Молот и «Грушевое дерево». Убийства в Рэтклиффе Джеймс Филлис

Глава четвертая

Двенадцатая ночь

Приход Святого Павла в Шэдуэлле примыкал к приходу Святого Георгия. Его населяли девять тысяч жителей, в основном моряки, корабельные плотники и рабочие доков. Обстоятельства загнали их в тесный, перенаселенный район между Рэтклифф-хайуэй и грязным берегом Темзы в Вапинге. По структуре и образу жизни этот приход ничем не отличался от прихода Святого Георгия, но два района разделяла формальная граница – Нью-Грейвел, – проходившая в трехстах ярдах от Олд-Грейвел-лейн и почти ей параллельная. Нью-Грейвел окаймляли такие же дома судовых поставщиков, ростовщиков, владельцев меблированных комнат и пабов, куда по вечерам набивались задиристые матросы. Здесь на восемь обычных домов приходился один паб.

Но один из домов отличался от других привлекательным, респектабельным видом. Мистер и миссис Уильямсоны были милой семейной парой. Уже в течение пятнадцати лет они обладали лицензией на содержание таверны «Королевский герб», были хорошо известны в округе и пользовались большим уважением. Уильямсону исполнилось пятьдесят шесть лет, его жене Элизабет – шестьдесят. Кроме хозяев, в доме жили их четырнадцатилетняя внучка Китти Стиллуэлл и пятидесятилетняя служанка Бриджет Хэррингтон – она работала за барной стойкой. Восемь месяцев назад Уильямсоны сдали комнату – молодому человеку Джону Тернеру.

Пожилая пара, как правило, рано отправлялась спать, и все в доме неукоснительно следовали строгим привычкам. Не бывало, чтобы в таверне «Королевский герб» засиживались допоздна за игрой, и здесь не устраивали петушиных боев. Ровно в одиннадцать вечера Уильямсон начинал закрывать ставни, а если возникали проблемы с поздними посетителями, он умел с ними справиться. Он был крупным мужчиной, высоким и сильным. Прямо напротив таверны находилась будка ночных сторожей, а через дом жил Андерсон, приходской констебль этого года, друг Уильямсона.

Над помещением таверны «Королевский герб» было еще два этажа, так что дом в буквальном и переносном смысле возвышался над окружающими строениями. На первом этаже располагались пивная, хозяйская кухня и гостиная. На мостовой имелся люк в расположенный ниже подвал, из которого подавали бочонки с пивом. Большую часть второго этажа занимали спальни супругов Уильямсонов и Китти. Следующий пролет лестницы вел в пару мансардных комнат, в которых жили Бриджет Хэррингтон и Тернер. За домом располагалась огороженная со всех сторон площадка, где в хорошую погоду обитатели «Королевского герба» и их соседи играли в разновидность кеглей – тетербол. Далее простиралась принадлежавшая лондонскому доку пустошь.

В четверг 19 декабря выдался приятный, теплый вечер, но на улицах, кроме шатающихся компаний моряков, почти никого не было. С момента убийства Марров прошло всего двенадцать дней, и всем, кто жил в Шэдуэлле, было пугающе очевидно, что магистраты близки к отчаянию. По ночам нанятые советом прихода Святого Павла тринадцать одиноких, напуганных сторожей вылезали из своих будок и брели, покачиваясь, выкрикивать очередной получас, затем снова возвращались в безопасное место и прикладывались к бутылке, стараясь утопить в спиртном свой страх. Изредка появлялся полицейский, чаще двое, поскольку теперь они предпочитали не ходить по одному. Но так как в Вапинге их было только пятеро, а в Шэдуэлле восемь на шестьдесят тысяч жителей в шести приходах, такие греющие душу явления случались не часто. Почувствовать себя в безопасности, особенно после заката, удавалось только за дверными замками и засовами. Стояли самые длинные ночи в году. Шестнадцать часов темноты служили безмолвным прикрытием бандам убийц. На улицах до жути громко потрескивали фонари. Налетавший с реки ветер раздувал скрученные из хлопка фитили, огонь вспыхивал и тут же угасал, отчего тени множились и становились еще более пугающими. Чтобы нарушить эту тревожную тишину, выкрикивая очередной получас, сторожу требовалось успокоить нервы чем-нибудь более существенным, чем джин, которым его угощали проститутки.

Однако общественная жизнь окончательно не замерла. Время близилось к одиннадцати, и господин Ли, хозяин «Черной лошади», заведения, расположенного напротив «Королевского герба», то и дело подходил к окну посмотреть, не возвращаются ли домой жена и дочь. Они ходили в Королевский театр на Уэллклоуз-сквер, и Ли, вспоминая о недавних убийствах, тревожился о них. Без десяти одиннадцать на Нью– Грейвел-лейн выскользнул констебль Андерсон и, отважно пренебрегая жуткими тенями, направился за кувшином пива в таверну «Королевский герб», которая располагалась в двух домах от его двери.

Уильямсон приветствовал старинного друга. Он был настроен поговорить.

– Нечего тебе нести самому. Я пришлю тебе пиво.

Пока миссис Уильямсон наливала кувшин, муж вернулся в любимое кресло на кухне, чтобы погреться у огня. Но одна мысль не давала ему покоя. Внезапно он распрямился.

– Ты же страж порядка, Андерсон. Тут один тип повадился подслушивать у моей двери – малый в коричневой куртке. Увидишь его – немедленно арестуй. Или скажи мне.

– Непременно, – ответил Андерсон и мрачно добавил: – Ради собственной безопасности столько же, сколько ради твоей.

Бриджет Хэррингтон отнесла пиво в дом констебля и, проделав путь в несколько ярдов, возвратилась в таверну. Андерсон не сомневался, что когда он прощался с хозяином, в заведении, кроме супругов Уильямсон, Бриджет Хэррингтон, Китти Стиллуэлл и жильца Тернера, никого не было.

Чтобы выпить пиво, констеблю потребовалось немногим более двадцати минут. Для случайных посетителей таверна «Королевский герб» закрывалась ровно в одиннадцать, но соседям Уильямсон никогда не отказывал, пока окончательно не запирал двери на ночь и не ложился спать. Снова ощутив жажду, Андерсон решил взять еще один кувшин. Он открыл дверь на улицу, и тут же его подхватил вихрь беспорядочной суматохи. Люди бегали и вопили, но, перекрывая шум, повторялся один и тот же крик: «Убийство! Убийство!» Небольшая толпа глазела на дом Уильямсонов, и констебль тоже посмотрел в ту сторону. В воздухе болтался почти голый человек. Он цеплялся за связанные простыни и, спускаясь из окна мансарды, что-то неразборчиво кричал. На мостовой, застыв в изумлении, словно увидел привидение, с фонарем в руке и трещоткой в другой беспомощно стоял сторож Шэдрик Ньюхолл. Андерсон бросился в дом за шпагой и дубинкой констебля и выскочил на улицу в тот момент, когда мужчина, пролетев последние восемь футов до земли, угодил прямо в руки сторожу. Им оказался жилец Уильямсонов Джон Тернер.

Толпа повела себя, подчиняясь порыву. Одни принялись колотить во входную дверь. А Андерсон с тремя или четырьмя добровольцами кинулся открывать ведущий с улицы в подвал люк. Кто-то из них вооружился кочергой, мясник прихватил топор. К ним присоединился хозяин «Черной лошади» Ли. Наконец люк поддался. Ступени вели в темноту, но света хватало, чтобы различить тело Уильямсона. Он лежал головой вниз, опрокинувшись на спину, ноги были причудливо раскинуты на лестнице, ведущей в пивную. Рядом с трупом валялся испачканный кровью металлический стержень. Голова старика была проломлена, горло перерезано, правая нога сломана. Он, вероятно, храбро сопротивлялся. Одна рука была чудовищно изранена, будто в последний отчаянный момент он хватался за лезвие убившего его ножа. Большой палец в растекающейся лужице крови держался на лоскуте кожи.

Пока «команда» Андерсона в ужасе глядела на мертвеца, сверху донесся крик: «Где старик?» Они перешагнули через истерзанное, истекающее кровью тело Уильямсона и поднялись на кухню, где всего полчаса назад хозяин дома грелся у затухающего огня. Первым, что они увидели, был труп миссис Уильямсон. Женщина лежала на боку, на голове виднелись следы жестоких ударов, горло было перерезано, из огромной, зияющей раны текла кровь. Неподалеку от нее служанка, Бриджет Хэррингтон, лежала на спине у потухшего камина – видимо, укладывала дрова на утро, когда убийца нанес удар. Ее череп был расколот еще сильнее, чем у миссис Уильямсон. Но потрясенный взгляд Андерсона приковало ее горло – оно было рассечено до самого позвоночника.

Небольшие группы мужчин с топорами и кочергами обыскали дом, но убийца исчез. Зато внучка Уильямсонов Китти Стиллуэлл крепко спала в своей кровати, чудесным образом оставшись невредимой. Ее вынесли на улицу. Кто-то послал сообщение властям Шэдуэлла, и на место преступления поспешно прибежали двое полицейских. В эту ночь они с саблями и пистолетами патрулировали приход, но в момент убийства ужинали в таверне напротив здания полиции.

Как замечала газета «Курьер», «Вапинг моментально всколыхнулся. Барабаны добровольцев призывали к оружию, звонили пожарные колокола, и все в испуге бежали к месту события. Полиция обыскала в округе все дома, не пропустила ни одного судна на реке, останавливала каждую повозку, подводу, каждый экипаж». Пожалуй, это утверждение – явное преувеличение в репортаже, учитывая, какими малочисленными в то время были силы правопорядка. Тем не менее остается фактом, что был закрыт Лондонский мост и схвачен подозреваемый. Ближе к утру, чтобы подбодрить напуганное население, прибыла команда сыщиков с Боу-стрит. Они быстро разошлись по Рэтклифф-хайуэй, внезапно расцветив унылые улицы Шэдуэлла и Вапинга своими ярко-синими мундирами, красными жилетами, синими брюками, сапогами до колен и черными шляпами. Далее «Курьер» писала: «Лежащих в нелепых позах убитых подняли, раздели, омыли и положили на доски пола в задней гостиной, где иногда спали пожилые супруги. А девочку, которая во время трагических событий в своей комнате наверху так и не проснулась, перевели в безопасное место».

Сразу обнаружили несколько улик. Андерсон сообщил, что в тот вечер у дверей таверны «Королевский герб» был замечен высокий мужчина в плаще из грубой шерсти. Когда жилец Джон Тернер немного пришел в себя и сумел пробормотать нечто относительно членораздельное, он сообщил, что видел похоже одетого высокого мужчину, который склонялся над миссис Уильямсон. Впрочем, все, что он тогда говорил, принималось с большим подозрением, поскольку его первым схватил дежурный сторож. Обнаружили, что заднее окно таверны открыто, а подоконник закапан кровью. Снаружи тянулся высокий глинистый вал, где нашли следы. Глина была мокрой, а тому, кто спасался этим путем, пришлось прыгать с высоты восьми футов, а затем карабкаться по скользкому склону. Он явно испачкал глиной штаны и частично куртку, а глину очень трудно отмыть. Судя по всему, преступник ушел по пустоши, принадлежавшей компании лондонского дока. Кто-то вспомнил, что так же было, когда убили семейство Марров. Другой, с задатками судмедэксперта – уж не мясник ли? – заключил, что, судя по характеру ран, преступник был левшой.

