Время ноль (сборник) Аксёнов Василий

– Прибор-то у него, – говорит Виктор, – не как у нас вон… жидковатый, – кивнул головой в сторону берега. Торчит там, в гальку воткнутое, удилище Николая. – С нашим-то можно и акулу…

– Пошёл я, – говорю.

– Ступай, – говорит Виктор. – И так минуту уж пересидел… не наверстаешь. – И спрашивает: – Ну а на ход ноги, на посошок-то?

– Нет, не буду.

– Да?.. Ну а вот мы, пожалуй, выпьем.

– Ваше дело.

– Николай-то вряд ли будет…

– Наливай!

– Какой ты наглый.

Пошёл я. За кривун повернул, по отмели иду, рыбачу, и они, слышу, собираться к отплытию начали – лодки, «лягушками» дуэтом «квакая», подкачивают, разговаривают громко – будто ссорятся.

Затрещал на берегу кто-то. Виктор, что ли, думаю, пройтись решил немного, пока Николай с Иваном продукты в мешок убирают, посуду споласкивают и лодками занимаются, – меня там, поверху, обходит. Смотрю, вырывается из чащи сохатый, прыгает с берега в речку, пересекает её в несколько прыжков и исчезает в пихтаче на другом берегу. Брызги чуть до меня не долетели. Следом за ним проделал то же самое медведь. Большой, бурый. И нас не испугался. Лось, может, раненый? Размяться ли медведь надумал? Скоро затихли: лось ушёл, медведь отстал, наверное. Ну, думаю.

Иду. Рыбачу.

Время тут, на Тахе, за рыбалкой, как во сне, проходит незаметно – то ли мимо, как собака, то ли через тебя – как чьё-то слово. Только что вот вроде пообедали, и день уже угасает. Как и силы мои, впрочем, – тоже тают: налазился, напрыгался, нападался и наругался.

Затянуло небо сплошь тучами. Волочит их, низкие, тяжёлые, прямо по сопкам, на лиственницы наматывает. Снег стал пробрасывать – совсем зимой запахло.

Пробрёл я краем переката, ломая у берега хрупкий ледок, вышел на галечный мысок, чтобы ноги в воде не мёрзли, стою, рыбачу в омуте на хариуса.

Подплывают скоро Николай и Виктор.

– Здорово, мужик!

– Здорово.

– Чё ловится?

– Да чё-то ловится.

– Значит, отловится… Свободен, можешь идти… Спецы сейчас возьмутся.

Виктор выбирается на берег выше. Пробует забрасывать на перекате. Николай спускается под перекат. Останавливается на ямке, не доплывая до меня. Встаёт в лодке, лицом вниз по течению, и тоже начинает рыбачить. Говорит нам с Виктором:

– Первый раз за всё время ночевать сухим буду – сегодня! Ни разу ещё не начерпал! – говорит громко, чтобы мы слышали, шиверу перекричать старается. – И добавляет: – Тьпу, тьпу, тьпу!.. Удиви, Господи, на меня милость Твою…

Невероятно.

Молчим мы с Виктором. Рыбачим. Хариус берётся, и хороший.

Выплывает из-за поворота и Иван. Разогнался, флагмана-то догоняя. Идёт фарватером. Подхватило его лодку на перекате течением, справиться с которым на «резинке» не так просто. Грёбся, грёбся – бесполезно. Опустил Иван в отчаянии вёсла, глядит испуганно вперёд и кричит сдавленно: «Э-э! Дядя Коля, дядя Коля!» Но не слышит его дядя Коля: и перекат шумит, и глуховат он, дядя Коля, на то ухо, которым обращён к плывущему племяннику, и увлечён к тому же сильно: «харюзище» у него «как раз как, ёлки-палки, долбанул» там – тут хоть кричи, хоть закричись ты. Онемев, наблюдаем мы с Виктором за происходящим. Но всех делов-то две секунды. Носом в бок таранит лодка лодку. Опрокидывается Николай в воду солдатиком и на некоторое время пропадает из виду. Вылетает из воды скоро. Плывёт к берегу, не выпуская из рук удилища. Глаза у него круглые – во всё лицо: ничего ещё, наверное, не понял.

