Есть, господин президент! Гурский Лев

– Дождались чего? – очень осторожно переспросил я. Ход мыслей академиков предугадать трудно. Речь могла идти о чем угодно – от глобального потепления до роста цен на слабительные пилюли.

– Он еще спрашивает! Вот, быстро смотрите сюда!

С громким жужжанием кресло причалило к моему столу. Передо мной оказалась последняя страница ежедневной газеты – не из самых моих любимых, но и не оголтелая. Во всяком случае до дерзких статей про то, как в юности будущий президент Паша Волин забывал гасить свет в коммунальной уборной, здесь не опускались.

– А что такого страшного? – не уловил я. – В Москве сегодня плюс двадцать пять, ветер умеренный, преимущественно без осад…

– Левей, левей смотрите! – перебил меня Ганский. – Увидели?

Я послушно глянул левей и вновь не обнаружил ничего предосудительного. Астролог Виолетта Дубинец обещала козерогам удачный день и успех в разнообразных начинаниях. Скорпионам же и овнам, напротив, было рекомендовано поберечься – посидеть дома во избежание внезапных простуд, ушибов, вывихов и переломов конечностей.

– Пал последний бастион! – трагически объявил академик. – До сих пор у нас оставалась одна приличная газета, не позволявшая себе эту антинаучную мерзость. Теперь не осталось ни одной.

К гороскопам я был равнодушен – есть они или нет, мне глубоко фиолетово. По сравнению с иными бзиками дорогих россиян этот еще мил, отчасти он даже полезен. Таких людей нам легче окучивать. Гражданин, уверенный в том, что его судьбу определяют Сириус и Полярная звезда, не покатит бочку на партию и правительство.

Не желая, однако, заранее огорчать нобелевского лауреата, я сотворил на лице непреклонную гримасу и поддакнул гостю:

– Вся эта астрология в нашей прессе – просто плевок в душу

– Сплошное надувательство трудящихся, – добавил академик.

– Отвратительное мракобесие, – в том же тоне продолжил я.

– Галиматья несусветная, – вернул мне мячик Ганский.

– Уголовное преступление, – отпасовал я обратно.

– Гороскопы – опиум для народа, – вспомнил классику Ганский.

– Гороскопы – чума XXI века, – не подкачал я.

– Они ничуть не лучше порнографии, – врезал академик.

– Они гораздо хуже порнографии, – усугубил я.

– Надо с ними бороться, – потребовал Ганский.

– Запретить их законодательно, – откликнулся я.

– Указом президента, – присовокупил лауреат.

– И не просто запретить, – вдохновенно развил я мысль. – Этого мало. Тираж надо сжечь. Газету закрыть. Редактора высечь на Красной площади. Виолетту Дубинец отдать в штрафные роты.

Тут нобелевский лауреат опомнился: демократ и гуманист в нем все-таки перевесили пламенного борца за чистоту науки.

– Нет, запрещать нельзя, – печально не согласился он. – Это не по закону. У нас же в России, черт возьми, свобода слова.

– Правда? – удивился я. – Вы уверены? Отрадно слышать. Ну раз вы считаете, что в России есть свобода слова, вам придется поискать иные варианты борьбы… О! Вы можете объявить газете личный бойкот. Не давать им интервью. Корреспондент придет к вам за интервью, а вы его в шею, в шею! А еще можно спустить его с лестницы и сверху немного обдать помоями. Это будет симметричный ответ. И, главное, в рамках закона о печати – не подкопаешься.

– Как вы говорите? В шею? Помоями? Очень, очень интересно… – Ганский замолчал, осмысляя вновь открывшиеся перспективы.

Теперь пора было переходить к главной теме сегодняшней беседы. Но делать это придется филигранно. Бережно. Нежно. Чтобы старый хрыч не взбесился и не опробовал на мне мою же идею.

– Скажите, Марат Юльевич, – кинул я пробный камушек, – а не осталось ли в естествознании… э-э-э… каких-то «белых пятен»?

– После Альберта Эйнштейна – ни одного, – без колебаний ответил Ганский. – Все фундаментальные открытия сделаны. Картина мира полностью сложилась и описана во всех учебниках.

