Как нарисовать мечту? Ярцева Евгения

Интересно, порадовался бы Ганс Христиан Андерсен, если бы узнал, что в начале третьего тысячелетия нашей эры его сказку «Дикие лебеди» чуть ли не каждый божий день станут разыгрывать в одном из спальных районов города Москвы, в малогабаритной двухкомнатной квартирке с отставшими обоями и подтекающим в ванной комнате краном? Разыгрывалась, правда, не вся сказка, а лишь тот момент, когда Элиза лунной ночью выходит из замка и по длинным аллеям и пустынным улицам идет на кладбище за крапивой, из которой нужно сплести рубашки для братьев-лебедей. Замком служила комната, длинными аллеями – куцый коридорчик, кладбищем – кухня, а роли ведьм, что сидели на могильных плитах и таращили на Элизу свои злые глаза, исполняли кастрюли и сковородки на кухонной электроплитке.

Элиза потихоньку открывала дверь замка, высунув кончик языка от старания не издать ни звука, кралась на кладбище, запасалась крапивой (то есть печеньем или яблоком) и с теми же предосторожностями пускалась в обратный путь. Иногда замирала возле вешалки, прячась за куртками и пальто от стражников с алебардами, или не решалась пройти мимо ванной комнаты, где сидел людоед: поскольку старый добрый Андерсен не потрудился снабдить вылазку на кладбище захватывающими подробностями, Элиза выдумывала собственные, которыми в сказке и не пахло.

Вообще-то Элизу звали Аленой, а игра в «диких лебедей» родилась благодаря занятию, которое избрал для себя Аленин папа. В пять лет Алена жутко гордилась папиной профессией. От его профессии просто дух захватывало! Он работал дальнобойщиком. Алена представляла себе, как папа подходит к здоровенной пушке, хорошенько поплевав на ладони, заряжает ее и – пах! ба-бах! – стреляет дальнобойными снарядами по каким-нибудь врагам, скрывающимся далеко-далеко, например, на других планетах. К сожалению, ей разъяснили, что дальнобойщик – водитель грузовика. Это занятие Алена считала менее удачным, чем пальба из пушки. К тому же папа отсутствовал по двое-трое суток. Домой он приходил, чтобы спать. А Алене, чтобы он мог спать, надлежало вести себя тише воды ниже травы – словом, играть в Элизу, – хотя папа спал так беспробудно, что можно было бы стрелять из любых орудий, в том числе дальнобойных. Лучше бы уж сам из них палил, чем кататься на грузовике за тридевять земель…

Мамина профессия в смысле неудачности не уступала папиной и даже, пожалуй, ее затмевала. Работала мама диспетчером пожарной службы. Когда она отбывала дежурство, ее не было дома весь день и всю ночь. С работы она возвращалась утром и тоже ложилась спать, а значит, ее опять как будто не было дома. Полбеды, если бы и вправду не было, потому что, когда в одной комнате спал папа, а в другой мама, Алене приходилось сидеть сиднем на кухне. Зимой смотреть в окно на гаражи и мусорный контейнер, а летом считать мух, которые влетают в городские квартиры, чтобы бесконечно кружить под лампой. От нечего делать Алена приносила на кухню бумагу, краски и кисточки и рисовала себя в окружении одиннадцати братьев-лебедей. И мечтала, чтобы они появились на самом деле. Пусть не одиннадцать, а хотя бы один. Пусть даже его не пришлось бы спасать (хотя она предпочла бы именно такой ход событий) – жизнь все равно здорово бы изменилась. Они бы вместе играли в «диких лебедей». Она бы набрасывала на него рубашку из крапивы, он превращался бы в человека. А когда мама и папа уходили бы на свои неудачные работы, в квартире царил бы замечательный бедлам: никакой тишины и сплошная беготня!

Мечты сбываются чаще, чем кажется, – в один прекрасный день у Алены появился брат Егор. И жизнь действительно изменилась. Перво-наперво пришлось забыть о тишине: он то и дело поднимал крик, чаще всего по ночам. Не обошлось и без беготни. Вместо того чтобы созерцать кружащих под лампой мух, Алена должна была сама кружиться вокруг брата, как планета вокруг Солнца. То запихивать в стиральную машину, то вытаскивать из нее младенческие шмотки, разогревать бутылочки с младенческой едой и трясти погремушками, чтобы утихомирить его хоть на пару минут. Алена с нетерпением ждала, когда он научится ходить. Того же ждала и мама. Наконец обе дождалась своего. Мама тут же заявила, что Алена «уже взрослая» и должна взять на себя часть забот о Егоре. И вышла на работу – правда, всего на пол– или даже на четверть ставки. Тем не менее Алене отныне приходилось бегать столько, сколько и не мечталось. Егор всюду лез, все ломал, пробовал на вкус грязные ботинки, стаскивал со столов скатерти и клеенки и с особенным азартом рвался исследовать электрические розетки.

Теперь Алена, пожалуй, помечтала бы о том, чтобы снова играть в Элизу из «Диких лебедей». Правда, это занятие ей уже наверняка не светило. Тогда Алена переключилась на другие мечты: поступить после четвертого класса в школу с художественным уклоном. Математике там учили спустя рукава – считали, что будущим художникам не обязательно владеть секретами точных наук; зато по предметам, посвященным изобразительному искусству, требования были заоблачными. Каждый, кто позволял себе легкомысленно отнестись к какой-нибудь из профильных дисциплин, вылетал из школы, как пробка из бутылки. Несмотря на такие строгости, художественная школа представлялась Алене сущим раем. Она бы с радостью училась точным наукам спустя рукава (по математике она балансировала между четверкой и тройкой), а рисовать готова была не покладая рук.

До конца учебного года оставалось три месяца, и Алена попросила маму записать ее в «подготовишку». Чтобы поступить в школу, полагалось принести несколько рисунков на заданные темы и хотя бы месяц-другой поучиться в подготовительном классе – своего рода чистилище, через которое проходил всякий, решивший во что бы то ни стало попасть в это райское местечко.

– Только через мой труп! – сказала мама.

Потому что, дескать, переводиться из школы в школу – нервотрепка и головная боль, после которой она, мама, вряд ли останется в живых. Лучшее, на что можно рассчитывать, пройдя все эти мытарства, – угодить в психушку.

– Зато я, когда вырасту, стану по профессии художником, – пообещала Алена.

На это мама сказала, что в мире уйма других, более подходящих профессий. Она, мол, и сама собиралась получить одну из них, но не окончила институт из-за рождения Алены. Правда, уйма сводилась к двум вариантам: по маминому убеждению, Алена должна стать либо юристом, либо экономистом. Мама, дескать, приняла это историческое решение в тот самый день, когда Алена появилась на свет.

– А художник – вообще не профессия. Ты витаешь в облаках!

Прогулявшись однажды по улице Арбат и насмотревшись на тамошних художников, мама раз и навсегда заключила, что все они слабоумные, никакая приличная работа им не светит, максимум, на что они могут рассчитывать, – раз в месяц нарисовать за пятьсот рублей портрет какого-нибудь расточительного прохожего. Поэтому они полные неудачники и всю жизнь сидят без штанов.

От обиды за себя и за художников губы у Алены раздулись, как река в половодье, глаза наполнились слезами.

– Не надо изображать страдания юного Вертера, – сердито сказала мама, не глядя на Алену, чтобы не поддаться на ее отчаянный вид. – Тебе известно, сколько ЭТО ВСЕ стоит?!

Под «этим всем» мама подразумевала профессиональные причиндалы. Дескать, в школе потребуют, чтобы каждый-каждый «причиндал», от карандаша до мольберта, был куплен в специализированном магазине, где цены взвинчивают выше облаков – наверное, тех самых, в которых витала Алена.

– Чтобы выучиться на художника, денег израсходуешь столько, сколько потом за всю жизнь не заработаешь. А мы должны экономить!

Мама была щуплой и остроносой, с узкими ладошками и близко посаженными бойкими глазами и просто обожала экономить, хотя папа очень неплохо зарабатывал. Но экономия был ее любимым спортом. Если бы этот вид спорта и вправду ввели, она побила бы все рекорды и стала олимпийской чемпионкой. Можно подумать, она ради удовольствия придумала для себя игру в выживание, заигралась и позабыла, что это всего лишь игра. И теперь выживала всерьез, заодно призывая так же выживать тех, кто находился рядом. На всех упаковках, которые можно было встретить в доме, будь то макароны или колбаса, печенье или зеленый горошек, красовались надписи «Дешевле только даром», «Самая низкая цена», «25 % в подарок», «Скидка 50 %». Алена не решалась приводить домой друзей: их пришлось бы чем-то угощать, и гости наверняка заподозрили бы, что их пригласили специально для того, чтобы скормить им самую дешевую еду.

Едой со скидками мама запасалась в магазине, который находился в двадцати минутах ходьбы от дома. Хотя продуктовый магазин был и в их собственном доме, с обратной стороны от подъездов.

– Кваску бы, – говорил, бывало, папа. – Пойду куплю.

– Нет! – пугалась мама. – Я сама!

– Так сходи.

Мама бросала взгляд на часы.

– Магазин уже закрыт.

– А ты в ближний сходи, он круглосуточный.

– Что я, с ума сошла – семью по миру пускать? В ближнем квас сорок три рубля стоит! А в дальнем – тридцать девять девяносто! Завтра сгоняю.

В таком ответственном деле, как покупка продуктов, мама доверяла только одному человеку – себе. Ведь остальные – что папа, что Алена – так и норовили пустить семью по миру: дай им волю, они без конца шастали бы в ближний магазин. Но дальний рано закрывался, и если мама до девяти вечера не успевала туда сгонять, семья вынуждена была коротать вечер без кваса. А иногда и без хлеба.

– Разница три рубля, – говорил папа с укоризной.

– Курочка по зернышку клюет, – строго отвечала мама. – Забыл, сколько приходится выкладывать за воду, тепло и свет? Миллионы!!!

