Роксолана и Султан Павлищева Наталья
Сейчас она жалела, что уходит в поход Сулейман, и радовалась, что за ним последует этот страшный человек – Ибрагим.
На следующий день 18 мая 1521 года утренний намаз был особенно долгим и торжественным, после чего султан заложил первый камень в основание будущей мечети имени своего отца Селима, поклонился праху великого прадеда – Мехмеда Завоевателя, легко вскочил в седло своего черного, как ночь, коня (только павлиньи перья на высоком тюрбане качнулись) и поднял руку в знак того, что пора выступать.
Следом за Повелителем в седло вскочил и верный Ибрагим. За ним последовали визири, беи, а там и все остальные. Огромное войско пришло в движение, улицы Стамбула снова огласили крики, рев верблюдов, конское ржание, сами улицы, казалось, дрогнули от тяжелой поступи боевых слонов… Ужасающая сила выступила против неверных. Только самые доверенные вроде Ибрагима, знавшие о гибели посла Бехрама, понимали, против кого направлена эта силища, но и те не могли быть до конца уверены.
Пока громада двигалась в направлении Эдирны, когда-то бывшей столицы Османов.
Сулейман держал себя так, словно страстно желал оставить за спиной в Стамбуле все свои сомнения и малейшую нерешительность. Может, так и было?
На первых привалах он не вспоминал о гареме, дворце, тем более о Хуррем. Молчал и Ибрагим. На какое-то время даже показалось, что жизнь вернулась в прежнее русло, когда не было этой зеленоглазой колдуньи, когда между ними не было никаких тайн и недомолвок. Ибрагим отдыхал душой, все равно с опаской ожидая малейшего упоминания о наложнице, боясь выдать себя хоть чем-то.
Сулейман от природы подозрителен, даже если не от природы, то всей прежней жизнью воспитан быть недоверчивым, слышать в каждом слове ложь, всех подозревать в обмане. Неудивительно, если вспомнить, что он младший сын младшего сына, что ему по всем законам не стоило даже мечтать не только о престоле, но и о самой жизни. Но вот случилось невообразимое – его отец Селим, одолев братьев и отца, стал султаном, а потом казнил собственных сыновей, оставив в живых только Сулеймана.
Что это было, простая случайность или султан Селим все рассчитал точно, оставив в живых только того, кто не пойдет против? Пошел бы? Возможно, и пошел, но Селим умер раньше, чем Сулейман успел набрать достаточно сил, чтобы выступить против отца. Или не выступил бы, терпеливо дожидаясь своей очереди?
Трудные вопросы, разве можно понять, как поступил бы человек, получи в руки большую силу, притом такой замкнутый и недоверчивый.
Во всей империи был всего один человек, которому Сулейман доверял безгранично, – Ибрагим. Даже матери так не верил, знал, что он для Хафсы все, потому что без него ей не бывать валиде – главной женщиной империи, что она сделала все возможное, чтобы привести к власти своего мужа Селима (это воины ее отца Менгли-Гирея помогли султану выступить против прежнего султана Баязида), знал, что нужен Хафсе даже больше, чем она ему, но до конца не верил.
А Ибрагиму верил. И не потому что тот был рабом, все, кроме знаний, получившим из рук благодетеля, а потому что они единомышленники. Для всех Ибрагим слуга, а Сулейман Повелитель, но наедине они даже не равные, Ибрагим впереди – пусть на шаг, но впереди. Он больше знал, больше умел, к тому же был более свободен, как бы странно это ни звучало. Ибрагим мог отправиться на смотр войск, уехать в Эдирну или даже в Египет, а Сулейман нет. Султан был привязан к Стамбулу и покидал столицу разве что для охоты, в остальное время он подчинен обычаям, правилам, закону в большей степени, чем вчерашний раб Ибрагим.
Ибрагим никогда не пользовался своим преимуществом и не намеревался этого делать. Ему не нужна видимая власть, куда заманчивей власть невидимая. Грек помнил, как однажды в их деревеньку занесло уличного актера с куклами. Все видели, что куклы на ниточках, что они движутся не сами по себе, но были в восторге от умения кукловода, от того, что эта подчиненность забывалась. Все, кроме мальчика, не расстающегося со скрипкой. Георгиса поразило другое – именно власть человека над безвольными куклами. Вот как надо: не приказывать, не угрожать оружием, не давить авторитетом, а тихонько дергать за ниточки, чтобы послушные твоей воле куклы выполняли твои желания. И при этом пусть остальные думают, что куклы движутся сами по себе, пусть аплодируют им, а не кукловоду.
