний месяц занятий там, когда практически был согласован контракт Игоря на работу в престижном рекламном агентстве, девочка была беременна. Двойней. И не было времени ничего поправить. Неизвестно, как скажется на ее психике принудительный выкидыш на таком сроке (Анна Викторовна обдумывала и такой путь). Если допустить дальнейшее естественное развитие событий, то после родов фокус внимания обязательно перейдет с мужа на детей, это инстинкт, с которым ничего не поделаешь. Анна Викторовна понимала это. И это в первый, самый важный год брака, когда закладывается основа, инерция отношений. А во что может превратиться этот ребенок с двумя детьми через три-пять лет? В симпатичную наседку в лучшем случае? Анна Викторовна родила Егора в тридцать два, Игоря в тридцать пять. К этому времени они с Виктором были обеспеченными людьми, ее карьера и окружение сложились, а бытовые вопросы решал хорошо подобранный персонал. Но она до сих пор помнила то свое необъяснимое тревожное предчувствие, из-за которого она бросила подготовку к выборам в Красноярске, случайным военным бортом полетела в Москву и сутки сидела у кроватки задыхающегося 5-летнего Егора. А потом, когда наступил кризис и ее выгнали из палаты, молча билась головой о раму окна в коридоре и клялась себе, что бросит все и будет только растить сыновей. Выборы их кандидат тогда проиграл.

Да, в Америке семья укрепляет статус и усиливает доверие. Но в 23 года у русского студента в Гарварде семья усиливает только нищету. Как все не вовремя! Ребенок Гарриет не интересовал ее никогда, а этим внукам она, может быть, обрадовалась бы лет через 10… Нет, невозможно, немыслимо перечеркнуть все предстоящие перспективы, знакомства, будущее влияние и связи, карьеру Игоря, будущую нормальную жизнь в нормальной стране и, наконец, ее собственную достойную старость. Этого допустить она не может. Кандидатура не прошла. Девочка поторопилась.

Правда, предположительно выход был. Призрачный, неудобный, почти невозможный. Если убедить девочку. Стольких отказничков усыновляют. Если она действительно любит Игоря и умница, то может согласиться. Надо уговорить ее ничего не рассказывать ему. Это грамотно, у нее снимутся подсознательные опасения за его реакцию и оценку, а ему можно будет внушить, что только смена обстановки поможет ей пережить смерть детей, только Гарвард, только новая жизнь. Нужно будет проконтролировать семьи усыновителей. И тут же остановила себя: «Нет! Это может быть поводом для шантажа в будущем. Никаких контактов. Все под другой фамилией. Но сказать ей, что проконтролировали, можно, даже нужно. Детали и антураж додумаю потом. Если она действительно любит Игоря и умница… А если нет?»

Анализировать самый последний вариант ей не хотелось. Машина въехала во двор.

Виктор Петрович смотрел, как жена исправляет проект соглашения о намерениях с Правительством Москвы лоббируемого им инвестора Титорова, и думал о том, как ему повезло с Анной. Это родители считали тогда, что облагодетельствовали деревенскую простушку, допустив ее в дом секретаря обкома. Виктор Петрович улыбнулся воспоминаниям. Ярко, как вчера было, встала перед глазами высокая, вся в черном старуха на пороге их дома. Она легко отодвинула с дороги охранника («Самого давай в залу, мне с холуями не досуг!»), стуча сапогами по глянцу паркета, прошла в гостиную, втащила за собой за волосы заплаканную Аню («Цыц, бл…ща!») и рявкнула на весь дом: «Где кобель, что Аньку спортил?!» Бледная мама, одеревеневшее лицо отчима и свои невольно вырвавшиеся жалкие детские слова: «Извините, я больше не буду…». Старуха пристально посмотрела на него: «Ты, стало быть?!» Он попятился от этих страшных глаз к матери и повторил: «Извините…» Старуха толкнула Аню к нему и сказала, глядя в глаза отчиму: «Чтоб к субботе была бумага, что женился!»

Давно нет родителей, покоится на погосте заброшенной сибирской деревни Неонила Устиновна, нет обкомов, нет их дома, от той жизни не осталось даже обломков. Но именно Аннина сила, цепкость и ловкость спасли их от этих обломков тогда, во время крушения. Ее, как говорил, усмехаясь, отчим, «сермяжный подход» дал новые цели, пути и средства, фактически создал им новую жизнь, которая была несравнимо лучше старой.

