Роксолана и Султан Павлищева Наталья

– Почему? Потому что на моей постели можно найти вот это!

Она швырнула простыню на ковер, а когда кизляр-ага метнулся, чтобы поскорей забрать ткань, фыркнула:

– Осторожней, кизляр-ага, там битое стекло. Тонко битое, осколки как иглы.

Евнух шарахнулся в сторону.

У валиде в покоях света больше, чем у Роксоланы в спальне, сразу стало видно, как поблескивают осколки, запутавшиеся в волокнах ткани.

Хафса опомнилась не сразу, сдавленно поинтересовалась:

– Кто это сделал?

Роксолана дернула плечом:

– Мне все равно. Но с завтрашнего дня ни одна служанка из прежних не подойдет ко мне ближе пяти шагов! И в тех комнатах я тоже не останусь! А Повелителю напишу, что нашлись те, кто пожелал погубить его будущего сына, и те, кто не защищает…

Она повернулась на каблуках и вышла. Мгновение валиде-султан и кизляр-ага смотрели друг на дружку, потом Хафса сделала знак, и евнух метнулся следом за строптивой наложницей.

– Хуррем! Хуррем, да подожди ты! Ну кто тебе сказал, что тебя не защищают?

Роксолана остановилась как вкопанная, от чего евнух налетел на нее и снова потерял чалму, правда трубочка на сей раз не выпала.

– А кто защищает, ты, что ли? Ну, расскажи, что ты хоть раз сделал для моей защиты? Спас, когда избивала Махидевран?

– Да, – приосанился кизляр-ага, – если бы не я, она бы тебя убила.

– Но ты допустил, чтобы подбила глаз.

– Хорошо, забудем старое. Чего ты хочешь, новых рабынь? Выбери, их вон сколько в гареме.

– Кизляр-ага, ты же не глухой…

Голос Роксоланы стал почти медовым, но в нем слышались угрожающие нотки, от которых у евнуха по спине бежали мурашки.

– Ты прекрасно слышал все, что я сказала валиде-султан. Я не верю ни одной рабыне гарема, всех: и рабынь, и евнухов, и даже повара – куплю себе сама. Потому что хочу выполнить наказ Повелителя.

– Какой?

– Какой? Родить ему сына! И горе тому, кто помешает мне сделать это. Ты понял?

Кизляр-ага понял другое – в гареме начинается время Хуррем. Исчезла та нерешительная девчонка, куда-то девались ее смущение и робость, перед евнухом стояла тигрица, защищающая себя и детеныша в своем чреве.

Словно подтверждая это, внутри снова требовательно толкнулся ребенок. Роксолана приложила руки к животу:

– Да, мой маленький, твоя мать все слышит, не толкайся. Я больше не буду кричать. Если меня к этому не вынудят.

– Он, – евнух кивнул на живот, – уже шевелится?

– Да, – горделиво вскинула голову Роксолана, – и все понимает и запоминает, понял? И когда станет султаном, тебе припомнит.

Снова повернулась и направилась к себе.

Зря она это сказала, потому что кизляр-ага усмехнулся: станет султаном! Придумает же такое. Да перед ним целая толпа старших сыновей Повелителя.

И вдруг евнух даже икнул от неожиданной мысли. Ведь отец Повелителя тоже был младшим сыном, которому никогда не пророчили трон, и сам Сулейман тоже младший и последний в очереди. В жизни может повернуться по-всякому, а с этой лучше не связываться. Кто это ей насыпал в постель битого стекла?

Кизляр-ага поторопился обратно в комнаты валиде: нужно распорядиться, чтобы убрали стекло с ковра, не ровен час пострадает валиде-султан. И ведь эту бешеную не обвинишь: она стекло у себя обнаружила.

А Роксолана вернулась в свои комнаты. Пока бежала к валиде, ругалась там, потом беседовала в коридоре с кизляр-агой, не думала, что будет дальше. А теперь пришлось. Завтра она настоит на том, чтобы отправиться с кизляр-агой на невольничий рынок и выбрать себе тех, кто придется по душе. Но сегодня-то что? Что делать с Гюль?

Приказала евнуху у дверей:

– Позови Гюль.

– Она в комнате, госпожа.

– Я не разрешила никого пускать!

– Но она ваша служанка. Она не чужая.

– Никого – значит никого!

Может, если бы не было этого нарушения, не испытала бы нового прилива злости. Гюль действительно была в комнате, не в спальне, а в первой.

– Ты стелила простыни сегодня?

– Да, госпожа.