Маленький Георгис схватил самую суть самой сильной власти, той, что не бросается в глаза, той, что не видна, а значит, наиболее сильна.
Кукловод увез свои послушные деревянные игрушки, потом случилось страшное, и Георгис стал рабом Ибрагимом, многому обучился и даже подружился с шах-заде, наследником престола Сулейманом. Тогда он не думал об этой власти, просто дружил, но постепенно почувствовал ее вкус. Шах-заде слушал, советовался, и, научившись давать советы так, чтобы казалось, что додумался сам, Ибрагим постепенно все больше чувствовал себя тем самым кукловодом.
А теперь Сулейман уже султан, Повелитель, давший ему самому немалую власть в руки. Но Ибрагима привлекала не она, а именно возможность быть властителем дум султана. Так и было, Махидевран могла занимать его мысли только как женщина в постели и мать его сына, Гульфем и того меньше, остальные просто были красивыми телами, а разум, душа Повелителя оставались во власти Ибрагима.
И вот теперь произошло страшное: у Сулеймана появилась женщина, способная отобрать эту власть у грека. Еще хуже, что Ибрагим был готов сам попасть под ее чары, подчиниться, причем с восторгом. Но у Роксоланы уже был мужчина в подчинении, ей второго не надо, как не нужен соперник и Сулейману.
Шли не спеша, словно давая Европе время ужаснуться силе, неисчислимости войска, мощи пушек, неотвратимости падения. Опустошали по пути все, взимая такой налог на содержание войска, что люди, не дожидаясь голодной смерти, сами бросали все и уходили подальше в горы, где можно было бы хоть как-то прожить с семьями. Но Сулейман смотрел на все равнодушно, он знал одно: предками завещано продолжение их дела, он выполнил завещанное.
А еще знал, что если сегодня не выполнит, то завтра сабли янычар обернутся против него самого. Выбора не было, да он и не желал выбирать. Еще султан Селим готовил поход, неважно куда, но готовил. Если тетива натянута, а стрела наложена, то опустить лук уже нельзя. Вытащил клинок из ножен – руби врага, а если не намерен этого делать, то лучше не берись за рукоять меча ли, кинжала – все равно.
Только через несколько дней Сулейман впервые заговорил с Ибрагимом о Хуррем.
– Знаешь, о чем она меня попросила? Чтобы привез ей все книги, которые мои воины смогут раздобыть по пути. Распорядись об этом, за каждую книгу будет награда. А сам отбери, чтобы дурные не попали.
Ибрагим только кивнул, вовсе не хотелось обсуждать с Повелителем просьбы Роксоланы.
Но в конце десятого дня их догнал гонец с письмом. Увидев свернутое трубочкой послание, Сулейман с трудом сдержал улыбку, читал так, чтобы никто не видел. Но стоило развернуть послание, как бровь султана удивленно приподнялась, с каждым мгновением его лицо мрачнело, а в конце и вовсе потемнело. Сулейман скрутил листок и бросил в огонь.
– Дурные известия, Повелитель? – тревожно поинтересовался Ибрагим.
Странно, он сам получил от своего человека сведения, что в гареме все хорошо. Что такое могла написать султану Роксолана, что он разозлился?
– Нет.
– От кого письмо?
– От Гульфем.
– От кого?
Вот уж не знал, что кума-кадина умеет писать. С чего бы это, неужели пример Роксоланы подействовал?
– Написано рукой хазнедар-уста, я ее руку знаю. Витиеватые глупости, клятвы в любви и готовности птицей прилететь, если бы только разрешил. Может, разрешить и посмотреть, каково ей здесь будет?
В голосе горечь, Ибрагим понял почему – султан ждал письмо, но не от Гульфем. Если Роксолана сама не смогла написать, то догадалась бы попросить. Вон даже Гульфем догадалась.
– Завтра отправь Гульфем подарок. Она жемчуга любит. Найдешь?
Ибрагим снова лишь кивнул. Он и радовался, что Роксолана не пишет, и сочувствовал своему другу-хозяину. Нет, правы моряки, что не берут на борт женщин, от них все беды на свете! Влюбленный мужчина становится беспомощным и глупым и перестает быть властелином своей судьбы.
Грек твердо решил сделать за время похода все, чтобы и султан, и он сам выбросили из головы эту роксоланку, лучше уж глуповатая Гульфем, чем безжалостная Роксолана, еще и способная поссорить султана с его другом или вообще погубить Ибрагима.