Платежи за тепло и свет вызывали у мамы гнев. Они все время росли, и отвертеться от них не было никакой возможности. Если бы отыскалось местечко, где можно было бы платить со скидкой, она отправилась бы хоть на Северный полюс; но, увы, выкладывать деньги приходилось в сберкассе напротив дома, а там за совершение операции еще и сдирали проценты. Готовила мама сразу на полк, чтобы как можно реже включать электрические конфорки. Правда, экономия выходила боком: сваренный на неделю суп скисал, а вермишель плесневела. Приходилось спускать все это добро в канализацию, отчего мама страдала так отчаянно, как не снилось и юному Вертеру.

Еще мама очень любила сеять панику. Дескать, их дом, построенный при Брежневе в семидесятые годы прошлого века, скоро снесут, так как эти дома строились тяп-ляп, недаром на кухонном окне появилась трещина.

– Ты что-то путаешь, – успокаивал ее папа. – Хрущевки – да, сносят, а брежневские девятиэтажки не трогают.

Но мама готова была держать пари, что после хрущевок очередь дойдет до брежневских девятиэтажек. И всех жильцов выселят за сто первый километр.

– Ты же коренная москвичка, – говорил папа. – С какой радости тебя отправят за сто первый километр?

С такой, отвечала мама, что скоро вся Московская область превратится в Новую Москву. Не успеет папа и глазом моргнуть, как сто первый километр станет центром города. А поскольку в теперешней Москве они живут на окраине, их переселят в тмутаракань, откуда на работу маме придется добираться не меньше пяти часов. Школа там будет настолько слабая, что Алена с Егором после нее никуда не поступят и станут работать дворниками. Поэтому нужно срочно переезжать в другой дом, из которого не выселят хотя бы в ближайшие полвека.

Как следует напугав всех, а в первую очередь себя, грядущим переселением в тмутаракань, мама загоралась идеей немедленно продать или обменять квартиру. Запасалась газетами по недвижимости, которые бесплатно раздавали у метро, и обводила карандашом подходящие объявления, намереваясь обзвонить их все до единого. Но к тому моменту, когда объявления были обведены, остывала к идее переезда и откладывала газеты на потом. Вернее, на кухонный подоконник, где из них выросла внушительная стопка.

Случались у нее и другие бурные увлечения: то лечебная гимнастика, то гомеопатия, то траволечение. Начитавшись брошюр по нетрадиционной медицине, она принималась лечить семью от всех болезней: Егора заставляла глотать белые шарики, а папу с Аленой – пить травяные чаи, на вкус довольно странные, если не сказать больше. К счастью, чем более бурным было увлечение, тем стремительней оно сходило на нет. Зато над перевязыванием шерстяных вещей, хранившихся дома в угрожающем количестве, мама трудилась с редким постоянством. Извлекать их из закромов можно было бы до Второго пришествия, причем десяток-другой наверняка остался бы про запас. Мама брала их на работу, терпеливо распускала и вязала из шерсти неопределенных цветов (так как вылиняла она еще во времена царя Гороха) свитера без рисунка и фасона. И преподносила их Алене и Егору в качестве подарков на все праздники, от Нового года до дня рождения. Алена стеснялась показываться в них на люди и складывала мамины подарки на дно шкафа, где их без всякого стеснения ела моль.

В одни только свитера семью не оденешь: когда Алене и Егору, которые росли куда быстрее, нежели платежи за тепло и свет, нужно было покупать новые сапоги и куртки, мама страдала сильнее, чем из-за спущенных в канализацию супов. В ее глазах блуждала великая тоска. Но если до мамы доходил слух, что каким-нибудь знакомым – все равно близким, дальним или знакомым знакомых, о которых она слышала впервые в жизни, – требуются дорогие лекарства, операция или платное лечение, глаза ее разгорались. Она источала энергию, которой хватило бы, чтобы обеспечить теплом и светом половину спальных районов Москвы, и с фантастической оперативностью (этому она научилась на своей должности в пожарной части) переправляла нуждающимся в медицинской помощи все деньги, отложенные на нужды семьи. Коли денег оказывалось недостаточно, мама наседала на папу, чтобы тот немедленно одолжил их у кого угодно на своей работе.

– На какой работе? Я ж частник.

– Так у своих знакомых частников одолжи! У всех в чулках сбережения хранятся!

– У них семьи, свои проблемы…

Возмущаясь, что частники-дальнобойщики не желают расставаться с деньгами, припрятанными в чулках, мама бросалась к телефону. Открывала телефонную книжку и обзванивала всех подряд, включая бывших одноклассников. У половины из них сменился адрес и телефон – маме отвечали незнакомые люди или автомат, сообщавший, что номер не существует. А те одноклассники, до которых таки удавалось дозвониться, давно забыли о ее существовании. Но мама не обременяла себя сомнениями, удобно ли сваливаться им на головы с просьбой (больше походившей на требование) одолжить денег. Мама была убеждена: каждый, услышав, что двоюродной бабушке троюродной сестры друга семьи маминых знакомых требуются платные анализы, не мешкая вытрясет сбережения из всех чулок, которые отыщутся в доме, а если чулок нет, не сходя с места по маминому примеру обзвонит тех, чьи номера есть в его телефонной книжке, и у кого-нибудь обязательно да одолжит денег. И когда натыкалась на другую реакцию, очень удивлялась, а еще пуще негодовала: «Какие черствые люди!»

…Итак, мама подробно расписала Алене, что потратить кучу денег ради того, чтобы в результате стать неудачником без штанов, – глупость и даже преступление.

Папа не согласился:

– Почему глупость? Нужно учиться тому, к чему лежит душа.

Коренастый, с крупными руками, большой круглой головой и твердым именем Петр, папа олицетворял собой нечто несокрушимое и неподвластное времени. Его темно-русые курчавые волосы не седели и не редели, а из левой брови, сколько Алена себя помнила, торчала парочка чересчур длинных волосков, жестких, как проволока. Отоспавшись после междугороднего рейса, он приходил на кухню в неизменных тренировочных и клетчатой рубашке. Набирал воду в электрический чайник, усаживался на табуретку и ждал, опершись руками о колени и выставив в стороны локти, пока вода закипит. Переливал ее в кастрюлю, бросал туда две свеклы и ставил на плиту. Остатками кипятка заваривал чай в пол-литровой кружке с толстыми стенками и массивной ручкой. Дожидался, сидя на табуретке все в той же позе, пока чай настоится. Допив его, ложился на диван и в течение получаса читал какую-нибудь книжку, после чего направлялся в ванную, открывал технический шкаф и доставал ящик с инструментами. Раскладывал их на газетке и принимался что-нибудь чинить: обстоятельно перебирал кран, подкручивал гайки в сливном бачке или укреплял карнизы. Потом снова ставил чайник. Доливал воды в кастрюлю со свеклой, бросал туда же несколько картофелин и одну морковь. В другую кастрюлю засыпал гречку, заливал ее кипятком и прятал под подушку. Когда свекла и морковь с картошкой были готовы, неторопливо одевался и шел гулять с Аленой, или с Егором, или с ними обоими. По пути непременно заворачивал в магазин, чтобы купить соленые огурцы. Возвратившись с прогулки, ужинал гречкой, извлеченной из-под подушки, и винегретом, который также готовил собственноручно. После ужина ненадолго включал телевизор и всегда, что бы ни показывали, выключал его ровно в десять вечера.

Он не тревожился по поводу переселения в Новую Москву, не интересовался брошюрами по нетрадиционной медицине и брал в руки только знакомые и любимые книги. Мама язвительно припоминала («Кому сказать – не поверят!»), как в молодости, когда они только-только поженились, по многу раз читал детскую книжку «Волшебник Изумрудного города». Ныне его настольной книгой служил затрепанный томик рассказов Герберта Уэллса. Папа перечитывал «Новейший ускоритель», «Чудотворец» и «Замечательный случай с глазами Дэвидсона», всякий раз получая удовольствие, как если бы читал эти рассказы в первый раз.

На мамины причуды он смотрел, как на стихийные явления: мол, бороться с ними бессмысленно, их можно только переждать, а потом, если требуется, ликвидировать последствия. Он тоже, возможно, не был ярым приверженцем такой профессии, как художник, и не состоял в числе поклонников живописи, но относился к ней с уважением. Как бы говоря: я ее не понимаю, но признаю, что она имеет какую-то ценность.

…Словом, папа Алену поддержал:

– Ирина, ты все усложняешь. Запиши ее в подготовительный, а там видно будет.

– Об этом не может быть и речи, – сказала мама и направилась в кухню, взглядом давая понять, что вопрос закрыт.

Папа не спеша поднялся с дивана и пошел следом: переубеждать.

Надо сказать, маму можно было переубедить в чем угодно, но удавалось это одному человеку на всем белом свете – папе. Искусством переубеждения мамы он владел в совершенстве. Он открыл безотказный способ, простой, как все гениальное. Не пытаясь ее переспорить, не взывая к разуму или логике, он просто брался рукой за сердце, как бы прислушиваясь, не начинает ли оно болеть. И мама немедленно на все соглашалась, так как очень переживала, что папа из-за своего малоподвижного образа жизни склонен к инфаркту. Однако уступчивость ее бывала кратковременной, и действовать требовалось быстро, пока мама не вышла из переубежденного состояния.

Поэтому на следующий же день Алена вместе с мамой отправилась в художественную школу. Обеими руками Алена бережно прижимала к себе папку с рисунками, к которой самостоятельно приклеила красные завязочки. Но развязать их так и не довелось. В кабинете школьной администрации хмурый человек, едва взглянув на Алену, сказал, что записываться в подготовительный класс надо было, самое позднее, перед Новым годом и что прием в пятый класс уже закончен. И отослал Алену с мамой к списку зачисленных в школу счастливчиков, который висел на первом этаже. Список был окончательным и обжалованию не подлежал.

