Есть, господин президент! Гурский Лев
О-хо-хо. Если бы нам назначили встречу где-то в районе вечной мерзлоты, оба камуцинца стали бы прекрасным засадным полком. Но для центра Москвы они все еще выглядели… хм… экзотично.
– При всем моем почтении к малочисленным народам Сибири, – тихо сказал Лаптев, – я думаю, что вон те бубен с колотушкой, кнут или аркан не годятся в качестве боевого оружия. Максимум, психологического: пугнуть, подать сигнал, собрать толпу. А еще лучше – пусть оба они ни во что не вмешиваются и просто приглядывают за нами из укрытия. Ну как наблюдатели ООН.
– Согласна, Макс, – кивнула я, – это подходящий вариант. Пусть держат тыл. Надо только прикинуть, как их лучше разместить – чтобы они-то все видели, а вот их, по возможности, нет…
Мотоцикл нам пришлось оставить на Шаболовке. К месту встречи наша фантастическая четверка добиралась на метро – по оранжевой ветке с переходом на зеленую. Разумеется, мы разделились на две группы: я и Макс поехали в первом вагоне, а камуцинцы – в последнем. Валере мы заранее объяснили, на какой им станции выходить, каким манером вести себя в случае «А» и в случае «Б» и отчего ни в том, ни в другом нельзя афишировать наше знакомство.
Шаман-стажер, как оказалось, неплохо читает карту. Валера быстро разобрался в пунктирных линиях, желто-зеленых заштрихованных квадратиках и черных точках. Он понял, с какой стороны им обходить «Новокузнецкую». Усек, где там дальше трамвайные пути, где асфальтовая дорожка, где газетные киоски, где скверик. И, самое главное, – где им с Удхой, не вызывая подозрений, занять выгодную позицию с наилучшим обзором и наименьшими потерями.
Серое, цвета февральского неба десятиэтажное здание на Пятницкой под завязку набито разными конторами. Точка рандеву с похитителями была определена в десяти шагах от этого дома – так что я и Макс остались снаружи, а камуцинцы переместились по ту сторону тяжелых стеклянных дверей с тонированными стеклами.
Много лет назад, при большевиках, за этими дверьми находилось чуть ли не все центральное радио СССР. Но затем одни эфирные голоса стихли, другие утекли, кто куда. Так что от былой роскоши осталось всего пара-тройка радиоточек, притом не самых крупных. На одну из них, сугубо православную, под названием «Благовест FM», я втайне особенно уповала. Сюда на эфир обычно стекались батюшки в рабочей одежде. Среди множества высоких клобуков два шаманских головных убора могли бы, по-моему, и затеряться…
В 16-50, как нам и велели, мы с Максом стояли на посту и вертели шеями туда-сюда: к нам могли подойти с трех сторон света.
В 16-55 я была полна надежд и мысленно прокручивала в голове детали своего будущего торга с похитителем.
В 17-05 я впервые забеспокоилась, не спутала ли я место встречи? Да нет: Дом Радио на Пятницкой один, ошибиться мудрено.
В 17-10 я попробовала отзвонить по номеру, который остался в моем мобильнике. «Аппарат абонента выключен, – сообщил мне приторный бабский голосок, – или находится вне зоны…» Ясно.
– Ерунда какая-то, – пожаловалась я Максу. – Чтобы человек назначал тебе свидание и сам же на него не приходил… У меня такого в жизни никогда не бывало. Ну почти никогда.
– А вот у меня бывало, – скучным голосом ответил Лаптев. Он все еще озирался по сторонам, как живой радар. – Сколько раз.
– И что эти девушки тебе потом говорили?
– Девушки? – переспросил Макс. Даже глянул на меня удивленно, непонимающе. – При чем тут деву… А-а, ты о таких свиданиях, о человеческих. Извини, я сразу не врубился… Нет, Яна, когда девушки, то все было нормально. А вот когда тебе забивают стрелку какие-нибудь осторожные скоты, то срыв – пятьдесят процентов из ста. Посмотрят издали, что-то им не понравится или покажется опасным, или просто настроение плохое – и привет. Сваливают. Обмен не состоялся. Потом обычно находят трупы…
– Ну спасибо, умеешь утешать. – Меня как электричеством долбануло от таких его слов. – Намекаешь, что мы зря шаманов подписали? Но их же по-любому ниоткуда снаружи не видно!
– Снаружи – да, а изнутри? Тихо-тихо, не оборачивайся, на дверь не смотри. Мы не можем быть уверенными, что тот человек подойдет к нам с улицы. Теоретически он может и выйти из подъезда. Такого я исключить тоже не могу… А по поводу шаманов – не знаю, лучше без них или с ними. Прикрытие как-никак. Может, оно и хорошо, что оба такие… интересные на вид. Подозрений не вызывают. Все, что явно бросается в глаза, не может быть засадой, это всем известно. Хотя у нас был однажды случай, с уличным клоуном на Арбате… Эй, а это еще что такое?
Прямо на меня со стороны Климентовского переулка ковылял, не разбирая дороги, окровавленный парень. Кровь была на руках, на одежде, но особенно много ее было на голове – как будто его саданули топором и грубо выдернули острие. Не доходя до меня двух шагов, парень простонал: «Больно, мне бо-о-о-оль-но…» – и, привалившись к торцу здания, начал оседать на асфальт.
Я кинулась было к раненому – поддержать, но Макс, зараза, ухватил меня за руку, тревожно бубня в самое ухо:
– Яна, не надо, стой смирно, нам вмешиваться нельзя, вдруг это подстава?.. Вокруг полно людей, помогут без тебя…
– Щас прям разбегутся! – сердито фыркнула я, вырываясь. – Глянь по сторонам, ты видишь хоть одного помогалыцика? Пока они будут чухаться, он кровью истечет… Сам же говорил, таких засад не бывает… Да не стой ты, лови какую-нибудь тачку… вон там «скорая» мимо едет, тормози ее, ну давай, скорее же, скорей!
Парень оказался не слишком-то легким. Я обхватила его за плечи, приподняла, потянула на себя – и он доверчиво поддался, что-то бормоча и постанывая. Вблизи его голова выглядела еще кошмарнее – словно на нее вылили сверху целый чан с кровью, густой, застывающей на волосах липкой коркой с противным сладковатым запахом. Господи, чем же это его? Нежели и вправду топором?
Шаг, еще шаг, потерпи, дружок, дядя Макс сейчас подсуетится, уже вот-вот. Больше всего я боялась, что Лаптев не успеет отловить «скорую». Ни в какое другое авто нам не погрузить парня с таким кровотечением: братцы-водители – не изверги, но драгоценную обивку своего салона они любят так искренне, так нежно…
За моей спиной взвыла сирена, завизжали протекторы, хлопнула дверца: слава богу, «скорая» тут! Все остальное уже проще.
Сзади деловито сказали: «Вносите, мы держим дверь», – и я еще успела подумать, что санитары могли бы, черт возьми, вылезти и помочь мне не только дверью. Но тут раненый парень как-то внезапно и резко потяжелел, навалился на меня, и мы с ним вместе опрокинулись в салон, прямо в объятья белых халатов… крепкие такие объятья… очень крепкие, не вырваться, да что за фигня? Я еще успела услышать снаружи шум, далекий крик Макса: «Яна, это ловуш…» – а затем мои нос и рот утонули в густом аптечном запахе. Мир вокруг свернулся в фунтик и погас…
– …Э-эй! Просыпайся! – Кто-то похлопал меня по щекам и легонько дернул за кончик носа.