Мы с Виктором: я смотрю вниз по течению, Виктор – вверх, будто, опасаясь пропустить поклёвку, внимательно и неотрывно следим за поплавками своих удочек, и того, что произошло, словно поэтому не замечаем. Внешне мы с Виктором серьёзные, как часовые, а внутри – изо всех сил сдерживаемся, чтобы не покатиться с хохоту, – ох, нелегко же.

Выбрался Николай на берег, благо он тут пологий. Ртом воздух хватает, словно выкусывает его, воздух-то, а не вдыхает. Кругом оглядывается – хочет узнать как будто, где находится, на Иване в лодке взглядом тормозится.

Ну, всё, убьёт, думаю, сейчас он своего племянника родного, прямо в лодке захлестнёт его – достанет своей «снастью». Нет, стоит, бормочет только:

– Ну, ты… ну, ты… ну, ё-моё… Ну, только харюз как раз клюнул…

С кепки и с телогрейки у него вода стекает. В руках у него – удилище – как трезубец у Нептуна.

– Ночевать, однако, надо, – говорит Виктор. – Так мне чё-то сёдня кажется.

– Наверное, – говорю я, ловя плывущую вниз лодку, потерпевшую крушение.

– Я думаю, – говорит, стуча зубами, Николай, – он мне кричит, что харюз у меня клюёт… Я без него не вижу, что ли… – веками хлопает при этом, воду из глаз как будто выжимая.

Молчим мы и – нам как-то удаётся – не смеёмся. После, конечно, душу отведём уж.

Темняться начало: плотнеют быстро сумерки – так, как будто студенеют. Резко ветер прекратился – словно по чьёму-то сигналу. Стихло в тайге. Теплее вроде стало. Но повалил снег, такой густой, что в двух шагах не видно ничего сразу же сделалось. А через час навалило его уже по щиколотку. Лёгкий, мягкий, но не липкий. Как некстати-то – переживаем.

– Ох ты мама моя мама, – говорит Виктор. – Первый нынче.

– Ещё стает, – говорит Николай.

– Не знаю, – говорит Виктор. – Всяко бывает. Помню, в десятом классе я учился… Как второго сентября упал, так и до лета пролежал, не стаял.

– Я это тоже помню, – говорит Николай. – Бывало. Ну а климат-то меняется…

– И чё?

– А потепление глобальное…

– Может, и глобальное, – говорит Виктор. – Да вот по нашим-то местам чё-то не шибко это и заметно… Зимой особенно… не жарко.

– Ещё заметишь.

– Боже упаси.

Затаборили мы в первом попавшемся по ходу пихтаче. Унесли туда всё, кроме рыбы, удочек и лодок, чтобы под снегом утром что-нибудь случайно не забыть тут. Место не очень-то удобное нам подвернулось, но искать более подходящее времени у нас уже не оставалось, да и Николая срочно надо было сушить и переодевать, чтобы не простудился.

Дал я ему свой свитер.

– Не прожги, – говорю.

– Посмотрим.

Иван – трико, а Виктор – курточку болоневую.

– Не порви, – говорит Николаю Виктор.

– Не порву! – отвечает Николай.

– Ага, надейся на тебя… Новую купишь.

– Обойдёшься.

– Какой ты, парень, невоспитанный.

– Куртке-то сколько лет?

– Тем и ценнее.

Свои чудо-сапоги обул он, Николай, пока на босу ногу.

Развёл Виктор костёр, суп с тушёнкой «соображать» начал. Подстреленных Иваном уток он отеребил, выпотрошил, опалил, чуть подсолил – до завтра, дескать, сохранятся; а, мол, с тушёнки сварится скорее. Оно и верно.

Николай с Иваном дрова взялись заготавливать, а я опять занялся рыбой.