Еще не пробило полночь, а в помещении приходского совета собрались напуганные мужчины. Церковные старосты, доверенные и попечители, несмотря на громкие звания, были обыкновенными людьми. Местными торговцами, мастеровыми, лавочниками, мясниками, пекарями, трактирщиками, которые много лет знали Уильямсонов. Они судачили с ними в пивной таверны «Королевский герб» о том, какое несчастье постигло семейство Марров. Сначала в ужасе, не веря, что такое возможно, а затем, пытаясь подбодриться, обменивались фривольными шутками. Но теперь, борясь с дурнотой при виде трех растерзанных трупов, должны были приспособиться к новой пугающей реальности. Они оказались в центре событий настолько устрашающе жутких, что если кому-то рассказать, люди только недоверчиво пожали бы плечами. Но собравшиеся в помещении приходского совета были облечены властью и не имели права вести себя как простые обыватели. Поставленные над другими, они, как бы ни были ошеломлены и подавлены чудовищными событиями, обязаны были им противодействовать. Поэтому они собрались со своим клерком Томасом Барнсом в знакомой ризнице, где ежедневный список дел ограничивался венчаниями, церковной десятиной, крещениями и налогом в пользу бедных. Им предстояло посовещаться, так сказать, на уровне приходского кабинета правительства. Была поспешно принята и внесена в журнал заседаний резолюция, были уволены все ночные сторожа, а Барнс немедленно был отправлен к печатнику с Рэтклифф-хайуэй Скирвену. Менее чем через час после убийств на улицах появилось еще одно объявление:

«НАГРАДА

100 гиней

УБИЙСТВО!

ВСЕМ, ВСЕМ

В четверг вечером 19 декабря 1811 года между одиннадцатью и двенадцатью часами были жестоко убиты в своем доме под вывеской:

“КОРОЛЕВСКИЙ ГЕРБ”

НЬЮ-ГРЕЙВЕЛ-ЛЕЙН

ПРИХОД СВЯТОГО ПАВЛА, ШЭДУЭЛЛ

мистер Уильямсон, его жена и служанка.

Совет прихода Святого Павла назначает награду в сто гиней тому или тем, кто обнаружит и задержит преступника или преступников, совершивших упомянутое жестокое убийство. Награду выдадут, если эти лица будут признаны виновными.

По распоряжению церковных старост, доверенных и попечителей

ТОМАС БАРНС,

причетник

Шэдуэлл

19 декабря 1811 г.»

Но каков же мотив? Что за дикая жажда наживы или страсть к мести принесла столь ужасные плоды – семь жертв менее чем за две недели? И все с вышибленными мозгами и перерезанными глотками? Ничего подобного никто не мог припомнить, дело было выше человеческого понимания. Члены приходского совета зашли в тупик. Те, кто настаивал на простом мотиве ограбления, указывали, что и Марры, и Уильямсоны были сравнительно богатыми людьми. Правда, из дома Марров ничего не пропало, а у Уильямсона украли часы. Может быть, бандитов просто вспугнули? В первом случае трезвон вернувшейся Маргарет Джуэлл, во втором – крики жильца Уильямсонов. И они, испугавшись, бежали. Однако в этой теории оставалось слишком много необъяснимых мест. Почему преступники оставили деньги в кармане Марра и в кассе лавки? Почему ограничились только часами Уильямсона? Почему не взяли хотя бы лежавшие в кассе деньги? Что за нрав у этих жестоких бандитов, если они при малейшей тревоге сразу удирают, ничего не украв, лишь совершив бессмысленные убийства?

Но если главный мотив – не грабеж, может, в обоих случаях вся эта бойня – результат мести? Были люди, которые пытались обнаружить связь между Маррами и Уильямсонами и таким образом получить ключ к разгадке преступления. Но ничего очевидного не всплывало. Марр был молод и всего несколько месяцев жил в этом районе. Уильямсону исполнилось пятьдесят шесть лет, и он давно обосновался в Шэдуэлле. Но члены приходского совета отчаянно искали общее в двух семьях. Ведь в противном случае – если мотив не расчетливая личная месть – страшно подумать о том, что случилось. В Шэдуэлле орудовал маньяк или банда маньяков – коварных, безжалостных, бесчеловечных. И они этими долгими декабрьскими ночами могли снова нанести удар.

Какой смысл был назначать награду в сто гиней, если правительство после убийства семьи Марров предложило пятьсот и это ничего не дало? Обыкновенный жест, и не более, но члены приходского совета считали, что обязаны сделать хотя бы это ради Уильямсонов. И еще – следовало предпринять все возможное, чтобы успокоить и свои напуганные семьи, и соседей. Так же поступил совет расположенного к востоку от Шэдуэлла соседнего прихода. Приходское правление деревушки Рэтклифф собралось утром на заседание. И как и следовало ожидать, повело себя разумнее, чем их товарищи по несчастью из Шэдуэлла на своем полуночном собрании. Члены совета не спеша все обдумали, а те, кто успел побывать в таверне «Королевский герб», описали найденный рядом с телом Уильямсона металлический стержень. Он имел в длину около тридцати пяти дюймов и был похож на предмет, найденный на прилавке Марра. Может, это вовсе не лом, как решили сначала, а плотницкая стамеска? Та же самая, что присутствовала в доме Марра? Нет, это было невозможно, поскольку та хранилась у магистратов. К тому же эта показалась совершенно новой. Озадаченные члены совета решили действовать с большой осторожностью и написали объявления согласно старому логическому правилу. Хотя дело их непосредственно не касалось, соображение, что в округе безнаказанно орудовала банда монстров, призывало к действию. Долг повелевал оценить риск, а затем, сообразно ему, назначить награду. Они воспользовались примером Шэдуэлла и предложили сто гиней. Но вдобавок еще двадцать гиней тому, кто сумеет не только сообщить, кому была продана новая плотницкая стамеска, но и предъявить доказательства своих слов. В приходе Рэтклифф не сомневались, что она – самый важный ключ к разгадке тайны.

От властей прихода большего никто и не ждал. А как обстояли дела с магистратами? Критика в их адрес становилась все настойчивее. Они, несомненно, прилагали определенные усилия, но их действия ничего не дали. Более того, магистраты не могли предотвратить нового нападения монстров. Люди ворчали: недостаточно рассчитать кучку сторожей, пусть магистраты тоже уходят.

Хэрриоту сложившаяся ситуация казалась совершенно невыносимой. Помощи не было ни от министерства внутренних дел, ни от судейской троицы в Шэдуэлле. И он решил взять дело в свои руки. Человека, ходившего в плавание по всему миру, завоевывавшего для Британии новые территории и усмирявшего индийского раджу, не пугала шайка головорезов. После завтрака он нанес визит Кэпперу и Маркленду в помещении суда, затем поспешил обратно в Вапинг, чтобы написать следующее настоятельное послание:

«Магистраты речной полиции Темзы свидетельствуют свое почтение магистратам Шэдуэлла и приглашают встретиться в помещении речной полиции, чтобы вместе обсудить наиболее эффективные меры по обнаружению свирепых ночных убийц, которые своим присутствием отравляют жизнь наших приходов. Теперь, после тройного убийства на Нью-Грейвел-лейн, складывается впечатление, что здесь систематически действует целая банда».

Такое же письмо было направлено судейским Уайтчепела. Если бы магистратов упрекнули в отсутствии сотрудничества, они бы стали энергично возражать, что это не так и что они в полной мере содействуют друг другу. Разве не каждый полицейский и сторож в Ист-Энде независимо от того, какому принадлежит приходу, ищет подозреваемых?! Разве они не информируют министра внутренних дел и друг друга о том, как идет расследование?! Разве магистраты Шэдуэлла не пригласили Хэрриота присутствовать на первом допросе Маррея, Олни и Маргарет Джуэлл?! Однако не такое сотрудничество могло бы дать настоящие результаты. Требовался централизованный контроль за всеми следственными действиями одним органом, включая использование объединенных сил, допросы подозреваемых и сохранение улик, а также система получения полной информации магистратом, ведущим следствие. Но это было выше понимания полицейских того времени и выше их организационных способностей.

Встреча состоялась в пятницу в середине дня, на следующий день после убийства, и проходила в атмосфере все возрастающего напряжения и волнения. Снаружи бесновалась рассерженная толпа. Охваченная первобытными чувствами, она могла поддаться внезапной панике, истерии, слепому желанию отомстить. Перед магистратами ясно вырисовывалась их ответственность: если в скором времени не найти убийц, люди начнут самостоятельно вооружаться – некоторые уже этим занялись, – и тогда никто не поручится за безопасность португальцев, немцев, ирландцев и других инородных общин. Толпа вполне способна сорвать на них свою ярость. Однако средства судейских по сравнению с их ответственностью были просто жалкими: восемь полицейских в Шэдуэлле, еще восемь в Уайтчепеле, пять в Вапинге и временно приданная команда сыщиков с Боу-стрит.

Для Хэрриота разъяренная толпа была, как ни странно, знакомой проблемой, испытанной опасностью. Он уже пережил нечто похожее и теперь испытывал душевный подъем оттого, что снова готовился сыграть ведущую роль. Тогда в Вапинге, в один октябрьский вечер, вскоре после создания речной полиции к ней приблизилась армия полудиких ирландских разносчиков угля, которых возмутило, что новый орган препятствует их мелкому воровству на Темзе. Кое-кого из их товарищей арестовали и допрашивали, и теперь остальные требовали, чтобы задержанных отпустили. Толпа атаковала дверь помещения, затем, вырыв из мостовой булыжники, разбила окна. «Я был единственным в участке человеком, кто нюхал порох среди накала страстей», – вспоминал в мемуарах Хэрриот. Бунт ширился, и казалось, участок будет захвачен. Один из городских купцов оставил свой пост и спрятался на чердаке. Другие, к возмущению Хэрриота, «благоразумно погрузились в лодку и уплыли по реке». Хэрриот тем временем дал приказ зарядить оружие. Это действие и приказ прицелиться «наэлектризовало меня, словно я помолодел». Толпе велели разойтись. Хэрриоту оказалось достаточно застрелить одного бунтовщика, чтобы остальные разбежались. Пусть убийцы Марров и Уильямсонов приходят на Олд-Грейвел-лейн, вооруженные саблями, молотами и стамесками, Хэрриот знал бы, как с ними обойтись, и не упустил бы своего шанса. Но к сожалению, это расследование требовало более тонких методов, и Хэрриот, несмотря на свой опыт, энтузиазм и мужество, оказался не более эффективным, чем магистраты из Вапинга и Уайтчепела, личности куда менее яркие.

Не сохранилось документов, свидетельствующих, как проходило обсуждение за закрытыми ставнями полицейского участка. Скорее всего записей тогда вообще не велось. Хэрриот не был чинушей и не цеплялся за канцелярщину. То совещание было первым и последним подобного рода, на этом координация кончилась. Приходы разошлись по домам и продолжали направлять в министерство внутренних дел каждый свои отчеты.

Хэрриот пишет кратко, как полагается человеку действия. Ему принадлежала честь собрать совещание по поводу новых зверских убийств, «на котором магистраты одобрили совместные эффективные меры, пути сотрудничества и общие действия». Но он ни словом не намекает, что это были за меры. Его уверенности в себе, благодаря которой он после убийства Марров потерял благоразумие и проявил излишнее рвение, несколько поубавилось. Теперь он производил впечатление рассерженного, разочарованного пожилого человека, который пытается найти решение чужих проблем, да и то лишь потому, что это дает возможность проверить собственные силы, и который стыдливо начинает сознавать, что проблемы эти ему не по зубам.

Власти Уайтчепела до этого времени занимались расследованием меньше других, хотя после убийства Марров, как и остальные приходы, также искали подозреваемых. Собранное Хэрриотом совещание как будто вывело их из апатии. Видимо, они испугались (и не без основания) вынужденной отставки, если бы министр внутренних дел убедился в их совершенной бездеятельности. «С глубоким сожалением мы вынуждены констатировать, – писали они, – что прошлым вечером в таверне «Королевский герб» на Нью-Грейвел-лейн произошло ужасное убийство… Предпринимаются все усилия, чтобы обнаружить преступников, совершивших это страшное дело». Нет свидетельств того, чтобы магистраты Уайтчепела тогда или в другое время предприняли какие-либо действия и, выйдя с совещания Хэрриота, не потеряли к расследованию всякий интерес.