Все, больше не нужно ничего объяснять. По тому, как служанка смутилась, как отвела глаза, Роксолана поняла, что стекло подсыпала она. Накатила какая-то холодная ярость, такого никогда раньше не испытывала. Роксолана была совершенно спокойна, спокойна, как змея перед броском.

– Иди за мной.

Гюль подчинилась.

– Возьми покрывало, проведи по нему рукой.

– Госпожа…

– Проведи, я сказала.

– Пощадите.

– Ты меня пощадила? Сейчас ты испытаешь то, что приготовила для меня. Только часть мучений, хотя… Ну-ка, пойдем.

Гюль поспешила следом. И снова дивились евнухи, но тот, у дверей покоев валиде-султан, заступить вход не рискнул, тем более в комнате бестолково суетились, пытаясь метелками удалить рассыпавшееся стекло и опасаясь, что хоть один осколок не заметят.

– Что еще, Хуррем? – устало поинтересовалась Хафса, увидев Роксолану.

– Я привела к вам ту, которая это сделала.

– Хорошо, я разберусь с ней завтра.

– Нет, она сегодня уберет все стекло руками!

В ее сторону обернулись все. Убрать стекло руками – значит загнать себе осколки. Хуррем обрекала на мучения бывшую подругу?

Роксолана поняла их мысли, кивнула:

– Я хочу, чтобы Гюль испытала то, что приготовила для меня.

Гюль метнулась к двери, но теперь евнух уже преградил путь.

– Делай, что я сказала!

– Нет, лучше прикажите убить.

– Делай, – голос Роксоланы спокоен и даже устал, она действительно потратила слишком много сил, чтобы быть бодрой. – Иначе я просто прикажу вывалять тебя в этом стекле.

– Госпожа, – кинулась девушка к валиде, – пощадите!

Еще мгновение, и Хафса действительно приказала бы увести виновную, но встретилась с жестким взглядом Роксоланы и отрицательно помотала головой. Хуррем права: кара должна соответствовать преступлению.

Роксолана второй раз за вечер возвращалась к себе. Каким-то непостижимым способом гарем уже знал о произошедшем, о письме Повелителя, о стекле и расправе над Гюль. Роксолана кожей чувствовала взгляды из всех щелей, из-за занавесок, чуть приоткрытых дверей. Шла и зло бормотала под нос:

– Как вы со мной, так и я с вами… Как вы со мной, так и я…

Бормотала по-русски, а оттого еще страшнее для обитательниц гарема. Дойдя до своей двери, вдруг остановилась, обернулась к длинной цепи дверей и крикнула во все горло, теперь по-турецки:

– Как вы со мной, так и я с вами!!! Инш Аллах!

Занавеси дрогнули, приоткрытые двери поспешно захлопнулись.

Она прижала руки к животу, успокаивая ребенка:

– Не бойся, я не дам тебя в обиду. Скорее все эти сдохнут, чем справятся с нами! Не бойся.

Ей было плохо, очень плохо, муторно на душе, тяжело от понимания, что обрекла себя на ненависть окончательно, не помогали никакие разумные доводы, что завидуют ей давно, и не ее вина, что приходится защищаться вот так жестоко и безжалостно.

Остаток ночи сидела на диване без сна, подперев голову рукой, стонала от невыносимости жизни, которой жила, убеждала ребенка, что не даст в обиду, что растопчет любых врагов, как слон, разозлившись, топчет шавок, хватающих за ноги.

Всех рабынь выгнала, страдала в одиночестве, а утром с рассветом вдруг потребовала привести старую Зейнаб.

Кизляр-ага осторожно поинтересовался:

– Зачем?

– Ты забыл, что я беременна?

– Конечно, не забыл. Сейчас позову. Госпожа желает завтракать?

– Чтобы меня отравили? Нет! Лучше умереть с голоду, чем от яда! Пусть Зейнаб лепешку принесет.

Немного погодя за ней пришла хезнедар-уста:

– Валиде-султан приглашает тебя позавтракать с ней, чтобы ты не боялась быть отравленной.

– Скольких наложниц отравили в этом гареме?

Хезнедар-уста вздрогнула от вопроса, сокрушенно покачала головой:

– Наверное, немало, но ты зря так жестоко.

– Что, весь гарем жалеет бедняжку Гюль из-за ее мучений? Но никто не подумал, что, не обнаружь я стекло, могла пострадать еще сильней. Где справедливость? Чем я провинилась перед Гюль, когда она рассыпала стекло на моей постели? Но когда я ответила тем же, все взъелись на меня.