Совсем стемнело, снег бы не отбеливал, ни зги бы видно не было. Чернее чёрного чернеет речка.

Зовёт всех к костру Виктор:

– Орлы! Готово!

Набил я почти полный прорезиненный мешок рыбой, солью её прокинул, поставил мешок под перевёрнутую лодку. Пошёл к табору, растирая на ходу онемевшие от холода руки.

Разгребли мы ногами снег – тут, под пихтами, не так ещё которого и много, – навалили лапнику. Устроились к костру поближе.

Ужинаем. Сначала молча. Ложками лишь брякаем. Да на суп в них шумно дуем – остужаем. После разговариваем.

– Это, конечно, не из рябчиков, – говорит Николай. – Не дичь.

– Такому радуйся, – говорю я.

– Конечно… Вкусно.

– Эта тушёнка – как из каучука, – говорит Виктор. – Или уж жир в неё один набухают… Раньше была тушёнка, так тушёнка. Откроешь – запах… мило дело.

– Соя, – говорит Николай.

– Какая соя, – говорит Виктор. – Соя – продукт, а это чё, я и не знаю.

– Да-а, – говорю я.

– Ну-у, – говорит Николай. – Так это раньше.

– Раньше и сапоги резиновые были, а?.. Чета ли этим-то… Как… не скажу… Ивана постесняюсь, – говорит Виктор.

– Лучше моих всё равно не было, – говорит Николай.

– Это-то точно, с этим не поспоришь.

Поведал я, как видел лося и медведя.

– А мы слышали, – говорит Виктор. – Подумали, что ты шумишь или опять куда свалился… А где же ты-то был с ружьём, охотник?

– Лодку подкачивал.

– Ну вот, на притчу… Добавку кто будет, – говорит Виктор, – сами наливайте.

– Нальём, – говорю.

– Да я про суп.

– А я про спирт.

Тихо. Костёр только потрескивает.

Если отсюда следовать на северо-запад, не сворачивая на северо-восток к Ислени, до Полярного круга и дальше ни души, наверное, не встретишь. Когда молчим, на ум приходит это.

– Ё-моё, – говорит Виктор. – И расстояния.

– Да-а, – говорит Николай. – Пространства. Впечатляет.

– Какой ты, парень, впечатлительный, – говорит Виктор. И говорит: – Вот, ты смотри, какая Таха речка. Как ни отправимся сюда, так тут же что-нибудь да и случится. И обязательно. Кто бы подумать мог, что снег повалит. А?.. Не предвещало вроде.

– Предвещало.

– Ну, ты колдун, дак ты-то знаешь… Коварно как-то… Это духи. Чем-то мы шибко перед ними провинились.

– Спирту на пень плеснуть им, может?

– Знать только надо, на какой… Если на все-то, парень… жалко.

– В прошлом году пошли – когда уже! – в июле, и как заморозок хряпнул – уши в трубочку свернулись, – говорю я.

– Да, – говорит Николай. – Шестого июля, и заморозок минус шесть, я хорошо это запомнил… А то дожди начнутся проливные.

– Дожди… Тебе-то чё они, дожди, тебе не страшно, – говорит Виктор. – Дождь, не дождь, а ночью всё равно сушиться.

– Молчи! – говорит Николай.

– Какой ты злобный.

Поужинали. Выпиваем. О чём только не беседуем.

– В ладонь тебе вмонтируют такую штучку-дрючку… и имя тебе будет ббб… Все будут тёзки, – говорит Виктор. – В лоб ли владят индикатор… Без него и водки-то не купишь.

– На всё воля Божья, – говорит Николай. – И волос с головы твоей не упадёт… А для тебя свобода выбора – ты можешь на эту печать соглашаться, а можешь и не принимать её… Кто имеет ум, тот сочти число зверя…

– Ну, это так, конечно, чё там, – говорит Виктор. – Только ведь его ещё иметь надо, не за большим делом… ум-то.