– Не судьба, – обрадовалась мама.

Егор к тому времени вырос и пошел в детский сад, а вместе с ним выросла и «часть забот», которую мама некогда перекинула на Алену. Именно Алена после уроков забирала его из сада, куда он ходил на полдня. Она же торчала с ним на детской площадке и следила, чтобы он не обсыпал песком других детей, не дрался с ними, не подбегал к качелям, которые могли сбить его с ног, не залезал на высокие горки и не шлепался в грязь. Еще она должна была кормить его супом, от которого он отворачивался, запихивать в него кашу и загонять по вечерам в кровать. Одним словом, за ней закрепились ВСЕ заботы. И Алене порой казалось, что она родилась на свет исключительно ради того, чтобы присматривать за Егором. Мама без устали повторяла, что Егор «еще маленький», а Алена «уже взрослая». Но почувствовать себя взрослой Алене как раз не удавалось. Другие девчонки из шестого класса бегали на дискотеку в Дом культуры неподалеку от школы, а Алена сидела дома, как пришитая.

Однажды, когда Егор уже ходил в первый класс, Алена решила во что бы то ни стало попасть на дискотеку. Заканчивалась дискотека в половине десятого, и к десяти Алена должна была быть дома.

– Исключено! – сказала мама. – Кто проконтролирует, чтобы он сделал уроки?! Как он с утра в школу пойдет?!

По-маминому выходило, что Егор, оставшись без присмотра, разучится читать, писать и считать, и на следующий день в школе ему нечего будет делать, кроме как получать двойки.

– У тебя же нерабочий день, – сказал папа. – Ты и проконтролируешь.

– Интересно! – воскликнула мама. – А когда мне фруктами затовариться? Я на рынок третью неделю мечтаю съездить!

Оказывается, у нее созрел грандиозный план: объехать фруктово-овощные рынки, которые раскинулись на окраинах Москвы, сравнить цены и основательно закупиться, чтобы на месяц вперед обеспечить семью апельсинами, а когда все апельсины будут съедены, наварить из апельсиновых корок варенья на три года вперед. Дескать, ходят тревожные слухи, что скоро рынки закроют, и халява закончится. Особенно мама напирала на апельсиновые корки, как будто без них семья погибнет голодной смертью.

– А ты выйди из дому с утра пораньше и вернись часам к шести, – предложил папа.

– Как бы не так, – парировала мама, – чтобы объехать все рынки, и целого дня мало!

– Ну, не все рынки объедешь, что с того, – пожал плечами папа.

– Об этом не может быть и речи, – отрезала мама, сверкая глазами. И с видом человека, который сказал свое последнее слово, вышла из кухни.

В общем, Алена отправилась на дискотеку незадолго до того, как мама должна была вернуться из рыночного рейда. Она обещала дождаться маму, но та задерживалась, а Алена боялась опоздать, так как условилась с одноклассницами встретиться на ступеньках Дома культуры. Поэтому она оставила Егора у включенного компьютера – верная гарантия, что до маминого возвращения он не сойдет с места, – и, как вскормленный в неволе молодой орел, перед которым наконец-то распахнули решетку сырой темницы, на всех парах помчалась к метро.

Подходя к условленному месту, она выискивала глазами одноклассниц и вдруг заметила, как кто-то с воодушевлением ей машет, и вовсе не со стороны ступенек. Это была мама. Как на грех ее маршрут с рынка пролегал мимо Дома культуры. Алена попыталась сделать вид, что ничего не заметила, и ускорила шаг. Не тут-то было, мама уже спешила ей навстречу, отрезая путь к заветному крыльцу.

Алена помрачнела. Она, конечно, любила маму, но сейчас отдала бы все, лишь бы та находилась как можно дальше от Дома культуры, из которого уже доносилась громкая музыка.

А мама, наоборот, сияла от счастья:

– Я так нагрузилась, так нагрузилась! Какая удача, что я тебя встретила! Поможешь донести сумки!

Она наткнулась на продуктовый рынок, где по бросовым ценам продавались подпорченные яблоки, помятые апельсины и почерневшие бананы, и с трудом волокла четыре разбухших пакета, грозивших взорваться от малейшего прикосновения.

– Но я же иду на дискотеку!

Мама наградила ее укоряющим взглядом, как будто они полгода назад договорились, что именно сегодня Алена маме поможет тащить все это добро, и теперь дочь трусливо и вероломно отступает от данного слова.

– Ты хочешь, чтобы я надорвалась? – спросила она оскорбленно.

Нет, этого Алена не хотела. С тяжким вздохом она взяла два из четырех пакетов и покорно засеменила вслед за мамой. Ручки пакетов больно врезались в пальцы, а на душе скребли кошки…

Поскольку Судьба в лице мамы помешала сходить на дискотеку, Алена задумала взять реванш: в кои-то веки отпраздновать свой день рождения. Не дома, конечно, а в кафе, куда за вполне приемлемые деньги можно было пригласить человек пять-шесть и где в честь дня рождения полагалась скидка. Начало вечеринки Алена запланировала на восемь вечера, чтобы успеть сделать с Егором уроки.

– Ни в коем случае! – сказала мама.

Ведь она работает в ночную смену, а папа укатит в рейс, и что же, Егор просидит дома один до неизвестно какого позднего времени? Кто проконтролирует, чтобы он вовремя лег спать?

– Разок ляжет спать позже, – сказал папа. – Не случится из-за этого никакой катастрофы.

Но мама не сомневалась, что именно катастрофа и случится. Причем не одна. Потому что он как пить дать затопит квартиру, уронит на себя шкаф и впустит в дом воров, а то и киднепперов, рыщущих по подъездам в надежде наткнуться на оставленного в одиночестве маленького ребенка, такого наивного, как Егор, который немедленно откроет им дверь и примет их с распростертыми объятиями.

– Так отпросись с работы, – посоветовал папа.

– Отпроситься с работы? – переспросила мама, не веря своим ушам. – Пропустить рабочую смену?!

На ее лице отобразился ужас, который мог означать одно: если она пропустит смену, в Москве разразится самый опустошительный со времен Наполеона пожар.

– Ну да, – невозмутимо продолжал папа. – Попроси кого-нибудь тебя подменить. Это же пустяк.

– А что деньги из зарплаты вычтут, тоже пустяк?

– Сколько, – вздохнул папа, – пятьдесят рублей?

– Семьсот пятьдесят! – Мама сделала страшные глаза. – Об этом и речи быть не может!

Короче, мама отпросилась с работы, а Алена написала приглашения и украсила их замысловатыми орнаментами. Но и тут ее настигла Судьба, на сей раз в виде скарлатины, которой Алена заболела как раз накануне вечеринки.

После этих досадных неудач голубые мечты Алены сосредоточились на том золотом времени, когда Егор перейдет в разряд взрослых и она обретет право в любой момент отправиться хоть на вечеринку, хоть на дискотеку, хоть в кругосветное путешествие. Но Егор стал уже старше, чем была Алена в тот момент, когда он родился, а мама с маниакальным упорством продолжала твердить, что он «еще маленький». И Алена подозревала, что просидит рядом с ним в качестве «взрослой» до глубокой старости, так и не отметив ни разу свой день рождения. К тому же Егор прекрасно обжился в роли «маленького» и явно не собирался менять ее на другую. Нос его смахивал на круглую пуговичку, а вихры торчали во все стороны. Среди одноклассников он был самым мелким по росту, во втором классе его принимали за дошкольника, в четвертом – за второклашку. Он так и не научился правильно произносить «р» и «л». Когда у него поднималась температура, стреляло в ухе или шатался зуб, все в доме должны были оказывать ему королевские почести: очищать апельсины, покупать сладости и читать сказки. Этими почестями он пользовался большую часть времени, потому что гораздо чаще болел разными болезнями, от насморка до ветрянки, нежели ходил в школу. Всеобщее внимание он привлекал еще тем, что никогда не желал спать. Алена считала, что это тоже болезнь: чем сильней темнело за окном, тем резвей он становился, и к полуночи его просто распирало от бодрости. А больше всего внимания ему требовалось, если он был здоров. Чтобы заставить его нацарапать несколько строчек в тетрадке по русскому, нужно было нависать над ним и чуть ли не водить его рукой по бумаге. Стихотворения он учил вслух, на всю ивановскую и, выучив с грехом пополам две строчки, считал своим долгом пересказать их каждому, кто был дома. Еще упорней, чем стихами, он допекал домашних своими рисунками. Его дурацкие рисунки буквально наводняли квартиру. Они валялись на кроватях и под кроватями, на кухонном столе и на полу в ванной комнате. В них соединились впечатления от мультфильмов, которые Егор смотрел часами, пока сидел дома с насморком, и компьютерных игр, в которые играл, когда кто-нибудь забывал выключить компьютер. Вдобавок эти впечатления были сдобрены изрядной долей фантазии, неукротимой, как у писателя-фантаста. На рисунках красовались бесконечные монстры с птичьими ногами, квадратными глазами, зубастыми клювами, с палицами вместо хвостов и мечами вместо крыльев: эдакая помесь роботов-убийц, инопланетян и неизвестных животных. Казалось, эти существа вышли из лаборатории будущего, где в поте лица трудился съехавший с катушек ученый-злодей. Накалякав с десяток своих шедевров, Егор долго и непонятно разъяснял, кто из монстров кого победит и почему. И своими разъяснениями мешал Алене делать ее собственные уроки, за исключением тех моментов, когда мешал маме готовить или папе – чинить кран. Но поскольку мама с папой бывали дома значительно реже, чем Алена, львиная доля россказней предназначалась ей.