– Иными словами, – уточнил я, – современная наука может объяснить абсолютно все? До последнего муравьиного чиха?

– Того, что она не может объяснить, не существует в природе, – отрезал, как бритвой, нобелевский лауреат.

– А чего, к примеру, не существует? – Задавая этот вопрос, я постарался сыграть в наивность на грани идиотизма.

Марат Юльевич даже улыбнулся снисходительно моему невежеству:

– Не существует всего, что противоречит законам сохранения энергии или сохранения вещества. Всего, что не отвечает законам эволюции живой материи. Сухая вода, тонкие миры, торсионные поля, психотронное излучение, реликтовые гоминоиды – да мало ли какой дури понапридумывают? То, что нельзя получить двигатели с КПД больше 100%, давно установленный факт, а всякие безмозглые попытки оспорить очевидное – чушь и ересь.

– Нужно не иметь ни одной извилины, чтобы не понять, какой это бред, – торопливо поддержал я. – Щелкоперы должны стыдиться.

– Им не стыдно, им сенсации подавай, – брюзгливым тоном сказал Ганский. – Как только прессе надоедают perpetuum mobile или инопланетяне, сразу появляются какие-то дети, больные аутизмом, которые будто бы видят с завязанными глазами и разговаривают с мертвецами. Или какие-то деревенские бабки – те, вы подумайте, по кофейной гуще предсказывают движение рынка ценных бумаг…

– А какова точность предсказаний? – полюбопытствовал я. – Вдруг эти чудеса можно использовать на благо родины?

– Мой юный друг, у меня богатый жизненный опыт, и не верю я ни в какие чудеса, – вздохнул академик. – Они, с моей точки зрения, являются типичным проявлением лженауки или шарлатанства.

– Но как тогда быть с евангельскими чудесами? – осторожно запустил я еще один камушек. – Ну, там, воскрешение Лазаря, хождение по водам, превращение воды в вино. Это тоже лженаука?

– Я атеист! – Своей единственной рукой Ганский сделал быстрый жест, как будто отгонял мошек. – Знаю, сейчас это моветон, но я, уж простите, человек старой закалки. Для меня евангельские истории не аутентичны реальности. Впрочем, я готов признать, что свидетели, быть может, не врали и не бредили: все так называемые чудеса поддаются рациональному толкованию. Воскрешение Лазаря – заурядный случай выхода из летаргии. Превращение воды в вино – всего лишь массовый гипноз. Факт хождения по воде любой физик объяснит флуктуациями поверхностного натяжения. Как известно, обычные пауки-водомерки проделывают данный трюк не одну тысячу лет, и никто пока еще не записал тех насекомых в мессии…

– Хорошо, Марат Юльевич, а что вы скажете об этих насекомых?

Я поманил пальцем академика, подождал, пока его инвалидское кресло окажется с моей стороны стола, и показал гостю фокус.

Полчаса назад, прибираясь на столе, я легкомысленно смахнул крошки от пирожного в верхний ящик, совсем забыв про тараканов. И зря. Вероятно, три оставшихся участника бегов отыскали – вслед за покойным ныне Васютинским – лазейку из коробки, выползли и жадно накинулись на крошки. Каждому, подозреваю, достались неравные доли добычи. Поэтому когда я вскоре сунулся в ящик за карандашом, вопрос о власти моя троица уже для себя решила. Из бумажных обрывков, ластиков, зубочисток, канцелярских скрепок и прочего мусора Титкин с Сычевым сооружали Никандрову некое подобие трона. Сейчас тараканий царь или президент, заняв позицию, проводил что-то вроде совещания своей Администрации и на тараканьем языке раздавал указания аппарату…

– Изящно, – с кислой улыбкой произнес академик. – Но ничего чудесного. Самоорганизация в колониях членистоногих – это вполне в рамках современной биологической науки. Правда, я читал у кого-то из французов или бельгийцев, что тараканье сообщество выстроено по демократическим принципам. А ваши кремлевские особи, я смотрю, выбрали себе принцип властной пирамиды. Что ж, и не такое бывает. В жизни, молодой человек, вообще много забавного, успевай только уворачиваться. К нам в Академию как-то раз явился один горец – тоже весьма забавный шарлатан. На голубом глазу уверял нас, что живет больше пятисот лет, и даже рассказал пару любопытных анекдотов о Торквемаде и Лойоле.