Хотя, разумеется, дело прежде всего касалось приходов Шэдуэлла, поскольку в этом районе проживали все жертвы убийств. По крайней мере министр внутренних дел мог надеяться на энтузиазм властей. Письма из Уайтчепела и из речной полиции поступили в министерство в течение пятницы, однако день клонился к закату, а из Шэдуэлла новостей не поступало. Райдер отправил с курьером запрос и узнал, в чем крылась причина молчания. Вернувшись с совещания у Хэрриота, магистраты приступили к допросу подозреваемого – некоего энергичного ирландца по имени Сильвестр Дрисколл, которому не посчастливилось снимать комнату неподалеку от таверны «Королевский герб» на Нью-Грейвел-лейн. Во время ареста при нем оказалось большое количество спиртного, хотя он утверждал, что «это только капля из того, что он обычно запасает перед праздниками: галлон бренди, за который он заплатил тринадцать с половиной шиллингов, кварту виски и еще некоторое количество британского бренди на пробу». Обыскивая его комнату, полицейский обнаружил еще сырые после недавней стирки белые полотняные штаны с явными следами крови. Дрисколл возражал, утверждая, что штаны испачканы краской, но «господин врач» установил, что пятна на ткани – кровь. Тогда арестованный заявил, что в той же комнате, которую он снимал, проживала еще молочница, и эти штаны лежали под ее кроватью. Миссис Дрисколл подтвердила его алиби, но магистраты не склонны были верить ни первой, ни второй версии. Решили, что ирландец предстанет перед судом. Покончив с этим важным делом, Кэппер переключил внимание на запрос министра внутренних дел. И к концу дня отправил с гонцом ответ. Почерк выдает усталость и волнение писавшего. К концу кажется, что слова выводила рука старого больного человека:

«Шэдуэлл, 20 декабря 1811 года

Сэр!

В ответ на ваше письмо позвольте сообщить обстоятельства убийства, которое произошло прошлым вечером в таверне под названием “Королевский герб”, что на Нью-Грейвел-лейн, хозяином которой являлся некто Джон Уильямсон. В одиннадцать часов сторож, чья будка стоит прямо напротив таверны, вышел, чтобы совершить обход. В тот момент в округе было все спокойно. Через десять минут он вернулся и увидел мужчину, снимавшего комнату в этом доме, который спускался из окна с высоты двух пролетов лестницы, цепляясь за две связанные простыни. Он-то и сообщил, что вся семья убита. Дверь немедленно взломали и обнаружили в пивном зале мертвых Кэтрин (sic) Уильямсон и ее служанку Бриджет Хэррингтон. Им перерезали горло и т.п. Мужчину нашли в подвале в том же состоянии.

Есть все основания предполагать, что этот зверский акт совершили те же преступники, которые убили семью Марров. Обстоятельства во многом подтверждают эту догадку. У дома видели схожего по описанию человека. Как и в случае с Маррами, преступники убегали через задний двор, где был найден след подбитой гвоздями обуви. Надеюсь, что мы располагаем некоторыми уликами, хотя не могу говорить об этом с уверенностью. Но мы вам сообщим всю полученную информацию. Прошу прощения за неточности – пишу в большом волнении.

Ваш покорный слугаРоберт Кэппер».

«Надеюсь, что мы располагаем некоторыми уликами». Кэппер уж слишком осторожничает. Налицо имелись по крайней мере пять улик: новый измазанный кровью ломик (или это очередная плотницкая стамеска?); факт пропажи часов Уильямсона; описание внешности некоего Кэчпоула; описание Тернером внешности человека, который, по его утверждению, склонялся над миссис Уильямсон; след на глинистом склоне напротив заднего окна с запачканным кровью подоконником; описание Андерсоном внешности мужчины, который, по его словам, слонялся вечером у таверны «Королевский герб».

И это еще не все. В пятницу «Таймс» сообщала:

«Мистер Генри Джонсон, ответственное лицо из прихода Святого Павла и Шэдуэлла, а также две горожанки дали под присягой показания, что в тот момент, когда поднялась тревога в связи с убийством Уильямсонов, они видели, как по улице в сторону Рэтклифф-хайуэй бежали двое мужчин. Один из них как будто хромал и не мог угнаться за другим. Он словно выбился из сил – то ли от бега, то ли от большого физического напряжения. Хромой был ниже товарища. А тот, что был выше, его подгонял. “Ну, давай же, Махони (или Хьюи). Давай же!” или что-то в этом роде. Они удалились в сторону Блугейт-Филдс».

Если Кэппер забыл обо всех этих уликах, значит, он в самом деле писал в большом волнении.

Невозможно судить, какое впечатление произвели эти сведения на министра внутренних дел, и нет свидетельств того, что он ими как-то воспользовался. Хотя возможно, что Беккетт сообщил о них Грэму на Боу-стрит. И снова министр внутренних дел действовал исключительно от имени правительства, предлагая, как и после убийства Марров, необыкновенно высокую награду за информацию, которая могла бы способствовать поимке преступника или преступников, – 500 фунтов. И одновременно обещая прощение любому предоставившему такую информацию, если только он лично не принимал участия в расправе.

Правительственное объявление появилось в субботу 21 декабря, в тот самый день, когда газеты сообщили о втором «страшном убийстве». Тон, взятый «Таймс», был очень типичен: «В четверг вечером, между одиннадцатью и двенадцатью часами на Нью-Грейвел-лейн, Рэтклифф-хайуэй, случился еще один акт кровавой жестокости, сопоставимый по своей бесчеловечности с уничтожением семейства Марров». По словам «Лондон кроникл»: «Мы с такими же страхом и тревогой узнали, что еще трое людей расстались с жизнями, став жертвами ночных убийц, и погибли тем же способом, что несколько дней назад несчастные Марры, которые проживали в двух минутах ходьбы от дома новых жертв».

Прошло несколько часов, и столицу охватила очередная волна страха. «Невозможно представить, – жаловался мистер Джонсон с Френчерч-стрит министру внутренних дел, – с каким ужасом и отвращением восприняли люди, особенно в Ист-Энде, новость об этих леденящих кровь событиях». Циркулировавшие в городе страшные рассказы вызвали новый приступ паники. Ходили слухи, что в пятницу на Сити-роуд убит еще один владелец паба, а следующий в списке покойников – хозяин «Белой розы»[15] на Рэтклифф-хайуэй. По ночам у дверей этого питейного заведения стали выставлять вооруженную охрану. А потом начали поговаривать, что в Лаймхаусе до смерти забили двух полицейских, когда те попытались арестовать подозрительного типа. На самом деле полицейские преследовали подозреваемого, арестовали и повели по улице. Но не успели далеко уйти, как на них напали двести разъяренных ирландцев и освободили товарища. К полицейским подоспело подкрепление, и они во второй раз взяли подозрительного человека под стражу, но его снова отбили. В конце концов он скрылся, а потом выяснилось, что ирландцы приняли полицейских за насильно вербующих в армию военных. Впоследствии подозреваемый сдался сам. Как писала «Таймс»: «пришел в рубашке, залитой кровью своих недругов, и дал удовлетворительные объяснения, почему сопротивлялся во время этого прискорбного инцидента». Подобные сцены можно было наблюдать по всему Лондону. Никто не знал, где убийцы нанесут следующий удар. «Многие из наших читателей, – писал намного позднее Томас Бабингтон Маколей, – помнят атмосферу Лондона после убийства Марров и Уильямсонов: страх на каждом лице, тщательно запертые двери, покупатели, спрашивающие мушкеты и трещотки ночных сторожей. Известен один лавочник, который в тот период продал за десять часов три сотни трещоток». Как свидетельствует Де Куинси, в городке Кесуике тремястами милями южнее Лондона за перипетиями этой саги внимательно следил Роберт Саути. Именно по поводу этих убийств он сказал, что это тот редкий случай, когда «частное событие возносится до уровня события общенационального масштаба». Сам Де Куинси был еще больше увлечен происходящим. Его подхлестываемое опиумом воображение впитывало каждую деталь, чтобы впоследствии снова и снова перерабатывать. В 1811 году он жил в доме, который тремя годами раньше достался ему от Вордсворта, но даже здесь, в деревне Грасмир, «поднялась невообразимая паника. Одна дама, моя соседка, жила в это время в уединенном доме с несколькими слугами без мужа. Она не ложилась спать, пока не возводила между собой и непрошеным гостем в человеческом обличии восемнадцать запертых на солидные замки, засовы и цепочки дверей. Дама рассказала мне это сама, а потом я воочию убедился, что так оно и было. Добраться до ее гостиной было все равно, что парламентеру войти в осажденную крепость. Через каждые шесть шагов приходилось останавливаться перед чем-то вроде опускающихся решеток».

Возможно, в этом рассказе есть преувеличение, но не стоит сомневаться, что описываемая Де Куинси паника распространилась широко. В документах министерства внутренних дел имеются письма, пришедшие со всех концов страны, которые свидетельствуют о вызванном убийствами «повсеместном чувстве тревоги» и содержат требования неотложной реформы полиции и полицейских судов.

Если бы через две недели после убийства Марров и через сорок восемь часов после убийства Уильямсонов все ясно понимали, насколько ничтожны, беспорядочны и разобщены усилия местных органов, тревога в обществе стала бы еще сильнее.

Три совета граничащих друг с другом приходов продолжали развешивать каждый свои объявления с предложениями наград за различные услуги. Приход Святого Георгия по-прежнему обещал пятьдесят фунтов тому, кто поможет уличить убийц Марров, и в его листовке содержалось описание молота с изъяном и плотницкой стамески примерно в двадцать дюймов длиной. В тексте также было обращение к тем, кто собирает утиль или потерял упомянутые предметы, с просьбой сообщить об этом властям. Приход Святого Павла обещал 100 гиней за информацию об убийцах Уильямсонов, но этим и ограничился – не было ни подробностей, ни упоминания улик. А приход Рэтклифф, непосредственно не затронутый ни тем ни другим преступлением, предлагал 100 гиней за информацию об убийцах Уильямсонов и сверх того двадцать тому, кто сообщит о человеке, недавно купившем плотницкую стамеску примерно тридцати пяти дюймов длиной.

Магистраты также не могли договориться друг с другом. Речная полиция Темзы обещала награду в двадцать фунтов за информацию о трех подозреваемых, которых видели у лавки Марра, но получила за это выговор. Затем она запросила сведения о молоте, который теперь можно было опознать по инициалам Дж. П. на бойке, но на этот раз денег не предложила. Магистраты Шэдуэлла обещали неопределенную сумму за сведения об испачканной кровью рубашке и носовом платке, а затем, сбитые с толку, проявили неспособность что-либо предпринять. После же упрека министра внутренних дел они оказались лишь способными высказать никого не удивившее предположение, что оба преступления совершили одни и те же убийцы. Это умозаключение было основано единственно на том, что бандиты в обоих случаях бежали с черного хода и что рядом с домами жертв видели схожего по описанию мужчину. Это был, вероятно, один из тех, чье описание Хэрриот обнародовал еще две недели назад, когда вывесил свое несанкционированное объявление. Тем временем министерство внутренних дел, куда приходило много документов, ограничилось предложением двух щедрых наград по 500 гиней, с помощью чего чиновники надеялись пролить свет на оба преступления. Кажется невероятным, что никому из властей не пришло в голову свести все концы воедино, выстроить теорию и проводить постоянную линию расследования, которая учитывала бы все доступные на данный момент важные улики. Но в то время это не входило ни в чьи обязанности, и дело продвигалось вслепую. Страна же с нетерпением ждала отчета коронера о дознании в отношении трупов Уильямсонов и их служанки.