Я открыла глаза. Надо мной мерцал белый потолок, а я была ему строго параллельна, с головы до пяток. Потом я куда-то поехала с громким металлическим щелчком; потолок превратился в стену, пятки мои очутились внизу, голова наверху. Меня двигали, а вот двинуться самостоятельно у меня почему-то не получалось. А если пошевелить языком? Кажется, хоть это в моих силах. Ура.
– Где… я?.. – В рот мне как будто натолкали мокрой ваты.
– В хорошем месте, – весело ответил мне тот же голос. Мужской.
Определенно он был мне знаком. Откуда? Ха-а-ароший вопрос. Я приготовилась сильно подумать об этом, но не успела: надо мной склонилось еще и лицо. Довольно молодое. Тоже знакомое, правда по-другому. Форматы аудио и видео у меня голове почему-то не совпали, и я стала вспоминать звук и картинку по отдельности.
С первой попытки я узнала лицо. Оно у меня в памяти оказалось пристегнуто к дурацким словам-сокращениям ГУО и ФСО, но хозяин лица – я это отчетливо помнила! – был не из ГУО и не из ФСО. Точно! Те его только охраняли. А сам он, как сказал мне Макс, был важной шишкой из АП. Из Администрации президента. Время нашей встречи – вчерашний день. Место встречи – Кремлевка. Я чуть не столкнулась с ним на восьмом этаже. Ладно, подумала я, теперь займемся голосом. Пусть он еще что-нибудь скажет.
– Вы… кто?.. – Язык мой был по-прежнему обложен слоем ваты, но ее стало немного поменьше. Было сто кэгэ, осталось десять.
– Вздор, вздор! – все так же весело отмахнулся человек из Администрации. – Что еще за «вы»? Ты Яна, я Ваня, мы с тобой вместе сидели в школе за одной партой, не помнишь?.. Да шучу я, шучу не напрягайся. Не сидели мы за одной партой. Но могли бы. Нам с тобой по тридцать два, правильно? А мои родители чуть не отдали меня в вашу школу, 554-ю, на Болотниковской, но заболела бабка, мы переехали… короче, не срослось, не вышло у нас, а жаль. Могли бы познакомиться еще в первом классе. Ходили бы на танцы, целовались бы, а? Ваня Щебнев и Яна Штейн – чем не пара?
Как только он произнес мои имя и фамилию, я узнала голос. «Яна Штейн? Скажи только „да“ или „нет“», – а затем ускользающий плеск воды в трубке, шорох магнитной пленки и записанная речь. Он!
Глава тридцать четвертая
Тот, кто (Яна. Продолжение)
– Сволочь. Мерзавец. Сукин сын. – Вата у меня изо рта исчезла. Очень своевременно. Такие важные слова, как эти четыре, нельзя произносить с запинкой. Кое-кто может подумать, будто я боюсь.
– Увы, – вздохнув, признал Ваня Щебнев, – исторический шанс упущен. Судьба-злодейка не свела нас много лет назад. Общих детских воспоминаний у нас нет. Придется вернуться во взрослую жизнь… Давай-ка, Яна, я устрою тебе небольшую экскурсию.
Он развернул меня вместе с креслом – щелкающим, инвалидским, на колесиках. Очень функциональная, признаюсь, штука: высокая спинка, подлокотники, подставка для ног. Видимо, авторы просчитали все мыслимые варианты применения конструкции. Включая и тот, что катать туда-сюда придется не только тихих инвалидов, но и буйнопомешанных. А тем не положено распускать руки. И ноги. Четыре ремня на четыре конечности – и где ты, записанное в Конституции право на свободу передвижения? Нет его. Спасибо, хоть сохранили мне свободу слова и взгляда.
Я осмотрелась. И поняла, что я в просторной больничной палате – белые стены, шкаф-купе, тумбочка, огромное открытое окно – почти от пола и до потолка. У окна единственная кровать, которую занимает незнакомый пожилой мужчина. Сморщенный, седой, опутанный проводами и змеящимися гофрированными трубками, с прозрачной маской на лице. Трубки от лица уходят внутрь высокого медицинского агрегата, похожего на сверхсовременную бормашину с мерцающим наверху разноцветным дисплеем. Агрегат тихонько чавкает воздухом – как будто ежесекундно высасывает его из больного. Хотя, конечно, все наоборот.
– Знаешь, Яна, кто этот мощный старик? – из-за спины спросил меня мой несостоявшийся сосед по парте. – Впрочем, виноват, откуда тебе знать? Мы – люди не публичные, в ящике светимся редко. Это, Яна, мой бывший шеф и учитель, Виктор Львович Серебряный. Я очень многим ему обязан. Он для меня – все равно что твой Окрошкин для тебя… Кстати, смешное совпадение: оба наших учителя сейчас одновременно в коме. И оба, представь себе, лежат теперь недалеко друг от друга – через коридор. Только две одноместные палаты на этаже… Ну, догадалась, где ты сейчас? Ага! Мы с тобой именно там, где виделись вчера. ЦКБ, корпус 23-Б, восьмой этаж. Сразу скажу: посторонних на этаже нет, только свои. Я выставил у входа на этаж двух охранников. И знаешь – никто мне не возразил, тут народ дисциплинированный… Ну хорошо, вернемся к коллективу, все там без нас уже заскучали.
Ваня вывез мое кресло из палаты Серебряного, преодолел со мной четыре метра поперек коридора и вкатил в дверь с надписью «А Окрошкин» – как не было точки между «А» и «О», так и нет.
Первым я заметила самого Окрошкина. К его лицу хищно протянулись трубки-змеи вроде тех, какие я уже видела в палате напротив; выходили они из такого же чавкающего медицинского устройства.
Глаза моего учителя были закрыты, лицо бледно. Легкий ветерок из настежь открытого окна растрепал седую метелку его бороды.
– Представляю всем Яну Штейн! – громко сказал Ваня. – Многим из вас она хорошо известна, и многих из вас она тоже знает. Но пусть все будут равны. Допустим понарошку, что все друг друга видят впервые. Есть возражения? Нет возражений. Ну и здорово.
Если старик Серебряный лежал у себя один-одинешенек, никому не нужный, то здесь я увидела сразу человек десять гостей: в основном, однако, гостей недобровольных и, по большей части, невеселых. Все они сидели вдоль стены в одинаковых инвалидских креслах-каталках, наподобие моего. Но лишь двое из десяти не были к ним привязаны. Эти-то двое как раз и ухмылялись нагло, и довольно переглядывались между собой.
Помимо кресел с посетителями, койки с больным и трудолюбивой воздухочавкалки, здесь оказался еще длинный стол. На нем было разложено – в относительном порядке – все уворованное у Черкашиных имущество. В том числе и пакеты с мукой, и банки с сахаром, и кюветы с пряностями, и та самая финская электропечка. Хоть сейчас бери и открывай в Кремлевке филиал кондитерской.