– И что с ним стало дальше?

– Да черт его знает, – пожал плечами Ганский, – делся куда-то. Обратно в горы свои, наверное, полез. У него ведь не было ни московской регистрации, ни документов. Как, впрочем, и у многих других шарлатанов. Вы думаете, ими движет бескорыстная любовь к истине? Накось выкуси! Квартирный вопрос – вот что им покоя не дает. Они почему-то вбили себе в головы, что Академия всесильна, что мы может сделать жилплощадь им и их гениальным деткам после пары дешевых фокусов. И ведь злятся, когда мы их посылаем. Ну нет никакого врожденного пирокинеза! И ватеркинеза врожденного нет! И не умеют младенцы гнуть ложки взглядом!

– А как насчет феноменов… э-э-э… благоприобретенных? – забросил я свою главную удочку. – Скажем, к примеру, обычный человек облучился – и стал человеком-пауком. Или, допустим, кто-нибудь съел что-нибудь необыкновенное – и сразу обрел невероятные способности. Такого наукой не зафиксировано?

На лице лауреата Нобелевской премии появилось выражение скорби.

– К великой моей печали и тоске, – сообщил Ганский, – город Лос-Анджелес находится вне сейсмоопасной зоны. И шансы, что треклятый Голливуд со всеми его блокбастерами однажды провалится в тартарары, я как физик оцениваю крайне невысоко. А жаль, ой как жаль! Из-за него у нынешней молодежи такая каша в голове!

Академик выставил вперед единственную руку. Сморщенная желтоватая ладонь оказалась прямо у меня под носом.

– Вот, – сказал он, – извольте удостовериться. Я, Марат Ганский, сильно облучался несколько раз, причем однажды хватанул столько бэр, что думал – подохну. Но выжил. Выжил и сделался, заметьте, не человеком-пауком, а человеком-инвалидом – в полном соответствии с законами радиологии. Кстати, прецеденты, когда человек, съев что-то волшебное, в реальности совершает что-то волшебное, мировой науке тоже неизвестны… Хотя нет, пожалуй, вру. Один такой случай из личной практики имел место.

Академик объехал вокруг стола, взял газетный лист и, ловко действуя рукой, культей и плечом, за несколько секунд соорудил из газеты веселенькую панамку.

– В 1957 году – сообщил мне Ганский, – я, бедный аспирант ФИАНа, вместе с друзьями пошел в ресторан «Пекин». Он тогда только открылся, и я был там впервые. Я уж запамятовал, по какому поводу мы собрались. В упор не помню, где мы раздобыли деньги на ресторан. И, конечно же, из башки моей за давностью лет вылетело, какое вино мы тогда пили… А вот еду – помню самым отчетливым образом. Нам принесли такое бесподобное мясо со специями, что словами выразить невозможно. Это было нечто фантастическое, феерическое по вкусу, какой-то полет, какое-то чувство небывалого кайфа, пока жуешь его и глотаешь. Да, безусловно, умом я понимаю: сработал контраст между моим жалким аспирантским меню – макароны, консервы, хлеб – и творением профессионального повара. Но в науке, согласитесь, важны не привходящие обстоятельства, важен конкретный результат… Короче говоря, в тот же вечер я пришел из ресторана к себе в общежитие и закончил одну работку по квантовой электродинамике. Три месяца она мне не давалась, хоть тресни, а тут вдруг – вжик! – накатило, и я доделал ее за полтора часа. Между прочим, именно за ту статью я через много лет получил чертову Нобелевку…

Одним движением Ганский смял газетную панаму в бумажный ком.

– Мне восемьдесят, – сурово сказал он. – Я остался без одной ноги и одной руки. У меня вырезаны треть желудка и половина кишок. Мне давным-давно нельзя никакого мяса – ни со специями, ни без. Мне вообще нельзя ничего, кроме слабого чая и рисовой кашки. Знаете, когда я в последний раз я катался на велосипеде? Году, наверное, в семьдесят четвертом или семьдесят пятом. А нормальная эрекция у меня последний раз была, наверное, лет двадцать тому назад. И вот теперь эта дура из газеты обещает всем козерогам – а значит и мне – наилучший день для велосипедных прогулок, счастливых знакомств, бурного секса и приятного аппетита… Ух, как же я ненавижу эту лженауку!