В Стамбул был отправлен отменный жемчуг в красивой резной шкатулке, которая и сама по себе подарок.
Всего лишь наложница…
Что-то неуловимо изменилось уже на следующий день после ухода султана в поход. Никто в гареме, кроме валиде, пока не знал о беременности Роксоланы, но отсутствие Повелителя она почувствовала быстро. Больше не было рядом защитника, который каждый вечер звал к себе в покои, которому могла пожаловаться, хотя никогда не стала бы этого делать. Теперь она была одинока, одна против целого гарема.
Началось с простых насмешек.
– Ах, как наша Хуррем переживает! Даже есть почти перестала.
– А похудела-то как! Одни глаза остались.
– А они у нее были? Разве можно назвать глазом такой синяк?
– Может, это не Махидевран ей подбила, а сам Повелитель?
– Да, надоела со своими стихами и заумными речами!
Они хихикали, старательно делая вид, будто ее саму не замечают. Хотелось крикнуть: «Что я вам плохого сделала?!» Плотину, сдерживавшую зависть, прорвало, и гадкое чувство затопило весь гарем. Бояться больше некого, Повелитель ушел не на один месяц, валиде Хуррем словно не замечает, кизляр-ага тоже вдруг сделался слепым. Пока вернется султан, много воды может утечь… А разве можно надеяться, что за время похода он не забудет наложницу?
Кизляр-ага позволял ей брать книги в султанских покоях, вернее, находиться там, – забирать драгоценные манускрипты в свою комнату Роксолана не рискнула бы и сама. Но при этом евнух стоял над душой и внимательно следил, что делает наложница. Весь его вид показывал, насколько страшно занятому евнуху надоели выходки глупой женщины!
– Что ты за мной следишь? Повелитель разрешил читать!
– Разрешил, но не сказал оставлять тебя тут одну.
– Я никуда не денусь и книгу не унесу.
– Читай, я подожду, – вздыхал кизляр-ага, складывая руки на животе и скорбно вздыхая, мол, что с тебя возьмешь, если у тебя никакой совести нет.
Однажды Роксолана вдруг вспомнила, как ругала Фатима ее саму за то, что складывает руки на груди или животе, мол, это примета дурная, сцепить руки – значит перекрыть своей судьбе путь, ухудшить ее.
– Кизляр-ага, почему ты пальцы сплетаешь?
– А что? – испугался евнух.
– Судьбу свою этим ухудшаешь. Ты разве не знал?
У бедного кизляр-аги глаза полезли на лоб.
– Нет, не знал.
– Тебе никто не сказал?
– Нет.
– Запомни, а то ненароком испортишь жизнь.
Евнух посмотрел недоверчиво, но на всякий случай пальцы больше не переплетал, а вечером поинтересовался у Фатимы, правда ли это. Та кивнула:
– Да, переплести пальцы, скрестить руки на груди или обхватить колени – дурной знак.
Но даже после этого отношение к Хуррем у кизляр-аги не изменилось. Он не верил, что султан долго может быть увлечен вот этой худышкой. Об этом они говорили с евнухами каждый день, вернее, говорили евнухи, а он только покряхтывал и слушал.
Кизляр-ага по-своему даже жалел девушку, поманила ее судьба лакомым кусочком и тут же бросила наземь. И неважно, сплетала Хуррем свои пальчики или нет. Да уж, лучше бы и не знать такого возвышения, какое было у этой любительницы поэзии в последние два месяца. Верно говорят: чем выше поднимешься, тем дольше падать придется.
– Тебе гулять побольше нужно. Сидишь за своими книгами. Так и помереть недолго. Умрешь, что я Повелителю скажу? Что ты скрючилась и ослепла из-за чтения?
Кизляр-ага ворчал беззлобно, просто ему надоело часами выстаивать рядом с читающей Хуррем.
– А ты не стой рядом! Займись своими делами. Я сама вернусь в комнату.
– Ишь чего захотела – чтобы я ее в султанских покоях оставил! Ты не баш-кадина и даже не кадина пока. Вот родишь, тогда чего-то требуй.
– А я ничего не требую, только то, что разрешил Повелитель. Правда, не стойте, кизляр-ага. Пусть за дверью подождет кто-то из евнухов; закончу – позову, он поставит книгу на место и меня уведет.
– Потерплю.
Роксолана прекрасно понимала, почему неотступно следует сам главный евнух, почему терпеливо (или не очень) переминается с ноги на ногу. Боится оставить ее у султана в покоях, чтобы не навела порчу или не колдовала.