– Теперь, Яна, представляю тебе присутствующих. – Ваня, как и раньше, торчал позади меня. Я слышала его, не видя. – Смотри, крайний слева – мистер Алекс Роршак. Явился в Россию, чтобы выманить книгу Парацельса. Но мы, Яна, ему ее не отдадим… хотя нам ведь есть что отдавать, а? Не вздрагивай, в Администрации нет телепатов. Это тебя, Ян, менты со свалки слили. Однако не будем сейчас о книге, ты мне потом расскажешь, где она…
– Сто миллионов долларе, – хрипло произнес мистер Роршак. – Переводом на любой счет… в любой банк…
– Большой прогресс, – одобрил Ваня, – раньше он вообще хотел заполучить Парацельса на халяву. А когда очнулся у нас, начал с двадцати миллионов. Ты, Яна, благотворно действуешь на него. Только мы-с, мистер Роршак, книгами-с не торгуем, это вы не по адресу. Вам надобно обратиться в магазин «Москва», на Тверской, у них круглосуточно… Шучу. Двигаемся дальше. Вот этот герой с подбитым глазом – герр Макс-Иозеф Кунце, гражданин великого герцогства Кессельштейн… ой, извини, Яна, ошибочка вышла: это товарищ Лаптев с улицы Лубянки. Ты-то сама знала про этот фокус? Меня, например, только мои охранники час назад просветили. Я поражен успехами ФСБ… А ничего, герр
Штирлиц, что я вас так запросто раскрыл? Ну не хмурьтесь, тут все свои, никто не проболтается. Или думаете, ваш генерал Голубев на меня из-за вас обидится? Зря. В последний раз, когда я говорил с ним, он лихо придуривался, что не помнит никакого Лаптева-Шмаптева. А на нет и суда нет. Да и вообще ваш генерал мне сделал большую подлянку, поэтому чихать я хотел на его обиды… Ап-чхи…
– Прости, Яна, я пытался… – пробурчал Макс. Синяк у него под левым глазом уже начал отсвечивать яркой светофорной желтизной. И губа распухала. – У них в ФСО спецподготовка получше…
– О, не сердись на него, Яна. – Голос Вани звучал прямо-таки дружески. – Он старался, честно, без дураков. У двух моих охранников, если хочешь знать, теперь на мордах фингалы и пострашнее… Ну все-все, хватит об одном герое – тут их у нас целый выводок. Вот, пожалуйста, господин бухгалтер из «Черкашинских пирожных», отчаянный дед! По дороге сюда пытался выскочить из мини-вэна, на полном ходу. Жизнью, можно сказать, рисковал, чуть дорожную аварию не устроил… Мерси тебе, благородный старик, а мы с Яной перемещаемся дальше.
– Эх, гад, попался бы ты мне при Эль-Аламейне! – сердито сказал Ване вслед Глеб Евгеньевич. – Я бы тебя, подлеца, в песок закопал и танком переехал… Я бы тебя прямой наводкой…
– А вот эти два чучела, – Ваня подкатил мое кресло поближе к шаманам, – удивительнейшие создания! Знаешь, Яна, почему они в Москве? Ты не поверишь: я сам же их и позвал. Думал, что народная мудрость, от корней, мне для чего-нибудь сгодится. Но вы со своим Штирлицем дурно влияете на детей тундры: вместо мудрости из них поперла одна народная глупость. Нет, кроме шуток. Оба могли бы отсидеться, мы бы их вовсе не заметили. Так нет же! Сами вылезли! И своими бубнами с колотушками попытались затормозить нашу машину… Вот мы и прихватили их, за компанию.
– Напрасно вы, Валера, в самом деле, – попеняла я младшему из камуцинцев. – Ну что за самодеятельность! Мы же вас просили, дорогие, – не лезть на рожон, только наблюдать.
Шаман-стажер наклонился к Халунаю Удхе, пошептал ему в ухо.
– Эмде алгыс эзен, – торжественно объявил Удха, обращаясь к потолку. Потом немного помолчал и добавил, уже глядя куда-то мне за спину: – Хэсе оориг, хэсе нуоральыма булгусса.
– Он говорит, что так пожелали духи, – перевел Валера. – А еще он говорит: тому, кто высоко взлетел, больнее падать.
– Надо же! – рассмеялся Ваня. – Ваши духи как будто у нас работают. Больнее, а то мы не знаем. Потому-то мы и роняем других, но сами предпочитаем не падать… Ну хорошо, едем дальше. – Щебнев снова подтолкнул мое кресло. – Вот это девушка Света. Она, Яна, так тебя защищала, так защищала… и навела меня на одну интересную мысль, за что ей спасибо… Нечего хныкать, я бы и сам додумался. Яна, скажи ей, пусть не разводит сырость…
– Светик, не плачь, – стала успокаивать я продавщицу, – и не обращай внимания, у него такие гадские приколы, плюнь на него.
– Ага, женская солидарность, – заметил, хихикая, Ваня, – правильно, так нас, гнобите, это помогает. Скажи ей еще, что все мужики – сво… Все, двигаемся дальше, я еще не представил тебе двух своих соратников. Знакомься: этот жующий господин – депутат Госдумы, телезвезда, лидер партии «Почва» Тимофей Погодин. Из его офиса вы и забрали тех двух сибирских чучел…
Господин Погодин, очень похожий на себя-пупса, равнодушно махнул мне левой рукой. Правой он цепко держал половинку сэндвича.
– Чопчу мэгэджек те, – сказал Удха, кивнув в сторону Погодина. А Валера сейчас же перевел:
– Ему надо сбросить вес.
– Идите вы в тундру! – отмахнулся депутат.
Он слопал сэндвич и осмотрел пустую ладонь. Слизнул крошки и о чем-то задумался.
– Гляди, Яна, – Щебнев между тем продолжил экскурсию, – ты узнаешь молодого человека? Он, он, наш артист, уже отмылся. Зовут его Органон, это не сценический псевдоним, а настоящее имя. У парня большой талант, а? Так сыграть полутрупа!..
– Ду-у-у-у-ура! – протянул талант. В руке он держал пистолет и дулом почесывал макушку. – Я, Иван Николаевич, чуть не оборжался, когда она меня на себе перла… Изо всех ведь сил!..
– Органон, скотина ты неблагодарная, – мягко упрекнул Щебнев своего молодого соратника. – Мог бы хоть спасибо ей сказать, она тебе, между прочим, жизнь спасала. Ну думала, что спасала… И поосторожней ты, бога ради, с оружием. Тебе его дали для солидности, а не для самоубийства. Вышибешь себе мозги, других от меня не получишь. У нас здесь не Изумрудный город… Ну, продолжаем путь… Стоп, уже приехали. Вот мы и добрались до виновников торжества. Ти-ши-на. Имею честь представить вам Юрия и Антонину Черкашиных, самых гениальных кондитеров Всея Руси. Ну-ка всем дружно радоваться, кому говорю!
Лицо у Антонины было совсем не радостное, а усталое и обиженное. На скуле у мрачного Юрия я заметила свежий кровоподтек.
– Вот ведь какая ерунда получается, – сказал мне Ваня, наклонившись к самому уху. – Когда титанические трудности пройдены, возникают трудности идиотические. Посуди сама: у нас есть все, чтобы сделать лучшее в мире пирожное. Продукты есть, кулинары есть, печка есть, а теперь я и рецептом владею. Вот оригинал. Вот перевод на русский. Забыли – подскажем, устали – поможем. Трудись – не хочу. Чего же нет? Доброй воли. Ты не поверишь, Яна, эти странные люди, твои друзья, отказываются испечь даже одно пирожное. Мне хватит одного для начала… Так ведь нет! Почему? Не желают. У них сомне-е-ения. Одна надежда на тебя, Яна. Ты у них вроде как в авторитете, пообщайся с ними.