Ни слова больше не говоря, нобелевский лауреат кинул бумажный ком мне на стол и с громким жужжанием выехал прочь из кабинета.

Дверь хлопнула. Я мысленно подвел итоги блиц-визита академика. Никаких чудес, как и следовало догадаться, мне не объяснили. Ни малейшего просвета. Никакого вам естествознания в мире духов. Похоже, с официальной наукой марьяж по моему вопросу у меня не заладился. Посмотрим, чем порадует наука неофициальная.

– Софья Андреевна, – сказал я в телефонную трубку, – гляньте, пожалуйста: кто в России сегодня числится в популярных научных неформалах? Отыщите мне любимцев публики, самых-самых.

– Сейчас найдем. – Худякова не выразила ни малейшего удивления. Она пощелкала у себя клавиатурой и подвела баланс: – Самых-самых, по рейтингам, трое. Нурмаков, Мамбетов и Бекташев.

– Славян, что ли, совсем нет? – заскучал я. – Одни азиаты?

– Есть еще Фоменко, – неуверенно предложила секретарша.

– Не надо Фоменко! – забраковал я. – Этого фрукта я уже накушался. То есть да, мы ценим его добрые намерения и высокий патриотизм, но звать его не стоит. У меня мозги пухнут. Я не хочу теорий про то, что итальянский Леонардо и русский Валентин Серов – один и тот же человек, и, стало быть, «Джоконда» и «Девочка с персиками» – одна и та же картина. Пусть он чешет в Лувр с этими идеями и сносит крыши французам… А кроме него, Софья Андреевна, у вас кто-нибудь еще остался в резерве?

– Есть бывший диакон Утяев, – доложила секретарша, – это такой альтернативный культуролог, весьма известный. Но у него сейчас обострение негативизма. Он, Иван Николаевич, почти примирился с «Гарри Поттером», но два дня назад все-таки не выдержал, заплакал и проклял его. «Интерфакс» передает, что со вчерашнего дня Утяев впал уже в отрицание «Винни-Пуха»…

Негативизм в России – штука опасная и заразительная, подумал я. Сегодня человек отрицает «Винни-Пуха», завтра – Уголовный кодекс, послезавтра – власть кесаря… Нет, милые, хренушки!

– Тех, которые со справками, в Кремль звать не нужно, – велел я, – хватит нам одной Леры Старосельской. Лучше уж тогда азиаты, все же как-никак братья по разуму. Запишите мне эту троицу на вечер, да предупредите их, чтоб не опаздывали.

После разговора с Худяковой я заглянул к себе в стол и понял, что время действия чудо-крошек вышло: мои тараканы прекратили строить вертикаль власти в отдельно взятом ящике и разбрелись кто куда. Президентский трон из скрепок опустел. Я попытался изловить среди бумаг хотя бы Никандрова, но не успел. Привычным стрекотаньем напомнил о себе внутренний телефон.

– Иван Николаевич, явились Погодин и Органон, – доложила мне Софья Андреевна. – Притащили две большие коробки.

– Скажите, пусть войдут, – распорядился я. И как только оба клоуна втащили в мой кабинет свой кондитерский груз, я скомандовал им грозным шепотом: – Ни звука! Ни-ни! Тесс! Пирожные сложить во-о-он туда, на кресло, а потом кыш обратно в приемную! И сидеть там смирно. Через несколько минут я вас вызову.

Мне было надо обезопасить себя – на тот случай, если Тима рискнул нарушить мой запрет и по дороге сюда сожрал хотя бы одну штучку. Раз молчание – золото, пусть они его накопят побольше.

Выждав, пока Погодин с Органоном очистят кабинет и затворят за собой дверь, я открыл одну из картонных коробок, взял сверху «парацельса», поспешно надкусил его, стал жевать…

Ничего. Ноль. Пустота.