– Кизляр-ага, если бы я захотела околдовать Повелителя, то уже сделала бы это.
– А ты разве не околдовала?
– Околдовала.
У евнуха уши приподняли чалму.
– Знаешь чем?
– Чем же?
Верил и не верил, разве можно признаться в колдовстве открыто? Значит, смеется.
– Вот именно этим – что читать умею, что книги люблю, стихи. А главное – я самого Повелителя люблю. Не за подарки или могущество, а его самого, понимаешь?
Что-то дрогнуло в зачерствевшей душе кизляр-аги. Если б его так любили! Но никогда он не услышит таких слов, никогда женщина не скажет ему о любви, презирают, насмехаются – конечно, в лицо смеяться никто не рискует, разве только взбешенная Махидевран кастратом назовет, остальные молчат. Но он-то не слепой, все замечает, все понимает, все помнит.
Его изуродовали еще мальчиком, но лекарь попался хороший, сумел все сделать так, чтобы он не просто выжил, но и не превратился в толстую бабу с визгливым голосом. Совсем избежать женственности не удалось: голос был тонок, ручки маленькие, ножки тоже, но не оплыл, не стал похож на бочку. Именно потому надолго удержался в гареме и рядом с Повелителем.
Он все помнил, кроме своего имени. Название должности – кизляр-ага – приросло настолько, что стало этим именем. Кизляр-ага как у других Рустем-ага, Яхья-ага, как Ахмед-паша, Пири-паша… До паши ему далеко, хотя власти куда больше.
Лекарь оказался опытным, а мальчик живучим (после операции погибали многие), а еще сообразительным и умеющим не колоть глаза своим уродством, в котором не виноват. Просто он каким-то чутьем понял, что если сделает вид, что все как и должно быть, то сумеет добиться большего.
В первые годы он и не знал, что у других может быть иначе, чем у него, искренне полагая, что естество отрезают всем, потому и называется «обрезание». Но однажды увидел обнаженного слугу, ахнул:
– Мас Аллах, ему не делали обрезание?! Висит, как у жеребца.
– Если он не правоверный, так и не делали.
А потом увидел все и у правоверного, сообразил, что с ним самим что-то не так. На свое счастье, не задал вопрос, чтобы не смеялись, а поразмыслил и понаблюдал. Как раз в это время отбирали евнухов в гарем шах-заде Сулеймана в Манисе.
Открывшаяся истина была страшна, юноша понял, что отличает его от других, что он не мужчина и не женщина, никогда не познает счастья семейной жизни, которое дается даже рабам, не познает счастья любви.
Черноглазый, сообразительный, ловкий, он мог бы нравиться девушкам, но те сторонились. Чувствовали, что что-то не так? Но когда однажды попытался взять за руку симпатичную рабыню, та фыркнула:
– Уйди, кастрат вонючий!
«Кастрат» он уже понимал, а почему вонючий?
И это понял. За проведенные в обществе себе подобных годы юноша настолько привык к запаху мочи, что не замечал его, но постепенно научился просто контролировать себя, подвязывал ткань, часто менял, часто мылся с великими предосторожностями.
А потом шах-заде решил переполовинить евнухов, тех, которые не были полностью кастрированы. Не выдержали многие, погибли, а те, что выжили, после перенесенного совсем обабились. Вот тогда и помянул добрым словом лекаря юноша, хотя как за такое можно добром поминать?
Умный, не такой вонючий, как многие другие, ловкий, способный ужом проскользнуть и быть незаметным, он быстро стал кизляр-агой – главным евнухом, начальником над девушками. Повелитель ценил своего евнуха за умение сглаживать углы, за то, что не бегал с жалобами на непослушных рабынь, что не враждовал с валиде, не задавал вопросов и не сплетничал.
В гареме и без кизляр-аги все всё знали, а он, если не желал говорить, складывал внизу живота маленькие ручки и картинно закатывал глаза. Даже рабыни по-своему любили главного евнуха, потому что не был злым и жестоким, а если и вредничал, так это издержки должности. Но все знали, что кизляр-агу в мелочах можно задобрить подарками, а в чем-то важном он будет как каменная стена стоять на страже интересов своего господина.
К хихиканью за спиной и перешептыванию он давно привык, научившись относиться к этому снисходительно. В остальном кизляр-агу уважали, насколько женщины могут уважать евнуха. Зарвавшихся он быстро ставил на место, хотя попадались и такие, как баш-кадина Махидевран. Родила Повелителю сына и решила, что ей все можно. Вот и поплатилась.