Справедливости ради надо заметить, что Алена и сама была неисправимой фантазеркой. Нафантазировать за пять минут целый роман с тем, с кем она виделась лишь мельком, для нее было таким же обычным делом, как выпить стакан воды. Она отдавала себе отчет, что ее фантазия, пожалуй, чересчур бурная, но ничего не могла с собой поделать. И влюблялась с завидным постоянством, хотя предметы ее любви сменяли друг друга чаще, чем времена года. Ее привлекали неординарные личности; а уж если за этой личностью водилось какое-нибудь оригинальное увлечение – его обладатель неминуемо становился средоточием Алениных дум.

Первым, в кого она влюбилась всерьез, был студент из соседнего подъезда. Весь в черном и кожаном, с волосами цвета воронова крыла, безукоризненно гладкими, волосок к волоску. На правой руке – серебряный перстень с изображением черепа, в глазах – меланхолия. Бледный как смерть, то ли от природы, то ли из-за каких-нибудь ухищрений, благодаря которым он казался ожившим мертвецом. В общем, стильный – закачаешься. Единственным его недостатком можно было бы считать маленький рост, однако в глазах Алены это являлось неоспоримым достоинством: она комплексовала рядом с высокими людьми, служившими живым укором ей, едва доросшей до метра пятидесяти четырех сантиметров.

Наверное, меланхоличный студент был готом. Алена имела несколько туманное представление о готах: полагала, что они все как один провозглашают себя «мертвецами из подземелья», презирают жизнь и ночами гуляют по кладбищам. По литературе очень кстати проходили «Евгения Онегина». Пушкинская строчка «Как Чайльд-Гарольд, угрюмый, томный…» обрела для Алены неземное очарование. Чтобы приобщиться к мировоззрению своего кумира, Алена стала одеваться исключительно в черное. Это было несложно, так как мама экономила стиральный порошок и покупала одежду темных оттенков, которую можно было стирать раз в год. А вот с цветом лица дела обстояли плачевно: на щеках у Алены в любую погоду и в любое время суток играл до неприличия здоровый румянец. Для борьбы с ним Алена купила абсолютно белую, как толченый мел, пудру. Старалась ходить по улице похоронным шагом и взирать на прохожих отрешенным взглядом – словом, чтобы по части угрюмости и томности не уступать самому Чайльд-Гарольду.

В сноске говорилось, что Чайльд-Гарольд – герой поэмы лорда Байрона. Алена отыскала в книжном шкафу на верхней полке томик байроновских стихов. Потом принялась открывать наугад другие томики: поэтов пушкинской эпохи, Лермонтова, Блока… И обнаружила, что все знаменитые стихотворцы были немножко готами: сетовали на пресыщение, усталость, разочарование и дружно презирали жизнь. Чтобы выработать у себя самой презрение к жизни и как следует в ней разочароваться, Алена взялась читать и перечитывать подходящие стихотворения. Выбирала те, в которых говорилось о жажде смерти, кладбищах и могилах. И так начиталась мрачных стихов, что они день и ночь вертелись в голове, словно бесконечная пластинка. Самые пессимистичные строчки затвердила, как «Отче наш» (которого, впрочем, не знала вовсе). Просыпаясь по утрам, увы, бодрая и полная сил, деловито запихивая в портфель учебники и тетрадки, одеваясь и заплетая косу, между делом бубнила:

Щурясь от солнца и ветра, пробегая мимо булочной-кондитерской и вдыхая одуряющий запах свежеиспеченной сдобы, бормотала:

Застревала в толпе, валом валившей к входу в метро, и мысленно повторяла:

И с чувством превосходства озирала толпу, которая нисколько не задумывалась о грани могил и хотела всего-навсего побыстрей миновать турникеты. Когда Алене самой удавалось прорваться к эскалатору, она бегом припускала вниз, стуча сапогами, а в голове эхом отзывалось:

Потом она стояла в вагоне метро, зажатая со всех сторон, так что не могла шевельнуть пальцем, да еще поезд как вкопанный останавливался в тоннеле, на перегоне между станциями. За окном виднелись толстые запыленные провода и трубы; в ушах стучало:

Заходя в класс, Алена горько вздыхала:

Когда тянулись ее нелюбимые уроки, физика или химия, вполне искренне шептала:

Забирала Егора из школы и, подходя через детскую площадку, где малышня шумела, съезжала с горок и качалась на качелях, вполголоса твердила:

Дома плюхалась на диван и, подсунув под голову диванную подушечку, уплетая пончик, обсыпанный сахарной пудрой, читала Бенедиктова:

Но Блок нравился ей больше; его стихи Алена декламировала вслух, как трагическая актриса:

Хотя ее дверь как раз была крепко заперта, чтобы кто-нибудь не застукал ее за чтением стихов.

Мама звонила с работы, давала указания, что приготовить Егору на ужин, и беспокоилась, пообедала ли сама Алена; та рассеянно отвечала «ага, угу», а в ушах звучало:

Перед сном Алена погружалась в самые депрессивные стихи Лермонтова, которые тот написал в семнадцать лет:

…Отложив книжку, Алена представляла себе, как они со студентом-готом рука об руку идут по улицам. Холодные и гордые, с печатью грусти на челе, понятной лишь поэтам вроде Лермонтова и лорда Байрона. Одинокие в этом равнодушном мире, чей век ничтожен в сравнении с вечностью. И ждала случая, чтобы столкнуться с предметом своего обожания, якобы случайно, лицом к лицу и продемонстрировать на собственном лице мировую скорбь.

Ждать пришлось недолго – они в самом деле чуть не столкнулись, причем совершенно случайно. Алена возвращалась домой вместе с Егором, которого забрала с продленки. Тут Егору вздумалось сыграть в братца Иванушку из сказки: он превратился в козленочка и запрыгал через лужи, да еще выбирал те, что пошире. Сестрица Аленушка безуспешно пыталась его удерживать и время от времени переходила на бег, лавируя между лужами. Разогналась и слишком поздно заметила, что навстречу идет ее кумир с таким же бледным и одетым в черное спутником – наверное, товарищем по мировой скорби. Они шли вдоль железной ограды по кромке самой широкой из луж, что попались в тот день на Аленином пути. Затормозить она никак не успевала и, уворачиваясь от столкновения, совершила через лужу прыжок, которому позавидовал бы горный козел.

Студент-гот рассеянно взглянул на нее, потом на Егора и негромко сказал своему спутнику:

– Какие жизнерадостные дети.

За эти оскорбительные слова Алена немедленно разлюбила студента-гота, а заодно и стихи о смерти. Меловую пудру с негодованием зафутболила под кровать. И на следующий же день влюбилась – тоже всерьез, даже серьезней – в одного десятиклассника. Рыжий, кудрявый и веснушчатый, по части внешнего облика он, конечно, проигрывал студенту-готу; зато имел поистине стильное, а главное, оригинальное увлечение: коллекционировал открытки Зарубина. Пошарив по Интернету, Алена выяснила, что Зарубин был художником-мультипликатором и рисовал поздравительные открытки по сюжетам своих мультфильмов – старых-престарых, которые помнят только самые древние пенсионеры. Почему-то его открытки считались раритетами и ужасно дорого ценились. В чем их ценность, Алена постигнуть не могла; по этой причине увлечение десятиклассника казалось ей еще более солидным. Кроме того, он намеревался со временем сколотить коллекцию старинных денег: ассигнаций и монет. Он просто бредил всякими коллекциями. Оригиналы, которые тратят все свои сбережения и жизненные силы ради одной-единственной цели – заполонить свой дом как можно большим числом однотипных предметов, – вызывали у него неописуемый восторг. Он запросто осилил бы кандидатскую диссертацию на тему коллекционирования; а уж если бы запустить его во Дворец культуры, битком набитый любознательной публикой, он закатил бы лекцию часов на шесть. Как миссионер перед дикарями, проповедовал бы он о великих ценностях: марках, выпущенных в единственном экземпляре, «пробных» деньгах, не попавших в обращение, и золотой индийской монете в двести мохуров весом более двух килограммов. Попутно публика обогатилась бы сведениями о юбилейных значках, редких орденах и геральдических нагрудных знаках. Самые мужественные слушатели, которые досидели бы до конца лекции – конечно, если бы такие нашлись, – обратились бы в истинную веру и без промедления начали охоту за уникальными монетами, марками и значками, обязательно с винтовым креплением.

Задержавшись после уроков, Алена отважилась пообщаться с ним на школьном крыльце. Стоило ей робко поинтересоваться, есть ли в мире необычные коллекции, как десятиклассник страшно воодушевился. Похоже, он всю жизнь мечтал поведать кому-нибудь именно про необычные коллекции. Он тут же выложил, что в мире существуют коллекции из пяти тысяч игрушечных слонов, двух с половиной тысяч резиновых уток, восемнадцати тысяч игрушечных сов и шести тысяч кукол Санта-Клаусов. Поведал про бедолагу, которого наверняка трясет от слова «Макдоналдс», поскольку он объелся тамошней едой, чтобы собрать коллекцию из семи тысяч игрушек «хэппи-мил». И про сумасбродную английскую леди, которая тринадцать лет кряду только и делала, что скупала покемонов, собрала двенадцать тысяч сто тринадцать штук и теперь буквально купается в них, а кроме того, попала со своими покемонами в Книгу рекордов Гиннесса.

Алена и сама не прочь была зарыться хоть в покемонов, хоть в игрушечных слонов: на ней было легкое пальто, к тому же она забыла дома перчатки, а обулась в демисезонные сапоги на тонкой подошве. Мартовский ветер безжалостно дул в ее правое ухо, и оно совсем заледенело. Как и рука с ногой, оказавшиеся с подветренной стороны.

Что касается рыжего десятиклассника, то ему, наоборот, было жарко оттого, что он сел на любимого конька. Впрочем, о коллекциях игрушек он отзывался прохладно; казалось, он взирал на них свысока еще в ту пору, когда ходил пешком под стол. Также с некоторым осуждением он относился к собирателям винных бутылок, пивных кружек и пробок от шампанского. Стуча зубами от холода, Алена выслушала подробный рассказ о коллекциях утюгов, самоваров, военных касок и печатных машинок. Узнала о симпозиумах и конференциях, которые проводят собиратели банановых этикеток, а также о коллекции из трех тысяч семисот пятидесяти неиспользованных лейкопластырей и устаревшего медицинского оборудования: инструментов для кровопускания и пил для ампутации. И подумала, что одна из таких пил скоро пригодится ей самой, так как правая рука с ногой перестали чувствоваться, будто омертвели.