Согласно традиции такие дознания проводились как можно ближе к месту преступления, поэтому в субботу коронер Анвин занял «Черную лошадь», заведение, расположенное напротив таверны «Королевский герб». Снаружи собралась огромная толпа. Жаждущие новостей и охваченные благоговейным страхом люди теснились и толкались по всей Нью-Грейвел-лейн и дальше за углом по Рэтклифф-хайуэй до лавки Марра, которая находилась на расстоянии меньше полумили. Внутри «Черной лошади» за место боролись свидетели, присяжные, журналисты и немногочисленные зеваки, которым посчастливилось оказаться на месте события. Ровно в два часа коронер призвал к тишине и обратился к присяжным:

«В восточной части столицы регулярно происходят убийства, и никакая бдительность не способствует тому, чтобы преступления были раскрыты. В здешней округе население в основном состоит из представителей низших классов и время от времени пополняется выходцами из Вест– и Ост-Индии, а также за счет притоков иностранных моряков из лондонского дока. Это требует неотложного, серьезного внимания тех, кто наделен правительственной властью. Недавние и самые последние убийства – позор для страны и почти упрек самой цивилизации: оказалось, что усилий полиции, состоящей из обычных приходских констеблей, недостаточно, чтобы оградить граждан от руки насилия, и коронеру приходится только регистрировать самые зверские преступления и при этом не иметь возможности передать преступников правосудию, чтобы те понесли наказание. Наши дома больше не являются нашими крепостями, и мы в опасности даже в собственных постелях. Эти утверждения, какими бы суровыми они ни казались, доказываются недавними событиями, происшедшими недалеко от места, где мы сейчас собрались, а также многочисленными вердиктами в связи с умышленными убийствами, вынесенными в последние три месяца в отношении неизвестных личностей, никто из которых так и не был пойман. И пока не будет найдено более эффективного средства, желательно, чтобы в обстановке нынешнего волнения умов отобранные из милиции или гвардии военные, возглавляемые гражданскими властями, патрулировали по ночам этот квартал. К сожалению, вынужден констатировать, что хотя вы и выносите основанный на представленных показаниях вердикт, преступники при этом так и остаются неизвестными. Однако будем надеяться, что при содействии Божественного провидения, которое редко позволяет злоумышленнику избежать наказания в земной жизни, предпринимаемые усилия позволят обнаружить бесчеловечных монстров и предать в руки правосудия. Ваш вердикт будет: неизвестные лица, виновные в совершении умышленного убийства».

Первым к присяге привели Джона Тернера. Он сообщил, что работает на предприятии господ «Скарлет и Кук» и в течение примерно восьми месяцев снимал комнату у Уильямсонов. Он занимал выходящую на фасад мансарду над двумя нижними этажами. А питался в расположенном неподалеку доме брата. Далее Тернер продолжил:

«В прошлый четверг я пришел от брата к Уильямсонам примерно без двадцати минут одиннадцать, точнее сказать не могу. Стоявшая у входа миссис Уильямсон последовала за мной в дом. Мистер Уильямсон сидел в центральной комнате в своем большом кресле, а служанка находилась в дальней комнате. Никого, кроме этих троих, в доме я не видел. Мистер Уильямсон пригласил меня сесть. Я встал у камина. Вошел мужчина невысокого роста, которого, как я понимаю, зовут Сэмюэл Филлипс. У него была привычка являться в это время за пинтой пива. Он сказал мистеру Уильямсону, что со стороны переулка в его стеклянную внутреннюю дверь заглядывает крупный мужчина в мешковатой куртке. Мистер Уильямсон взял свечу и со словами “Пойду посмотрю” удалился. Вскоре он вернулся и сказал, что никого не заметил. А затем добавил: “Если бы увидел того типа, то живо бы отправил на все четыре стороны”. Филлипс с пивом ушел, и сразу вслед за ним появился мистер Андерсон, но оставался в доме не более двух минут. Вскоре после того, как служанка выгребла из камина золу, я поднялся по лестнице в мансарду. Следом за мной в свою комнату последовала миссис Уильямсон, она несла часы и серебряный черпак. Тогда я видел их всех живыми в последний раз. Я слышал, как миссис Уильямсон заперла дверь спальни и снова спустилась вниз. У меня на двери нет никаких замков. Я лег в постель, но не пролежал и пяти минут, как входную дверь дома взломали. Затем два или три раза вскрикнула служанка: “Мы все погибли” или “Мы все погибнем”. Хотя не могу точно припомнить, как она выразилась. Я еще не уснул и слышал несколько ударов, но не уверен, что это было за оружие. Вскоре раздался крик мистера Уильямсона: “Я покойник!” Пару минут я еще оставался в кровати, а затем вскочил, прислушался у двери, но ничего не услышал. Спустился на второй этаж, и в это время снизу послышались три тяжелых вздоха. Кто-то очень осторожно пересек комнату на первом этаже. К тому времени я уже дошел до середины последнего пролета лестницы, и меня ничто не скрывало. А когда оказался у ее подножия, обнаружил приоткрытую дверь. Сунул голову в проем и увидел в комнате при свете свечи мужчину не меньше шести футов ростом в темном шерстяном плаще до пят. Он стоял ко мне спиной, над кем-то наклонившись, будто обшаривал карманы. Послышалось серебристое треньканье. Мужчина поднялся, и я увидел, как он левой рукой отводит полу плаща, а правую подносит к груди, словно что-то прячет в карман. Никого, кроме него, я не видел и лица его тоже не разглядел. В ужасе, но стараясь не шуметь, бросился наверх. Сначала подумал было спрятаться под кроватью, но испугался, ведь там меня могут найти. Схватил две простыни, связал вместе и прикрутил к столбику кровати, затем открыл окно и по простыням стал спускаться вниз. Мимо проходил ночной сторож, я крикнул ему, что в доме произошло убийство, и он помог мне оказаться на земле. На мне не было ничего, кроме ночного колпака, рубашки и вязаного жилета. Сторож пустил в ход свою трещотку. Подоспел мистер Фокс и сказал, что надо взломать дверь. Исчез, но вскоре вернулся с кортиком. Я часто видел часы мистера Уильямсона. Небольшие, толстенькие, со стеклом. Они имели цепочку золотистого цвета и большую печатку с камнем внизу. Стоя в четверг у камина, я видел, как мистер Уильямсон поигрывал цепочкой. Насколько припоминаю, никогда не замечал в доме металлического ломика».

Тернер закончил показания, взволнованный и побледневший от нахлынувших воспоминаний. Тишину в пивной нарушали только скрип перьев журналистов и писаря коронера, потрескивание огня в камине и приглушенный гомон толпы на улице. Невозможно было усомниться в том, что Тернер говорит правду. И хотя в ночь убийства его задержали и отдали на попечение дежурившему тогда сторожу, через короткое время освободили. Но что же он был за человек, если бросил на произвол судьбы внучку Уильямсонов Китти? В своем отчаянном порыве вырваться из таверны «Королевский герб» Тернер о ней явно не вспомнил. Но Де Куинси, рисующий картину броскими черно-белыми мазками, выписывал характеры по контрасту – одного негодяем, другого, в противоположность порочности, благородным. И придумал злополучному жильцу хитроумную защиту:

«Ох уж это мужество! Бог в притче христианских народов помогает тем, кто помогает себе…

Если бы речь шла только о нем одном, он бы не сумел действовать так похвально. Но все произошло по-другому – он искренне встревожился за несчастную девочку, которую знал и любил. Понимал: каждая минута приближает трагическую развязку. И когда проходил мимо двери ее спальни, первой мыслью было взять ее из постели и нести на руках туда, где они разделят общую судьбу. Однако, поразмыслив, понял, что от внезапного пробуждения – ведь ему не удастся даже шепотом объяснить, в чем дело, – девочка громко закричит. И эта неизбежная оплошность погубит их обоих. Оставался единственный способ спасти ребенка. Первым шагом к ее освобождению должно было стать его собственное освобождение. И начало было положено поистине блестящее. Ведь тот штырь кровати, который, как он опасался, вырвется, стоит его покрепче дернуть, выдержал вес его тела. Он поспешно привязал к нему три отрезка самодельной веревки общей длиной двенадцать футов. Грубо скрутил, отчего она стала короче всего на три фута. Привязал к ней вторую такую же веревку, и получилось шестнадцать футов общей длины, чтобы выбросить за окно. К этим шестнадцати, из которых семь ушло на расстояние от подоконника до кровати, добавил еще шесть, так что до земли не хватило около десяти футов. Пустяк для мужчины или мальчишки, можно прыгнуть, не опасаясь травмы. И в этот миг, когда отчаянное волнение почти парализовало пальцы, он услышал тихие зловещие шаги крадущегося в темноте убийцы. Никогда еще, наверное, в этом мире человек не чувствовал такую тяжкую, жестокую ответственность за судьбу спящего ребенка, как этот мастеровой. Стоит на секунду-другую замешкаться или уступить приступу паники, и грань между жизнью и смертью для девочки станет совершенно иной. Но надежда все еще теплилась. Без надежды бы все пропало, и она зиждилась на понимании дьявольской натуры того, чья смертоносная тень затмила в этот миг обитель жизни. Мастеровой ясно сознавал, что преступник не ограничится тем, что убьет ребенка во сне. Пропал бы вкус убийства. Эпикуреец-убийца не почувствовал бы остроты напитка из чаши смерти, если бы не ощутил страданий жертвы. Но что бы ни думал мастеровой, ход его мыслей внезапно прервался. На лестнице снова послышались шаги, такие же тихие и осторожные, как раньше. Еще один шаг, и участь ребенка будет решена. Но в этот миг все было готово – рама распахнулась, веревка свободно закачалась под окном. Мастеровой кинулся наружу, и вот он уже спускается вниз».

Это описание Де Куинси, как и все его эссе, ярко передает ощущение страха и тревожного ожидания, но не имеет отношения к тому, что происходило на самом деле.

Следующим давал показания под присягой Джордж Фокс:

«Я проживаю на Нью-Грейвел-лейн напротив дома погибших. В четверг вечером, когда сторож выкрикивал одиннадцать часов, я возвращался домой и был уже в начале своей улицы, когда увидел у дверей мистера Уильямсона двух ночных сторожей. Я подошел и спросил, в чем дело. С ними был мистер Ли, владелец “Черной лошади”. Он объяснил, что дом ограбили и, возможно, убили хозяев. Вскоре подоспело еще несколько человек. Я попросил их постучать погромче и, если никто не ответит, взломать дверь, а последствия обещал взять на себя. Они постучали, но никто не открыл. Пока ломали дверь, я сбегал домой за своим кортиком, и слуга, как только я появился, протянул мне оружие. Тем временем открыли дверь и подвальный люк. Три или четыре человека полезли в подвал, а я с тремя или четырьмя другими вошел в дверь. Передняя была окутана темнотой. Мы вошли в среднее помещение, которое использовалось в качестве кухни. На столе горел огонь. И тогда я увидел миссис Уильямсон. Она лежала головой к двери, лицом у камина, горло было перерезано, из раны струилась кровь, она явно умерла. Женщина была одета. Рядом валялись какие-то ключи и коробка, и у меня сложилось впечатление, что ее карманы обыскивали. Служанка Бриджет Хэррингтон лежала в такой же позе между миссис Уильямсон и очагом. Горло также было перерезано, и из него текла кровь. Камин не горел, но лежали приготовленные на утро дрова. Служанка тоже была в одежде. Я решил, что ее сильно ударили по голове, и громко спросил: “А где старик Уильямсон?” Кто-то из подвала ответил: “Здесь с перерезанным горлом”. Я спустился до половины лестницы и увидел его – он лежал в погребе на спине. Все вместе мы немедленно организовали поиски в доме. В комнате за той, где лежали миссис Уильямсон и ее служанка, я обнаружил, что на одном из задних окон сорван внутренний ставень и поднят переплет. Исследовав через полчаса это окно внимательнее, я заметил на сорванном ставне кровавое пятно с явным отпечатком руки. Кровь была также на внутренней металлической перекладине. Увидев открытое окно, я немедленно попросил людей подняться наверх обыскать дом, а сам остался на месте, чтобы предотвратить возможный побег преступников этим путем. Мне на помощь прибыл главный полицейский клерк Мэллет с двумя полицейскими. Узнав, что двое подозрительных мужчин проследовали по Шэдуэлл-Хай-стрит, мы осмотрели соседние дома, не прячутся ли в них убийцы, но ничего не обнаружили. Вскоре после того, как я вернулся на место преступления, там объявился Джон Тернер, который, как я сообщал, спасся бегством через окно. Я передал его в руки ночного сторожа».