– Хуррем, понятно, что тебе завидуют. Это нужно перетерпеть, все пройдет.

– Перетерпеть?! Что я должна терпеть? Заплывший глаз и раны от Махидевран? Отравленный шербет? Стекло на простынях? Что? Терпеть, когда меня будут убивать, только чтобы не нарушить покой в гареме?

– Что за отравленный шербет?

Роксолана махнула рукой, она уже пожалела, что проговорилась, потому что не была уверена, что травили именно ее. Хотя, если подумать, то вполне возможно…

– Ну-ка, рассказывай!

– Принесли шербет, но я есть не стала, не хотела, съела Алтын. Знаете же, что с ней.

Алтын и впрямь умерла в больнице, несколько дней промучившись жестоким поносом.

– Почему не сказала?

– Не уверена, что шербет был для меня.

– А остальных спасать не стоит?

– Остальных? Кого, кто выглядывал из-за угла, радуясь моему поражению?

– Нельзя думать только о себе.

– А о ком я должна думать? И кто подумает обо мне? Нет уж, теперь я только так и буду думать, хватит развлекать всех в гареме песнями и шутками, они смеются, а когда приходится туго, показывают пальцами.

– Знаешь, что я тебе скажу? Ты еще ничего не видела. Гюль, конечно, виновата, но ты и отомстила сполна. А теперь забудь, постарайся подружиться со всеми, пусть не подружиться, но не показывай, что ты самая сильная, самая неуязвимая только потому, что тебя любит Повелитель. Повелителя вот нет, а Гюль со стеклом рядом. Не бросай гарему вызов, этого не может себе позволить даже валиде. Тебя любили, пока ты дружила со всеми, помнишь об этом?

– Да, любили. А когда Махидевран меня била, с любовью за этим наблюдали.

– Хуррем, я много лет в гареме и знаю его нравы лучше тебя. Чьего-то заступничества не жди, в гареме каждая за себя. Но и вызов не бросай, повторяю. Наживешь столько врагов, что не только спать или есть, дышать не сможешь.

– Почему они мне завидуют?

– У тебя есть счастье быть любимой Повелителем, разве этого мало?

– Но разве я виновата, что Повелитель выбрал меня, а не Гюль, не Бахор, не Озлем?..

– Для зависти вина не нужна. Не ссорься лишний раз в гареме, не наживай лишних врагов. Пойдем завтракать, голодная ведь.

Но в дверь уже входила Зейнаб, Роксолана вскинула голову:

– Не пойду! Мне Зейнаб лепешку принесла.

– Зейнаб веришь, а валиде нет?

– Никому не верю, даже себе, – мрачно вздохнула Роксолана.

– Э-эх! Хай Аллах!

Зейнаб повторила слова хезнедар-уста: наживать себе лишних врагов в гареме не стоит. И с валиде ссориться тоже: как бы валиде ни относилась к наложнице, против воли сына она не пойдет.

Зейнаб помогла подобрать новых рабынь, двух евнухов, которые теперь неотступно сопровождали Роксолану повсюду, свирепо косясь на каждого, кто оказывался ближе пяти шагов, а по ночам по очереди стояли у ее дверей. Повара брать не стали, но все знали, что первыми еду пробуют евнухи.

– Ну, теперь ты не боишься?

– Честно?

– Да.

– Рядом с тобой я и без евнухов не боюсь.

– Не хочешь проведать свою Гюль в больнице?

– Она плюнет мне в лицо.

– Есть за что, хотя и тебе есть за что тоже.

Гюль действительно была в больнице, у нее никак не заживали пораненные руки. Увидев Роксолану, девушка горько разрыдалась:

– Простите меня, госпожа, я не со зла. Шайтан попутал.

– Как этого шайтана зовут, Махидевран или Гульфем?

– Нет.

– Ну, говори, иначе не поверю в твою искренность.

– Обещайте, что она не пострадает.

– Как это?

– Прошу вас, я уже приняла всю боль за нее.

– Обещаю.

– Дамла.

– Дамла?!

Это была наложница, которую Сулейман брал до самой Роксоланы, она ходила с большим уже животом и должна скоро родить.

– Но почему?!

– У Дамлы будет девочка, Зейнаб сказала, а у вас мальчик. Ваш ребенок – помеха ее малышке.

– Мой будущий ребенок никому не помеха, никому! Как он может кому-то помешать, если это будет пятый сын, перед ним четверо?

Ответила Зейнаб:

– Отец Повелителя был восьмым сыном, да и сам Повелитель далеко не первым. Эвел Аллах, в жизни все возможно. Каждый рожденный от султана мальчик может стать следующим султаном.