Тут судьба над ней сжалилась: из школы валом повалили первоклашки, которых должны были вести на экскурсию. Десятиклассник неодобрительно покосился на галдящую малышню и предложил Алене пройтись. Невольно ускоряя шаг, чтобы согреться, Алена слушала теперь про коллекции вездеходов, автографов и волос знаменитостей, а также про коллекции использованных автобусных билетов и реактивных истребителей.

– Но самое солидное – это антиквариат, – сказал он на прощание. – Еще картины и статуи. Или хотя бы фарфоровые статуэтки.

Алену преследовало легкое подозрение, что рыжему десятикласснику до лампочки, кто именно внимает его красноречию, и что с неменьшим воодушевлением он разглагольствовал бы перед огородным пугалом. Все же она невольно чувствовала себя польщенной таким вниманием. Чтобы приобрести общие с десятиклассником интересы, она решила пополнить ряды коллекционеров. Благодаря папе у нее всегда были карманные деньги, а так как тратила она их редко, время от времени набегала кругленькая сумма. Раз после школы Алена, проверив, на месте ли кошелек, отправилась в магазинчик сувениров и антиквариата. Ни марок, ни значков с каким бы то ни было креплением в магазинчике, само собой, не водилось; зато от симпатичной мелочевки просто глаза разбегались. Алена помнила, что в числе предметов коллекционирования, уважаемых в мире, десятиклассник упоминал фарфоровые статуэтки. Присмотрела самую маленькую статуэтку – молочно-белую кошечку. Минут десять вертела ее в руках – так, по мнению Алены, должен был бы вести себя истинный знаток, который раздумывает, достойна ли эта вещица претендовать на место в его коллекции.

– Берете? – спросил продавец.

– Пожалуй, да, – Алена кивнула.

Продавец завернул кошечку в мягкую бумагу и вложил ее в коробочку из плотного картона.

– Сколько? – спросила Алена.

Услышав, сколько стоит «мелочовка», Алена мгновенно постигла смысл выражения «отнялся язык». Он будто бы испарился оттуда, где ему надлежало присутствовать, поэтому вместо того, чтобы вежливо сказать «извините, я передумала», Алена безмолвно и потрясенно заплатила за фарфоровую кошечку. И поняла, что сперва необходимо коллекционировать деньги – не старинные, а самые что ни на есть современные, – и лишь когда наберется приличная коллекция, можно подумать о статуэтках, марках со значками и всем прочем.

Кошечка вместе с коробочкой была сослана под кровать вслед за меловой пудрой, чтобы не напоминать Алене про неудачную, а главное, чрезвычайно разорительную попытку влиться в ряды заправских коллекционеров.

Не прошло и недели, как Алена потеряла интерес к рыжему десятикласснику. И влюбилась, теперь уже точно всерьез, в старшего брата одноклассницы Вики, статного блондина с белозубой улыбкой и чемпионской осанкой. Он был спортсменом – занимался легкой атлетикой. Раз Алене посчастливилось вместе с Викой и ее братом прогуляться от школы до автобусной остановки. Он очень интересно рассказывал про спринт и рекордсменов в беге на сто метров: они срываются с места со скоростью сорок восемь километров в час и бегут почти так же быстро, как лошади или антилопы. Но гепарды, добавил он, дадут фору всем быстрым животным. Потом рассказал про кенийцев, которые всегда побеждают в беге на средние и длинные дистанции. Причем все эти бегуны принадлежат к какому-то малочисленному народу в составе Кении и приходятся друг другу близкими или дальними родственниками. А европейским спортсменам, если они намерены превзойти кенийцев или хотя бы с ними сравняться, нужно тренироваться в высокогорье, потому что там недостаточно кислорода, зато великолепных тренировочных центров – уйма.

Алена осторожно поинтересовалась, на что может рассчитывать человек, начавший заниматься легкой атлетикой, скажем, в ее возрасте.

– Ну, если есть талант… – протянул Викин брат. – Если упорно тренироваться…

По взгляду, которым он окинул Алену, можно было догадаться, что в ее случае даже самые безумные тренировки он считает бесполезными. И сильно сомневается, что она родилась на свет хоть с каплей таланта к бегу на любые дистанции.

Но Алена твердо решила испытать себя на спортивной стезе и заняться бегом. Перво-наперво купила потихоньку от мамы фирменный спортивный костюм. Не начинать же новую жизнь в старых тренировочных, в которых она ходит на физкультуру третий год!.. Она поставила будильник на полчаса раньше, вышла из подъезда затемно. Добежала до конца дома, завернула к пустырю, где стояли нелегальные гаражи, и к ней тут же с истошным лаем бросились собаки.

В то утро Алена на личном опыте узнала, что эти друзья человека в скорости не намного уступают гепардам и уж точно дадут фору антилопам. Заодно убедилась, что у нее самой спринтерские способности. Да что там способности – несомненный талант. Она и понятия не имела, что без всяких тренировок может так здорово бегать! Собаки гнались за ней по пятам; Алена поднажала, но они явно решили преследовать ее до победного конца. Алена одним духом обежала зону гаражей, стрелой промчалась мимо длинного здания автосервиса, пронеслась вдоль еще более длинного каменного забора и, не сбавляя темпа, свернула в проулок, через который можно было попасть во дворы жилых домов. Собаки поняли, что за ней не угнаться, и отстали. Алена, взбежав по ступенькам своего подъезда, в свою очередь, поняла, что заниматься легкой атлетикой ей решительно расхотелось.

К тому же Викин брат больше не появлялся на школьном дворе. Видно, отправился тренироваться в высокогорье. А новый спортивный костюм по традиции, отправился под кровать как еще одно неприятное напоминание – на сей раз о несостоявшейся спортивной карьере.

Итак, хотя Алена все время была в кого-нибудь влюблена, в контактах ее мобильника не было телефона ни одного мальчика. Кроме Сани Щелкунова.

Алена с Саней жили на параллельных улицах и состояли в запутанных полуродственных отношениях. А все из-за того, что Аленин прадедушка был женат дважды. Его первая жена, Санина прабабушка, тоже была замужем дважды. Когда на ней женился Аленин дедушка, у нее уже была дочь от первого брака, будущая Санина бабушка. Через год-другой после свадьбы Санина прабабушка, увы, умерла. Еще через два-три года Аленин прадедушка женился на Алениной прабабушке, которая удочерила Санину бабушку и родила Алениного дедушку. В результате Саню и Алену называли троюродными братом и сестрой, хотя, если разобраться, в кровном родстве они не состояли. Но их родители привыкли считать себя родственниками, вместе отмечали праздники вроде Восьмого марта или Двадцать третьего февраля, запихнули Саню с Аленой в одну школу и частенько их таскали друг к другу в гости, «чтобы дети общались». Так что те наобщались по горло и изрядно друг другу надоели. Влюбиться в Саню – нет, такое Алене и в голову не приходило.

Долговязый и сутуловатый, без малейшего намека на спортивную осанку, Саня имел прическу в стиле «взрыв на макаронной фабрике» и увлечение, к которому Алена даже при большом желании не смогла бы вызвать у себя интерес. Саня был завсегдатаем не то рок-, не то панк-клуба, не пропускал ни одного концерта, которые там проводились, и сам учился играть на электрогитаре. И уверял, что играет в настоящей рок-группе. Правда, Санина мама норовила развеять этот миф. Мол, такие же, как Саня, чудаковатые юнцы собираются в подвале, колотят в барабаны, наяривают на гитарах и синтезаторах не пойми что и воображают себя рок-группой. И жаловалась, что, когда он подключает гитару к комбику (так Саня именовал комбинированный усилитель), пол и стены вибрируют, а звук получается как у трубы архангела, который явится провозгласить начало Страшного суда. Поэтому рок-клуб, напичканный комбиками и чудаковатыми юнцами, представлялся Алене опасным местом. Она была уверена, что, переступив его порог, можно моментально и навсегда оглохнуть, а заодно нанести невосполнимый урон своему зрению, разок взглянув на мельтешение ослепительных ламп и прожекторов.

В детстве Саня был дурашливым и несусветно хулиганистым, но к девятому классу внезапно изменился. Сделался замкнутым и ироничным, так что никогда не поймешь, говорит ли он серьезно или прикалывается. В школе держался особняком – наверное, потому, что эпицентр его интересов находился в рок-клубе, – и игнорировал все общепринятое. К примеру, обычай надевать шапку и перчатки, выходя на улицу в двадцатиградусный мороз. Из-за этого руки его были в цыпках, а нос становился красным, как стоп-сигнал у автомобиля. На уроки он приходил в заношенных джинсах с дырками на коленях и растянутом шарфе, черно-белом, как пиратский флаг. Классная неустанно пилила его за дырки и требовала, чтобы он постригся. Саня выслушивал ее молча, с учтивым выражением, однако его молчание отнюдь не являлось знаком согласия. Он никогда не расставался с гитарой, приносил ее в класс и ставил рядом с собой у стены. Притом сидел за первой партой, выставляя напоказ свои джинсы и прическу-взрыв.

Его манера здороваться и прощаться тоже отличалась от общепринятой: сперва что-нибудь вякнуть и только потом бросить «привет», а вымолвив «пока», задать незначащий вопрос и, не дожидаясь ответа, отправиться своей дорогой. Если с ним заговаривали девчонки, вид у него делался как у героя из песни группы «Кино»: «Эй, прохожий, проходи, эх, пока не получил!» А когда он в своем пиратском шарфе шагал по темной улице, косясь одним глазом из-под волос, закрывавших пол-лица, прохожие и впрямь старалась пошустрей пройти мимо, будто опасались услышать: «Кошелек или жизнь!»

