Употреблено Кроненберг Дэвид

8

Наоми сидела на диване, открытый “Эйр” стоял у нее на коленях, мерцающий диктофон и импозантный фотоаппарат с запачканным соевым соусом жидкокристаллическим экранчиком были водружены обратно на стол, а профессиональный имидж восстановлен. Аростеги сидел на корточках по другую сторону стола и промокал пролитую саке кухонным полотенцем с узором из пряных трав.

– Я должен рассказать, что было после того, как Селестине поставили диагноз. Он уничтожил наше настоящее время, потому что уничтожил будущее. Нам будто дали яду. И незаметно он уничтожил наши отношения со всеми знакомыми. Каждая шутка стала лживой, каждая улыбка – предательской. Ведь мы решили никому не говорить. Мы понимали, что, если наши друзья обо всем узнают, для них, как и для нас, настоящее время будет уничтожено, и не могли этого допустить. Болезнь Селестины сблизила нас еще больше, но близость наша стала печальной, болезненной, обычное одиночество вдвоем превратилось в совместное безумие.

Он скомкал мокрое полотенце, бросил его куда-то в сторону кухни и совком с бамбуковой ручкой принялся собирать объедки, которые рассыпались по полу, аккуратно укладывая лапшу, креветки, водоросли и тофу в ажурную красную пластиковую корзину для покупок, выстеленную газетой.

– После этого диагноза мы перестали фотографироваться. Каждый кадр был лживым. Каждый был напоминанием о жизни уже закончившейся, фотографией смерти. По сравнению с невинными снимками первых лет совместной жизни фотографии Селестины, которые я сделал… после всего… они честные, в них нет предательства, лжи, лукавства. Они жуткие, но правдивые.

– Ари, а что за доктор поставил диагноз? Знаете, некоторые считают, никакого диагноза и не было. Вы якобы выдумали его, чтобы оправдать убийство жены…

Профессор внимательно осмотрел лежавшую на совке креветку, затем взял ее в руку и отправил себе в рот.

– Кто именно говорит? Доктор Чинь?

– Доктор Чинь в числе прочих.

– А прочие – в интернете? В “Твиттере”? Некоторые даже специально блоги создавали, чтобы отстаивать эту точку зрения.

– Да.

– Интернет превратился в площадку для публичного осуждения… Но вы спросили, кто поставил диагноз Селестине, – продолжил Аростеги. – Доктора, который сказал, что у нее лимфолейкоз в поздней стадии, звали Анатоль Грюнберг, он получил Нобелевскую премию за работы в области онкологических заболеваний крови. Кто станет с ним спорить? – Профессор помолчал в задумчивости. – Они были любовниками, еще когда Грюнберг учился на медицинском факультете – Университета имени Рене Декарта, конечно. Они встречались иногда. Селестине нравилось связывать предмет нашего исследования, столь абстрактный, глубинный, с работой человеческого тела. Так она “заземляла” нашу работу. Политика, которую французы обычно используют для “заземления”, казалась ей даже более абстрактной и изолированной сферой, чем философия. Селестина никогда не интересовалась политикой.

Пальцы Наоми мелькали – она уже искала Грюнберга в “Википедии”. С размещенной в статье фотографии на нее смотрел человек с дикими глазами навыкате, толстыми губами и редеющими спутанными волосами.

– Конечно, я слышала о Грюнберге в связи с тем нашумевшим делом о крушении лодки. Он до сих пор практикует? Как лечащий врач?

Грюнберг едва избежал обвинения в homicide involontaire – непредумышленном убийстве – и приговора после трагикомического крушения лодки на реке Марне, в результате которого двое из трех его незаконнорожденных детей лишились голов, а пьяный доктор не пострадал; за упомянутым инцидентом последовала еще более неприятная публичная дискуссия о том, много ли пользы от гения в реальной жизни.

– На этом и строились его революционные исследования. На пациентах вроде Селестины.

– Вы сами говорили с Грюнбергом об этом диагнозе? – спросила Наоми.