Вслед за Фоксом давал показания врач Уолтер Солтер. Он свидетельствовал, что по поручению коронера осмотрел тела нескольких погибших и нашел следующие следы насилия.

«Джон Уильямсон. Рана от левого уха на два дюйма направо рассекла трахею или дыхательное горло и проникла к шейному позвонку; большая берцовая кость левой ноги сломана немного выше лодыжки, видимо, вследствие падения с лестницы, поскольку если бы перелом произошел по другим причинам, наблюдались бы разрывы кожных покровов. Других следов насилия на теле не обнаружено.

Элизабет Уильямсон. Сильно раздроблены правая височная и теменная кости, удар скорее всего нанесли кочергой или подобным орудием, поразившим почти всю правую сторону головы; горло перерезано от уха до уха, повреждена трахея и прочие органы. Других следов насилия нет.

Бриджит Хэррингтон, служанка. С правой стороны примерно на четыре дюйма длины и два ширины вскрыта теменная кость, видны костные осколки. Горло перерезано на четыре дюйма, рассечена трахея, другие следы насилия отсутствуют.

Полагаю, горло жертвам перерезали бритвой. Ни один другой инструмент не обладает такой остротой, чтобы проникнуть на большую глубину, не вызвав разрывов, которые в данном случае не наблюдаются. Все это проделано одним движением, что послужило достаточной причиной смерти всех убитых».

Присяжные удалились в семь часов и вернулись с предсказуемым вердиктом: «Предумышленное убийство, совершенное неизвестным лицом или неизвестными лицами».

Глава пятая

«Грушевое дерево»

Уильямсонов и их служанку похоронили в полдень в воскресенье 22 декабря на кладбище церкви Святого Павла в Шэдуэлле.

Заупокойная месса (по свидетельству Фэрбурна), которую служил преподобный Дэнис, была столь волнующей и впечатляющей, что собравшиеся испытали глубокую скорбь. Самого священника так переполняли чувства, что и в храме, и на кладбище он на несколько минут прерывал церемонию, чтобы прийти в себя. Все лавки в округе закрылись, магистраты благоразумно разместили на кладбище достаточное число полицейских, и служба прошла исключительно торжественно, без малейшего намека на беспорядок.

Но в течение воскресенья атмосфера страха, подозрительности и нервозности продолжала нарастать. Одной из жертв этого стал молодой клерк адвоката по имени Мелиш, работавший в квартале Олд-Джури. Он сидел в заднем салоне «Трех лисиц» – пабе на Фокс-лейн – и говорил с племянником своего домовладельца о недавних преступлениях. Как вдруг раздался звук трещотки сторожа и крик: «Остановить убийц!»

– Господи! Опять убийство! – воскликнул Мелиш, и они, схватив по кочерге, выбежали на улицу и присоединились к тем, кто преследовал подозреваемых. Мелиш отстал от своего знакомого, хотя и бежал за ним изо всех сил. На углу он встретил троих мужчин – двоих совершенно нездорового вида и третьего коротышку. Вообразив, что призывали ловить именно их, он воскликнул: «Вы негодяи, я вас арестовываю!» – очень смелое заявление, учитывая, что он считал их убийцами и был один против троих. Мелиш ударил коротышку кочергой по голове, но, не причинив особого вреда, только на минуту оглушил. Тот быстро пришел в себя и выпустил в лицо несчастному заряд картечи. Противник скрылся, а Мелиша отнесли обратно в «Три лисицы» с ужасно обезображенным лицом и незрячими глазами. «Таймс» сообщала, что его состояние вызывало серьезные опасения. Нам неизвестно, умер он или, что еще хуже, выжил, выдержав жестокие методы хирургии начала девятнадцатого века, а затем влачил жалкое существование слепого иждивенца-инвалида. В любом случае он стал жертвой истерии, которая, словно зараза, распространялась по темным улицам и тупикам Вапинга и соседних приходов.

В понедельник общественные учреждения в Шэдуэлле снова открылись рано – начали допрос подозреваемых. Одним из них оказался молодой моряк по имени Джон Уильямс, снимавший комнату в Старом Вапинге у мистера и миссис Вермилло в таверне «Грушевое дерево». Его арестовали в воскресенье Хьюитт и Хоуп, двое полицейских, которые действовали, основываясь на полученных ими частным образом сведениях, хотя не сохранилось записей, кто был источником информации. Уильямса отвели в сторожку и обыскали. В карманах обнаружили две залоговых квитанции за обувь на восемь и двенадцать шиллингов, четырнадцать шиллингов серебром и банкноту в один фунт. Никто не удосужился отметить, какая дата стояла на залоговых квитанциях.

Полицейские, видимо, не сильно надеялись, что это тот самый человек, которого они искали. Сколько уже было подозреваемых, сколько раз поднимали ложную тревогу, вспыхивали радужные надежды, но в итоге все кончалось ничем. Они выполняли свои обязанности с упорной настойчивостью, но теряли веру в успех. И когда схватили этого худощавого моряка в поношенной, но опрятной одежде и с самым обыкновенным именем, не могли предположить, что через несколько дней это имя будет в Лондоне у всех на устах.

Джону Уильямсу было двадцать семь лет. Спустя несколько дней его так описывала «Таймс»: ростом примерно пять футов девять дюймов, приятные манеры, располагающая наружность. И добавляла, что он не хромой. Уильямс был обычным моряком, как-то вместе с Марром ходил на «Дуврском замке» и, вернувшись из своего последнего плавания в начале октября 1811 года на судне Ост-Индской компании «Роксбургский замок», немедленно собрал моряцкий сундучок и занял комнату в «Грушевом дереве», где уже жил раньше. Здесь был его дом в Англии и, возможно, единственный дом на свете. Возвращаясь из плаваний, он отдавал заработанное мистеру Вермилло, считая его своим банкиром, и пользовался радушием его жены, которая с радостью принимала приятного, честного жильца, аккуратного в доме, внимательного к ней и любезного с ее знакомыми, особенно женского пола. По образованию и манере одеваться он превосходил обычного моряка, хорошо писал и был требователен к своему платью и внешности. Неудивительно, что иногда его принимали за джентльмена, и он не спешил развеять это впечатление. Уильямс был фатоватым молодым человеком с худощавой фигурой и копной светлых вьющихся волос поразительно редкого песочного цвета, которые обрамляли его красивое, хотя и довольно безвольное лицо. Те, кого покоряли его открытые манеры, как правило женщины, называли их милыми. А мужчины, судившие о людях другими мерками, – вкрадчивыми. Уильямс был горячего нрава, легко ввязывался в ссоры и драки, и неизменно ему доставалось больше других. Мужчинам нравилось подтрунивать над ним и провоцировать. Его реакция их забавляла – она была вполне предсказуемой, особенно если его заставали в подпитии. Поэтому неудивительно, что среди его знакомых было много женщин и совсем мало мужчин. О его семье и происхождении ничего не было известно. Однако все соглашались, что раз он сам и по своему образованию настолько выше обычного моряка, то должен иметь в прошлом какую-то тайну, которая объясняет его теперешний образ жизни.

«Грушевое дерево» Уильямс явно считал недостойным для себя местом, но делить комнату с двумя другими матросами – это все, что он мог себе позволить. Эта гостиница была типичным заведением, построенным на берегу на потребу моряков. Шумная жизнь в ней сосредотачивалась в пивной. Во дворе постоянно сновали люди. Жильцы питались в задней комнате. Стирали, как правило, под струей из насоса во дворе. Хотя сюда регулярно приходила невестка хозяйки миссис Райс и брала в стирку белье у тех, кто имел возможность заплатить.

Как многие моряки, Уильямс, возвратившись на сушу из полного опасностей и трудностей плавания и соскучившись по женскому обществу, жил на широкую ногу. Он не испытывал желания строить планы на будущее. И ему не было присуще усердие и прилежание Марра, чтобы месяцами упорно трудиться в надежде, что в будущем работа принесет ему небольшое вознаграждение и шанс обустроить собственный дом. А если деньги подходили к концу, оставался ломбард и возможность сыграть в вист, крибидж, патт или семь очков. Когда ресурсы совершенно истощались, его ждал очередной корабль и очередное плавание. А пока Лондон предлагал довольно развлечений: медвежьи травли, публичные казни, ухаживание за женщинами по вечерам в Королевском театре на Уэллклоуз-сквер, шумные попойки в печально известных клубах «Петушок и курочка», очень характерных для разнузданной веселости века. В них молодые люди встречались с проститутками, пили и горланили до утра песни. Когда же развлечения приедались, настоящее тяготило, а будущее казалось унылым, оставалось единственное утешение – пить. Спиртное, игра, затем человек погрязал в долгах. Вот звенья той цепи, которая приковывала бедняков к их невзгодам. Цепи слишком крепкой, чтобы ее разорвать, и не было никаких свидетельств, чтобы Уильямс пытался это сделать.

Из опубликованного 24 декабря в «Таймс» сообщения о первом допросе Уильямса очевидно, что выдвинутые против него обвинения не серьезнее, чем против дюжины других подозреваемых. И невольно приходишь к выводу: ему просто не повезло, что его не отпустили.

Моряк Джон Уильямс подвергся долгому и очень суровому допросу. Обстоятельства, в силу которых его заподозрили, были таковы: его нередко видели у владельца таверны Уильямсона, и в частности, около семи вечера в прошлый четверг. Домой в тот вечер вернулся не раньше полуночи – именно тогда он попросил соседа по комнате, иностранного моряка, погасить свечу. Он был ирландцем, небольшого роста и хромал. До печального события средств не имел, но когда его задержали, при нем нашли достаточную сумму денег.

Поскольку обстоятельства показались подозрительными, магистраты потребовали, чтобы Уильямс дал о себе отчет. Он признал, что был у Уильямсона в четверг вечером, как много раз в другое время. Довольно долго знал хозяина таверны и его жену и считался там своим. В четверг, когда он разговаривал с миссис Уильямсон, она была в приподнятом настроении и, подавая спиртное, потрепала его по щеке. В нем видели скорее друга дома, чем обыкновенного посетителя. От Уильямсонов Джон отправился к лекарю в Шэдуэлл – хотел получить совет, как лечить ногу, которая после давнишней раны уже много лет плохо слушалась. Потом к лекарке по соседству, поскольку решил, что она возьмет с него меньше, чем тот костоправ. От нее шел все дальше на запад, встретил какую-то знакомую и, заглянув в несколько питейных заведений, вернулся домой и лег в постель. А соседа, германского моряка, попросил задуть свечу, потому что, возвратившись, нашел его в кровати со свечой в руке, с книгой в другой и с трубкой во рту. Джон побоялся, что из-за небрежности соседа может возникнуть пожар, и велел ему погасить свет, пока дом не сгорел дотла. Наличие у себя денег объяснил тем, что сдал в ломбард кое-что из своей одежды. Он не делал тайны из того, что в четверг вечером заходил к Уильямсонам. Наоборот, сообщил хозяйке гостиницы и некоторым другим, что побывал у несчастных жертв незадолго до того, как их убили. И при этом заметил, что миссис Уильямсон была очень весела.