Так что Саня был не в счет… А завязать хоть самую маленькую дружбу с кем-нибудь из парней никак не получалось. Алена безнадежно отстала от одноклассниц, которые хвастались, что с кем-то встречаются или, наоборот, с кем-то расстались – обычно ради того, чтобы начать встречаться с кем-нибудь новым. Да если бы и нашелся в мире парень, который хотя бы раз пригласил Алену на свидание, – кто сказал, что ей удалось бы попасть на это свидание? Когда по вечерам она делала с Егором уроки и выслушивала его россказни про монстров, жизнь представлялась ей одним большим невезеньем. Угораздило же ее родиться Аленой Соловьевой, а не Джулией Робертс или Анжелиной Джоли. Или еще какой-нибудь знаменитостью, чья жизнь состоит сплошь из славы, ярких событий и захватывающих встреч. Правда, из биографий голливудских звезд следовало, что и они порой чувствовали себя несчастными, да и невезенья, бывало, преследовали их буквально по пятам. Но Голливуд был далеко, а одноклассницы близко; сравнивая себя с ними, Алена приходила к выводу, что ей не повезло больше всех.

Им-то хорошо. И не только потому, что они все время с кем-нибудь встречаются или расстаются. У них и в помине нет младших братьев, что висели бы жерновами на их шеях. Только у Лили недавно появились сестры-близняшки. Зато семья у них богатенькая: каждый день приходит няня и нянчится с близняшками от зари до зари, а домработница два раза в неделю моет-убирает в квартире. И у Вики есть брат, но старший – тот самый спортсмен-блондин с американской улыбкой. Вике с братом повезло, тут и говорить нечего. А у Оксанки – вообще никого. Так что ей совсем повезло. Еще и потому, что она шикарная девчонка. Звезда класса, никак не меньше. Такая стройная, что зависть берет. Волосы до середины спины и струятся, точно золотой водопад, лицо как из журнала, где печатают фотографии самых что ни на есть раскрасавиц. И что бы она на себя ни надела – все ей обалденно идет. Всегда выглядит классно, будто пришла на первый урок не из дома, а прямиком от Пьера Кардена. Такой мечтала быть и Алена: выше среднего роста, стройной, с гладкими золотыми волосами. Но на деле, как она сама считала, смахивала на Оксанку не больше, чем тюлень на лебедя. Алена старалась есть как можно меньше, особенно по вечерам, так что частенько не могла заснуть от голода. И все равно казалась себе толстой, короткошеей и большеголовой – вылитый Винни-Пух. А если приплюсовать к мешковатой фигуре карликовый рост… Поистине душераздирающее зрелище, как говорил ослик Иа. Собственные волосы Алене тоже не нравились. Природа одарила ее волосами скучнейшего серо-коричневого (почему-то его называют «темно-русым») цвета, под стать тому, что предпочитала мама, покупая Алене одежду. Вдобавок они курчавились, точно у барана. И подрезать их, чтобы оканчивались безупречно ровной линией, как у Оксанки, не получалось.

Но главное, конечно, лицо. Круглое, как у матрешки. Не раз Алене доводилось слышать, как про нее с Егором говорят: «Одно лицо!» По сути, лицо это было папиным: и Алена и Егор были похожи на папу, как клоны. Хотя Алена любила папу, наверное, больше всех на свете, это сходство она кляла. Особенно ненавидела собственный нос – немного вздернутый, он казался ей похожим на башмак, – и злилась на свои чересчур широкие брови. Чтобы сделать их чуточку уже, Алена однажды вооружилась пинцетом и мужественно принялась их выщипывать. Но мужества хватило меньше чем на половину одной брови, очень уж было больно. Мама, заметив пострадавшую бровь, фыркнула: «Зачем ты себя изуродовала?» Как будто урода можно еще и изуродовать! Что и говорить, с такой внешностью глупо надеяться на яркую и интересную жизнь. И лавров Джулии Робертс или Анжелины Джоли тебе не видать. Лучшая роль, на которую ты вправе рассчитывать, – изображать Винни-Пуха, зазывая посетителей на ярмарку меда. Или записаться в сестры милосердия, стать кем-то вроде матери Терезы и прославиться добрыми делами. Обе эти перспективы Алену ничуть не прельщали.

О неудачной внешности и жернове на шее Алене удавалось забыть лишь в те моменты, когда она рисовала.

После того как ей дали от ворот поворот в школе с художественным уклоном, Алена выдворила рисование из своей жизни и захлопнула за ним дверь. Но спустя год-другой оно исподволь вернулось – само, без спросу, – будто просочилось в форточку, которую Алена приоткрывала по ночам. Желание рисовать неумолимо прибывало, как прибывает на морской берег вода в час прилива. Алена пристрастилась рисовать тушью: пальцы тянулись к перу, перо – к бумаге, точь-в-точь как писал Пушкин в одном стихотворении. Она бегло зарисовывала все, что попадалось на глаза, будь то цветочный горшок на подоконнике, синица на ветке за окном, метлы и лопаты, которые дворник на минутку оставил во дворе у ограды. А стоило ей увидеть необычный закат над крышами или желтоватую, в бурых пятнышках, антоновку на кухонном столе, как руки неудержимо тянулись к краскам. Даже услыхав с улицы сердитый окрик, Алена немедленно принималась писать портрет крикнувшей тетеньки – такой, какой она себе ее представила. Больше всего ей нравилось рисовать человеческие фигуры. Знаменитые художники, наверное, платили своим моделям немалые деньги; что касается Алены – модели позировали ей совершенно бесплатно и даже не подозревали о своей причастности к изобразительному искусству. В качестве моделей Алена избрала пассажиров метро: детей и взрослых, пенсионеров и студентов, приезжих с баулами и попрошаек, проходивших по вагону из конца в конец с просьбой подать «кто сколько может» на операцию какому-нибудь тяжелобольному. И так наловчилась, что за полминуты набрасывала в блокноте силуэт сидящего или стоящего пассажира, в наушниках, с айпадом или телефоном в руках, с газетой или букридером – их все чаще читали в метро вместо бумажных книг.

А вскоре начала ходить в художественную студию.

Об этой студии Алена услышала от девчонки из параллельного класса. Та ходила на рисование из-под палки: родители требовали, чтобы она «развивалась», и записывали ее во всевозможные кружки, от макраме и оригами до французского языка и настольного тенниса. Она красочно расписала Алене, как ее достало мотаться в «художку». Заодно поведала, что на занятиях ничему не научилась, в студии духота, а училка – несусветная зануда. Словом, не рисование, а тоска зеленющая. Несмотря на эту отпугивающую рекламу, Алена захотела на собственном опыте узнать, как проходят занятия в «художке» и вправду ли они такие неимоверно скучные.

Само собой, студия была платной.

– Блажь! – сказала мама.

И разразилась длинным монологом. Суть его сводилась примерно к следующему. Никто не мешает человеку, раз уж ему приспичило, рисовать у себя дома. Но швырять деньги на ветер ради того, чтобы делать это в студии, да еще и тратиться на проезд в метро, который без конца дорожает, – на такое способны только люди с изощренной формой психического расстройства. А здравомыслящему человечеству за версту видать, что художественные студии – сплошное надувательство. Расплодились как грибы после дождя. Даже у метро дежурят подозрительные типы с рекламными листовками. И высматривают тех самых людей с психическими расстройствами, которые готовы швырять деньги на ветер и ничего не смыслят в жизни. Зато типы, которые подкарауливают психов, соображают как нельзя лучше. И тут же суют им свои листовки, на которых написано: «Научим рисовать».

– Думаете, их кто-нибудь чему-нибудь научит? – мама рассмеялась зловещим смехом. – Как бы не так, у них всего-навсего выманят правдами и неправдами как можно больше денег. А самые простодушные психи, что верят всем листовкам без разбора, рискуют разориться дотла и на этой почве окончательно лишиться рассудка.

Папа безмятежно возразил:

– Ирина, ты, как бы сказать… немного преувеличиваешь. Ты обо всем судишь со своей колокольни. Дочь уже не маленькая. Ей надо попробовать одно, другое, третье… На это не грех деньги потратить.

Мама сердито грохнула в раковину кастрюлю.

– Речи не может быть!

И с гордо поднятой головой ушла из кухни.

Прежде чем направиться, как обычно, следом за мамой, папа сказал Алене:

– Давай, дочь, ходи на свое рисование. Пообщаешься, на людей посмотришь, себя покажешь. Двух тысяч в месяц хватит?

И пообещал Алене каждый месяц выдавать две тысячи на художественную студию.

Не откладывая дела в долгий ящик, Алена на другой же день отыскала в школе девчонку из параллельного класса и расспросила, где эта студия, по каким дням занятия, сколько они стоят и как на них записаться.

– Не нужно никуда записываться, – сказала та. – Приходишь к училке и говоришь, что хочешь заниматься. Это между «Кропоткинский» и «Парком культуры». – Она назвала адрес. – Стоит шесть тысяч в месяц. Занятия три раза в неделю: вторник, пятница и суббота. С полчетвертого до полшестого или с полшестого до полвосьмого.

– И обязательно ходить три раза? – испугалась Алена.

– Не-а, не обязательно. Можешь приходить дважды в неделю.

– А если я могу только раз в неделю? За две тысячи в месяц?

– Как хочешь. Некоторые так и делают. Например, я. Предки думают, что я туда три дня в неделю езжу. А я там бываю только по пятницам, отдаю за месяц две штуки, а остальные четыре себе оставляю!

Трехразовое посещение Алене не светило отнюдь не из-за денег – папа, скорей всего, не отказался бы выдавать ей и шесть тысяч в месяц. Но мама, переубежденная папой, согласилась всего на один день – вторник. И пообещала выторговать у своего пожарного руководства такой график, при котором вторник для нее всегда будет свободным. А значит, свободной будет и Алена.