– Нет. Мы, конечно, были знакомы, общались в компании, но относились друг к другу прохладно. Возможно, из-за самой обыкновенной ревности. Мы ведь тоже ей подвержены. Но Селестина все мне передавала. Диагнозы, невразумительные статьи на медицинских сайтах стали нашим хлебом насущным.

– То есть вам лично Грюнберг ничего не говорил? – спросила Наоми недоверчиво.

– Он держался как врач, как специалист. Как суровый профессионал. Он не стал бы обсуждать такое за чашечкой кофе.

– А результаты анализов вы видели? Анализ крови? Результаты сцинтиграфии? Компьютерной томографии? Магнитно-резонансной томографии? Рентгеновские снимки? Хоть что-нибудь?

В ответ на все это Аростеги лишь качал головой – коротко, яростно, надменно.

– Мог доктор Грюнберг солгать? – продолжила Наоми. – Могла Селестина солгать вам? Возможно ли, что на самом деле она была здорова?

– Я рассказал вам, как изменилось ее тело. Это я видел своими глазами.

– А что, если менялось оно по другой причине?

Профессор презрительно фыркнул.

– По какой же? Естественное старение женского организма? Удивительно, сколько всего люди объясняют этим. Они просто отказываются увидеть самое страшное.

– Доктор Чинь сказала, что со здоровьем у Селестины было все в порядке.

– Доктор Чинь влюбилась в Селестину без памяти. Преклонялась перед ней, благоговела, готова была на коленях стоять в ее присутствии. Доходило до неприличного. Словом, доктор Чинь вызывала жалость. После диагноза Анатоля Селестина перестала к ней ходить. И зачем бы Селестина стала лгать мне, говорить, что умирает, если на самом деле это было не так?

– Чтобы заставить вас ее убить, – заявила Наоми с торжествующим видом. – И вы совершили убийство из милосердия, не зная, однако, о настоящих мотивах вашей жены.

– Ну, это уж просто всем извращениям извращение! Блестящий сюжет, Наоми. Я начинаю опасаться вашей писательской фантазии.

Вскоре Наоми свернулась калачиком на диване рядом с Аростеги, он обнимал ее и ласкал ее шею. Тема женоубийства посредством удушения из философских соображений, без сомнения, витавшая в воздухе, им обоим была приятна и вовсе не тревожила, потому что связывалась с драматическими событиями прошлого, весьма фактурными и полными смысла. Наоми прикрыла глаза и говорила сонным голосом.

– Но ведь это наверняка было отвратительно? Когда вы ели? Сам процесс, я имею в виду? Как в фильме ужасов. Разделывать тело… Потом эти фотографии… Ничего не видела кошмарнее. И Сагава, он ведь ел молодую здоровую плоть. Я, конечно, говорю страшные вещи. Потрясена, что мне такое в голову приходит. Но почему-то тот факт, что тело Селестины было испорчено болезнью, делает всю эту историю еще более жуткой. Господи, неужели я правда это говорю?

Короткий смех Аростеги быстро перешел в хриплый шепот – весьма эффектный сценический прием, подумала Наоми, который профессор, вероятно, использовал во время лекций; Наоми и самой понравилось, на мгновение она почувствовала себя студенткой, ни за что особенно не отвечавшей, а это ведь так удобно.

– Здоровые нездоровые мысли, – прокомментировал он. – Непритворные. Но вы говорите так, потому что не знали Селестину. Ее тело не было для вас родным, как для меня. Вы видите труп – нечто мертвое, изуродованное, безымянное и, да, больное – просто тело. А я – нет. Ее тело – как хорошо знакомая местность, в которой я прожил много лет. А когда эта местность изменилась, изменилась и моя жизнь. Но Селестина всегда оставалась моей Селестиной. Всегда.

Аростеги поцеловал Наоми страстно, жадно. Так и она поцеловала его в ответ. И скоро уже они лежали обнаженные – головой на диване, ногами на полу.

– Ты будешь меня кусать? – спросила Наоми.

Он укусил. И она укусила его в ответ – в плечо, в бицепс, в шею.

– А потом съешь?