И эта Хуррем тоже… Нет, она не насмехалась над кизляр-агой открыто, но в каждом ее слове, особенно о книгах и учености, он слышал насмешку. Ничего, жизнь и ей покажет. Уж иногда заползает в скалах выше, чем залетает птица. Он потерпит и посмотрит, как будет падать с высоты зазнавшаяся ученая Хуррем. И не такие падали…
Повелитель в походе, валиде занята своими делами и болезнями, Махидевран в опале в летнем дворце, куда не мешало бы переехать и гарему, да, видно, в этом году всем не до переезда. Роксолана одна… Нет, вокруг все время кто-то есть, рядом Фатима, Гюль, еще три приданных ей служанки, то и дело вертится кизляр-ага, иногда зовут к валиде. Но все равно одиночество давит.
Фатима и Гюль заглядывают в глаза, улыбаются, Роксолана улыбается в ответ, пряча глаза. Эта улыбка больше похожа на оскал. Доверять тем, кто уже однажды предал, нельзя. Других нет.
Уходила в покои султана, читала, пыталась писать сама. Все ради того, чтобы снова ощутить его присутствие, вспомнить каждую ночь миг за мигом. Ругала себя за то, что спала по ночам, а не смотрела на Сулеймана пусть даже в темноте. Потом вспомнила, как он испугался такого разглядывания (султана нельзя видеть спящим!). Заново проживала каждый день, который была рядом с ним. До дрожи в коленках, до мурашек по коже вспоминала его руки, его губы, касавшиеся самых потаенных мест. Сама пыталась представить, как ласкает, как гладит, целует его красивое лицо, плечи, прижимает к щеке сильную ладонь…
Представляла ночами и чувствовала ответный жар. Недаром говорят, что влюбленные связаны и на расстоянии, – султан, несомненно, чувствовал, откликался. Это хорошо, это означало, что не забыл, что так же ждет и желает встречи, как она сама.
Но однажды…
Роксолана с трудом отогнала это ощущение. Показалось, что ее груди коснулись те, другие руки – руки Ибрагима! Что ее плечи сжали другие ладони, груди коснулись другие губы… Она дернулась, словно стараясь выбраться, освободиться. Удалось, но ненадолго. И самым страшным для Роксоланы было ее собственное желание подчиниться чужим рукам.
Когда в следующий раз кожей ощутила эти страстные прикосновения, мысленно отбивалась уже не так уверенно. Где-то внутри крепло желание подчиниться, отдаться хотя бы мысленно. Стало страшно, словно изменяла султану, но отказаться уже не могла.
Почему она уверена, что это Ибрагим? Может, это Повелитель так страстно желает ее? И отбиваться нельзя: если это Сулейман мысленно снова и снова ласкает свою Хуррем, то сопротивляться даже мысленно – преступление. И она подчинялась, горела под этими незримыми прикосновениями, чуть не дугой выгибалась, чувствуя на своей груди горячие губы, а на бедрах сильные руки.
Что за наваждение?! Он ласкал ее каждую ночь, горячо, требовательно… От этого по утрам под глазами ложились тени, словно после настоящих бурных ласк мужчины. Еще немного, и заметят. Конечно, можно отговориться бессонницей в тоске по султану, но выдадут блестящие глаза. Глаза приходилось прятать, чтобы никто не прочел в них преступных мыслей.
Роксолана старательно обманывала сама себя, твердила, что это Сулейман вспоминает их объятия, что это он так страстно желает свою Хуррем, потому желание летит через многие земли от него до нее. Убеждала, что не отвечать нельзя, можно обидеть султана, он забудет, откажется… И понимала, что все обман: если Сулейман и желал, то не так страстно, его объятья были другими. А в этих ночных видениях самым главным было сознание недозволенности, невозможности самих объятий. Не потому, что они больше похожи на колдовские, а потому, что запретны.
Чувствуя, словно чьи-то пальцы пробегают по ее позвоночнику, гладят спину и ягодицы, Роксолана уже понимала, что это мысленно делает Ибрагим, это его руки именно так касались ее, тогда еще будущую невольницу гарема. Сулейман ласкал иначе, он уже был хозяином и запретов не ведал, а Ибрагим словно сознательно играл с огнем.
Она гнала видения, старалась как можно меньше спать, больше думать о Сулеймане, вспоминала и вспоминала каждое его прикосновение и с каждым днем все сильнее чувствовала, что Повелитель думает о ней реже, чем Ибрагим, и хочет ее меньше.