Нет, конечно, вкус у этого пирожного был абсолютно тем же, запах – тоже, да и выглядел «парацельс» точно такой же уменьшенной копией немецкого снаряда «Фау-1». Но внутри у меня ничегошеньки не отозвалось, не забурлило, не прояснилось. Сердце не екнуло в восторге, душа не взмыла ни в какую шампанскую невесомость. Где соблазн, он же Verfuhrung? Где колдовство, оно же Verzauberung? Ничего похожего. Мне доставили самое обычное кондитерское изделие. Качественное, вкусное – и только.

Разочарование захлестнуло меня с головой, но я тут же выплыл, решив не паниковать прежде времени. Что, если мне просто попался неудачный экземпляр? В конце концов кондитеры – тоже люди. Разве не могли они поспешить, схалтурить, недопечь, недотянуть, недовложить изюма или пряностей? Легко. Мы же в России – стране плохих дорог и хороших граблей. Я поторопился вскрыть вторую коробку и запустил руку в ее внутренности. Ну-ка испробуем, например, вот это, румяненькое, крепенькое, из самой середины…

Дубль-пусто.

Мои зубы честно перемололи выбранное пирожное, но и вторая попытка была равна первой. Волшебства внутри меня по-прежнему не возникло ни на копейку – словно бы академик Ганский отравил все вокруг своим ядовитым старческим скепсисом. Ах, ч-черт! Я едва удержался от желания втащить сюда за шелковый галстук Погодина и выбить из него правду: куда он девал настоящие «парацельсы»?

Спокойнее, спокойнее, одернул я себя. Едва ли Тима при чем. Для диверсанта он слишком глуп и чересчур послушен. Органон – тот вообще попка-дурак. Нет, версию о вредительстве этих двух я пока изымаю из числа основных. Какие же у нас тогда остаются?

Я по очереди перетащил обе коробки в заднюю комнату, борясь с желанием по-хохляцки понадкусывать все пирожные, одно за другим – вдруг где-то отыщется то самоё! Нет-нет, чепуха, это не наш метод. А какой наш? Мне внезапно пришло в голову, что я, быть может, беспокоюсь зря. Вдруг то ощущение пронзительной ясности возникает у человека лишь самый первый раз? Ну как с водкой: вкус у второй рюмки в жизни – уже не тот, что у первой, но и она свое дело делает… Во-о-о-от что нам сейчас надо проверить – дело! Ну конечно же! Сохранился ли главный эффект?

– Софья Андреевна, – обратился я по селектору к секретарше, – пригласите ко мне Погодина. Но только его одного.

Тима вошел в кабинет и почтительно замер у самого порога.

– Ближе, – приказал я ему. – Еще ближе. Хорош. Стой тут. Через минуту вы оба отчитаетесь о своем походе на Шаболовку. Но пока у меня вопрос из другой области: на голове стоять умеешь?

– Не-е-е-ет… – с испугом проблеял Погодин.

– Я так и думал. Ну-ка, встань на голову. Это приказ.

В глазах у лидера «Почвы» отразился почти суеверный ужас. Должно быть, он чувствовал, что один из нас двоих определенно спятил, но не осмелился заподозрить в этом советника президента России.

– Иван Николаевич… – заныл он, тоскливо переминаясь с ноги на ногу. – Я бы, честное слово, рад, но у меня не полу-у-у-у…

Мое внутреннее ощущение оказалось безошибочным: «парацельсы» не работали. Иначе бы Тима непременно сделал попытку исполнить мой сумасшедший приказ – пусть и рискуя здоровьем. Можно проверить еще новые крошки на тараканах, но, боюсь, эффект будет нулевым.

– Расслабься, Тима, я шучу. Садись. – Пальцем я указал Погодину на кресло и добавил со сталинским акцентом: – Даже в трюдную пору мы, таварищ Жюков, находым врэмя для шюток.

Глядя на повеселевшего Тиму, я подумал, что отрицательный опыт – тоже полезный опыт. В сущности, пока не произошло ничего фатального. У меня осталась печка, от которой я могу плясать, – печка в буквальном смысле. Либо у этих слепых Черкашиных что-то случайно не заладилось в технологии выпечки «парацельсов», либо сбой намеренный. Для меня оба варианта хороши.

Я велел Софье Андреевне запустить ко мне Органона, усадил его в свободное кресло, по соседству с Тимой, и предложил обоим:

– Рассказывайте. Только, упаси боже, не хором.