Дождавшись вторника, Алена отправилась знакомиться с «училкой».

Дом, где проходили занятия, стоял во дворах известной московской улицы неподалеку от Бульварного кольца – иными словами, в историческом центре, который на глазах менял облик, превращаясь из «исторического» в просто центр. Фундаментальный, массивный, но сильно обветшавший снаружи, дом был обречен, как и его соседи, такие же внушительные здания начала прошлого века. Близилось время, когда все они неминуемо должны были исчезнуть с лица земли. По слухам, какой-то инвестор уже купил дом, в котором была студия, чтобы его сломать. И возвести на его месте новомодные корпуса из стекла и бетона, где будут продаваться квартиры по заоблачным ценам или сдаваться рекордно дорогие офисные помещения.

Жильцов из дома выселили года два тому назад. Он считался необитаемым, однако несколько комнат на первом этаже до сих пор служили офисами: их контрабандой арендовали туристические агентства, фармацевтическая фирма и небольшая типография. Остается загадкой, каким образом подпольным арендаторам удалось задержаться в доме, ведь власти давным-давно запретили находиться в нем кому бы то ни было. Однако, по-видимому, существовали и другие власти, которые через голову первых сдавали помещения в домах, обреченных на слом.

Самым подпольным арендатором была учительница рисования, так как ее студия располагалась в полуподвале. Подходя к дому, она всякий раз пила валерьянку, прежде чем бросить на него взгляд. Потому что до ужаса боялась, что за ночь его обтянули зеленой сеткой, а вход в полуподвал крест-накрест заколотили досками. Но у инвестора то ли поменялись планы, то ли закончились деньги, и дом завис в шаге от небытия, как тяжелобольной в коме: «скорее мертв, чем жив» или «скорее жив, чем мертв», как говорили про Буратино доктор Сова и фельдшерица Жаба. Не меньше, чем зеленой сетки и заколоченного входа, учительница страшилась «шпионов из Госкомимущества» или какой-нибудь другой организации, призванной следить, чтобы дом, который считается необитаемым, был таковым на самом деле и чтобы ничья нога – ни бомжа, ни подпольного арендатора – не ступила в его пределы. Выходя после занятий из своего полуподвала на свет божий, она опять-таки пила валерьянку, особенно если возле дома кто-нибудь ошивался. Она подозревала, что это один из «шпионов», и по дороге к метро все время оглядывалась, проверяя, нет ли за ней хвоста.

Звали ее Виктория Викторовна. Ее близко посаженные зеленовато-карие глаза, круглые и навыкате, с тяжелыми сонными веками, слегка косили, из-за чего взгляд казался неподвижным и чересчур пристальным. Нижняя часть лица была несоразмерно большой, точно она держала во рту увесистый камень. Она и вся была какой-то несоразмерной: баскетбольного роста, с крупными руками и длинными узловатыми пальцами. Можно подумать, природа намеревалась создать ее мужчиной, но в последний момент передумала и перекрестила в слабый пол, оставив по-мужски рослой и широкоплечей. Она ходила метровыми шагами и разговаривала низким голосом. Даже взрослые ученики (в студии занимались не только школьники, но и студенты) рядом с ней выглядели детьми. Она своей рукой поправляла картины и школьников, и студентов, благодаря чему все работы приобретали единый стиль.

Глядя на нее, Алена вспоминала рассказ Герберта Уэллса «Новейший ускоритель», который так любил перечитывать папа. В рассказе некий профессор химии мечтал изобрести тонизирующий препарат, что «помогал бы апатичным людям поспевать за нашим беспокойным веком» и увеличивал бы темп, в котором человек действует и мыслит, в несколько раз. Но профессор малость перехимичил – от его препарата организм начинал работать в сотни или даже тысячи раз быстрее. Отведав профессорского зелья, герои рассказа за долю секунды прожили не менее получаса, а мир вокруг них как будто остановился. Сам же профессор, окрыленный успехом, останавливаться не собирался и надумал в противовес «Ускорителю» изобрести «Замедлитель». Тот, кто отхлебнул бы «Замедлителя», прожил бы за час всего секунду, а мир вокруг него понесся бы с такой безумной скоростью, что у бедолаги зарябило бы в глазах.

На такую-то жертву «Замедлителя» и походила Виктория Викторовна. Изъяснялась она неторопливо, «с чувством, с толком, с расстановкой», добросовестно проговаривая безударные слоги. Особенно это было заметно, когда она знакомилась с новым учеником. «Ви-кэ-то-ри-я-Ви-кэ-тэ-рэв-на», – произносила она, как логопедическое упражнение, неспешно перекатывая во рту букву «р». Ведя с кем-нибудь диалог, она медлительно моргала своими тяжелыми веками, и собеседник боялся, что она того и гляди задремлет, не закончив фразу. Мимика ее ограничивалась вынужденными движениями губ и челюстей, без которых не вымолвишь ни слова, если, конечно, ты не чревовещатель. А жестикуляция отсутствовала напрочь. Разговаривая, она держала руки по швам или скрещенными на груди. Итальянцы, которые во время беседы размахивают руками, как глухонемые, наверняка представлялись ей загадочными созданиями, вроде инопланетян. Одинаковым тоном она вычитывала за опоздание одного и хвалила за удачную работу другог. И никогда не выражала ни радости, ни огорчения, ни недовольства, точно все ее эмоции были на ручнике. Даже тот, кто примчался на занятия в мыле или просто был на взводе, волей-неволей прекращал тараторить и суетиться, минут пять подышав здешним воздухом, в котором, казалось, витали пары «Замедлителя».

Невозможно было представить себе Викторию Викторовну на кухне среди кастрюль, гуляющей во дворе с собакой или ведущей ребенка в поликлинику. Никто и не знал, есть ли у нее собака, ребенок и кухня с кастрюлями. Она будто бы появилась на свет как неотъемлемый атрибут художественной студии – вместе со стенами, на которых висели работы учеников, с композициями для натюрмортов, деревянными мольбертами, испещренными по периметру разноцветными мазками, и столами, уставленными банками с кистями, – и, чудилось, останется здесь навсегда. Пройдут годы и десятилетия, всюду, куда ни глянь, вырастут новоделы из стекла и бетона, люди станут иначе жить, одеваться и разговаривать, сменится несколько поколений, в мире закончится нефть, машины начнут летать по воздуху… Лишь старого дома, где приютилась студия, не коснутся перемены. И Виктория Викторовна по-прежнему будет поправлять собственной рукой ученические картины, придавая им общий стиль.

Всем входящим Виктория Викторовна с одной и той же интонацией говорила: «Вытирайте ноги», – хотя пол в студии, дощатый, как в загородном доме, был неимоверно замусорен и заляпан пятнами всевозможного происхождения. Так что уместней было бы советовать «вытирайте ноги» в тот момент, когда посетители выходили из студии на улицу. Они наверняка оставляли следы, по которым мало-мальски сведущий в своем деле шпион легко вычислил бы их передвижения по городу.

Свой вклад в пачканье пола внесла и Алена: на первых занятиях Виктория Викторовна задавала ей грунтовать холсты и разводить в должной пропорции масляные краски. Жидкая желтовато-серая грунтовка впитывалась неохотно и капала с холста, а растворителем Алена облила не только пол, но и свои джинсы, в результате чего с них исчезло пятно, с которым до тех пор не сладил ни один пятновыводитель.

После канители с грунтом и растворителями Алена начала осваивать работу маслом. Рисовала мраморное пресс-папье и стеклянный конус на фоне тряпки, небрежно наброшенной на высокую подставку для книг, яблоки и груши, гипсовые головы, цветы в банках и вазах. Очень скоро она перешла в разряд считаных учеников, которым Виктория Викторовна никогда не поправляла работы собственной рукой, ограничиваясь словесными комментариями, по большей части одобрительными.

Мир для Алены упорядочился и обрел размеренность: каждую неделю она ждала вторника, чтобы отправиться на занятия, где ее, в свою очередь, поджидала очередная композиция для натюрморта. Подходя к старому дому, Алена невольно ускоряла шаг, словно земное притяжение в полуподвале было сильнее, чем где бы то ни было. Но вот запахло весной, и мир сошел с ума. Воробьи оглушительно чирикали по утрам, оконные стекла слепили отраженными лучами. Еще не набухли почки, еще высились тут и там почерневшие сугробы, но первая бабочка-крапивница выпорхнула из зимнего укрытия, совершила круг почета над тротуаром и мостовой, по которой шумно проезжали машины, разбрызгивая талый снег, опустилась на кленовый ствол и расправила крылья, впитывая мартовское солнце. А Виктория Викторовна нахлобучила на затылок диковинный блин – не то шляпу, не то кепи, – надела невероятно длинное пальто, которое волочилось бы по земле на ком угодно, кроме нее, и подала завсегдатаям студии знак следовать за ней. Все сложили свои мольберты, засунули их в чехлы вместе с холстами, красками и кистями и, возглавляемые Викторией Викторовной, гуськом затрусили к метро. Проехали несколько остановок и вышли на «Воробьевых горах».

Рисование на свежем воздухе (а здесь, на набережной, он действительно был свежим) Виктория Викторовна называла «работой на пленэре». Попутно рассказывала об архитектуре Москвы, о классицизме, барокко и модерне и о современных архитектурных стилях. С апреля, когда весна уверенно вступила в свои права, занятия из полуподвала окончательно переместились на один из семи московских холмов – высокий берег Москвы-реки напротив Лужников.