– Яночка, мы не хотим… – шепотом призналась Антонина. – Я сама не понимаю, отчего так. Мы раньше их пекли, и все хорошо… А сейчас мне не по себе… Душа не лежит. Что-то скверное тут затевается. Я даже толком объяснить не могу, но чувствую…
– Антоша права, – согласился Юра. – Зрение легче обмануть, чем слух. Ваш голос, господин Щебнев, не вызывает у нас доверия. И рецепт, кстати, не ваш, а Яны. Она его нам достала. Ей решать, не вам. Без ее согласия никто из нас и пальцем не пошевелит.
– Рецепт никакой не Яны, а Парацельса! – с неожиданной злостью сказал Ваня. – Теофраста Бомбаста фон Гогенгейма. Бумажке полтыщи лет, вы случайно не забыли? От праха хозяина атомов не осталось. Никакие права теперь не действуют. Раз рецепт у меня, значит, он мой… ну или российского народа в моем лице, если вам от этого станет легче. Я же госчиновник, типа слуги народа.
– Триста миллионов долларе… – завел свою волынку Роршак. Для скупердяя, который сулил мне за любовь аж две с половиной сотни зеленых, это совершенно невозможная сумма.
– Вот! Видите? – Щебнев захлопал в ладоши. – А те, у которых все на слух, пускай прислушаются к голосу Америки. Мистер Роршак хоть понимает, у кого права. А ведь его босс, Пол Гоген-гейм, мог бы вякать о наследстве. Но он честно предлагает свои долларе… Что ж, дорогие гении, будь по-вашему. Вам нужно согласие Яны? Яна, скажи этим неразумным хазарам, что ты не возражаешь. Пусть пекут образец. И покончим с этим делом поскорее.
– Допустим, я возражаю, – сказала я. – И что теперь?
– Ты хорошо подумала?
– Я вообще привыкла думать.
– Уфф! – тяжело вздохнул Ваня. – Ка-а-а-ак же вы меня задолбали! Поубивал бы всех… Органон, спокойнее, не целься ни в кого, это такая фигура речи… Ну хорошо, хорошо, я же умный, я все предусмотрел… Значит, так: для всех команда «вольно» – временно. Тима, Органон, приглядите за гостями, а мы с нашей неуступчивой Яной Штейн ненадолго вас покинем. У нас будут вроде как сепаратные переговоры. Мы скоро возвратимся с консенсусом.
Щебнев выкатил мое кресло из палаты Окрошкина, вернул меня в палату Серебряного. Сам взял еще одно кресло, уселся напротив меня, откашлялся и произнес с искренним упреком в голосе:
– Я думал, ты мягкая и чуткая.
Только теперь я смогла хорошенько рассмотреть этого Ваню. И, к сожалению, нашла его внешне довольно-таки смазливым. Притом он – к моему двойному сожалению! – не дурак. И, похоже, не нарцисс, зацикленный на своей внешности. В школе мне нравился именно этот тип. Если бы он учился в нашем классе или хотя бы в параллельном, все могло быть примерно так, как он и описывал: вздохи на скамейке, прогулки при луне, танцы-медляки и тому подобное. До чего же замечательно, что девочка Яна уже выросла!
– Нетушки, – ответила я ему, – я сухая и черствая.
– Яна, пойми, у меня мало времени и нет ни малейшего желания валять дурака. Ты тормозишь не просто мой личный проект, а кое-что очень важное. Куда более важное, чем просто Ваня и Яна.
– Ну да, – фыркнула я, – конечно. Решается судьба страны.
– Именно так. Ты попала в точку. – Ваня Щебнев произнес эти слова таким серьезным и драматически-звенящим голосом, что я сразу же ему поверила. Точнее, поверила в то, что он сам в это верит и шутить со мной на эту тему не собирается.
– Что ты имеешь в виду?
– Ой, только не надо корчить из себя мисс Куриные Мозги! – Щебнев шлепнул ладонями о подлокотники. – Дверь закрыта, нас никто не слышит. Ты можешь вешать лапшу своим гениям-кондитерам, я могу плести белиберду своим соратничкам, но мы-то с тобой оба знаем правду о «парацельсах с изюмом»!
– Ну разумеется, знаем, – соврала я как можно непринужденнее. Только бы, думала я, ох только бы он не догадался, до какой степени я здесь тупа. Счастье, что я не блондинка. В ум и хитрость брюнеток мужчины почему-то верят больше. – Правда, я не подозревала, что ты зайдешь с этим так далеко…
– Моя дорогая Яна Ефимовна Штейн, черт тебя возьми, с этим можно заходить только далеко, иначе и браться не стоит. Сама рассуди, не в цирке же мне выступать с фокусами?
– Цирк для тебя, конечно, мелковат по масштабу… – Я еще шла наугад, но долго эти блуждания без компаса не могли продолжаться. Ладно, сыграем ва-банк. Лучше хватануть через край, чем занизить ставки. – А всю страну, значит, потянешь?
– А почему, собственно, нет? – На Ванином лице не возникло ничего похожего на усмешку. – Поверь, я всю нашу власть знаю изнутри – такое, Ян, убожество! Они либо воры, либо идиоты, либо воры-идиоты. А эти их рожи… Как их не тошнит, когда они смотрятся в зеркало? И ведь главное, Яна, – они ни на что не способны! Ну вот, к примеру, ты видела нашего патриота Погодина? Ты знала, что него был шанс? Ведь был! Он попробовал, причем раньше меня. И что? Даже не въехал, что был на вершине мира и мог им управлять. Я оттого и терплю его, что он такая амеба бесхребетная… Ты все-таки согласись: есть какая-то сермяга в том, что рецепт достался именно мне. Я лучше их всех. Моложе. Симпатичнее. Умнее. У меня пока не высохли мозги. Я справлюсь.
Так он, выходит, не придуривается, поняла я. Мессия. Ой-ей-ей…
– Ты пойми, случай уникальный, такой всего один на миллион выпадает, – вдохновенно продолжал Щебнев. – Тысячу лет Русью управляли палка и кнут, петля и дыба, пулемет и ГУЛАГ. А тут есть шанс спаять страну любовью, как завещал поэт. Пирожные Парацельса – они как спусковой крючок этой любви. Съел – и порядок. Орднунг. Представь: твои слова не подвержены инфляции. Слова, в которых больше смысла, чем заложено изначально, и каждый бит информации – повод для любви. Ты говоришь народу: «дважды два – четыре» – и народ тебя любит за таблицу умножения. Ты говоришь: «надо экономить!» – и все радостно затягивают пояса. Покой, стабильность. Никакой чернухи, никакого восстания масс, гражданской войны… Нуда, слегка тоталитарно, так ведь почти без репрессий… Ты, конечно, вспомнишь про глухонемых? Ты права, на них моя харизма не подействует. Возможно, они станут диссидентами. Но сколько их, в процентном отношении? Мизер. Всех их, в конце концов, можно будет выслать куда-нибудь подальше – в тундру, к нашим друзьям камуцинцам… Шучу я. Шучу. Обещаю, я выучу азбуку глухонемых и да не обделю их своею благодатью… Ну что, убедил я тебя? Поможешь?