– Господи, – говорит Николай. – Времена для нас послал тяжёлые.

– Они всегда, наверное, такие, – говорит Виктор. – И уж какие есть – не выбираем. Никто не спрашивал тебя, хочешь ли, нет ли ты родиться… Мне дак так чё-то думается. Ко мне никто не обращался.

– Речку бы льдом вот не сковало.

– Рыбу глушить у заберегов тогда будем.

И о разном, и сумбурно, и о чём не толковали только, мало что осталось в памяти.

Пока как попало не уснули, поднялись, зыбкие, как молочные щенята, на ногах, убрали костерок, размели во все стороны угли. На его место лапнику набросали. Лежим мы на лапнике – Иван, я и Виктор – тепло в бока из прогретой огнём земли впитываем. Николай большой костёр разводит. Развесил он вокруг нас свои промокшие шмотки – зрелище привычное – нас оно нисколько не смущает.

– Ну, ты, Иван, устроил дяде, – говорит Виктор. Смеётся. Смеюсь и я. Смеётся и Иван – испуг-то у него прошёл уже. Катаемся от смеха.

– Зубоскалы! – говорит, не отрываясь от своего занятия, Николай.

– Не затопчи меня! – говорит ему Виктор.

– А ты тут ноги не раскидывай.

– Ну вот… и как с ним разговаривать.

Спирт у меня в голове, пары его ли, вращается в одну сторону, а лес и костёр – в другую. Но замечаю:

Опять разъяснило. Звёзды просвечивают через пихты – иглисто. Снег валить перестал. Морозно. Сова летает – в свете костра иной раз промелькнёт около нас бесшумно. Где-то за лесом низкая луна – мягко тайга заголубела.

Слышно:

Далеко завыли волки.

– Давно их не было в наших местах, – говорит Виктор. – Появились.

– Мы тут с Иваном, – говорю я, – видели двух возле Ялани… в поле стояли, мышковали.

– Голод, значит, будет, – говорит Виктор. – Примета такая.

– Голод… давно уже начался, – говорит Николай. Появился перед нами он, как привидение, тут же опять пропал из виду.

Самая близкая к нам душа живая человеческая – Василий Карманов, но и до него не меньше двадцати километров. То и дело вспоминается его избушка, навязчиво думается, как в ней тепло сейчас, уютно. На ночь-то там бы оказаться.

Виктор в одной энцефалитке. Дремлет он на боку, оперев голову на согнутую в локте руку, голым животом касаясь снега. Поднялся тут же, сидит, как медведь, шарит вокруг себя руками – мундштук опять посеял. Бормочет – молится Иоанну Воину и Феодору Тирону, чтобы помогли ему найти пропажу. Говорит после:

– Ну, ты, Иван, устроил дяде.

Иван свернулся калачом, дремлет. Не видно ни лица, ни рук его – валяется как куча тряпок.

– Уходился, – говорит Виктор.

– Ну, – говорю я.

Лежишь спиной к костру, живот мёрзнет, повернёшься к огню грудью, спина колеет. Особо не поспишь. Хорошо, что Николай «на посту», а заодно следит и за костром – своим любимым делом занимается – вовремя дров в него подбрасывает, и тех тут, слава Богу, предостаточно, хоть и сырые, в основном, но жар большой в костре – всё в нём сгорает.

– Пихты б не вспыхнули, и нас бы не поджарил, помилуй, Господи, аж страшно, – говорит Виктор. Сидит он. Курит. Без мундштука. Потянул носом и говорит: – Палёным пахнет. Горит там чё-то у тебя, пожарник… Эй! Где ты там?!. Чума лесная.

– Ничё у меня не горит! – отзывается из-за костра Николай.

– Утром посмотрим, – говорит Виктор. И захрапел уже, на лапник отвалившись, подтаивает голым брюхом снег. Проснулся, мундштук искать взялся.

Я без свитера, кутаюсь в телогрейку – не могу никак согреться.