А однажды вдруг приснились сначала все те же горячие ласки Ибрагима, а потом будто он тянет ее за руку за собой, но она точно знает, что тянет к краю бездны. Шагнуть туда страшно и сладостно, полететь в последнем полете, понимая, что внизу погибель, но не жалея ради этих мгновений полета и самой жизни.
И вдруг ужаснулась: а как же ребенок?! Он тоже погибнет вместе с ней?
Села на постели с криком: «Не-ет!» К ней кинулись Фатима и Гюль:
– Что, госпожа, что вам приснилось?
Роксолана сидела, пытаясь понять, что происходит, помотала головой:
– Нет, ничего… все хорошо…
Потом легла тихонько и до рассвета лежала без сна, пытаясь разобраться в самой себе.
Было ощущение, что отступила от края пропасти, уже занеся над ней ногу.
Это наверняка так и есть, потому что отвечать Ибрагиму даже так, мысленно, означало выдать себя при первой же встрече, а еще – потерять Сулеймана. Она вдруг поняла это совершенно отчетливо. Если только допустит в мысли Ибрагима, Сулейман будет потерян.
Как она могла забыть об этом, как могла ночь за ночью даже мысленно поддаваться горячим ласкам грека, как допустила даже мысль о возможности таких ласк?! Неужели в ее душе всего лишь страсть к рабу и черная неблагодарность к султану? И дело не в том, что один раб, другой господин. Сулейман любил, а Ибрагим всего лишь желал. Султан оценил ее разум и душу, а раб всего лишь грудь и бедра.
Как она могла даже мысленно, даже во сне променять одного на другого?
Сердце сжало так, что не вдохнуть, душу заполнила горечь. А что, если Сулейман почувствовал ее почти предательство? Если своим откликом на сумасшедшую страсть Ибрагима она оттолкнула Повелителя, ведь у него чуткая, хоть и закрытая душа. Больно, горько… Дождаться бы ответного письма, чтобы понять, что не забыл свою Хуррем, не забыл, как учил ее писать и любить.
Но письма не было.
Роксолана не просто просила разрешения писать Повелителю во время его похода, он обещала делать это часто. Не просила отвечать, понимая, что так даже лучше, его ответы будут означать любовь. А если нет? Если гонец с письмом давно уехал, а ответа нет?
На второе еще рано ждать, но первое давно полетело искать Повелителя на просторах Европы.
Ужасалась тому, что Сулейман мог почувствовать что-то неладное, корила себя за преступные мысли и желания, клялась забыть само имя Ибрагима и уговаривала, что письма нет потому, что султан занят, что он далеко, что гонцу трудно разыскать Повелителя…
Да, конечно, пока найдет, пока Сулейман ответит…
И вдруг…
Нужно быть среди людей, пусть это даже болтливые наложницы, решила Роксолана. Когда она не одна, когда вокруг болтовня, необходимо отвечать на чьи-то насмешки, тогда невозможен возврат к тому страшному состоянию, когда она поддавалась далекой страсти Ибрагима.
А еще говорят, что она колдунья, что околдовала султана. Вот это бы на себе испытали! Куда ей до Ибрагима, у того страсть горы и реки, леса и поля преодолевает, но главное – доводы разума. Вот кто колдун и кого надо бояться. А может, он и султана так – околдовал, подчинил своей воле, ведь недаром тихонько говорят, что Повелитель все делает по подсказке своего раба.
Стало страшно, словно рядом в темноте змея, ты ее не видишь и не слышишь, а она может напасть в любой миг. А султан, неужели он ни разу не почувствовал эту страшную силу, власть воли Ибрагима, давление его личности? Может, и чувствовал, но освободиться не в силах?
Роксолану вдруг пронзило понимание, что только она может спасти Повелителя, но для этого нужно самой справиться с Ибрагимом и остаться нужной султану.
И если в первое уже верилось, потому что получалось мысленно отбрасывать эти руки, как только они снова пытались коснуться груди, оттолкнуть грека, то второе непонятно, потому что письма не было.