Монитор погас, жена протянула распечатанный текст:

— Все. Отдашь Некрашевичу в конце дня. Утром предварительно посоветуйся, побольше сомнений и вопросов, пока их тебе будет разъяснять — почувствует, что это его родные мысли. За пару дней заучит, а потом и остальных убедит. Да, и не забудь тщательно записывать рекомендации, а то еще позавидует, что у тебя память лучше… — усмехнулась Анна.

— Но, Аннушка, Титорова пригласили на заседание. Он решит, что эти условия соглашения — заслуга Некрашевича. И чьи тогда денежки? Еще подумает, что ему дешевле работать с председателем комиссии.

— Не решит и не подумает. На той неделе прошла информация, что Некрашевич ненадежен. В отличие от тебя…

— Как ненадежен? Откуда информация?

— От верблюда…

— Ах, ты моя умница, ах, ты мой «серый кардинал»! ЦРУ отдыхает вместе с «Моссадом»! — Виктор Петрович крепко обнял жену, целуя нежное ушко. Думские интриги Анны почему-то всегда его возбуждали.

— Но-но… Не увлекайся. Лучше сядь и послушай…

— Что такое? Что-то случилось? Опять ФСБ?!

— Успокойся! Не ФСБ! («Господи, и почему он такой трус?») Витя, вопрос с Минкиным просто перезрел. От него надо избавляться, причем срочно. Ты и сам это понимаешь, но тянешь. Такой засланный казачок, да еще юрист — это не только бомба под задницей.

— Аня, я не тяну. Я все понимаю. Но это племянник Некрашевича. Он двадцать лет работает с ним, еще с министерства. Повысить его некуда. Компромата, как ни старались, нет. Пускать дезу[6] бесполезно, затратно, да и небезопасно: он как-то заявил, что у него на все 24 часа 365 дней в году документальное алиби…

— Та-а-к… Ты мне об этом не рассказывал. И когда он об этом предупредил? Ты был один?

— Он не предупредил, а пошутил. Мы как-то обедали с ним и с Некрашевичем, и в разговоре — не помню о чем — он так пошутил… Ну, что ты всполошилась?

— Витя! Вспомни, пожалуйста, тему разговора, напрягись… Когда это было?

— Месяца два назад, вроде в конце февраля — начале марта. Да, правильно, тогда он как раз Локтионова вводил в курс дел. Еще обсуждали, стоит ли его брать с собой на обед. Решили, что рано.

— И как зашел разговор?

— Вспомнили что-то про подмосковного прокурора, потом перешли к компромату, говорили о фальсификациях. Некрашевич стал обсуждать, как можно защититься. И Минкин сказал про алиби.

— Витя! Я сколько раз тебя просила рассказывать мне самое важное из ваших разговоров!

— Аннушка! Да что ж тут важного? Обычный треп за обедом.

— Треп! Ну, рассуди сам. Ты настоял на кандидатуре Локтионова как консультанта, у него 15 лет практики по корпоративному праву. Минкин — главный юрист комиссии и начальник юротдела. Число основных инвестпроектов стабильное, а значит, откатов — тоже. Чтобы их увеличить, надо каждого будущего инвестора превратить в трех. Для этого начальником отдела и главным юристом комиссии должен быть не юрист, сверяющий формулировки, как Минкин, а специалист по корпоративному праву…

— Поэтому ты и двигала Локтионова…

— Да. («Безнадежно! Дошло только сейчас. И этот крест — до конца. Господи, дай терпения!») А Минкин дал тебе понять, что он страхуется и убрать его будет нельзя. Локтионов без самостоятельных связей, голодный, умный. Лет 5 будет работать только на нас, а там посмотрим.

— Ты гений комбинаций! Что бы я без тебя делал? — Виктор Петрович снова потянулся к ушку жены.

— Подожди, Витя, — поморщилась она, — давай решать с Минкиным.

— Аннушка, ну что решать? Времени действительно нет. У него гипертония, сердце барахлит, диабет. Пусть нам Анна Семеновна еще раз поможет.

— Нет, это дорого, а главное, опасно. Второй случай. Нет.

— А как?

— Он в отпуск не собирается?

— После соглашения. Недели через две. Но ненадолго, дней на 5–7.

— Куда?

— На Оку. Он рыбалку любит.

— Отлично. Пусть отдохнет, порыбачит, рыбок прикормит… Или покормит… Ты проинформируй Шороха, когда этот отпуск начнется…

— Ладно. Ну, все? Пошли, а то так есть хочется. Антоновна там курник испекла. На кабачках, на кабачках! — быстро добавил он, увидев, как жена поджала губы.