И он впился ртом в ее грудь, бедра, а потом опустился вниз к ее киске. Наоми остановила его – протянула руку и взяла за волосы.

– Не надо, Ари. Я совсем забыла. Мой парень…

– Твой парень, ну?

– Просто… он сказал мне, что у него болезнь Ройфе. Венерическое заболевание, ты знаешь. У меня, конечно, может, ее и нет, но что-то у меня есть…

Аростеги фыркнул.

– Ты знаешь, сколько мне лет?

– “Википедия” пишет, шестьдесят семь.

– “Википедия” права. Какой, однако, вклад вносит это изобретение в мировую гармонию!

На насмешку Наоми не обратила внимания.

– А как твой возраст связан с моей болезнью?

– Ну я-то тоже нездоров. У меня, скажем, уже не бьет струей. Так, сочится угрюмо, как из лопнувшего прыщика. По-моему, все эти сцены в порнофильмах, когда сперма выстреливает, как из кондитерского шприца, – фантастика, ничего больше, спецэффекты и компьютерная графика.

Теперь, передразнивая Аростеги, фыркнула Наоми.

– Что еще? Ты выдашь мне весь перечень или предоставишь самой сделать волнующие и страшные открытия?

– Со временем половые функции нарушаются – постепенно, и так же постепенно пожилые пары приспосабливаются к этим нарушениям, они не смущают друг друга и даже шутят, что когда-нибудь напишут маленькую семейную комедию на заданную тему, но память, слава богу, уже не та, и они забывают об этом. Однако если молодого бросить в логово старых львов… Порой приходилось нелегко.

– Со студентами.

– На первых порах страстность и дерзость не дают молодым испытать отвращение, но потом…

– Повезло еще, что вас не обвинили публично в неполиткорректности. Теперь от этого никто не застрахован, даже во Франции, и, думаю, так будет долго.

– Драмы разворачивались за сценой. Французские журналисты, пожалуй, несколько сдержаннее своих зарубежных коллег, однако конкурируют с “Фейсбуком” и “Твиттером”… И, конечно, демонстрировать свои необычные сексуальные пристрастия в наши дни смерти подобно.

– А разве у ваших молодых любовников не было сексуальных комплексов?

– Конечно, были, у всех до единого. И мы с Селестиной – во имя терапии и философии – пользовались этим на всю катушку.

– У меня они тоже есть. Что скажешь? Представить тебе мой перечень или предпочитаешь обнаружить их сам?

– Честно говоря, я бы предпочел перечень, по-моему, прекрасная мысль. Мы могли бы обменяться ими, а потом посмотреть, что соответствует действительности.

– Сейчас же примусь за свой. Но вообще-то я не шучу, у меня там тоже сочится что-то. Можно подхватить какую-нибудь гадость. Ты случайно не держишь поблизости упаковку симпатичных японских презервативов? Марки “Хэлло Китти”, например. Что в переводе означает “Хэлло, киска”.

– Так и хочется изречь какую-нибудь фразу, достойную пенджабской эротической сказки в плохом переводе, вроде: “Разве не должен повар любить соус?” А потом попробовать тебя.

– Пожалуйста, не говори ничего такого.

– И, пожалуйста, не делай?

– Этого я не говорила.

– Куда ты собралась? Забронировала номер в отеле? Откуда у тебя деньги? Ты же говорила, что хочешь спрятаться в Токио.

– Я спрячусь еще надежнее. – Наоми распихивала оставшиеся вещи по сумкам.

Юки смотрела на нее, качая головой.

– От меня? Ты мне не доверяешь?

Наоми отвернулась от кровати, которую вместе со столом и кой-какими другими площадями оккупировала, чтобы укладывать вещи, и положила руки подруге на плечи. Юки подняла на нее взгляд, и Наоми удивило читавшееся в нем чувство.

– Нет-нет, Юки. Дело совсем не в этом. Совсем.

Наоми обняла Юки, обмякшую, безучастную, будто всем телом надувшуюся от обиды.