– Но мальчик, как он может помешать ее девочке?

– Дамла не очень поверила, что у нее будет девочка.

Роксолана вдруг сообразила:

– Гюль, почему ты сказала, что приняла боль за нее?!

Девушка потупилась, пряча глаза:

– Сказала и сказала… что теперь слова вспоминать.

– Это она насыпала?! Она?

– Вы обещали не наказывать…

– Я никому не скажу, но почему ты смолчала и принялась собирать стекло? Она заслужила наказание уже за это.

– Ее накажет Господь. Ты обещала, – напомнила Зейнаб.

– Гюль, прости меня. Зейнаб, ты можешь что-то сделать для ее рук?

– Я об этом и хотела просить. Позвольте мне забрать Гюль, чтобы полечить у себя.

– А у нас в комнатах нельзя?

У Роксоланы уже были большие покои – целых три крошечных комнатки, в одной спала она под приглядом служанок, во второй стояли два небольших дивана с подушками для гостей, хотя никто не заходил даже из любопытства, а в третьей, самой маленькой, со своими многочисленными баночками и туесками расположилась Зейнаб.

– Я об этом и говорю.

– Можно!

– А Фатиму вернуть не хочешь?

– Она на покой попросилась, устала, говорит.

– А от чего устала, не спросила?

– От чего?

– От твоего нрава устала, от твоих подозрений, недоверчивости. Фатима тебя, словно младенца из лона матери, приняла в гареме, учила-наставляла, а ты ее за то, что не бросилась против Махидевран, сразу и доверия лишила. И Гюль вон тоже. А не спросила, где они в это время были?

– Где?

– Меня спрашиваешь, и через полгода? Их хезнедар-уста к себе позвала, чтобы сказать, куда тебя переселить.

– Ой, как стыдно! Я не знала. Фатима не простит и не вернется.

– Уже простила. Позовешь – вернется. Учись доверять, Хуррем, гарем, конечно, место страшное, но не все в нем волчицы.

– Как различить?

– Сама будь открыта сердцем, и тебе поверят. Вспомни, когда ты на стене тенями от рук картинки показывала, когда смеялась от души, пела, стихи читала, и тебя все любили. А потом… зазналась?

– Да нет же! Когда меня Повелитель к себе стал звать, а Махидевран побила, мне весь гарем завидовал! Косились, шипели вслед.

– Завидовал. И шипели. Пусть шипят, а ты бы посмеялась или спела, нет лучшего средства против чужой зависти и злобы, чем смех. Ты же Хуррем, где твой смех? Не боишься, что и Повелителю надоешь со своей подозрительностью? Валиде обидела, ото всех евнухами отгородилась. Кто к тебе в гости ходит? Никто, сидишь одна со своими книгами и злишься.

Роксолана чуть поджала губы:

– Что же мне, не читать, если остальные не умеют?

– Читай, и стихи учи, и на кануне играть учись тоже. Только не для одного Повелителя, его часто не будет в Стамбуле, такова участь султана. Старайся для всего гарема, рассказывай, что сама знаешь.

Роксолана нахмурилась:

– У тебя все легко, а в действительности вон Дамла, которой я ничего дурного не сделала, моей смерти хотела. Трудно в гареме и опасно, песнями и смехом беду не отведешь, от дурного глаза не спрячешься.

– А ты попробуй. Вот если и тогда тебя будут обижать, будешь иметь право мстить и наказывать. А пока не имеешь. За подбитый Махидевран глаз все виноваты остались, а за Дамлу Гюль пострадала. Будь добрей, не забывай, что ты Хуррем.

Фатима тоже вернулась к Роксолане, она разместилась в крохотной комнатенке вместе с Зейнаб, старухи вместе подолгу вспоминали прежние времена; послушать их – так казалось, что раньше все было лучше: и трава зеленей, и небо синей, и голуби ворковали нежней.

Иногда они спорили, расставляя баночки или флаконы на полках. Роксолана поняла, что спор идет о достоинствах того или иного средства и о том, куда его лучше поставить – повыше или пониже.

– Неужели это так важно?

– Вай! Госпожа, каждое снадобье должно стоять на своем месте, чтобы взять его можно было с закрытыми глазами.

– Это зачем?

– А вдруг светильник погаснет, как я тогда найду порошок от зубной боли?

Роксолана звонко смеялась:

– Зажжешь светильник или свечу и найдешь.

Две старухи сумели быстро залечить многочисленные порезы Гюль, и довольно скоро девушка снова принялась за работу.