Анна Викторовна с горечью подумала, что до ужина говорить об Игоре с мужем бесполезно: голодный, он не воспринимал информацию вообще. После ужина, пожалуй, тоже: будет слушать вполуха и дремать. Вечером он явно настроился на супружеские радости, а потом будет храпеть до утра. Вот и обсуди с любящим мужем и отцом семейные проблемы.

Поезд «Саратов — Москва» медленно подтягивался к платформе Павелецкого вокзала. Все 15 часов в дороге Игорь в разных вариантах представлял разговор с родителями, но так и не определился, как лучше сказать им о женитьбе и, главное, о будущих внуках… Конечно, учитывая глобалистские планы маман на его обучение то в Гарварде, то в Сорбонне, лучше было бы вообще ничего не говорить им до свадьбы. Но как объяснить это Миле, которой он соврал, что родители в курсе, и которая уже достала его вопросами о будущих свекре и свекрови? Да и дед, увидев, что вот-вот станет прадедом, взбеленился: «Езжай немедленно!»

Игорь подумал, что если родителей нет в Москве, то лучше передохнуть от тягостных вопросов в московской квартире, позвонить ребятам и хорошенько оттянуться. А на семейную казнь завтра, с новыми силами. Он повеселел и направился в метро.

Новых сил утром не было. Гул соковыжималки доламывал череп, а шум душа в ванной казался шуршанием земли, падающей на его могилу. Игорь попытался сесть, со стоном рухнул назад и потрясенно почувствовал, как чья-то нога больно пнула его в поясницу, а хриплый женский голос с угрозой произнес: «Отвали, урод!» Соковыжималка умолкла. Из кухни в отцовской парадной сорочке вышла бывшая сокурсница Танечка:

— На, поправь здоровье, — поставила у кровати поднос: текила, сок и «косячок». Игорь покосился на дверь ванной:

— А там кто?

— Ленка. Не трепетай: она у нас розовый фламинго, на тебя не претендует.

— А кто претендует?

— Мы с Томкой, — она кивнула на постель. — Конечно, ты вчера был в хлам, но ничего, нам понравилось. Погнали по второму кругу?

Щелкнул замок входной двери.

— Попандос! Это предки?! — дернулась Татьяна.

Игорь прислушался:

— Нет, Вельветовна, домработница, но тоже мало не покажется, так что сваливайте. Матери может позвонить.

Вельветовна, поджав губы, сухо процедила:

— Утром мне звонила Анна Викторовна и сказала, чтоб ты немедленно был дома. Виктор с машиной внизу. Скажи этой прошмандовке, чтоб отцовскую рубашку сняла, — и вышла.

Игорь остался вчера в Москве очень кстати. Сегодня утром схема действий сложилась практически безупречная.

Анна Викторовна на мгновение закрыла глаза, сосредоточилась и с ласковой «домашней» улыбкой пошла встречать сына:

— Здравствуй, родной. Как я соскучилась! — потянулась к колючей щеке, поцеловала. — Какая все-таки неопрятная мода, эта ваша «легкая небритость». Мне уже никак не понять, в чем тут шик. Старею.

Игорь «повелся», ответил правильно:

— Что ты, ма! Ты еще помолодела. — Заметил: — У тебя новая стрижка. Идет, но непривычно. Ma, там тебе Вельветовна будет «стучать», ты не вникай. Все нормально. Я вчера приехал — дома никого. Почти 10. Ехать сюда поздно, ну, мы с ребятами и оттянулись…

— Стены целы? Тогда все в порядке. Сынок, я понимаю, как тебе тяжело в этом Саратове — ни друзей, ни привычного общения.

— Да нормально мне в Саратове. Даже хорошо. Вот, зачетку привез похвастаться папахену — все зачеты сдал досрочно.

— Молодец, это очень кстати. Сколько в эту сессию экзаменов и насколько ты к ним готов?

— Три, но до сессии еще месяц, подготовлюсь.

— Можно ли договориться о досрочной сдаче?

— Не знаю, думаю, в принципе можно. Но зачем?

— Сын, у меня самый важный сюрприз в твоей жизни, — она прибавила торжественных интонаций. — С 20 июня Игорь Викторович Гладышев — студент Гарвардского университета!