Ужас, с внутренней дрожью подумала я, мать твою, Парацельс, что за фигню ты на нас наслал? Мало нам любви из-под палки, так теперь нас ждет сладкая каторга… Я внезапно вспомнила, как гордые сиамские киски по мановению лапы моей Пульхерии добровольно бросались в бассейн. А ведь люди, в большинстве своем, лишены природной кошачьей гордости и природного чувства меры. А значит… Страшно вообразить, куда они готовы будут прыгать, зомбированные любовью. Настоящее «Белое Братство» в масштабах всей страны. Нет уж, Ваня, я в этом не участвую!
– Убедил, – ответила я. – Не помогу. Принципиально. Щебнев задумчиво потер лоб. Нахмурился.
– Ты меня не поняла. Жаль. Я-то хотел по-доброму но у меня есть в запасе варианты пожестче. Раз так, мне придется кое-что тебе продемонстрировать… Ты не додумалась, почему мы собрались не где-то, но именно в ЦКБ?.. А? Не доходит? Смотри!
Ваня встал с места, сделал несколько шагов и приблизился к уже знакомому агрегату, стоящему у постели больного.
– Вот эта штука занимается искусственной вентиляцией легких Виктора Львовича Серебряного, – объяснил мне он. – То есть она дышит вместо него. Но если нажать пальцем вот на этот квадратик, под дисплеем… тут сенсорная клавиатура… и передвинуть на два деления, она будет работать медленнее, еще медленнее… А если отключить питание… вот эта черная ручка у основания, видишь?
– Ты этого не сделаешь! – Я чувствовала, что сама задыхаюсь.
– Ну конечно, сделаю. Он же без сознания, больно не будет… и, в любом случае, ему самое время уйти. Для примера. Видишь ли, Яна, я хочу, чтобы ты убедилась: если уж я отправлю на тот свет своего учителя – близкого мне, как ты понимаешь, человека, – так неужели я не смогу проделать это и с твоим Окрошкиным?.. Смотри, я по-во-ра-чи-ва-ю ручку вправо…
Первый раз на моих глазах убивали человека. Хладнокровно лишали его остатков жизни. И я вдруг поняла, что я никакая не Яна д'Арк – по части принципов. Не смогу я взвесить, где меньшее из зол.
– Не надо, – зашептала я, – черт с тобой, я согласна, я уговорю Черкашиных, но ты не убивай никого, не будь же гадом…
– Поздно, Яна, поздно! – Щебнев повернул ручку. Чавкающие звуки стали стихать. Гофрированные трубки перестали пульсировать и обвисли. – Как там у нас в детстве-то говорили? Первое слово дороже второго. Я хочу, чтобы смерть Серебряного была не только на моей, но и на твоей совести. Поделим ее по-братски… Нет, ты смотри, смотри, глаз не зажмуривай! Я хочу, чтобы ты видела, как человек перестает дышать – по твоей вине. Так что если вдруг ты передумаешь или вдруг Черкашины решать сжульничать, помни: на аппарате возле Окрошкина есть точно такая же замечательная рукоятка… Ага, видишь, на дисплее прямая линия? Это то самое, о чем ты подумала. Очень быстрая и гуманная смерть. Ну теперь ты, Яна, найдешь правильные слова для кондитеров?..
А что, по-вашему, я могла сделать?
Пока Юра с Тоней, получившие временную свободу, лепили одинокого «парацельсика», я сделала попытку сосредоточиться.
Одна жуткая вещь уже случилась, но это – только начало. Как только пирожное будет готово, ему уже никто не будет нужен. Кроме Тони с Юрой. Они – из любви – станут выпекать лично ему сотни, тысячи «парацельсиков». А мы… Что ему помешает попросить нас выпрыгнуть в окно? И мы все радостно прыгнем, вопя от любви…
На мое счастье, подумала я, Щебнев допустил две ошибки. Первую – он вообразил, что я знаю о свойствах пирожных. Второе – он проболтался, что его подручные не очень представляют результат.
Конечно, надежды немного, но… Ваня сам говорил, что пузан уже раз попробовал. Неужто ему не захочется повторить? Это вам не дурацкий сэндвич, это что-то особенное. Рано или поздно у всякого обжоры жевательные позывы иногда перевешивают все, нужно только дать импульс. Даже амеба – и та однажды совершает значительный поступок в своей жизни – когда делится…
С радостью я заметила, что Погодин как-то очень пристально следит за кондитерами. Значит, что-то шевелилось в его заплывших мозгах? Может, он не такой уж остолоп, каким его считает Щебнев? А вдруг он тоже о чем-то догадывается?
Палату Окрошкина уже наполнял горячий сладкий запах. Еще минут пять, пока пирожное зарумянится, еще чуть-чуть, пока остынет…
Смотри, Погодин, смотри, облизывайся, мысленно соблазняла его я. Тебя это касается сильнее других. Догадайся же наконец: лучшее в твоей жизни лакомство сейчас будет съедено без тебя. Ты ведь был на вершине, забыл? Я тебе напомню. Крик – чем не импульс?
В ту секунду, когда пирамидка с изюмом перекочевала с подноса в ладонь Щебневу я завопила первое, что пришло мне в голову: – Вот она, власть над миром! Жуй, Ваня, никому не давай! И амеба Погодин не выдержал искуса.
Он рванулся с места, подпрыгнул и зубами вцепился в верхнюю часть пирожного. Прежде чем Ваня сумел оттолкнуть сообщника, тот уже изо всех сил жевал захваченный кусок. Оценив ситуацию, Щебнев стремительно затолкал остаток пирамидки себе в рот, и оба одновременно заорали друг на друга, стараясь перекричать.
Внутренне я готовилась к худшему. Я представляла, что слова их вопьются в наши незащищенные уши, мигом прорастут в мозгах райскими цветами – и мы моментально возлюбим обоих. Уповала я лишь на то, что толстый и тонкий будут в это самое время заняты взаимной грызней, а на цветы нашей любви внимания не обратят.
Но – секунда… другая… и ничего не случилось! Не сработало? Сработало не так? Черкашины ошиблись? Парацельсова магия выдохлась? Толстый урод Погодин и смазливый негодяй Ваня орали друг на друга, размахивали руками – но в наших глазах они не превращались в гениев чистой красоты и образчиков величия.
И все же что-то с ними случилось. В первый миг я даже не поняла, что. Потом решила, что это игра света. И лишь тогда, когда громко ахнула Светочка, я убедилась: не ошибка и не глюк.
Будь у меня свободны руки, я бы ущипнула себя и протерла глаза: мне показалось, что оба они не стоят на полу, а висят над полом!
Глава тридцать пятая
Летальный исход (Иван)
Жалко ли мне было Виктора Львовича? Есть ли жизнь на Марсе? Вопросы одинаково дурацкие. Ответ один: не знаю. Жалость и марсиане – не по моему ведомству. Я не занимаюсь этикой и не гадаю на звездных картах. Вы бы меня еще спросили, почему это нашей Фемиде запрещено рубить самые гнусные головы, а в нашей медицине смертные приговоры пачками выносятся без суда и права апелляции. Что это, мол, граждане, за двойные стандарты – для синих мундиров одни, для белых халатов другие?
Допустим, двойные, и что же? Мне из-за того чаю не пить? Такова жизнь, чувачки. Расслабьтесь. Этот мир придуман не нами.