Утра дождались кое-как – дни за рыбалкой так бы длились.

Портянку Николай свою всё же спалил – палёным-то и пахло.

Не торопимся. Сидим. Опохмелиться только уже нечем вот – канистрочка пустая. Переживаем. Чаем обходимся. Время тянем – от костра удаляться на холод не хочется. Но надо: идти и плыть нам далеко ещё.

– Пошёл я, – говорю. – И вы не празднуйте тут, собирайтесь.

– Давай, давай, – говорит Виктор. – То засиделся. – И говорит: – Какое празднуйте… Живём мы в юдоли плачевной, и несть мира в костех наших. Помилуй мя, Господи, яко немощен есмь, – и улыбается как под уколом. И говорит: – А чё, на самом деле, спирту не осталось?.. Вот это плохо. То в голове-то жеребец как будто – не стоит, а – скачет… кто бы взнуздал его да вывел, неуёмного… а то ещё кобыл к себе заманит. Помру, как меня к бабе доставите? – смеётся.

– Вчера пить меньше надо было, – говорит Николай. – А то налёг уж, как… на пиво.

– Какой ты всё-таки недобрый… Я же старался ради клёва.

– Ага!.. а вечером и ночью?

– А это чтобы не замёрзнуть.

– Ну, так сиди тогда, не жалуйся.

– Вот уж где злыдень, так уж злыдень… Иван, – говорит, улыбаясь и одновременно морщась, Виктор, – а повтори-ка абордаж сегодня. Чё-то красиво было, так мне кажется. Дядя твой пересох – ворчит… А пиво, кстати, не люблю. От пива сикашь, парень, криво.

Пошёл я.

Снег на всём. Даже на леске удочек, на паутине. И на воде он тоже – чичером зелёным. Вода из-за него глядится тёмно – помутнела.

Прошёл я немного, и весь уже промок – штаны и куртка на мне задубели. Иду, скукоженный. Блесню. Руки у меня – словно флажки сигнальные – маячат красным. Но ни таймень, ни щука не выходят. Жалко.

Небо опять всё сплошь заволокло тучами, беспросветно, но влечёт их, низкие и косматые, уже не с севера, а с запада. То и дело просыпается из них снег. Сырой теперь уже он – рянда – ко всему липнет. На пнях – так шапками сидит боярскими. За развёрнутые голенища сапогов с травы мне набирается он – всё и вытряхиваю, выгребаю.

Часто останавливаемся, кипятим чай, греемся и сушимся. Мне хоть и сыро, но я на ходу, а вот товарищам моим неважно в лодке, неуютно – терпят: хуже неволи ведь рыбалка.

Клёв испортился, да вот поправить его нечем.

Ещё не вечер, но и плыть впустую смысла нет.

Находим хорошее место в кедраче. Снега под кедрами нет, только «ковёр» от палой хвои – бурый.

Мы втроём – я, Иван и Николай – запасаем дрова. Виктор на маленьком пока костерке варит суп из уток. Когда готовит, он серьёзный.

Дров натаскали. Суп сготовился.

На хвое сухой и мягкой устроились. Ужинаем. Суп хлебаем и нахваливаем повара, не забываем и охотника, тот аж сияет – ну ещё бы. Повар на лесть не поддаётся – ему бы выпить, голову, как клёв, поправить – на лице его забота.

Поужинали. Чаю попили.

Делаем из пихточек экран. Разводим большой костёр. Ложимся между костром и экраном. Тепло. Разулись даже – ноги в сапогах резиновых устали.

Не ложится весь вечер и всю долгую ночь только Николай – поддерживает костёр и сушится. Возле костра протаяло – ходит Николай босиком.

– Медведь, – говорит про него Виктор.

– Ну, – соглашаюсь я.

Нынче, слава Богу, обошлось – ничего не спалил и не прожёг ни у себя и ни у нас он. Удивительно и непривычно.

Утром пьём чай – новый не завариваем, подогреваем вчерашний – тот настоялся.