Отсюда, с Воробьевых гор, открывался такой простор, что дух захватывало. Разворачивай мольберт в любую сторону и рисуй, что душе угодно. Москва-река изгибается, как подкова, справа у самой набережной Андреевский монастырь, над ним высится здание Российской Академии наук, увенчанное двумя прямоугольными конструкциями золотисто-медного цвета с геометрическим орнаментом. Виктория Викторовна поведала, что в народе эти конструкции прозвали «золотыми мозгами», а соорудили их вроде бы для аккумуляции энергии: они должны были служить солнечными батареями и снабжать электричеством всю Академию наук. Но «мозги» не то отказались работать, не то работали слабовато, так что их энергии академии никак не хватало. На противоположном берегу виднеется круглый массив стадиона «Лужники», похожий на панцирь гигантской черепахи, на горизонте утыкаются в небо несколько высоток: одна похожа на костяшку домино, поставленную вертикально, другая на узкий цилиндр, третья на нефтяную вышку, оплетенную чем-то вроде строительных лесов. Алена было решила, что здание либо только строится, либо реконструируется; но время шло, вышка ничуть не менялась, и Алена поняла, что это не леса, а современный архитектурный стиль.

Сама она разворачивала мольберт всегда в одну и ту же сторону. «В кадр» не попадали ни «золотые мозги», ни эксцентричные небоскребы. Перед глазами был поворот Москвы-реки, крутой холм, густо поросший деревьями, кое-где между ними – крыши домов. И небо. То белесое, то ярко-голубое, то застланное лиловыми и белыми облаками. То прозрачно-синее, бездонное – вечернее. Тысячи древесных рук, красноватых и оливково-серых, к концу апреля подернулись зеленоватым туманом, в мае скрылись под новой листвой. На воде покачивались утки; завидев прохожего, облокотившегося о парапет, они устремлялись в его сторону, и за каждой по воде расходился шлейф в виде равностороннего треугольника. А вечером по реке плыли золотые бусы – отражения бесчисленных городских огней. Каждый вторник Алена рисовала один и тот же пейзаж; всякий раз он получался иным. Одна картина особенно удалась. Солнце перебирало речную воду бесчисленными пальцами, угадывалось на верхушках древесных крон, было разлито в воздухе. Картина будто испускала сияние. Алена недоумевала, как удалось ей достичь такого эффекта. Глядя на свою работу, она испытывала непонятное счастье, как будто родилась на свет ради того, чтобы ее нарисовать.

– Ты прямо как Моне, – сказала Виктория Викторовна. – Чувствуешь воздух и свет!

И рассказала Алене, а заодно и всем остальным, про его «Руанские соборы». Вообще-то собор был всего один. В городе Руане, рядом с этим самым собором, Клод Моне снял две квартирки. Одну из них переделал в студию. И ухлопал почти три года, чтобы раз тридцать написать Руанский собор. Моне рисовал его в одном и том же ракурсе, чуть сбоку. Рисовал зимой и летом. Рисовал ранним утром и на ночь глядя. Собственно, он рисовал не столько сам собор, сколько разное освещение: при полуденном и вечернем солнце, в тумане или во время дождя. Когда три десятка «Руанских соборов» были готовы и Моне представил их на суд знатоков, каждую картину тут же оценили в пятнадцать тысяч франков. Сегодня, сказала Виктория Викторовна, больше половины «Соборов» находятся в частных коллекциях. Пять штук висят в музее д’Орсэ в Париже, один в Руане, два в Национальной галерее в Вашингтоне, один в Белграде. Парочка есть и в Москве – в Пушкинском музее.

Перед следующим занятием Алена нарочно заскочила в музей, чтобы взглянуть на эту парочку. Один «Собор», охристого оттенка, был вечерним, другой, голубовато-красный, – полуденным.

Но в тот вторник студия на пленэр не выезжала. Всем ученикам было дано задание написать портрет, все равно чей – женщины или мужчины, друга или незнакомца – и принести его в студию для обсуждения.

Алена извлекла из папки портрет папы.

– Это не портрет, – сказала Виктория Викторовна.

Алена миролюбиво кивнула. Рисовала она в спешке, что называется, одной левой, даже холст загрунтовала тяп-ляп и сама считала эту вещицу халтурой.

– Да, не портрет, – продолжала Виктория Викторовна, – а целый роман! Он многое рассказывает нам об этом человеке. Мы видим, какой у него характер, мысли, какое настроение. А главное – что этот человек очень красивый.

Алена изумленно подняла брови. Человек папа, спору нет, хороший, но назвать его красивым?.. Уж чего-чего, а красоты ему явно недостает!

– Твоя кисть передала внутреннюю красоту, – пояснила Виктория Викторовна. – Она гораздо важней, чем внешняя. Видеть внутреннюю красоту – самое важное качество для художника.

Алена озадаченно уставилась на свою «халтуру», пытаясь разглядеть внутреннюю красоту, что с такой полнотой якобы передала ее кисть. Которую, кстати, пора было выбрасывать – она давным-давно отслужила свое.

– Истинная красота – это когда ты находишь гармонию внутри себя, и люди это видят. Это не мои слова. Знаешь, кто это сказал? – Виктория Викторовна значительно посмотрела на Алену. – Анжелина Джоли!

И с необычайным для себя оживлением пустилась в рассуждения о том, насколько внутренняя красота прекраснее и одухотвореннее внешней. Дескать, есть много людей с красивой внешностью, которым нечем похвастать внутри. Настоящая красота находится в сердце, а люди, в чьих сердцах пусто, стараются эффектно запаковать эту пустоту. Хоть бы мы объездили весь мир в поисках красоты, мы не найдем ее, если не взяли с собой.

Она цитировала Бальзака, Бэкона и Эмерсона, чьи имена были знакомы Алене понаслышке, Джеймса Купера и Джонатана Эдвардса, о которых Алена слышала впервые в жизни. Можно подумать, каждый второй писатель и философ счел своим долгом оставить изречение о внутренней красоте, не в последнюю очередь ради того, чтобы убедить Алену, что у ее папы (а заодно и у нее самой) этой красоты в избытке; а Виктория Викторовна годами штудировала многотомные собрания сочинений в поисках подходящих цитат, чтобы сегодня наконец выложить их Алене все до единой.

– Вот и Гюго писал, что внешняя красота не может быть полной, если не оживлена красотой внутренней, – горячилась Виктория Викторовна, перекатывая во рту «р» вдвое быстрее, чем всегда. – Коэльо читала? Его слова: «Если ты способен видеть прекрасное, то лишь потому, что носишь прекрасное внутри себя». Пруст говорил: «Оставим красивых женщин людям без воображения». А как тебе такое высказывание: «Внешняя красота драгоценней, когда прикрывает внутреннюю»? Шекспир! «Без внутреннего нет внешнего», – утверждали китайские мудрецы… – Она перевела дух и неожиданно заключила: – Тебе нужно профессионально учиться на художника. Это ясно как божий день.

На это Алена сказала, что мама с рождения определила ее в юристы или экономисты. И третьего, как говорится, не дано. Тогда Виктория Викторовна принялась рассказывать про Моне. Алена узнала, что отец Моне еще до его рождения определил сына в бакалейщики. Что в школе будущему художнику необыкновенно удавались портреты (прямо как Алене!), что на уроках он не терял зря времени и набивал руку, рисуя карикатуры на учителей. Что художник Эжен Буден убеждал его (как сейчас она, Виктория Викторовна, убеждает Алену) учиться живописи и что Моне ни в какую не хотел его слушать. Но Буден его все-таки уломал, и на пленэре Моне, точь-в-точь как Алена, «почувствовал воздух и свет». Юристов и экономистов, добавила Виктория Викторовна, пруд пруди, даже больше, чем бакалейщиков. А людей с настоящим талантом к живописи – единицы. И как же хорошо, что Моне стал не бакалейщиком, а одним из родоначальников импрессионизма. И, кстати, был признан великим еще при жизни. А недавно один из его «Руанских соборов» перепродали за двадцать четыре миллиона долларов.

– Куда мне до Моне, – усмехнулась Алена.

На лице Виктории Викторовны, обычно лишенном эмоций, внезапно проступило нечто вроде негодования, словно Алена ляпнула несусветную глупость, от которой Моне перевернулся бы в гробу. Брови ее изогнулись, глаза, и без того круглые, еще больше округлились. А вслед за тем мстительно прищурились, как если бы она взяла Алену на мушку.

– Человек должен иметь цель! – выпалила она.

И поведала Алене, что человек, у которого есть цель в жизни, даже внешне отличается от человека, у которого цели нет. Глаза его сверкают. Он держит спину прямо, а голову гордо. Он неустрашим. Ему нипочем холод, голод и прочие мелкие неприятности. Он посвящает себя избранному делу, ставит перед собой трудные задачи, решает их одну за другой и достигает головокружительных высот. Одним словом, он прекрасен.

Алена слушала Викторию Викторовну с выражением, которое яснее всяких слов говорило: она не считает себя таким человеком. Потому что, сколько целей себе ни ставь, выше головы не прыгнешь.

Аленина унылая гримаса Викторию Викторовну нисколько не смущала. Она продолжала распевать дифирамбы человеку с целью в жизни. Он, дескать, раз за разом поднимает планку на новый уровень, прямо как прыгун с шестом, который, кстати, прыгает намного выше собственной головы. Столь высокий прыжок, понятное дело, удается не сразу, но «если долго мучиться, что-нибудь получится». А из Алены (и Виктория Викторовна в этом ничуть не сомневается) получится не «что-нибудь», а настоящий художник-профессионал.

На это Алена, отравленная маминым скептицизмом, ответила, что художник, каким бы он ни был профессионалом, вряд ли найдет себе работу. Ему придется сидеть на Арбате и рисовать портреты взбалмошных прохожих, которым вздумается выбросить деньги на ветер. Кем еще он может работать?

– Мультипликатором! Оформителем! Каждая книга оформляется художником! Педагогом, наконец! Художники требуются в кино! А какой сегодня спрос на театральных художников?! Огромный! Художник – такая же работа, как любая другая. Для нее так же требуются профессионалы, как в области экономики и юриспруденции!