Есть больничное правило: того, кто в коме, могут отключить, как электрическую лампочку, – в любую минуту, с согласия близких родичей. А я Серебряному кто? Я и есть настоящий родственник, ближе не бывает. Не буквально, но фактически. Я его ученик, его любимое детище, его наследник и могильщик в одном наборе. Так заведено от сотворения мира, конец – это всегда чье-то начало. Бабочка выпорхнет из кокона – значит, кокону кранты. Скорлупа, шелуха, плацента, куколка, змеиная кожа – все ненужное подлежит утилизации. Новый мир отряхивает прах старого. Дисплей вытесняет аспидную доску. Железный конь скачет на смену крестьянской лошадке. И при этом, что ценно, не жрет ни овса, ни сена.
Вообще Виктор Львович должен был бы сказать мне спасибо за то, что ушел с пользой. Красиво и поучительно. У нас вышел славный тандем: я поработал при нем ангелом смерти, а он при мне – школьным наглядным пособием. Вдвоем, рука об руку, мы объяснили непонятливой мадам Штейн, что бетонные столбы с указателями «хорошо!» и «плохо!» в эпоху релятивизма есть такая же архаика, как розовые рейтузы в эпоху стрингов. Цель оправдывает средства.
Повторяю еще раз, медленно. Цель. Всегда. Оправдывает. Средства. С этой истиной обычно спорят лишь чистоплюи, не выбравшие верной цели либо стесненные в средствах. А я – ни то, ни другое…
Я старался не выпускать из поля зрения обоих мрачных трудяг Черкашиных: муж-кондитер и жена-кондитерша, послушные Яне, перестали ломаться и творили вручную мое Сладкое
Будущее С Изюмом. Наблюдая за его скорым приближением, я, словно Гай Юлий Цезарь, думал о четырех интересных вещах сразу.
О Викторе Львовиче Серебряном – то бишь о философской, блин, связи маленькой смерти индивида с большой жизнью вида.
О том, как я поступлю, если эти слепые кроты – ой, не дай им Боже! – замыслили саботаж и попытаются по ходу смухлевать.
О том, что соратнички мои Тима с Органоном, похоже, выработали нынче свой ресурс и пора отправить этих андроидов на переплавку.
А еще я, конечно же, размышлял о том, каким манером Ванечка Щебнев будет стреноживать свое стадо численностью в 150 миллионов голов – аккурат после того, как из слуги народа сделается его хозяином: любимым президентом, или там государем Иоанном Великим, или генералиссимусом Всея Руси… Форму моего дальнейшего правления я еще не определил, и хрен бы с ней, формой. Содержание важнее. Могу скромно именоваться Отцом нации. Эдаким молодым счастливым ее папаней.
Мысль номер два, о кротах, была наиболее зудящей из всех, но не опасной. Ваню на фу-фу не возьмешь. Узнать фальшак я смогу с одного укуса, благо опыт есть. Мои рецепторы теперь уловят признаки «парацельса» в секунду, а восхитительное шампанское чувство легкости и проницаемости мира вокруг подделать нельзя. Это ощущение, милые кроты, не спутаешь ни с чем; это во мне навсегда, как первая любовь и первая в жизни порция мороженого.
Обманет меня эта парочка? Тем хуже для них. Тогда придется поучить их уму-разуму. Я уже решил, что следующим козлом отпущения станет не Окрошкин: выключать второго коматозника подряд – скука смертная. Думаю, под раздачу попадет вздорный старик-бухгалтер. Да и зачем, если разобраться, Черкашиным бухгалтер? Какие у них финансовые дела? Раз я теперь единственный их клиент, кондитерская закрыта навсегда. Со временем я, наверное, разберусь в книге Парацельса и испробую всяко-разного, но первое время пускай они наштампуют мне про запас побольше снарядиков с изюмом – это пока главнее. А жить кондитеры будут, естественно, в Кремле и здесь же наполнять мою личную продовольственную корзинку. Кстати, надо выяснить у Управделами Кремля, не осталось ли у нас казематов поприличней? Может, подвал какой-нибудь разгрузить для них? Чтоб они были и под рукой, и под замком. Как и всякому Королю-Солнце, мне по чину положено иметь пару Железных Масок.
Мысль номер три, о соратничках, была короткой, мимолетной и плавно переходила в мысль номер четыре, о светлом будущем. Да, мне придется побыстрей списать в утиль Тиму, Органона, «Почву», а заодно и все партии в стране – кроме, конечно, Партии Любителей Вани Щ. Последнюю я сделаю о-о-о-о-чень демократичной, похожей не на КПСС, НСДАП или «Любимую страну», а на фан-клуб. Фиксированного членства не надо, партбилетов не будет, взносов тоже, сам я буду генсеком и одновременно поп-идолом. Bay Ванья! Аплодисменты. Спасибо, спасибо, друзья, вы со мной, я с вами, мы вместе! И никаких «пятиминуток ненависти» по ТВ – что за чепуха? Какие враги? Откуда у меня – у меня! – могут быть враги? Офонарели? Мир-дружба-братство. Другое дело – «пятиминутки любви» на всех каналах – это необходимо, в порядке профилактики. Съем пирожное и запишу ролик, пусть крутят. Маленькую такую речугу в духе Чумака, преподобного Билли Грэма или Светоносного Нектария…
Ага-а, вот, кажется, и поспело мое изюмное чудо, мой сладкий соблазн-Verfuhrung, мое личное колдовство-Verzauberung. Гитлер, к слову, был идиот: с такими возможностями и так облажаться!
А сейчас наступает самый опасный голевой момент, вни-ма-ни-е!
Готовый «парацельс» медленно сходит со стапелей и должен перейти под мой личный контроль. Смотрим во все глаза – на Черкашиных: если кто-то из слепых кротов задумал взбрыкнуть, то иной любой другой возможности им уже не представится. Теперь или никогда.
Раз-два! Оп! Мое! Зря я дергался, передача прошла без эксцессов.
Я протянул руку и, не встретив сопротивления, ухватил с подноса пирожное – снарядик «Фау-1», наполненный сладкой взрывчаткой любви. Никакого бунта кроты Черкашины не подняли, признав мое право силы: мол, ешьте, господин президент земного шара. Что ж, не откажусь. Есть так есть. Мне остается лишь поднести добычу ко рту. Понюхать. Сделать контрольный надкус и… и…
– Вот она, власть над миром! – вдруг истошно завизжала истеричка Яна. – Жуй, Ваня, никому не давай!
И грянула беда, откуда не ждали: сука Тима – то ли спятив от этого визга, то ли, наоборот, все заранее рассчитав! – с невиданной прытью оторвал жопу от кресла и бросился на меня.
Конечно, я сумел отпихнуть эту алчную жирную пасть, но не без потерь. Паршивец за раз успел отожрать процентов тридцать моей собственности! Ах ты, пузан проклятый! Ну погоди, Погодин!
Медлить, однако, было нельзя: я торопливо цапнул две оставшихся трети «парацельса» и начал остервенело перемалывать их зубами, стараясь заглотнуть быстрей сладкую чудо-плоть пирожного.
Ну же, ну же, ну же! Кто первый подаст голос, у того и перевес. Если завопим хором, победа моя: мне досталось вдвое больше, чем ему, и власть моя должна была быть вдвое сильнее – как у таракана Никандрова, оседлавшего трон из канцелярских скрепок.
Жуя изо всех сил и почти не чувствуя вкуса на языке, я все-таки сумел оценить главное: Серебряный не соврал, Черкашины не подвели – это был настоящий заряженный «парацельс», как в прошлый раз, когда я укрощал шефа. Были и шампанский кайф, и прозрачность в мозгах, и полнейшая свобода, и восторг… а невесомости стало, кажется, еще больше, гораздо больше. Меня словно приподнимало, тянуло ввысь, отрывало от земли.