– Мы скупили весь сегодняшний запас «парацельсов с изюмом», – отрапортовал Тима, – и даже немного сэкономили на опте. Вся завтрашняя партия тоже нами куплена. И еще мы закинули удочки по поводу фьючерсных сделок на остальные дни недели…

– Конечно, мы им, Иван Николаевич, не сказали про нацпроект и слоган, – добавил Органон, – даже не намекнули. А просто дали понять, что у нас серьезные намерения… – Два последних слова юный ублюдок произнес таким значительным тоном, как будто намеревался вступить с этой кондитерской в законный брак.

Уже пару минут спустя я был твердо уверен: оба моих ландскнехта знать не знают, что притащили мне пустышки. А я им, конечно, не собирался докладывать про кое-какие волшебные тонкости. В итоге я вытурил с миром и Тиму, и Органона – даже посулил им завтра лекцию о методах продвижения сладкого слогана в гущу электората.

Два придурка покинули кабинет довольные и гордые, а я остался наедине с двумя версиями пирожных-пустышек. Первая из них – оптимистичная – означала, что в следующей партии «парацельсов» кулинарная ошибка может быть исправлена, а наш завтрашний улов не окажется холостым. Версия номер два, более тревожная, была и более перспективной. Если, допустим, кондитеры спохватились и как-то ликвидировали опасную магию, то сами они, во-первых, знают о ее существовании и, во-вторых, умеют ей управлять. И то, и другое – колоссальный подарок для меня. Дирижировать чудесами я пока не обучен, но уж с человеческим-то фактором как-нибудь справлюсь. На всякий пряник найдется свой кнутик.

Э-эх, кабы еще знать, как эти штуки действуют, подумал я. Мне много не надо, хватит самого общего механизма работы. Счастливый человек Ганский: для него волшебная палочка невозможна в принципе – и точка. А мне вот теперь гадать, где у этой палочки кнопки «вкл» и «выкл» и почему именно первая заедает…

Виктор Львович Серебряный – вот кто мне сейчас нужен. Вроде бы старик вышел из комы. Надеюсь, он уже частично оклемался для беседы со мной, и при этом у него что-нибудь еще осталось в голове. По правде сказать, я не очень люблю ходить в больницы и общаться с полутрупами. На них ведь надавить лишний раз нельзя, даже просто голос повышать чревато: чуть прибавишь децибел – тут и сказочке конец.

– Софья Андреевна, – сказал я секретарше, – мы с Гришиным и Бориным едем в ЦКБ к Серебряному. Обратно буду часа через два.

– Ой как хорошо! – обрадовалась Худякова. – Привет передайте.

Думаю, радовалась она не за больного, а за меня: Ваня Щебнев как порядочный мальчик отправлялся навестить старого больного дедку. Мне бы еще корзинку в руки и красную шапочку на макушку.

– Обязательно передам, Софья Андреевна, – вежливо ответил я. Даже пару штук пирожных ему захвачу, добавил я про себя. Может, увидев «парацельсы», старик будет чуток посообразительней?..

До больницы мы доехали без происшествий и без пробок, зато уже у самого входа в больничный корпус 23-Б я неосторожно вляпался в черную лужицу крови с плавающими обугленными перышками. Похоже, местная система ПВО опять сбила орла или ястреба.

Идея разместить на крышах самых высоких корпусов Центральной клинической больницы несколько штук боевых ПЗРК родилась в охранных головах еще при первом президенте России, который проводил в Кремлевке почти столько же времени, сколько и в Кремле. Но реализовать проект удалось лишь после 11 сентября, когда наша оборонка пробила себе хороший заказ под программу борьбу с летающим международным терроризмом. Тот, правда, все не спешил насылать своих камикадзе в атаку на здания ЦКБ, поэтому автоматические зенитки с радарами сбивали пока только птичек, не оборудованных системой «свой – чужой», и бесхозные метеозонды. Однако я верил, что когда-нибудь ПЗРК принесут стране пользу: в час «Икс» здесь будет сбито НЛО, полное злых пришельцев.