Она действительно несколько раз мысленно дала отпор накатившему желанию, сумела справиться с собой. И сон не повторялся, чтобы отступила от края пропасти далеко. Только вот надолго ли? И почувствовала, что эта страшная сила тоже отступила, но не исчезла, что будет ждать своего часа, чтобы утащить за собой в пропасть, погубить душу…
– Хуррем…
Только Гульфем ей не хватало! Но на лице привычная улыбка с ямочками на щеках, и смех сегодня как всегда, как раньше – звонкий и беззаботный. О чем ей заботиться? Любимая икбал Повелителя, носящая под сердцем его ребенка. Но у кумы-кадины слишком довольный вид – значит, что-то случилось.
– Посмотри, что мне прислал Повелитель.
Прислал Повелитель? Значит, от него все же приходят письма? Конечно, как она могла в этом сомневаться? Тут же мелькнуло подозрение, что ей самой просто не отдают послания султана. Да, такое вполне могло быть, ведь гонцы прибывают не к ней лично, а к тому же кизляр-аге.
Красивая резная шкатулка, а внутри отборный жемчуг россыпью.
– Красиво…
– Да, это ответ на мое письмо. А тебе он что прислал?
Роксолане понадобилась выдержка, чтобы не вскрикнуть. Гульфем писала Повелителю, и он ответил? А ей почему не ответил?!
– Ты умеешь писать? Вот уж не знала…
– Не одна же ты умная. Смотри, какой жемчуг!
Роксолана протянула руку вроде за шкатулкой, и тут…
– Ай, что ты наделала?! Бессовестная!
Покачнувшись, Роксолана упала наземь, конечно задев шкатулку, от чего та выскользнула из рук счастливой Гульфем, и жемчуг оказался в траве.
– Ай! Ай! Ищите жемчуг!
Но рабыни бросились к лежавшей вроде без чувств Хуррем.
– Что с ней?! – ужаснулся кизляр-ага.
Валиде махнула рукой:
– Ничего страшного, с беременными так бывает…
Так гарем узнал, что Хуррем носит ребенка.
Гульфем обомлела:
– Она беременна?!
– А почему нет, ты же родила троих, теперь ее очередь.
Роксолана уже пришла в себя, если честно, то она вовсе не теряла сознания, это была уловка, чтобы выбить шкатулку из рук Гульфем. Удалось, в траве смогли разыскать далеко не все жемчужины, большинство так и пропало. Гульфем почти плакала:
– Такой красивый жемчуг…
– Не сердись на меня. Хочешь, отдам большой рубин, который у меня есть?
– Тот большой?
– Да, только не плачь. И Повелителю я сама повинюсь, что рассыпала твой жемчуг.
На замену Гульфем согласилась, она любила не только жемчуга, но и рубины тоже. По распоряжению Роксоланы Фатима принесла рубин, он перекочевал в ту самую шкатулку, но для вида довольная Гульфем все же немного пошмыгала носом.
Валиде внимательно наблюдала за Хуррем. Она заметила, как быстро пришла в себя юная женщина, так не бывает, если человек теряет сознание по-настоящему, значит, это хитрость? Хафса была вынуждена признать, что хитрость удалась. Видно, Хуррем хотела рассыпать жемчуг, она этого добилась.
Валиде постаралась, чтобы их с Хуррем беседу никто не слышал. Была рядом хезнедар-сута, но это второе «я» валиде, ей доверять можно. Со стороны казалось: заботливая свекровь расспрашивает невестку о самочувствии, это неудивительно после обморока молодой женщины.
– Ты отдала Гульфем подарок Повелителя? Не боишься, что он рассердится?
– Я объясню, что невольно обидела Гульфем, а потому была вынуждена пожертвовать его даром, и вымолю прощение.
– А тебе Повелитель пишет письма?
Роксолана усмехнулась:
– Я их не получаю.
Валиде вздрогнула: какой ответ! Хуррем в очередной раз доказала, что умна. И не признала, что не пишет, и подчеркнула, что письма могут просто скрывать. Хафса кивнула, словно с чем-то соглашаясь:
– Думаю, ему некогда. Поход, к тому же у Повелителя новая интересная наложница… Ибрагим пишет, что умная и красивая…
Роксолана сумела не упасть в обморок по-настоящему. Вяло покивала, не поддерживая разговор, и ушла к себе, пожаловавшись, что голова все еще кружится.
Глядя ей вслед, Хафса размышляла.
Ибрагим действительно сообщал, что у султана новая наложница – красивая, образованная, умелая в любви. Может, отвлечет от Хуррем? Валиде вдруг усмехнулась: да что теперь, всю жизнь султана от кого-то отвлекать? От Гульфем, когда та стала слишком много себе позволять, отвлекала Махидевран, от черкешенки Хуррем, от Хуррем еще кто-то, а вдруг та окажется слишком властной? Тогда снова придется искать отвлекающую?