Она не ошиблась. Она видела, как полыхнули радостью глаза сына. Теперь потихоньку. Не давить, лепить его решение на уровне чувств и подсознания, иначе она потеряет второго сына, он не простит.

— Я так счастлива, сын. — Она прослезилась. — Пока рассматривали твою заявку — я на десять лет постарела. Остались, конечно, нюансы, но ничего, откорректируем. А ты знаешь, что стало определяющим? Отчеты о твоей 5-летней, еще со школы, волонтерской работе в хосписах, в том числе в Саратовском.

— Где? — изумился Игорь.

— В хосписах, с умирающими.

— Ну, ма, слов нет… И откуда эти отчеты?

— От верблюда… Это при нашей тотальной подозрительности все проверяли бы… А там люди привыкли доверять друг другу. Менталитет другой, слава богу.

— И что я в этих хосписах делал?

— Работал санитаром, а главное, применял с самыми тяжелыми пациентами свой талант убеждения, который так необходим будущему юристу.

— С ума сойти! А какие нюансы?

— Мелкие и решаемые. Правда, есть одно существенное условие, вернее, пожелание. Наше с отцом. Ты можешь отказаться, сын, но это будет несправедливо по отношению к нам.

— Какое?

— Давай об этом поговорим вечером, когда отец приедет.

После ванны, плотно позавтракавший, утомленный подвигами прошлой ночи, Игорь уснул и проспал до вечера. Мелькнуло на краю ускользающего сознания «Мила…» и погасло.

Анна Викторовна обставила разговор торжественно: семейный совет в столовой. Над веджвудским фарфором витал аромат чая. В квадратном графине с бренди отражалось пламя свечей. Виктор Петрович в бархатной домашней куртке важно и значительно восседал во главе стола. Игорь смотрел на родителей во все глаза — такого он не помнил. Начал отец:

— Сын! Ты студент Гарварда! Это лучшее в мире образование, максимальные возможности и фантастические перспективы. Мы с матерью не станем говорить, чего нам это стоило. Лучшее вознаграждение для нас — твое успешное будущее. Я не упрекаю тебя, но за три предыдущих года, ты сам знаешь, ты своим безответственным поведением создал всем нам столько проблем, можно сказать, принес столько горя, сколько не у каждой семьи бывает за всю жизнь. Не будем вспоминать об этом больше. Мы с матерью счастливы, что ты повзрослел, стал серьезнее. Ты уезжаешь за границу на 5 лет. Как ты там изменишься, предсказать не может никто. Но ты изменишься. Нам нужны гарантии, что прошлое не повторится ни в каком варианте. Это наше условие.

— Но, отец, какие могут быть гарантии? Расписку я напишу, что ли? Ma, ну что он говорит?!

— Сын, он прав. Такая гарантия есть. — Анна Викторовна пристально посмотрела сыну в глаза. — Ты должен жениться. Родной мой, я знаю тебя с рождения, доверься мне, поверь, я права. Только преданная, любящая, умная женская рука сможет поддержать и удержать тебя. И это должна быть русская рука. Ты знаешь, как я отношусь к браку Егора, и согласись, что имею для этого основания. Мы никого тебе не навязываем и даже не предлагаем. Вспомни своих девушек сам. Я не говорю о тех, с кем, как ты выражаешься, «перепихивался». Но в тебя многие были серьезно влюблены. И не самые плохие. Не нужны ни связи, ни деньги, ни положение. Сейчас главное — это личная преданность тебе. Времени мало, с регистрацией и оформлением документов на выезд придется подсуетиться. Но даже если мы не успеем, если ты уедешь сейчас один, а она в сентябре или октябре, мы с отцом хотим, чтобы ты уехал женатым человеком.

Игорь не верил своим ушам, сердце билось облегченно и радостно: «Мила! Все сложилось! Господи, спасибо!»

Позже, рассматривая Милу на экране монитора, Анна Викторовна заинтересованно кивала сыну, задавала вопросы, изумлялась, улыбалась ласково и умиленно, а в голове четко звучало: «Второй этап — заставить забрать заявление и отправить его в Массачусетс».

Вечерний саратовский поезд прибывал в Москву утром. Не выспавшаяся, утомленная 15-часовой дорогой, Мила с трудом вышла на платформу. 7-й месяц беременности давался ей намного труднее: начали отекать ноги, она чувствовала себя грузной, неуклюжей, отупевшей, все время хотелось спать. Приступы голода так измучили ее, что, махнув рукой на предупреждения, она постоянно что-нибудь ела. Ей не хотелось видеть себя в зеркале: распухший рот, темные пятна над верхней губой, как усы, большое желтоватое пятно на щеке от виска, волосы, как пакля. Живот казался огромным, а что будет через два месяца? Май был жарким, и она сильно потела. От постоянной боли в спине и физического дискомфорта стала раздражительной и плаксивой.