«Таймс» писала, что, учитывая обстоятельства дела, Уильямса оставили под стражей для дальнейших допросов. Его поместили в тюрьму «Колдбат-Филдс», где находился ирландец Сильвестр Дрисколл, которого арестовали на следующий день после убийства Уильямсонов. Акцизный чиновник подтвердил рассказ Дрисколла, каким образом тот стал обладателем галлона бренди и кварты виски. Тем не менее магистраты не склонны были никого освобождать, пусть даже выдвинутые против подозреваемого обвинения оказались пустяковыми. И Дрисколл остался за решеткой.

А в Уайтчепеле судейские разбирались в делах португальцев. Два моряка, Ле Сильво и Бернард Гово, арестованные неделей раньше, все еще сидели порознь в тюрьме «Колдбат-Филдс». И вот к ним присоединился их знакомый, некто Энтони. Кто-то показал на него, а затем выяснилось, что он, покинув округу, поднялся на борт стоящего у берегов Дила торгового судна, совершавшего рейсы в Вест-Индию. На корабль послали полицейского, Энтони опознали, и он предстал перед магистратами Уайтчепела. Единственное подозрительное обстоятельство – и ему его предъявили в качестве обвинения – заключалось в том, что он был знакомым Ле Сильво и Бернарда Гово и их видели вместе примерно в то время, когда произошло убийство семьи Марров. На следующий день или через день он объявился на судне Вест-Индской компании. А женщина, которая с ним жила, солгала, когда ей задавали вопросы знакомые, а затем допрашивали полицейские. Так невезучий Энтони оказался со своими соотечественниками в английской тюрьме.

Ни против одного из этих троих серьезных улик не нашлось. Да, они были португальцами и их видели на Рэтклифф-хайуэй вскоре после убийства Марров. И этих двух фактов оказалось достаточно, чтобы подвергнуть их жизни опасности. Толпа заразила магистратов своими предрассудками. Это были отчаявшиеся, растерянные люди, страдавшие от необходимости изображать активность. В нерешительности они боялись отпускать подозреваемых, опасаясь, что улизнет убийца. Казалось, что они считали любые действия, пусть не приносящие результатов и даже вредные, лучше пассивности.

Ирландцам доверия было не больше, чем португальцам. Майкла Хэррингтона, Уильяма Остина и Уильяма Эмери взяли только потому, что первый был одет, как мужчина, который обыскивал карманы миссис Уильямсон. Второй был небольшого роста и хромой. А Эмери арестовали заодно с ними, видимо, потому, что он водился с сомнительной компанией. Он и Хэррингтон заявили, что всю предыдущую неделю провели в Грейвсенде на борту судна «Эстел» Ост-Индской компании, на котором туда и приплыли. А затем снимали комнату у мистера Смита в доме номер 25 по Эйнджел-корт, Сент-Мартин-ле-Гранд. Остин сказал, что он товарищ двух других подозреваемых – плавали вместе – и только в прошлую субботу освободился из тюрьмы «Кингз Бенч», где провел около десяти дней.

Теперь требовалось установить личности задержанных. Но у магистратов не хватало полицейских, видимо, потому, что все силы были брошены прочесывать Ист-Энд – искать то ли высокого, то ли хромого ирландца. И некий джентльмен из публики вызвался навестить Сент-Мартин-ле-Гранд, чтобы проверить алиби подозреваемых. Он, видимо, рассчитывал на славу или даже на солидное вознаграждение, но ему пришлось пожалеть о своей импульсивности. По указанному адресу находился типичный дом с меблированными комнатами, как тысячи других, возникших в Лондоне в восемнадцатом веке. В нем проживало столько семей, сколько было комнат. А одиночки, бедные, неграмотные и сменяющие один другого, платили пенни или чуть больше за привилегию переночевать по пятнадцать, двадцать человек на тюфяках. В таких условиях хозяин вряд ли мог поручиться за своих постояльцев, а те редко знали его имя. Хозяина звали отнюдь не Смит. Был, правда, жилец, откликавшийся на это имя, но тот утверждал, что не знаком ни с Хэррингтоном, ни с Эмери. Полчаса любопытный джентльмен задавал вопросы, но, ничего не добившись, разочарованный, вернулся с докладом в Шэдуэлл. И поскольку ему не удалось представить удовлетворительного алиби ирландцев, их оставили для последующих допросов.

А тем временем арестовали еще одну компанию – на этот раз из семи человек. Их задержали в доме неподалеку от Уильямсонов. У одного из них нашли рубашку с пятнами, напоминавшими кровь, и жилет с похожими пятнами и явным отпечатком ножа. Все влажное, словно после недавней стирки. Тот, у кого в комнате нашли эти вещи, утверждал, что пятна от хмеля остались с тех пор, как он работал в прошлом сезоне сборщиком хмеля в Кенте. Тем не менее всех семерых оставили за решеткой до тех пор, пока одежду не изучит «разбирающийся в химии джентльмен» и не определит, были ли пятна растительного или животного происхождения. Таким образом, с начала расследования была впервые предпринята попытка научного исследования улик. Видимо, вывод «химика» удовлетворил судей, поскольку на следующий день незадачливую семерку выпустили. Так же как Хэррингтона, Остина и Эмери «после подтверждения их рассказа надежными свидетелями». И еще некоего Патрика Нила, которого схватили по подозрению в Детфорде. Перед всеми извинились за то, что задержали, и поздравили с тем, что с них сняты подозрения. Магистраты, наверное, скрепя сердце признали, что слишком легко поддались предрассудкам толпы. У них хватило здравого смысла заявить, что «они с глубоким удовлетворением и одобрением наблюдают за попытками населяющих Вапинг ирландцев способствовать усилиям полиции в поисках ускользнувших от правосудия кровожадных негодяев, чтобы те понесли примерное наказание».

Во вторник в канун Рождества магистраты из Уайтчепела в конце концов вышли из игры, получив информацию такую же абсурдную и бесполезную, как и все остальное, что к ним попадало. Прибыл магистрат из Хартфордшира и сообщил «о чрезвычайных обстоятельствах, которые могут пролить свет на недавние печальные события». Некто Бейли, каменщик из Норфолка, был взят под стражу по подозрению в совершении тяжкого преступления. Во время обыска его комнаты обнаружили много ценной посуды и испачканное кровью белье. Возникло подозрение, что этот Бейли участвовал в последних убийствах, и его подвергли строгому перекрестному допросу. Он всячески отрицал, что знает об убийствах что-либо, заявил, что ему неизвестны те, кто совершил преступление, и он не хочет подводить невинных граждан. Вечером его поместили в тюрьму в Чешанте. А когда констебли пришли наутро за арестованным, чтобы вести на допрос, обнаружили, что он висит на балке на шейной косынке и не подает признаков жизни. В этой связи «Таймс» отмечала, что «несчастный не выказывал признаков душевного расстройства, но не вызывает сомнений, что найденные в его жилище предметы украдены по соседству в доме какого-нибудь джентльмена». Что вполне возможно, однако непонятно, почему хартфордширские магистраты заподозрили Бейли в убийстве Марров или Уильямсонов – ведь в домах жертв ничего ценного не похитили. Но информация, пусть нелепая и не относящаяся к делу, получена и передана по назначению. Судейские не только в Лондоне, но во всей стране отчаянно пытались что-то предпринять. Даже в Портси и Портсмуте собрали по подписке деньги и объявили награду за информацию об убийцах. Причем сумма получилась по тем временам небывалой – 800 фунтов.

Тогда же в сочельник наконец произошел важный перелом. Через семнадцать дней после убийства Марров и через четыре после того, как появилось последнее объявление с подробным описанием молота, орудие убийства опознали, хотя неясно, по чьей инициативе. И совершенно непонятно, почему это потребовало столько времени, если на молоте имелись инициалы владельца. Судя по всему, молот узнал по описанию хозяин «Грушевого дерева» мистер Вермилло, потому что именно ему было выдано соответствующее вознаграждение. В этот момент Вермилло находился в Ньюгейтской тюрьме, куда его поместили за долги. И туда Кэппер принес тщательно упакованную улику. Вермилло узнал молот и заявил, что он принадлежит немецкому моряку из Гамбурга по имени Джон Питерсон, который недавно останавливался в «Грушевом дереве», а когда уходил в плавание, отдал ему на хранение сундучок с инструментом. Большинство инструментов были помечены инициалами моряка. И хотя Вермилло не брался определенно опознать молот, он почти не сомневался, что именно этот молот находился среди других инструментов. Он сам колол им дрова и сломал кончик.

С чувством облегчения и удовлетворения Кэппер вернулся в Шэдуэлл и принес туда молот и хорошие новости. Наконец его усилия и усилия его коллег как будто увенчались успехом. Они работали без устали. Просиживали часы напролет, допрашивая подозреваемых. Не оставляли без внимания поступающую информацию, изучали улики. А взамен за труды удостаивались лишь критики и брани сквозь зубы. Такое впечатление, что толпа считала именно их ответственными за убийства Марров и Уильямсонов. Но теперь наметился успех. Орудие убийства, с которого до сих пор не были смыты кровь и прилипшие волосы, несомненно, взяли из «Грушевого дерева». Под стражей находился проживавший там подозреваемый. Вывод напрашивался сам собой: пора писать министру внутренних дел, чтобы и он проникся их осторожным оптимизмом, и напомнить, с каким рвением Кэппер и его коллеги занимаются расследованием.

«Шэдуэлл, 24 декабря 1811 г.

7 часов

Уважаемый сэр!

Мы целый день провели в суде, допрашивая тех, кого так или иначе коснулось подозрение. Но пока не можем утверждать, что имеем достаточно улик, чтобы схватить преступников. У нас имеется человек, которого мы собираемся допросить сегодня вечером и который нам кажется весьма подозрительным. Как только что-нибудь прояснится, мы немедленно вас проинформируем.

С уважением

искренне вашЭдвард Маркленд».

В тот же вечер, вскоре после семи, Джона Уильямса привели в наполненный людьми зал заседаний суда. В освещенном свечами помещении допрос и заслушивание свидетелей проходили в привычной для того времени манере, демонстрировавшей не только определенные изъяны и несправедливость системы, но почти абсолютную власть магистратов вести расследование, как им угодно. Их функция была главным образом следственной. А единственная судебная функция заключалась в передаче дела задержанного на рассмотрение суду, если они считали, что против него выдвинуты достаточно веские обвинения. При этом они сами же решали, насколько эти обвинения были вескими. Нормы доказательного права не существовало. Магистраты задавали любые вопросы, которые, по их мнению, могли способствовать выяснению правды или просто приходили им в голову. Задержанным позволялось, и это даже поощрялось, возлагать вину на себя. Принимались показания с чужих слов. Не пресекалась открытая предвзятость свидетелей, пристрастность, измышления и злой умысел. Выслушивалась непроверенная, не относящаяся к делу информация. Задержанного не представлял ни адвокат, ни знакомый, и ему не позволялось выслушивать свидетельства против себя.

Не все процедуры проходили при открытых дверях. Магистрат мог потребовать, чтобы свидетеля привели к нему домой, и допрашивать его с глазу на глаз. Мог навестить свидетеля в тюрьме, как это случилось, когда Кэппер пришел к Вермилло. Вероятно, лишь немногие магистраты были коррумпированы. В основном они оставались честными, сознательными людьми, стремящимися выяснить истину. Но истина зачастую и оказывалась первой жертвой в некомпетентных, предвзятых судах, на которых они председательствовали.

Рождественский выпуск «Морнинг пост» подробно освещал, что происходило в суде. Джон Тернер снова описывал мужчину, которого видел. В статье говорилось:

«Пока Тернер спускался по лестнице, он ясно слышал, как кто-то медленно ходит в гостиной. Скрипели подошвы, и Джон не сомневался, что у неизвестного не было подбитых гвоздями набоек. Оказавшись у двери, Тернер увидел мужчину именно в той позе и одетого таким же образом, как он описывал коронеру.

Привели подозреваемого, и магистраты задали свидетелю вопрос, считает ли он, что стоящий перед судом мужчина – тот самый, которого он видел в доме Уильямсонов. Свидетель затруднился ответить, но добавил, что видел его до этого два или три раза у Уильямсонов. Но не знает, приходил ли он вечером в прошлый четверг.

По тому, в каком порядке вызывали магистраты свидетелей, интересно проследить за работой их мысли. Они явно рассчитывали, что их ключевой свидетель Тернер опознает в Уильямсе убийцу. Но опознал бы он или нет, желательно было получить подтверждающее доказательство. Убийца Уильямсона и Марра наверняка испачкался в крови и отправил окровавленную одежду в стирку. Поэтому они с надеждой вызвали прачку Уильямса.

Допросили Мэри Райс, которая больше трех лет обстирывала задержанного. Она прекрасно знала принадлежащие ему вещи, но в последние две недели заказов не получала.

Магистраты допросили ее с пристрастием.

Вопрос: Вы не видели крови на его рубашках?

Ответ: Видела. На одной.

Вопрос: Вы видели кровь на его рубашках после субботы на прошлой неделе?

Ответ: Видела. Одна рубашка была испачкана около воротника. Словно отметины от двух пальцев.

Вопрос: Другие части не были измазаны?

Ответ: Не обратила внимания. Рубашка была разорвана на груди.

Вопрос: Следовательно, вы заметили, что рубашка порвана?

Ответ: Заметила. Но он известный забияка, неудивительно, что ее порвали.

Вопрос: Когда вы в последний раз видели эту рубашку целой?

Ответ: В прошлый четверг.

Вопрос: Можете присягнуть, что других следов крови на рубашке не было?

Ответ: Было немного крови на рукавах и несколько пятен на других местах. Но я не придала этому значения. Постирала и оставила рубашку, чтобы зашить.

Вопрос: Вы смыли все пятна?

Ответ: Думаю, что да. Я кипятила рубашку в горячей воде.

Вопрос: Какие вещи вы обычно стирали подозреваемому?

Ответ: Четыре полотняных рубашки и несколько пар чулок. А вот белых шейных косынок не приходилось. Он обычно носил черные косынки».

(Как потом выяснилось, подозреваемый все-таки носил белую шейную косынку.)

Чтобы лучше понять суть дела, нужно познакомиться с еще одним газетным отчетом о том, как отвечала на вопросы Мэри Райс. «Лондон кроникл» ясно дает понять, что прачка (а это была невестка миссис Вермилло) говорила о двух рубашках, которые стирала Уильямсу. Первая – та, что была разорвана у воротника и на груди и с обильными следами крови на шее и рукавах. Прачка предположила, что владелец рубашки подрался. Эту рубашку она стирала до убийства Марра. А вторую – через четыре или пять дней после гибели семьи торговца. Эта рубашка тоже была разорвана и измазана кровью. Прачка решила, что и она пострадала в результате драки. Она вспомнила, что подозреваемый завязал ссору в ее доме с постояльцем и вот тогда его рубашку разодрали в клочья. Но это было три недели назад.

Проводимые следственные мероприятия с миссис Райс выявляют несколько моментов. Во-первых, демонстрируют незрелую природу допроса свидетелей, готовность магистратов задать наводящий вопрос и их невероятную наивность в оценке значимости того факта, что рубашка задержанного была порвана и запачкана кровью. И еще – что они запутались в двух преступлениях. Прачка Райс стирала испачканную кровью рубашку Уильямса через четыре или пять дней после убийства Марров, но до убийства Уильямсонов. Возможно, этот факт вообще не имел отношения к тому, из-за чего задержали подозреваемого. Скажем, убийца отдал окровавленную рубашку в стирку своей постоянной прачке, но какое значение имеет то, что она оказалась разорванной? Уильямсон боролся с тем, кто на него напал, следовательно, мог вполне разорвать преступнику одежду. Но Марров убийца застал врасплох, и маловероятно, чтобы кто-нибудь из несчастных жертв мог оказать сопротивление. Рубашка Уильямса в качестве улики говорит об одном – он подрался в какой-нибудь таверне до убийств в «Королевском гербе».

Следующей слушали хозяйку «Грушевого дерева» миссис Вермилло. «Морнинг пост» приводит запись ее допроса:

«Вопрос: Ваш муж в настоящее время находится в тюрьме?

Ответ: Да, уже семь недель за долг в 20 фунтов.

Вопрос: Есть ли в вашем доме сундучок с инструментами?

Ответ: Есть. Он принадлежит человеку, который сейчас за границей. Сама я в него не заглядывала, но знаю, что в нем хранятся два или три молота, одним из которых иногда пользовался муж. Этот молот лежит во дворе.

Вопрос: Вы не замечали на нем пометки?

Ответ: Замечала на одном или двух. Это буквы Дж.П. Инструменты принадлежат одному из наших жильцов, который в феврале ушел в заграничное плавание. Его зовут Джон Питерсон.

Вопрос: Вы знали, что молот пропал?

Ответ: Узнала только в понедельник, когда началось расследование.

Вопрос: Вы узнаете молот, если вам его покажут?

Ответ: Затрудняюсь сказать.

Магистраты распорядились принести роковой молот. При его виде свидетельница пришла в большое волнение и расплакалась. Пришлось прервать допрос и, предложив сесть на стул, дождаться, пока она придет в себя.

Вопрос: Вы можете присягнуть, что этот предмет не тот самый молот?

Ответ: Не знаю.

Вопрос: Вы можете утверждать под присягой, что этот предмет тот самый молот?

Ответ: Не могу сказать.

Маркленд: Этот молот похож на тот, что вы видели в вашем доме?

Ответ: Вроде бы похож».

По свидетельству репортера «Лондон кроникл», во время перекрестного допроса миссис Вермилло выяснились некоторые существенные моменты. Она заявила, что знала подозреваемого несколько лет. Что в сундучке Питерсона три недели назад находились два или три молота, но с тех пор они исчезли. Ящик не запирался, и любой в доме мог открыть сундучок. Он стоял в той же комнате, где хранилась моряцкая койка подозреваемого. Когда принесли молот, миссис Вермилло пришла в ужас и испуганно отпрянула. Ей стоило больших усилий заставить себя взглянуть на орудие убийства. В этот момент со своего места вскочила прачка:

«Миссис Райс вмешалась в допрос и заявила, что ее маленькие сыновья могут точно сказать, тот это молот или не тот. Она часто слышала, как они говорили о сломанном кончике бойка молота, с которым играли в «клеточки» перед дверью тети.

За мальчиками послали. Пока гонец отсутствовал, подозреваемый попросил принять во внимание то, каким образом была разорвана и запачкана кровью рубашка, которую он в пятницу две недели назад отдал в стирку прачке. Примерно в половине двенадцатого ночи он плясал без сюртука и жилета в доме, где снимал комнату, но его забаву прервал ночной сторож. И тогда он как был в рубашке отправился в “Королевский дуб” угостить своего музыканта. В “Королевском дубе” он встретил нескольких ирландцев, разносчиков угля. Они играли в карты и настояли, чтобы он тоже сел с ними. После долгих уговоров Уильямс согласился и проиграл на шиллинг выпивки. Он уже совсем собрался уйти, но в этот момент между ним и одним из компании вспыхнула ссора. Обидчик схватил его за ворот, порвал рубашку, затем, ударив по лицу, разбил губу. Потекла кровь и испачкала рубашку».

Магистраты потребовали, чтобы он ограничился рассказом только о той окровавленной рубашке, которую нашли в четверг, но Уильямс пропустил их предупреждение мимо ушей.

О допросе двух других свидетелей «Морнинг пост» пишет следующим образом:

«Соседи подозреваемого по комнате в “Грушевом дереве” Майкл Катперсон и Джон Хэррисон сообщили, что в ночь после убийства Уильямс вернулся домой около часа. Катперсон лежал в кровати, но не спал. После часа прошел сторож. Катперсон точно помнил, что подозреваемый сказал: “Ради Бога, погаси свечу, пока еще чего-нибудь не случилось”, но не стал утверждать, что это было в ночь после убийства Марров[16]. Хэррисон лег в постель около двенадцати, когда пришел сосед, проснулся, но не обратил на него внимания. Все трое спали в одной комнате.

Затем им был предъявлен молот. Хэррисон решил, что он похож на тот, с которым играли во дворе дети».

Через некоторое время появился одиннадцатилетний Уильям Райс и, волнуясь, предстал перед судом. Его показания имели большое значение. Дети, и в особенности мальчики, – прекрасные свидетели. У них острый глаз и крепкая память на все, что их интересует. Не мучаясь глупыми сомнениями и не разрываясь между чувством долга и привязанностью, они в отличие от взрослых, как правило, дают показания просто и без самокопаний. Уильям был именно таким подростком. Когда он занял свидетельское место, миссис Вермилло разразилась бурными слезами, и ее пришлось увести из зала суда. Эмоциональные всплески хозяйки «Грушевого дерева» добавляли ситуации драматизма, но не упрощали задачу магистратов. Однако на Уильяма состояние тети не подействовало. Судьи смотрели на него строго, но благожелательно. И прежде чем показать ему молот, решили схитрить и попросили мальчика его описать. Он повиновался и не забыл упомянуть о сломанном кончике бойка. После чего ему предъявили сам инструмент. Подросток, не пугаясь, взял в руки орудие убийства, взвесил и оценил взглядом с видом, как выразилась «Морнинг пост», «невозмутимой невинности». Магистраты спросили, тот ли это молот, которым он играл с братом. Мальчик ответил утвердительно. Затем добавил, что не видел его примерно месяц, но не сомневается, что это тот самый молот, с которым они играли в плотников. Уильям заверил, что и брат его скажет то же самое.

Уильям Райс отвечал на вопросы последним. Время было поздним, жаркий воздух в переполненном зале стал мучительно спертым, и магистраты, тихо посовещавшись, решили перенести слушания на следующий день. В этот момент подозреваемый попытался взять слово, но, как замечает «Морнинг пост», его первый же вопрос был таким, что его немедленно оборвали.

Что такого сказал Джон Уильямс, что побудило магистратов заставить его замолчать? Выкрикнул обвинение против кого-то, кто считался выше подозрений? Или поздний час сделал свое дело и он, поддавшись усталости и с огорчением убедившись, что не представлял, насколько серьезно его положение, начал скандалить? Мы этого никогда не узнаем. Его препроводили обратно в тюрьму «Колдбат-Филдс». Зал суда очистили от публики. Подали экипажи, конюхи подвели к крыльцу верховых лошадей. А бедняки, сбившись в компании, побрели пешком по темному Вапингу, вспоминая услышанное и со страхом рассуждая о будущем. Магистраты успели домой к позднему ужину, довольные, что вечером проделали хорошую работу. А на следующий день было Рождество.

Глава шестая

Праздник Рождества

В 1811 году, как обычно в Рождество, вышел выпуск «Таймс». Газета стоила полшиллинга и полпенни, что сегодня соответствует сорока пенсам (1971 г.), и за эту цену читатель получил четыре страницы с пятью типографскими колонками на каждой. Из двадцати напечатанных 25 декабря 1811 года колонок одиннадцать занимала реклама, полторы посвятили разгневанному письму Publicos[17], в котором с использованием красот латыни обсуждалась театральная постановка в Вестминстер-Скул «Девушки с острова Андрос» Публия Теренция. Еще полторы отдали посланию президента США Джеймса Монро. Немного места заняло послание герцога Веллингтона с Пиренейского полуострова. Колонку посвятили обеду, организованному в Дублине «Католиками Ирландии» для друзей свободы вероисповедания. Отдел новостей представляли только два заголовка. Один – «Ноттингем, 22 декабря» – предварял четверть колонки текста о действиях луддитов. Другой – «Убийства на Нью-Грейвел-лейн» – был предпослан статье объемом в целую колонку, посвященной состоявшимся в сочельник слушаниям магистратами Шэдуэлла свидетельских показаний. Быть может, газета расстаралась ради разрозненных во многих отношениях властей, упорно искавших по всей стране улики и свидетелей и желавших знать, что происходит в центре событий – Шэдуэлле.

В новостных колонках газеты нет ни одного упоминания о Рождестве. И только в рекламе есть несколько ссылок на него. Т. Биш (подрядчик) предлагает в качестве рождественских подарков лотерейные билеты с возможностью выиграть 20 тысяч фунтов. Его рекламный девиз: «Билетов мало, выигрышей много». Книготорговец с улицы Патерностер-роу «извещает знать, страну и всех граждан, что он недавно издал книжицу для развлечения и назидания молодым: “История маленькой Эллен, или Перевоспитание капризной девчонки”». Рассказ в цветных картинках 6х6 дюймов. Предлагалось много патентованных лекарств, а в нижнем углу страницы был скромно напечатан текст:

«“Карри и К.” с прежним энтузиазмом ликвидируют пагубные последствия запретных влечений. В процессе исцеления мы не требуем воздержания, но, как всякие разумные люди, принимая существование подобных отклонений, предлагаем помощь дипломированных лондонских врачей и врачей Эдинбургского королевского колледжа. Во всех случаях сифилитических инфекций или жалоб на половое бессилие, проистекающее от пагубных привычек, долгого пребывания в жарком климате, распущенной жизни или иных причин, можно рассчитывать на быстрое восстановление крепкого здоровья».

А вот еще актуальная для рекламы тема на рождественской неделе:

«Ружья, пистолеты, мушкеты и тому подобное. Продаются практически за половину первоначальной цены. Несколько замечательных двустволок и одностволок от Мастона и лучших производителей. Превосходные пневматические ружья, седельные пистолеты, мушкеты, пистолеты для дома, мушкетоны со штыками или без штыков. Короткие и длинные шпаги, карманные пистолеты всех видов от двух до четырнадцати стволов в паре. Все с гарантией, разрешена пробная стрельба, обмен в течение двенадцати месяцев. Дартфордский порох лучшего качества, кремни и любые охотничьи принадлежности».

В 1811 году Рождество было еще скорее религиозным, чем коммерческим праздником. Рождественских открыток не существовало, и, хотя с давних времен повелось украшать дома листьями плюща и лавра, германская мода расцвечивать зеленые ветви свечами еще не привилась. Старомодное Рождество, как его описывали Аддисон и Смоллет (за столетие до «выдуманного» Рождества Диккенса) еще праздновалось в сельской местности, и недавно обосновавшиеся в Лондоне деревенские сквайры старались поддерживать хотя бы некоторые из обычаев гостеприимства. Упор делался на разнообразие еды и напитков, хотя в том году общественно сознательные люди внесли свой вклад в разгром Наполеона тем, что отказались от французских вин. Не забыли и несчастных, кто томился в тюрьме. По распоряжению лорда-мэра в соответствии с ежегодной традицией им выдали по фунту говядины, кварте портера и на три пенса хлеба. На одного человека это было очень много. «Лондон кроникл» сообщает:

«Обжорство. В четверг утром ткач из Бетнал-Грин съел на спор четыре фунта жирного непрожаренного бекона, четыре фунта вареной картошки, четырехфунтовый батон хлеба и выпил две кружки портера и пинту джина. Он хвастался, что уложится в час, закончил еду за шесть минут до срока, но вскоре почувствовал себя плохо, и существуют большие сомнения, что останется в живых».

Но обитающим в трущобах Шэдуэлла и Вапинга и влачившим полуголодное существование беднякам это Рождество не принесло ничего, кроме страха и напастей. Статистика смертности в лондонских приходах в последнюю неделю 1811 года, где перечисляются малярия, коровья оспа, завшивленность, сифилис, почечные колики, мандибулярный паралич и заворот кишок – горький и гротескный реестр человеческих скорбей девятнадцатого века. Документ был издан, чтобы предупредить двор и знать об опасности эпидемий и инфекционных заболеваний. Нисколько не радовали в том году и другие цифры – шестьдесят восемь смертей от чахотки и десять от оспы. Большинство ушедших на тот свет стали обычными жертвами заболеваний, нищеты, невежества и заброшенности. А в сноске к таблице стояли слова, которые в рождественский праздник леденили сердца: «В приходе Святого Павла в Шэдуэлле трое убитых».

Паника нарастала. И в Гринвиче вырвалась наружу. Вот что писала в этой связи «Таймс»:

«Во время рождественской службы весь Гринвич был повержен в оцепенение. И сильнее всего замешательство овладело теми, кто находился в самом храме. Когда священник читал литанию, пробил тревогу барабан. Прихожане застыли от удивления и ужаса – каждый испугался за друзей и домашних, решив, что где-то поблизости убийцы. Едва прошел первый момент недоумения и испуга, когда все задавали друг другу вопросы, появился ризничий и, торжественно призвав к тишине возгласом: “Слушайте!”, объявил, что командир Речного заслона хочет, чтобы каждый мужчина отправился на свой пост, как повелевает ему долг. В этот момент страх достиг высшей точки. Оставалось единственное сомнение: то ли на побережье высадились французы, то ли преступники убивают всех подряд и грабят город. Люди выбежали из церкви, при этом в давке пострадали, правда, несерьезно, несколько человек. Оказалось, что дралась большая компания пьяных ирландцев, но никто толком не разобрал: между собой или с горожанами. Судя по всему, им было все равно, с кем драться, и если представлялась возможность, они оскорбляли и задирали каждого встречного. Собрался Речной заслон, схватили десятка полтора зачинщиков и препроводили на борт посыльного судна, а остальные почли за лучшее разбежаться».

Это заурядное событие не тронуло Уайтхолл. Министерство внутренних дел посчитало ниже своего достоинства обращать внимание на случившуюся в Гринвиче панику. Пара-тройка убийств в буйном Ист-Энде никого не удивляла. Что же до историй в газетах, живописующих чудовищную резню, они получались такими кровавыми, что наверняка являлись преувеличением, если не целиком выдумкой. До министерства дошел слух, что сюжет – искусная мистификация журналистов, у которых не набирается материала на репортажи. Преступления такого размаха, по сути, невозможны, и министерство не собиралось верить всему подряд. Так, по крайней мере, объясняли инертное поведение ведомства Райдера. На второй день Рождества «Таймс» жаловалась, что в министерстве внутренних дел преобладает настроение не верить всему, что печатают газеты, и считать газетные репортажи попыткой поразить и напугать публику.

Но как бы то ни было, на Рождество министерство открылось как обычно, и Райдер нашел работу для всех восемнадцати чиновников. Что бы ни говорили его сотрудники, сам он начал серьезнее относиться к ситуации. Две недели его бомбардировали письмами со всей страны, требуя эффективных действий в отношении реформы полиции. В Лондоне нарастало волнение. В этой обстановке честолюбивый политик должен был что-то срочно предпринять. Райдер переговорил с помощником министра Беккеттом, и его убедили, как и многих министров до него и после него, что любая поспешность была бы ошибкой. Сначала разумнее выяснить фактическое положение: сколько сторожей реально наняты в приходах столицы, сколько дополнительно задействовано приходских патрулей и сколько денег они получают за свой труд. Был издан приказ: министр внутренних дел пожелал, чтобы в семь муниципальных органов был разослан опросный циркуляр.

Однако где-то в вертикали власти смысл распоряжения был утерян. Возможно, приказ был доставлен во время дружеской рождественской вечеринки. Так что никто не понял и не потрудился выяснить, в чем цель опроса. Но один из давно работающих чиновников вспомнил, что такая информация уже поступала – не в тысяча ли восемьсот четвертом году? Стали проверять регистрационные книги, дата подтвердилась. Ответы должны были находиться в министерстве. Но Рождество – не тот день, чтобы копаться в реестрах документов семилетней давности. Гораздо разумнее взвалить работу на других и обязать клерков магистратов выслать копии. Следуя этой мысли, в семь муниципальных органов был разослан циркуляр, помеченный 25 декабря 1811 года со ссылкой на письмо от 19 ноября 1804 года. В циркуляре содержалось требование незамедлительно направить господину Райдеру для информации копию ответа на вышеупомянутое письмо. Получив это малопонятное и неизвестно для чего нужное распоряжение правительственного органа, магистраты разумно посчитали, что менее хлопотно подчиниться, чем спорить, и, порывшись у себя в бумагах, переписали каллиграфическим почерком адреса давно забытых сторожей, некоторые из которых наверняка уже умерли. И только когда на второй день Рождества стали приходить ответы, был спешно разослан второй циркуляр, в котором содержалось требование предоставить информацию на сегодняшний день. Оба письма подписал Беккетт, но второй циркуляр не отменял первый, и магистраты послушно отправляли два вида ответов – со свежими сведениями и семилетней давности. Хотя с точки зрения расследования убийств и то и другое было одинаково бессмысленно.

Чувствительная к настроению общественности «Лондон кроникл» посвятила в рождественский праздник наболевшему вопросу всю передовицу. Ее темой стала лондонская полиция. «Обстоятельства недавних убийств настоятельно требуют серьезного пересмотра системы, – писала газета. – Сторожей и констеблей нельзя винить как таковых. Они – жертвы системы, абсурдно несоответствующей требованиям большого города, где существуют все виды и типы человеческого порока и где зло предстает в самых разных формах и обличиях… Где даже преимущества развитого, цивилизованного общества способствуют разжиганию страстей. Где обитают существа, кому неизвестна мораль и кто никогда не знал Бога, кто не боится предстать перед вечностью, кто был воспитан по законам Каина, совершившего первое в мире убийство, и кто готов поднять на любого руку». Автор вспоминает: в 1792 году, когда были организованы полицейские суды с их мизерным штатом полицейских, «уже высказывались опасения, что полиция является вполне инквизиторским и вмешивающимся в личные дела органом, и расширение ее полномочий невозможно без ущемления свободы индивидуума». Теперь следовало идти на риск, и неотложно. «Дано ли человеку спокойно отходить по вечерам ко сну или в постели его будут мучить видения ночных убийц и кровавые образы?»

Многие лондонцы задавали подобные вопросы и давали на них вполне практичные ответы. Если их не способны защитить ни правительство, ни полицейские суды, придется защищаться самим. Общество успело проникнуться страхом, вызванным убийством Уильямсонов, и мужчины принялись вооружаться: шпагами, пистолетами, абордажными саблями, всем, что попадало под руку. Это была спонтанная реакция в традиции не знавшей полиции Англии, где в трудные времена рассчитывали только на себя и не ждали ниоткуда помощи. Уже существовало около пятисот добровольных союзов для совместной защиты, моделью которым послужил тот, что был образован в Барнете в 1784 году. Нанималось несколько полицейских, которые патрулировали район, чтобы прогнать грабителей в другие места. Вот характерное объявление на дверях лондонских храмов и трактиров:

«ЖИТЕЛЯМ ЛОНГ-ЭЛЛИ И ПРИЛЕГАЮЩИХ УЛИЦ

Во времена, такие тревожные для всех мирных горожан,

когда убийца подкрадывается с яростью разбойников из тевтонских лесов,

когда недавняя свирепая, леденящая кровь резня свидетельствует о том, что среди нас скрываются монстры, невиданные даже у самых диких народов,

когда список краж, ежедневно объявляемый нашими полицейскими, становится таким бесконечным, что это бросает вызов закону,

Страницы: «« « 1234 » »»