Пачкая пальцы в крови, я кое-как обтер подошву ботинка, но мелкие неприятности на этом не кончились. Еще в вестибюле охрана корпуса затеяла с моей охраной интеллектуальный спор, кто тут главнее и кто имеет право проносить внутрь огнестрельное оружие, а кто нет (только корочки Администрации президента и мое любезное обещание разогнать всех здешних к чертовой бабушке загасили свару). Лифт сверху не приходил страшно долго. Потом мы перепутали этажи. А в довершение ко всему в меня – уже на правильном этаже – едва не врезалась какая-то психованная брюнетка. И если бы я не уступил ей дорогу, обязательно бы врезалась.

Я уже морально приготовился к тому, что и Серебряный, по закону подлости, окажется опять без сознания или, того хуже, мертвым трупом. Но, как ни странно, бывший мой начальник был жив, в здравом уме и трезвой памяти. Мне даже не пришлось его расталкивать.

– Здравствуй, Ванечка, – зашептал он, увидев меня у своего больничного одра. – Значит, ты все же открыл диск и убедился… Ну ладно-ладно, не строй из себя целку, я ведь понимаю, что ты явился навестить меня не просто так… Все файлы уже просмотрел?

– Только начал, – признался я, – там их чертова прорва. И вдобавок у меня, кроме тех файлов, нашлись еще кое-какие дела…

Без прелюдий я выложил на тумбочку один из «парацельсов».

– О-о! – На синеватых губах бывшего шефа проступила гримаса, похожая на его фирменную улыбочку. – Молодец, Ваня, хвалю. Ты уже перешел от теории к практике, поздравляю. И каковы успехи?

– Никаковы. – Я не хотел рассказывать ему о первом, удачном, опыте. – Можете сами попробовать. Обычное пирожное, без чудес.

– Спасибо, верю тебе на слово, – слабо хмыкнул Серебряный. – С чудесами ты бы мне его не предложил, я не обольщаюсь… Жалко, ты не открыл все файлы. Там где-то в пятой или шестой сотне есть очень смешной фрагмент – когда фюрер после июля 44-го обнаруживал, что его любимые пирожные – только пирожные и все. Мистика из них вышла, и власти над толпой больше не было…

– А почему ее не было, вам известно? – Я затаил дыхание. Виктор Львович открыл рот, закашлялся и жестом указал на стакан, стоящий на тумбочке. Я послушно влил в него какого-то сока.

– Видишь ли, Ванечка, история… – Серебряный сделал пару глотков и откинулся на подушки. – Та история, которую знают все, и та, которая была по-настоящему, сильно отличаются. Вот все считают, что заговор против Гитлера в 44-м не удался. А он удался. Потому что у Штауфенберга и компании получилось самое главное: рецепт пирожного исчез. С тех пор шарик сдулся. Гитлер из вождя нации стал заурядной истеричной развалиной, которую еще почти год слушались по инерции. Больше ничего у его повара

Ланге никогда не получалось. Все компоненты были верные, он их помнил наизусть… а в результате – никакого магнетизма.

– Так почему же?.. – Я с трудом сдерживал раздражение. Старик как будто нарочно не спешил переходить к самому главному.

– Тут, Ванечка, какой-то странный феномен, объяснить который я не берусь… Чудо – и все тут. Чтобы «Магнус Либер Кулинариус» дала результат, отличный от нуля, сама книга – ну или хотя бы оригинал листа с рецептом – обязаны присутствовать при готовке. Рядом. В той же кухне. Иначе не выйдет ничего волшебного, даже у самого великого повара в мире… В том-то, Ванечка, и ценность книги! А ты как думал? Будь по-иному, любой дурак мог бы списать или отксерить рецептик и делать что заблагорассудится. Нет, для чудес по Парацельсу нужен оригинал манускрипта. Или…

– Или что?

– Боюсь, Ванечка, тот способ… он тебе вряд ли подойдет… – Глаза Серебряного потускнели, его шепот стал еще тише.

– И все-таки – или что? Что?! – Я еле удержался, чтобы не встряхнуть вредного старикашку, как шейкер.

– …или готовкой должен был заниматься сам Парацельс… Прошелестев эти слова, Виктор Львович закрыл глаза. То ли

заснул, то ли потерял сознание, то ли, гадина такая, помер.