При Игоре все эти мучения переносились намного легче. Его не было 3 дня. В дороге страх, волнение перед встречей с его родителями сменила мысль: «Могли бы и сами приехать, корона не упала бы. А он мог бы поехать со мной! Видел же, как мне плохо!» Она с ужасом подумала, что уже вечером придется снова сесть в душный вагон и трястись 15 часов до Саратова, чтобы успеть завтра на занятия. Понравится ли она будущим родственникам, ее больше не волновало.

Радостно-взволнованный, с огромным букетом роз, бежал навстречу, рассекая толпу, Игорь. За ним спешила высокая стройная женщина в белом спортивном платье. Они оба были такими чистыми, свежими, красивыми, такими другими, что Мила заплакала от обиды и отвращения к себе.

В сверкающей черной машине работал кондиционер, и ей стало легче. Анна Викторовна с неожиданной ревностью наблюдала, как бережно ее сын обнимает это неухоженное, мало похожее на женщину, плаксивое существо, и с трудом скрывала брезгливость. Да, интуитивно она решила правильно. Будут у ее сына впереди преданные и любящие — другие. Она понимала, что последние месяцы беременности тяжелы для всех, но так распускаться, так скулить… Ничего не было в этой — она даже не могла подобрать определение — от той девочки из отчетов и фотографий, которую она представляла. «Поласковее, поласковее, — уговаривала она себя. — Сначала нужно поговорить с Игорем».

— Мила, Игорь говорил, что вы не были в Москве. Мы хотели бы показать Вам город, но, думаю, Вам лучше сейчас освежиться и отдохнуть. Поэтому сразу поедем домой.

— Да, спасибо, — благодарно посмотрела на нее Мила. — Ехать долго?

— Нет, час-полтора, в зависимости от транспорта. Но, думаю, в воскресенье пробок не будет. Почему Вы спрашиваете? Вам что-нибудь нужно?

— Да, я очень хочу есть. И в туалет. По дороге не будет «Мак-Дональдса»?

Анна Викторовна подняла брови, но ничего не сказала. Через пятнадцать минут повеселевшая Мила жадно доедала жареную картошку с гамбургером.

— Мила! Разве врач не рассказывал, каким должно быть Ваше питание? От этого зависит здоровье и развитие детей. Ты, Игорь, должен следить за этим.

— А, ерунда, организм сам знает, что ему надо. Хочется есть — значит, надо есть. — Мила открыла стакан пепси-колы. — Мы успеем к завтраку? — спросила она озабоченно. — Игорь говорил, что у вас едят по часам.

Через три часа Виктор Петрович бегал по кабинету и кричал на Игоря:

— Боже! Сын! Где были твои глаза? Кого ты привел в дом?! Я понимаю, беременность, разные странности, твоя мать медную ступку тайком лизала, но эта… Должны же быть пределы! Она моется хотя бы иногда? Такая жара! С ней стоять рядом невозможно. Мать ей предлагает сходить в душ, хотя бы руки вымыть с дороги, а она бегом к столу. А манеры! Зразы — ножом, желе — ножом! Она что, раньше ножей вообще не видела? Дорвалась на радостях? Я все ждал, когда она хлеб ножом начнет резать. Спасибо, соус с тарелки не облизала. Объелась и завалилась спать, зачем ей душ? Душ ей не нужен. Очнись! Какой Гарвард! Ты представляешь ЕЕ — в Гарварде?! Они от стыда через два дня закроются! Или после первого обеда депортируют обоих!

Красный, расстроенный, Игорь не поднимал глаз.

— Виктор! Прекрати! Она носит двух твоих внуков! Ей в два раза тяжелее! В конце концов это будущая жена нашего сына и невестка. Потрудись замолчать, если уж не можешь говорить о ней с уважением, — вмешалась Анна.

— Нет, Аня, ты объясни, за что я должен ее уважать? За то, что не сумела воспользоваться противозачаточными, как всякая нормальная женщина? Ведь не собиралась же она рожать двоих в 20 лет и сломать себе жизнь?! Или она планировала повесить их на нас?!