Валиде в гареме главная женщина, это признают все, даже наложницы. Вот если бы они еще не позволяли себе в этом сомневаться… А то стоит попасть в спальню султана больше чем на одну ночь, начинают считать себя равными валиде. Глупые курицы! Женщин у Повелителя может быть сколько угодно, а мать одна, и с этим им придется считаться.
Хафса вздохнула, а вот письма девчонки султану придется отправлять, нужно сказать об этом кизляр-аге. Или пока нет? Пусть султан увлечется той образованной красавицей, что нашел ему Ибрагим. Решено – пока оставить все как есть.
Роксолана с трудом выдержала пребывание подле валиде, чувствовала, что та все поняла, потому торопилась к себе.
Внутри неотступно билась одна мысль: у Сулеймана новая женщина! Умна, образованна и красива. Вот где главная опасность, а не в суетливости глупой Гульфем!
А может, это все выдумки, чтобы довести ее до слез? Султан волен брать на ложе столько женщин, сколько захочет, в том числе и на подвластных территориях. Ничего, вот вернется…
А если привезет ту красавицу с собой?! Она образованна… Я Аллах! – невольно произнесла Роксолана, сама поразившись, что подумала «О, Господи!» по-турецки, а не по-русски.
Повелителю некогда, но почему он Гульфем прислал письмо, а ей нет? Неужели вот так быстро все и закончилось? Сердце затопила тоска, уж слишком недолговечным оказалось счастье. Мало того что в гареме ненавидят, жить приходится словно овце в волчьей стае, так и султан, похоже, забыл…
А может, просто не получал ее писем? Вполне возможно, потому что всем ведают кизляр-ага и валиде. Какая же она дура, что ждет ответ вместо того, чтобы отправить следующее послание. Нет, она не просто дура, а преступница, потому что еще и мысленно обнимается с проклятым Ибрагимом! Конечно, проклятым, потому что это он нашел Повелителю новую женщину.
Нет, она так просто не сдастся, не может Сулейман быстро забыть их посиделки по вечерам, горячие объятия, ночные ласки… Забыть о том, что у них будет ребенок.
Почему же не может? Разве мало у него и без Роксоланы было объятий, которые забылись за эти два месяца? И дети есть, и еще будут, вон Дамла ходит в животом, скоро родит… И о посиделках забыть просто, вдруг та другая сама умеет писать, вдруг она грамотней и знает больше стихов? Умеет играть на кемане? Да мало ли что умеет?
Ну уж нет!
Роксолана взялась за перо. На бумагу легли строчки:
- Коль любимый не пишет – не нужна я ему?
- Не обманет?
- Я живу – не живу, и сама не пойму,
- Как в тумане…
- Даже солнце без вас для меня не встает
- И не встанет.
- Если песен своих соловей не поет —
- Роза вянет…
– Кизляр-ага, если Повелитель не получит и это письмо, я пожалуюсь, когда он вернется.
Евнух подумал, что Повелитель может и не послушать жалобы надоевшей наложницы, но на всякий случай огрызнулся:
– С чего ты взяла, что он не получил твое письмо? Может, просто отвечать не хочет?
– Гульфем на ее глупости ответил, а мне нет?
– Но-но! Хезнедар-уста глупости не напишет.
– Ах, так это хезнедар-уста Повелителю в любви объяснялась?
Кизляр-ага фыркнул, точно рассерженный кот, он понял, что попался, и теперь был раздосадован на Хуррем вдвойне.
– Не болтай глупостей. Давай твое письмо.
– Я сама передам его гонцу.
– Чего удумала?! Кто его пустит в гарем? Давай сюда.
– Кизляр-ага, не рискуй, а вдруг Повелитель ждет это письмо? Мы договаривались, что я буду писать каждую неделю. Приедет, спросит, что я скажу?
Она вдруг вспомнила, как насмехалась Гульфем, мол, Повелитель Хуррем не пишет… Сама Роксолана рассмеялась в ответ:
– Мы договаривались, что буду писать я, но не о том, что будет отвечать он. Повелителю некогда, он воюет.
– Но мне-то написал?
– Сам? Или поручил писцу, чтобы от тебя отвязаться?
Тогда Роксолана не стала слушать ответ Гульфем, разыграла обморок, хотя, конечно, на сердце кошки скребли от обиды и досады.
Теперь вдруг вспомнила и повторила евнуху:
Читать бесплатно другие книги:
