Употреблено Кроненберг Дэвид

4

В Форест-Хилл-Виллидж, в центре Торонто, у входа в ресторан “Дилижанс”, захудалую кафешку с вывеской в форме запряженной четверкой кареты, Натан вылез из такси мятно-тыквенного цвета. Мимо прошаркали старики с ходунками, девчонки в серо-бордовой форме из соседней школы, носившей имя епископа Корнуоллского, зашли в кафе, потом вышли. Убрав подальше фотоаппарат и прочие устройства, способные снимать и записывать, Натан прошел в двойные двери и остановился перед антикварным кассовым аппаратом – медь с чеканным узором, маркированные цветом клавиши со стеклянным верхом, основание из дерева и мрамора.

По лестнице в глубине помещения медленно поднялся мужчина – такой же ветхий, как старички-покупатели, и подошел к Натану.

– Что вам угодно? – Он шлепнул книжечку с бланками заказа на стол рядом с роскошной кассой, ударил по оранжевой клавише “Нулевой чек”. Кассовый ящик открылся, мелодично звякнул колокольчик.

– Могу я видеть доктора Ройфе?

Мужчина – не то хозяин, не то управляющий, – скривив губы, презрительно усмехнулся, не глядя на Натана, откинул зажим для купюр, утяжеленный металлическим грузом, и принялся перебирать банкноты в одном из отделений ящика.

– А по-вашему, тут медицинский кабинет?

– Мы должны были встретиться здесь c доктором Барри Ройфе, – простодушно признался Натан, – но я его что-то не вижу.

– Ну значит, вы слепой, – мужчина по-прежнему не поднимал глаз, зато уставил вверх указательный палец.

– Палец я вижу, – возразил Натан.

Старик опустил палец и указал на незаметный столик в глубине кафе, за которым сидел длинный худощавый мужчина с седой головой, на носу – большие старомодные очки в пластмассовой оправе. На нем была шерстяная кофта, светлые брюки и соломенная шляпа.

– Стало быть, я ошибся. Кое-что вы таки видите.

– Благодарю вас.

Натан подошел к столику, постоял, наблюдая, как Ройфе, уставившись в тарелку и не замечая его, с трудом разжевывает свиную отбивную – всего их было три. Слегка покачиваясь из стороны в сторону, Натан разглядывал доктора. Он, само собой, уже успел просмотреть записи лекций, интервью, новостные сюжеты о Ройфе, даже почитал, его весьма серьезные, без тени юмора научные публикации, которые обычно сопровождались фотографиями Ройфе-выпускника. Он окончил медфак Торонтского университета в 1957-м. Однако Натан не узнал его: поникшие плечи, огромные бифокальные очки, искажавшие его лицо, и эта несусветная шляпа… Наконец доктор поднял голову, глаза его за стеклами очков казались размытыми, сами очки на рябом багровом носу съехали набок. Ройфе выглядел озадаченным. Чего этот юноша все стоит тут? Официант, что ли?

– Доктор Ройфе? Я Натан Мэт. Спасибо, что согласились со мной встретиться.

Короткая заминка, ожидание ответа – как раньше, бывало, когда звонишь за океан, а затем тонкие губы доктора тронула улыбка.

– Ах да. Присаживайтесь, присаживайтесь. Решил съесть парочку отбивных. Жестковаты, но мне как раз нужно упражняться.

Ройфе подвигал челюстью туда-сюда, но получилось не смешно, скорее нелепо. Натан протиснулся за столик, сел и даже через джинсы почувствовал, какая жесткая, изрубцованная под ним скамья.

– Хотите чего-нибудь?

– Нет, благодарю, – сказал Натан. – Надеюсь, я не отвлекаю вас от пациентов.

– Да нет. Надо же человеку и поесть когда-нибудь, верно? К тому же я почти отошел от дел. Так, практикую иногда. Чтобы не терять форму. Я, знаете ли, стал в некотором роде исследователем. Экспериментатором. Объясните-ка мне еще раз, зачем я вам понадобился.

Уже составив о Ройфе определенное представление, Натан решил, что в меру мелодраматичный пролог на тему жизни и работы доктора вызовет нужную реакцию; Ройфе показался ему честолюбцем, хоть и потерпевшим неудачу, но не отчаявшимся.

– В вашей жизни был звездный час, когда вы всех держали в страхе, – начал Натан.

У доктора даже взгляд прояснился – от удивления.

– О чем это вы?

– Болезнь Ройфе. Ваше фото на обложке “Тайм”.

Раздосадованный, Ройфе вновь принялся за отбивные. Похоже, у него была вставная челюсть, впрочем, Натан мог ошибаться. Доктор как-то криво прикусывал, но, может, он и всю жизнь так делал. Ройфе еще помолчал, дожевывая, моргнул и сказал:

– Бога ради, не я, а болезнь. Это ведь не одно и то же, как по-вашему? В Америке вечно поднимают шум вокруг всяких болезней. А тут тебе и секс, и истерия – американцы это любят.

Ройфе вытер губы тоненькой бумажной салфеткой. Она зацепилась за клочок щетины на плохо выбритом подбородке доктора, разорвалась, так что весь жир остался у него на пальцах. Пальцы Ройфе облизывал, подозрительно щурясь, будто силился разглядеть какое-то особенно гадкое насекомое.

– О чем конкретно вы хотите со мной поговорить?

С драматизмом пора завязывать, понял Натан.

– Я готовлю материал о прославленных врачах. Я имею в виду страшную славу. Альцгеймер, Паркинсон… Эти имена приводят людей в ужас. Люди боятся однажды услышать их от своего врача.

Доктор расхохотался коротко, звучно, отрывисто и даже выплюнул ненароком ошметки отбивной.

– От болезни Ройфе только хрен гноится да одно место чешется. Не тот размах.

– Но мог ведь быть и летальный исход, если не лечить. Уэйн Пардо умер от Ройфе.

– Кто?

– Уэйн Пардо. Популярный кантри-музыкант.

– Никогда не слышал. Да он, наверное, от наркотиков умер. Как все они.

– Не страдаете ли вы комплексом неполноценности по поводу болезни Ройфе, доктор? Вам бы хотелось, чтобы ваше имя носила более серьезная болезнь?

– Чуднй вы, однако, молодой человек. Будто выдаете готовые заголовки для викторианской желтой прессы. Полагаю, вы слыхали о желтой прессе. Вы, похоже, и сами этим занимаетесь.

– А вы спокойно относились к тому, что однажды эту болезнь вылечат совсем? Уничтожат, сотрут с лица земли? Ведь после этого вас как врача, как ученого предали забвению? Теперь вы представляете лишь исторический интерес.

Ройфе тщательно соскреб ножом яблочный соус с оставшейся отбивной, завернул ее в салфетку, сунул в карман. И на кофте наверняка будет жирное пятно, подумал Натан.

– Вам бы с доктором Альцгеймером поговорить, пока еще говорить можете, – сказал Ройфе, поднимаясь с некоторым трудом. – Полагаю, счет вы оплатите.

Натан выскользнул из-за стола и словно ненароком загородил узкий проход. Он достал аккуратно сложенный розовый бланк с результатами анализов и протянул Ройфе.

– Прошу вас, доктор, взгляните на это.

По старинной привычке, превратившейся в рефлекс, Ройфе схватил бумажку, развернул, поднес к самому лицу и принялся читать, поводя головой из стороны в сторону, будто не читал, а обнюхивал. Перед тем как наведаться к доктору, Натан провел в Торонто целую неделю – готовился, заглянул, например, в венерологическую клинику на Квин-стрит, и теперь находился в предвкушении: целый месяц ему предстояло принимать ципрофлоксацин, испытывать легкую диарею, раздражение наружных половых органов, а также – с меньшей вероятностью – страдать от разрывов сухожилий, спутанности сознания и прочих психотических реакций.

– Однако, у вас изрядная Ройфе. Рецидив, я полагаю. И триглицериды понижены.

Доктор взглянул на Натана и прежде, чем отдать бумажку, встряхнул ее, словно хотел избавиться от пыли или блох.

– Так я теперь перед вами в долгу? Или вы передо мной?

Натан попытался заглянуть поверх нижнего каплевидного сегмента линзы, предназначенного для чтения, и увидеть настоящие глаза доктора. Потом ему пришло в голову, что на таком интимном расстоянии, которое Ройфе, казалось, вовсе не смущало, для зрительного контакта нужно смотреть как раз через этот сегмент. Натан дергал головой, как паралитик, демонстрируя чрезвычайную ловкость.

– Я хотел бы обсудить с вами историю моей болезни, – наконец проговорил он, затаив дыхание. В груди у него все сжалось.

Ройфе снова разразился отрывистым смехом, очень похожим на лай терьера.

– Историю болезни… – он покачал головой. – Послушай, сынок. Я давно не занимаюсь венерологией, если ты об этом вздумал писать. Я неинтересен. Вот какая штука. То ли дело был Паркинсон…

– Уж позвольте мне решать. А каких пациентов вы сейчас лечите? С чем экспериментируете?

Некоторое время Ройфе молча глядел на Натана, выпятив подбородок, поджав губы, затем снял очки. Глаза у доктора и без всяких линз ыли огромные, мутные, но больше всего поразила Натана их изумительная, неестественная голубизна. Эти глаза могут видеть то, чего не видят другие, подумал Натан.

– Если хотите, приходите ко мне завтра. Я живу неподалеку. И пациентов принимаю у себя дома. Завтра. Но не слишком рано. Я, знаете ли, совсем не жаворонок. Просто заходите.

В туалете номера отеля “Крийон”, среди мрамора, Наоми присела на унитаз. Писать было больно. Она посмотрела на себя в висевшее на двери зеркало и вскрикнула громко, как ребенок.

– Ой-ой-ой! Как больно!

Затем глянула на свои белые хлопковые трусики – заметила попутно, что они слегка протерлись на резинке, – и увидела сгусток вязкой жидкости, похожей на майонез.

– Вот зараза!

Теперь Наоми сидела на кровати с “Эйром” на коленях, в чистых трусиках и спортивном трико, в трусики она положила прокладку из салфеток – посмотреть, что будет, – и, чувствуя мягкое между ног, немного успокоилась. Она загрузила очередной ролик с лекциями Аростеги, отключила дребезжащий звук ноутбука и пристально рассматривала Селестину и Аристида, изучала их облик, а затем, вдохновленная увиденным, вскочила с кровати, чтобы устроить свою фотосессию.

Наоми, конечно, и не собиралась всерьез отдать Натану “Никон” и умчаться на закате, оставив себе для съемки только коммуникатор, айфон, айпад и ноутбук – снимать-то в наше время чем угодно можно, – поэтому, покидая номер в Схипхоле, она, ни минуты не сомневаясь, взяла фотоаппарат с собой. Только с “Никоном” Наоми чувствовала себя профи. К тому же без него не удалось бы сделать то, что она делала сейчас. А она установила две беспроводные вспышки Speedlight — с рассеивателями, чтобы приглушить свет, – на стуле и комоде, “Никон” на штативе поставила рядом с ноутбуком, включила таймер и начала фотографировать сама себя, умело используя вспышки и мягкий дневной свет, лившийся из окна.

Позже, снова усевшись на кровать, Наоми просматривала снимки в Photo Mechanic – ее любимой, очень шустрой программке для работы с фотографиями; отобрала те, на которых вышла красивой, но вместе с тем задумчивой и сосредоточенной. Посмеялась над фотографиями топлес, однако рука не поднялась их удалить – так нежно, соблазнительно падал свет на ее груди, а вдруг ей больше не удастся это повторить? Но что такое с родинкой на левой груди внизу? Она, кажется, увеличилась с тех пор, как Наоми в последний раз ее рассматривала. Побагровела? Или, наоборот, порозовела? Стала асимметричной? Наоми увеличила изображение, заключила родинку и окружавший ее чуть заметный ореол в окошко, выставила дату и отправила файл в формате TIFF в папку “Страшное тело”, где хранила снимки самых разнообразных частей своего тела – все, что казалось ей подозрительным, видоизменялось и вообще ее беспокоило. А теперь отставить СДВГ[11]. Сосредоточиться и заняться письмом.

“Глубокоуважаемый господин Аростеги! Пишу вам и прилагаю к письму несколько своих портретов, сделанных только что с помощью того самого объекта, который вы рассматривали в своем впечатляющем, неподражаемом онлайн-эссе «Анатомия совершенного объекта». Цель моя проста, чего нельзя сказать о ее возможных последствиях: я хочу сесть в самолет и вылететь к вам, где бы вы ни находились, чтобы взять интервью и сделать несколько снимков”.

Подавшись вперед, будто и себя желая присовокупить к этому тонкому, изощренному, построенному на инверсии письму, Наоми перечитала текст несколько раз. В упомянутом эссе Аростеги писал об объектах потребления и высказывал предположение о возникновении новой формы красоты, сравнимой с природной красотой или даже превосходящей ее, красоты, актуальной для человека индустриальной эпохи и эпохи высоких технологий. Природная красота превратилась в атавизм, воспоминание. Теперь объектом внутреннего стремления к красоте стали товары, промышленные изделия. Наоми не была уверена, что фотографии, где она запечатлела себя с различными устройствами, составлявшими ее обширное гнездо, имеют отношение к анатомии совершенных объектов, зато была уверена в собственном очаровании и не сомневалась: Аростеги – как-никак француз с греческими корнями – захочет встретиться с ней в Токио. Наоми добавила к прикрепленным снимкам две самые удачные фотографии топлес и нажала “отправить”.

Натан стоял перед домом, который Наоми обозвала фальшивым шато, в центре торонтского Форест-Хилла. Быстро оглядевшись по сторонам, он увидел то же, что и вчера из окна такси. Замок Ройфе оказался не одиноким: в глазах у Натана рябило от облицованных искусственным камнем фасадов, усеченных башенок, крытых медным листом, сланцевых крыш. Похожие на мавзолеи неовикторианские дома также были широко представлены. Натан закинул на плечо сумку со штативом и покатил упиравшийся чемодан по вымощенной булыжником дорожке к парадному входу. Веерообразный, в стиле модерн козырек из цветного стекла затенял каменное крыльцо. У огромной двери из какой-то редкой древесины и рифленого стекла Натан поискал кнопку звонка, но дверь открылась сама, тихо свистнул вакуумный доводчик. На пороге стояла красивая стройная женщина лет тридцати в подозрительно похожем на медицинский халат белом хлопчатобумажном платье с длинными рукавами и высоким воротником.

– Здравствуйте, я Натан Мэт.

Женщина смотрела на него по-прежнему безучастно.

– У меня встреча с доктором Ройфе. – Никакой реакции. – Он мне назначил.

Женщина недоверчиво прищурилась, но ее огромные глаза от этого не стали меньше.

– Доктор вам не назначал.

– Это почему?

– Доктор не берет новых пациентов. А вы новый. Да, пожалуй, новый.

Натан выдохнул.

– А! Нет-нет, – сказал он даже чересчур весело, чтобы приободриться. Вроде бы не делая ничего особенного, эта женщина смущала его. – Я не пациент, я журналист. Пишу на медицинские и социальные темы. Хочу взять у доктора Ройфе интервью. Расспросить о его работе.

– Скажите, что со мной? – почему-то сурово спросила она, убирая назад светлые волосы.

– В смысле?

– Поставьте мне диагноз. У вас ведь есть медицинское образование? Нельзя же написать серьезный материал о докторе, не имея медицинского образования.

– Кой-какое есть. А с вами что-то не так?

– Ну конечно. Иначе я не была бы пациенткой.

– А вы пациентка? Пациентка Ройфе?

Натану показалось, женщина сейчас захлопнет дверь у него перед носом, и он уже прикидывал, что же тогда делать, но тут из глубины комнат раздался резкий голос. Натан буквально услышал, как его рокочущий звук отразился от каждой мраморной плитки в доме.

– Чейз! – кричал Ройфе. – Это кто, наш личный папарацци? Веди его сюда!

– Добро пожаловать, мистер Мэт. Пожалуйста, входите.

Женщина вдруг сделалась радушной. Она распахнула дверь и даже сделала шутливый реверанс, когда Натан боком проходил мимо нее в дом. Сумка со штативом глухо стукнулась о дверной косяк, чемодан запнулся о высокий каменный порог и накренился. Чейз наклонилась к Натану и шепнула:

– Я употребляю.

Ее лицо было так близко, что Натану стало неуютно.

– Употребляете? Пьете, хотите сказать?

Опять шепотом, совсем близко:

– Нет. Я хочу сказать – употребляю.

Она выпрямилась, улыбнулась, уже совсем другим голосом – даже слишком громко и торжественно – сказала: “Прошу за мной”, затем развернулась и прошествовала в дом. Натан едва за ней поспевал. Лестница из полированного дерева, вид сверху на центральный холл, полы из черного мрамора с белыми прожилками. Чейз взяла правее, вошла в гостиную, встала и, демонстрируя крайнюю терпеливость, ждала, пока Натан с чемоданом догонит ее. Комната была обставлена в классическом стиле, опять же в духе викторианской фантазии на тему французского шато, и это усиливало общее впечатление бутафории – словно дом купили вместе с мебелью, которую риелторы расставили в нем для декорации, и больше здесь ничего не трогали. Женщина указала на пухлое кресло с подлокотниками, обитое парчой.

– Вы будете сидеть здесь.

– А вы где будете? – Натан снял сумку с плеча очень осторожно, чтобы не смахнуть керамических зверьков, расставленных на столике рядом с диваном из того же комплекта, что и назначенное Натану кресло.

– В заключении, Натан. Приходите, когда будет на то воля.

Наконец Натан разместил на полу свой арсенал и поднял голову, но женщина уже исчезла, ему оставалось только вспоминать очертания ее лица и гадать, мог ли он ей понравиться. Натан сел в указанное кресло. Странное поведение Чейз воодушевило его, кажется, он все-таки напал на что-то с этим Ройфе, совсем не таким интересным, как Паркинсон.

Доктор появился из застекленных дверей, выходивших в мощенное плиткой патио. Ройфе повернулся, закрыл слегка дребезжащие створки на щеколду и протянул руку Натану, поднявшемуся ему навстречу. После рукопожатия они сели, Ройфе – на диванчик.

– Натан.

– Доктор Ройфе.

– Пожалуйста, зови меня Барри. Мне всегда казалось диким, что американцы до самой смерти именуют экс-президентов “мистер президент”. Я отошел от дел.

– Если не считать… Чейз?

Ройфе был озадачен.

– Чейз?

– Девушка, которая усадила меня в это кресло. Сказала, что она ваша пациентка.

Ройфе согнулся пополам, лег грудью на колени. Натан даже перепугался – уж не сердечный ли приступ? – но доктор выпрямился, сморщившись от беззвучного смеха. И только через пару секунд раздался хохот – звучный, заливистый, искренний, изрытый влажными хрипами.

– Что ж, – Ройфе все еще трясся от смеха, – можно и так сказать.

– То есть она не пациентка?

– От этой девушки, кто бы она ни была, никогда не знаешь чего ожидать. Но такого я еще не слышал. Нет, не пациентка. – Ухватившись за колени, Ройфе подался вперед, ближе к Натану. – Она моя дочь, Натан. Конечно, в каком-то смысле родители всю жизнь ставят детям диагнозы, тебе не кажется? И метафорически она, пожалуй, имела право это сказать. Но такое все-таки впервые слышу.

– Она живет с вами? – Натан посчитал, что, учитывая экстравагантность ситуации, можно и об этом спросить.

Ройфе разжал руки и откинулся на диванные подушки.

– Это и есть начало интервью, я полагаю? И весьма искусное начало. Новый вид искусства – брать интервью. – Доктор махнул рукой в сторону чемодана. – Там твой фотоаппарат? Ты сказал, ты фотожурналист. Хорошее слово. Фотожурналист.

Натан опрокинул и расстегнул чемодан, набитый объективами, вспышками, скрученными кабелями, чистящими салфетками. Вытащил “Никон” с объективом 24–70 миллиметров, похожий на голову носорога, из специальной ячейки с мягкой подкладкой и покачал в руке.