– Мое-е-е-е! – выкрикнул я и вытянул руку навстречу Тиме. – К ноге!
– Мое-е-е-е! – эхом отозвался Погодин и точно так же потянул жирные ручонки в сторону меня. – Я гла-а-авный!
С облегчением я понял, что Тимино мычание на меня не действует. Но тут же осознал: ведь и мои ведь команды не действуют на Тиму! Мы уравновесили друг друга? Но я же съел больше!
Додумать мысль я не успел: меня легонько стукнули по затылку, и это сделал не человек, а потолок! Мамочки мои, летю-ю-ю-ю! – и, думая это, я уже не стоял на полу, а парил под потолком.
И Тима тоже парил. Мы оба парили! Как два воздушных шарика, как две чертовых резиновых Зины, надутые гелием, я и Погодин болтались высоко над полом. Откуда здесь, на хрен, такой побочный эффект? Сука, Парацельс, что за шутки? Мы так не договаривались! Я невесомость не заказывал… мне она не нужна, я не могу быть шариком, это же несолидно в моем положении!
Не окажись под рукой ажурного светильника, за который я успел удержаться, я мог запросто вылететь – прямо в открытое ок…
О, дьявол, а ведь Тима в самом деле направляется в окно! И не по собственному желанию, но по зову стихий: откуда-то взявшийся под потолком ветерок – легчайший для людей и могучий для нас, двух невесомых пузырей, – без труда выдувал моего бывшего соратничка за пределы здания. Барахтаясь, Погодин ухватился за оконную занавеску и в последнюю секунду смог притормозить: руки и голова еще внутри, жопа и ноги уже снаружи, и жопа намного выше головы.
«Девочка плачет, шарик улетел, – подумал я, завороженный этим странным зрелищем, – ее утешают, а шарик летит».
Тонкая занавеска оборвалась. Всхрюкнув от ужаса, шарик-Тима выпорхнул из комнаты, и сейчас же где-то у нас над головой что есть сил взвыла тревожная сирена. Громкий механический голос гнусаво завел: «Опасность! Опасность! Над режимной территорией ЦКБ обнаружен неопознанный объект! Опасность! Над режимной территорией…» Боевая автоматика ПЗРК на крыше засекла цель – возможного летучего террориста-камикадзе. Если в корпус Тимы Погодина не встроена система «свой-чужой», то через пять секунд система ПЗРК не получит ответа на нужной частоте, а если ответа не будет вовремя, то еще через пять секунд…
От пулеметного грохота у меня заложило уши. Мимо нашего окна, кувыркаясь, пролетело вниз что-то небольшое и ярко-красное – ошметки человека-шарика. Мой любимый цвет, мой любимый размер…
Хрупкий рожок светильника обломился и остался у меня в руке. Опора пропала. Ветер, падла, тотчас же воспользовался этим и потянул за шкирку – туда, в смертельный прямоугольник окна.
Спасибо моему инстинкту самосохранения! Я сам и подумать не успел, а тело, повинуясь этому древнему чувству, само как-то поднырнуло вниз, развернулось в полете и ухватилось пальцами за мягкую от солнца, рассыпающуюся жесть оконного карниза.
– Органон, мать твою! – провопил я, заглядывая в комнату. Даже если вся любовь из пирожных ушла в невесомость, у меня еще остался один не привязанный соратник. – Органон, быстро дай руку! Да скорее, не зли меня! Руку, говорю! Получишь повышение!
Юный ублюдок не тронулся с места, словно не слышал моего вопля.
– Эй, помогите же кто-нибудь!
Мягкая жесть карниза хрустнула у меня в руке. Последнее, что я услышал, отламываясь от окна и улетая вверх навстречу пустоте и сирене, были три возгласа, прозвучавшие почти одновременно:
– Я теперь лидер «Почвы»!
– Миллиард долларе!
– Юрка, ты опять перепутал корицу и кориандр!
Глава тридцать шестая
Миссия выполнима (Яна)
Я люблю камины – не за их умение обогреть наши руки и ноги: это и калориферы могут, подумаешь, не велика проблема! К тому же летом греться нет особой нужды – чаще всего и так тепло. Я люблю камины за другое. За обманчивое, но прекрасное чувство уюта и спокойствия, которые возникает у людей, сидящих вблизи открытого огня. Даже у тех людей, чьи головы все еще идут кругом от невероятных, немыслимых событий, только что ими пережитых…
– Это была левитация, да? – тихо спросила я у хозяина.
Тот пошуровал кочергой в камине, дав огню разгореться всласть и насытиться в свое удовольствие, а затем ответил:
– Можно и так сказать. У Парацельса было своеобразное чувство юмора. Многие его рецепты различаются всего одним ингредиентом, а их последствия… вы сами их видели. Правда, он всегда честно расставлял значки предупреждения. Если вы, Яна, обратили внимание, там у него внизу, прямо под рецептом, имеется пиктограмма «quatere alas», то есть «махать крыльями». Хотя и тут прячется небольшое лукавство. У этого феномена, насколько я могу судить, иная природа – речь идет не о полете Икара, а, скорее, о парении монгольфьера или аэростата. Ты можешь подняться ввысь, но дальше ты во власти воздушных потоков…
Макс смущенно кашлянул:
– Когда вы там появились, прямо из окна палаты напротив, мне ведь на секунду показалось… в общем, что и вы к нам прилетели.
Я тоже помнила это волнующее мгновение: адская сирена на крыше воет-надрывается, Светка визжит как ненормальная, Дахно ругается, американца громко тошнит цифрами с большими нулями, Органон вверх-вниз машет пистолетом – того и гляди кого-нибудь пристрелит… И тут из ниоткуда возникает старичок-невеличок в смешной треугольной шапке, хлопает в сухие ладошки и объявляет: «Ша! Обеденный перерыв!». Следом за ним вваливаются две дылды, обвешанные тросами, и втаскивают мешок с бутербродами, пахнущими обалденно. И весь ужас куда-то мигом пропадает…
– Нет-нет, дорогой Максим! – засмеялся Тринитатский. – Я ведь не Карлсон, не муха, не цеппелин. Ни летать, ни лазать по отвесным стенам в жизни не умел. Спасибо нашим альпинистам, Толе Шалину и Коле Болтаеву они меня на себе подняли – благо вешу я совсем мало… Вам, Яночка, тоже большое спасибо: вы нам очень вовремя подсказали, где вас искать.
– Я? – удивилась я. – Когда это я успела?
– Ну как же? А записка, которую вы оставили вместе с книгой? Вы же там ясно написали, что убегаете по важному и срочному делу. Я, как прочел, сразу все понял. Что для Яны Штейн может быть важней и срочней, чем навестить заболевшего Адама?
Я покраснела и потупилась: мое «важное дело», о котором я накорябала в записке, было всего только нашей погоней за Погодиным. Всеволод Ларионович, вы думаете обо мне лучше, чем я того заслуживаю. Но я исправлюсь, обещаю!
Макс опять кашлянул – уже в который раз за вечер. Кажется, у него на языке вертелся очередной вопрос. Даже теперь, когда хозяин дома поведал нам о многом без утайки, капитан ФСБ еще не исчерпал своего любопытства. Да и я, признаться, тоже.