– Как чифирь, – говорит Виктор.

– Да уж, – ворчит Николай. Крепкий он не пьёт, не любит он и горячий – разбавляет для себя в кружке сырой водой.

– Вот это правильно, – смеётся над ним Виктор. – А пронесёт-то, не боишься.

– Молчи.

– Молчу.

Теплеет.

По правому берегу просвечивает через тёмно-зелёные ельник и пихтач жёлто-белая от снега и увядшей травы гарь – высятся там на голых сопках сухостойные лиственницы – чёрные. Здесь начинается уже тропинка, по которой мы и заходили.

Рыбачим мы теперь, что называется, проскоком – на одном плёсе недолго задержишься, покидаешь, а два так, мимо, пробежишь – досюда уже и другие рыбаки добираются, тот же Саня Ларин, например, – и нам поэтому тут удить уже скучно: подавай нам только девственное.

Я часто теперь прямлю по тропинке, а то и там, где речку вижу, в петлях её срезаю – силы экономлю.

Перерезает Таха тут хребёт, и к Тые катится под заметным наклоном. Идут сплошные перекаты. Шумные. Лодки несёт по ним быстро, знай только выруливай, чтобы не перевернуло. Заторов на реке в этом месте мало – все в водополицу разносит. С тропинки я уже не сворачиваю и, поднявшись и спустившись с перевала, едва-едва лишь успеваю за плывущими.

Выходим к устью раньше назначенного быть тут Василию времени. Его и нет ещё на месте.

– А я вам чё и говорил, – говорит Виктор.

– Ещё не вечер, – говорю я. – Ещё рано.

Я перехожу Тыю по бревну. Рыбаки, радостно поглядывая на меня, её переплывают.

– Тебя спасать?

– Не говорите мне под ногу.

Скручиваем лодки. Оставляем рыбу и манатки на берегу и отправляемся пешком на пасеку. Идти тут пять километров.

Золотое солнце. Небо синее. Земля белым-бела. Мир чуден, прекрасен, но основание ли это для того, думаю, чтобы в нём останавливаться, а не идти дальше… или выше?.. Но я – земля и потому привязан к земной жизни… А дальше-то у Богослова, вспомнил:…но я также и Божественная частица, и потому ношу в сердце желание будущей жизни… Блаженны, вспоминаю, не видевшие и уверовавшие.

Скользко – идти трудно – разговариваем поэтому мало.

– Вот и зима.

– Зима.

– Да ещё стает.

Приходим на пасеку. Василий, хоть и пьяненький, но про нас не забыл и собирался уже выезжать за нами – так утверждает. Нам он не удивился, но обрадовался.

– Э-э, – говорит.

– Здорово, – говорим мы.

– Как, с медовухой-то уже управился? – спрашивает брата Виктор.

– Да есть ещё… маленечко для вас оставил, – говорит Василий. Улыбается. – Управлюсь скоро.

– Не сомневаюсь, – говорит Виктор.

Виктор и я едем на «Ниве» за оставленными на Тые рыбой и манатками. Возвращаемся. Выпиваем по кружке медовухи, заедаем варёной лосятиной с горчицей. Пьём после чай с мёдом.

Выходим из избушки.

День блистает – будто только что вот сотворённый.

Садимся в машину. Уезжаем.

Василий, освещённый ярким солнцем и в окружении помахивающих хвостами мокрых, прибежавших из тайги собак, долго нас провожает взглядом. В руках у него рыжая полиэтиленовая бутылка из-под какого-то сиропа – полупустая, полуполная ли.

– Управится, это уж точно, – говорит Виктор, поглядывая на брата в зеркальце. – Красавец.

Едем. Пока медленно – дорога тут плохая. Поёт в машине Кадышева. Мы молчим.

Грустно.

Солнце слепит глаза, слепит с дороги, на которой слякоть.

Едем.

Смотреть на чудный и прекрасный мир из машины больно – глаза от яркого страдают. Жмуримся.