– Всеволод Ларионович, – сказал Лаптев, – выходит, этому Кунце… то есть настоящему Кунце, было известно все?
– Не все, конечно, не все, – качнул головой наш гостеприимный хозяин. – Но, не в обиду вам будь сказано, он знал гораздо больше, чем вы считали. А по-вашему, Максим, сумел бы человек сам, своими силами докопаться до этой истории так быстро – просто сидя в Интернете или в библиотеке? Нет. Поскольку Кунце выполнял мою просьбу, я не мог держать его в неведении, кое-что подсказал… Ведь именно к нему, к Максу-Иозефу в Кессельштейн, и ехал Триволис… тот самый человек в «мерседесе». Тот, которого убили. Другое дело, встреча должна была состояться при иных обстоятельствах – совсем не таких драматических. И все эти прочие сумасшедшие гонки на мотоциклах через всю Европу я не планировал. Кунце должен был приехать в Москву нормально, мирно, легально, без отвратительного нацистского шлейфа…
– Но вы же понимали, что растревожите осиное гнездо! – не отставал Лаптев. – Если человек грабит музей Гитлера, то можно представить, что поклонники фюрера не оставят это безнаказанным.
– Да не посылал я его грабить музей! – всплеснул руками бывший шеф-повар «Пекина». – Триволис должен был всего лишь купить листок у Пауля Штауфенберга, и на это ему были выданы очень приличные деньги. А он, видите ли, решил сэкономить и деньги оставить себе… Жадность, друзья мои, – скверное качество, а когда оно идет рука об руку с глупостью, то и катастрофическое. Я, впрочем, вины с себя не снимаю, отнюдь. Нельзя было брать в дело человека только на том основании, что он пра-пра-пра… словом, отдаленнейший потомок Максима Грека. Я, сентиментальный дурак, воображал, что это будет символично. Дескать, в шестнадцатом веке предок стянул у Парацельса книгу и спрятал ее, и теперь Триволис-младший помогает возвращению на круги своя…
– Стянул? Знаменитый богослов был жуликом? – фыркнула я.
– Максим Грек был, прежде чего, умнейшим человеком своего времени, – нравоучительно заметил Тринитатский. – Я считаю, он поступил по совести. Он очень боялся, что книга попадет к его сопернику, царскому врачу Булеву… Тот бы, конечно, не стал прятать манускрипт глубоко в библиотеке. Он был экспериментатор, азартный, рисковый человек. Он бы наломал дров – всем бы мало не показалось. Но, как говорят, бодливой корове Бог рогов не дает.
– Значит, лист, недостающий в книге, Парацельс выдернул еще раньше? – спросил Лаптев. – Я имею в виду ту страницу, которую вам доставили альпинисты? И как она вообще попала так высоко?
– Филипп Аурелий Теофраст Бомбаст фон Гогенгейм мог увлекаться, но знал границу, – ответил Тринитатский. – Монах, которого он встретил в Китай-городе, отправлялся в Тибет, в маленький высокогорный монастырь, и Парацельс отдал ему один из рецептов, от греха подальше… Вы не представляете, друзья, скольких трудов мне стоило вычислить то место! И затем передать туда послание… Хорошо еще, что в мире существует замечательная профессия – альпинист. Никто у них не спрашивает, зачем они лезут в горы. Спорт! Куда хотят, туда и лезут. И маленький бумажный листок не займет много места в кармане комбинезона…
– А что там был за рецепт? – заинтересовалась я.
– Вам лучше этого не знать, – вздохнул Всеволод Ларионович. – Пожалуйста, поверьте мне на слово. Даже у меня аппетит пропал на неделю, когда я понял, о чем там говорилось. «Вкусивший будет править миром» – верно сказано в комментарии к Ганджуре. Но умоляю, не спрашивайте, каким могло быть то правление и что осталось бы от нашего мира…
Опять нагнувшись к камину, хозяин не позволил пламени утихнуть. Огонь, получивший помощь, с новыми силами набросился на свою добычу, бросая багровые отсветы на стены, на лица, на кухонную утварь, расставленную по полкам. За окном солнце уже зашло. Наша история тоже близилась к концу. И лишь сегодня у меня и Макса было еще право удовлетворить свое любопытство.
– Всеволод Ларионович, миленький, – заискивающим тоном спросила я, – ну хоть намекните нам, почему? Почему именно вы занимаетесь этим делом? Кто вы? Скажите?
– Яночка, – улыбнулся Тринитатский, – ну ты же знаешь, кто я. Ты же лучшая ученица Адама. Я занимаюсь искусством еды. И, смею надеяться, неплохо. А все эти бредни про Совет Девяти… про Сиамских Мудрецов… про Вождей Атлантиды… Не верьте, прошу вас, это все для бульварных газет и чокнутого старика Бекташева… Просто так уж вышло, что несколько столетий назад один незаурядный алхимик увлекся немножко не своим делом. И эту его ошибку пришлось долго и мучительно исправлять. Теперь она исправлена. Точка.
Всеволод Ларионович разворошил кочергой последние комья пепла. Остатки того, что некогда называлось «Магнус Либер Кулинариус», улетели в каминную трубу. От первого рецепта до последнего.
– Вот и все, – сказал Тринитатский. – Прошло время ужасных чудес.
Вот и все, мысленно согласилась с ним я. Теперь мистер Алекс Роршак уедет обратно в Штаты и доложит своему Гогенгейму что книга Парацельса никогда уже не будет ничьей собственностью ни за какие деньги, и больше ему не надо давать объявления во всех газетах мира. И лучше бы этому Роршаку поскорее убраться, подумала я, злость моя на него еще не перегорела. Главная вина американца – не в том, конечно, что он принял Яну за путану, а в том, что он заявился к Окрошкину с расспросами и ненароком навел нацистов на Адама Васильевича. Те и решили, будто мой учитель знает об их утраченной реликвии…
Впрочем, Адам Васильевич поправится, в этом я не сомневаюсь. Завтра он выйдет из комы, Всеволод Ларионович принесет ему порцию свинины по-тринитатски, и еда поставит на ноги…
Леру Старосельскую, съевшую больше всех «парацельсиков», ждут великие дела. На новом витке своей популярности она будет баллотироваться в президенты. И наберет не три своих обычных процента, а гораздо больше… например, все шесть. Кстати, я так и не узнала о судьбе всех пирожных из самой первой, волшебной партии. Всего их была дюжина. Два слопала моя Пуля, три купил Погодин, пять – Лера. Куда делись остальные два, не помнят ни Черкашины, ни дед Дахно, ни продавщица Света…
Шаманы-камуцинцы скоро отправятся обратно на родину. Их мне надо бы поблагодарить отдельно. Если бы Халунай Удха не заговорил Органона, когда тот вздумал напоследок пострелять… В общем, нам повезло. Все довольно удачно сложилось – правда, но не для самого Органона. Он-то как раз предстанет перед судом – за то, что вытолкнул из окна двух уважаемых людей. Но мне, кровожадной, особо не жаль ни их, ни его. Что касается Макса, то я почему-то уверена: генерал не станет наказывать его слишком сильно за то, что Лаптев не смог помешать молодчику. Трудно совершать подвиг, когда ты привязан к креслу. Тем более, в это время Макс формально был в отпуске, то есть не при исполнении…
Ну, кажется, теперь уже совсем все точки над «i» расставлены, черта подведена. Или я что-то упустила из виду?