– А что тогда? Не нравятся мне твои глаза. Я помню, как ты потеряла голову тогда, в Санта-Монике…

Юки вспомнила о случае в Санта-Монике, который был краеугольным камнем их совместной истории и мифологии, и в голове у нее что-то щелкнуло, она поняла; воспоминание словно ударило ее, она вздрогнула в объятиях Наоми, высвободилась и медленно отошла к кухне, чтобы взглянуть на подругу со стороны.

– Дело не только в твоем французе, – сказала Юки, вновь покачав головой. – Не только в этом профессоре, убийце и людоеде.

Юки нервно теребила один из своих ноготков, покрытых белым перламутровым лаком, поверх которого были наклеены аппликации в виде черных розочек. Одна из розочек уже частично отвалилась, и Юки пыталась соскрести остатки. Наоми еще раньше заметила, с какими предосторожностями подруга натягивала так ею любимые узкие перчатки.

– За несколько дней мне не узнать всю его историю, нужно больше времени.

– Всю вашу интимную историю, ты хотела сказать! Этот безумец и тебя свел с ума!

Поначалу Наоми хотела увлечь Юки своей токийской авантюрой и поплатилась, ведь Юки получила право ее критиковать – конечно, из лучших побуждений, искренне опасаясь за судьбу подруги, но было тут и другое – вечное их с Юки соперничество, профессиональная ревность, которая прорывалась наружу и жалила ни с того ни с сего – защититься ты не успевал.

Наоми отвернулась и снова принялась укладывать вещи.

– Он удивительный человек. Очень милый, чуткий.

Юки ходила взад-вперед по кухне.

– Наоми, боже, боже… Я ведь даже не увижу твое тело в мешке. Только десяток пакетов на молнии в морозилке.

– Юки, давай без драм. Он вовсе не исчадье ада. Просто человек, однажды совершивший нечто из ряда вон выходящее, оттого что любил страстно и был одержим.

Юки остановилась. Она, кажется, прекрасно понимала язык телодвижений Наоми и без всяких слов знала, что уже случилось, что произойдет дальше и чем все закончится.

– Ты уже спала с ним, да? Провела в его доме всего одну ночь и уже переспала с ним! Это ж надо!

– Ты не поймешь, – сказала Наоми, не оборачиваясь. – Не сможешь. Не поймешь, пока не прочтешь мою статью. Все, что я делаю, я делаю ради нее, это ты упускаешь из виду. Ради этой статьи. Ради этой истории. Она невероятная, и она только моя.

– Ну надо же. Я поражена. А Натан тоже так работает? Вы обмениваетесь впечатлениями после? Разбираете своих героев по косточкам? Смеетесь над ними?

Наоми и правда рассмеялась, по-прежнему стоя к Юки спиной.

– А знаешь, неплохая идея. Пожалуй, я позвоню ему.

Натан бродил по зеленым, тенистым улочкам Форест-Хилла и – невероятно! – беседовал с Наоми. Стояла жара, асфальт покрылся пятнами солнечного света.

– Гуляю по улице. Просто необходимо было выйти из этого дома.

– Знакомое чувство, – ответила Наоми. – Проблема в том, что, когда я выхожу из дома, я оказываюсь в Токио.

Ее голос звучал безмятежно – слишком безмятежно, и Натана это отнюдь не успокаивало. Так говорят, устав от долгих любовных утех. Мысль плавала у кромки сознания, Натан не собирался ее формулировать, но мысль не уходила, грызла его. Ну и пусть грызет своими острыми желтыми зубками. Все равно Натан не мог ее выразить. Ведь это Наоми нарушила в конце концов тупиковое гробовое молчание, воцарившееся после оглушительной ссоры по спутниковому телефону и долгих часов, которые Натан провел в попытках связаться со своей подругой – писал письма, эсэмэски, звонил и оставлял сообщения в соцсетях.

И вот как она его нарушила. Сообщила Натану, что ненавидит его, малодушного слабака, и никогда не простит. Что он смертельно ее ранил, искалечил, изуродовал ее любовь, а уж про венерические заболевания она вообще молчит. Что его спасло только одно: она намерена извлечь выгоду из всей этой жалкой истории и вообще из их отношений, да-да. А он бы должен страдать, и страдать бесконечно, как велосипедист на адской трассе горного этапа “Тур де Франс” hors catgorie[21]– может, на Мон-Венту или Коль-дю-Турмале, – со всех сторон теснимый страшными фанатами в диких костюмах, свистящими ему вслед. Конечно, говоря это, Наоми думала об Эрве, его карбоновом велосипеде и обтягивающих велосипедных шортах с лямками и накладкой из суперсовременных дышащих материалов в промежности, о его искривленном болезнью Пейрони пенисе – эх, надо было переспать с Блумквистом, какая досада! – ведь все, что она знала о велогонках, она знала от него.

И еще одно, призналась себе Наоми, могло склонить ее к примирению – электронное письмо Натана, где он обещал поведать о таинственной и просто невероятной связи между Ройфе и Аростеги; здесь наверняка крылось нечто аппетитное и питательное, ведь Натан был недостаточно хитер и находчив, чтобы просто-напросто все выдумать. И вот Наоми снова с ним разговаривала.

– Говоришь, что твой убийца-людоед Аростеги оказался куда более здравомыслящим, чем можно было подумать, – говорил Натан, – а вот я должен сказать, что мой респектабельный пожилой доктор – законченный псих. Парадокс!

– Правда, что ли? – Наоми лениво и соблазнительно, по-кошачьи потянулась. Или так представилось Натану. – Класс! А я боялась за тебя.

– Боялась? В самом деле?

– Боялась, из твоей затеи с Ройфе не выйдет ничего интересного. Но нет. Это классно.

– Не уверен. Он, по-моему, помешанный. Неужели когда-то он в самом деле был врачом? Трудно поверить. Может, у него Альцгеймер?

– Что же такого безумного он делает? – спросила Наоми, а потом сказала еще несколько слов, но начались помехи, и Натан услышал только кваканье.

– Ты пропадаешь. Слышишь меня? Пришлю тебе фотографии. Фотографии пришлю.

Но Наоми уже пропала – “Разговор завершен”. Натан подошел к дому Ройфе и нажал кнопку звонка, уж больно скромного для шикарной входной двери – черный пластиковый кубик с белой клавишей, спрятанный за наличником из искусственного камня. Кнопка засветилась, однако из глубины герметичного дома-мавзолея Натан не услышал ни звука. Наконец дверь открыла Чейз.

– Привет, Натан. Забыли ключи?

– Хм, у меня нет ключей.

– Если собираетесь здесь жить, вам нужны ключи.

Тело Чейз, как всегда, почти полностью скрывала одежда – расклешенные шелковые брюки, блуза с длинными рукавами и воротником-стойкой, замшевые ботинки. Интересно, скоро она начнет носить рукавицы?

– Да, это… было бы неплохо…

Повисла неловкая пауза. Чейз улыбалась, но не двигалась с места, умышленно загораживая вход.

– …иметь свои ключи…

Снова пауза.

– …от вашего дома.

Никакой реакции. Может, Чейз всегда так встречает гостей у входной двери? Натан решил радикально сменить тактику.

– Хотите прогуляться со мной?

– Ой, нет, я не могу, – сказала Чейз беззаботно. – Я на карантине.

– Vraiment? Il s’agit d’une maladie srieuse?[22]

Улыбка Чейз исчезла, но больше на ее лице ничего не отразилось, и дверь захлопнулась у Натана перед носом. Вскоре приехал Ройфе на древнем “кадиллаке-севиль” девяностых годов, припарковался на подъездной аллее, вышел из автомобиля с теннисной ракеткой в руке и обнаружил Натана, сидящего на ступеньках крыльца.

– Что, захлопнул дверь и остался снаружи? – крикнул доктор, шагая напрямик через газон, и задорно рассмеялся. В элегантном тренировочном костюме “Пума” щуплый Ройфе выглядел стройным и подтянутым.

– А я и не был внутри.

Взойдя по ступеням портика, Ройфе продемонстрировал бэкхенд – ракетка нахально просвистела у самого лица Натана.

– А госпожа хозяйка тебе не открыла?

– Я заговорил с ней по-французски – похоже, зря, – и она захлопнула дверь у меня перед носом.

Лицо доктора омрачилось, но лишь на мгновение.

– Да уж, хватило у тебя ума… Вот те раз! Зачем ты это сделал?

– Она рассказала мне, что училась в Сорбонне. Комплексовала из-за своего французского. Я решил застать ее врасплох, немного встряхнуть. Встряхнул, видимо. Я правда сделал что-то не то?

– Ну, французский напоминает ей о прошлом, а никаких напоминаний о прошлом на данном этапе лечения быть не должно. Фрейдистам вход воспрещен!

Ройфе шлепнул Натана по спине, предварительно перехватив ракетку Prince EXO3 левой рукой. Натан встал, пожал плечами:

– То есть я облажался? И теперь меня выгонят с ранчо?

– Да что ты! Мы выдадим тебе собственные ключи. Ну? Наверное, от такого журналисты кончают во сне? Ключи от королевства! Надеюсь, ты не злоупотребишь этой привилегией. А то знаю я вас, мальчишек, – хлебом не корми, дай порыться в чужих столах и нижнем белье.

После разговора с Натаном Наоми уснула. Она звонила с телефона Аростеги – необычайно длинной и тонкой японской “раскладушки” LG, чтоб не связываться с роумингом; сам профессор спал внизу на диване, Наоми поднялась в свою комнату и звонила оттуда. Натан, кажется, учуял Аростеги в ее голосе, и довольная Наоми легко погружалась в пространство сна, воздушного, как взбитые сливки.

Но теперь звякнул айпад – пришло электронное письмо, а она была весьма чувствительна к этому звуку и не смогла бы уснуть, не посмотрев, что там, мысленно заключив айпад в непроницаемую защитную оболочку. Он лежал на столе, до которого Наоми дотянулась, не вставая с постели и даже не пододвигаясь к краю. Девушка легла на спину, держа айпад над головой, и светящийся экранчик парил над ней, как добрый ангел, внушая необходимое спокойствие. Взглянув на панель оповещений, Наоми увидела, что это Натан прислал обещанные фотографии. В теме письма значилось: “Шокирующие нереальные фото… и не только!”

Наоми посмотрела превьюшки и растерялась; села, положила айпад на колени, чтобы работать с фотографиями. Кто эта молодая красивая женщина, которая стоит на коленях у детского столика, заставленного игрушечной чайной посудой? (Наоми сразу бросилось в глаза, что сервиз американский, в лучшем случае подделка под английский; она все больше осваивалась в закрытом японском мире, и неяпонская чайная посуда вдруг показалась ей невидалью – это порадовало Наоми: в ней явно происходила социокультурная метаморфоза l’Arosteguyenne[23].) Но чем занята женщина на фотографиях? Играет в маленькую девочку? Фото в среднем разрешении Натан скомпоновал в три папки и сопроводил комментарием: “Это Чейз Ройфе, дочь доктора Ройфе. Говорит, что училась в Сорбонне у Аростеги совсем недавно, около года назад. У нее, пожалуй, нашлась бы для тебя парочка лаконичных фраз. Не хочешь показать своему новому дружку? Может, он ее узнает? Чую, она может произвести впечатление. А если нет, виной тому только твои прекрасные глаза!”

Вот он, механизм любви и мщения в действии – Наоми немедленно запаниковала, уязвленная предпоследней фразой. Очевидно, Чейз Ройфе произвела впечатление на Натана, и – если принять во внимание ее красоту, обнаженное тело и (давайте уж говорить честно) сумасбродство, на которое Натан всегда был падким, особенно если оно не сопровождалось активным саморазрушением, – Наоми сомневалась, что впечатление это чисто интеллектуальное. Стало быть, биохимическое впечатление, то есть худшего сорта. Но какого рода сумасбродство имеет место?

Самые острые аналитические инструменты были пущены в ход, и выводы оказались неутешительными. Наоми ощущала фотоаппарат в руках Натана, как в своих собственных, и ощущала, как по мере продвижения от общих планов, снятых короткофокусным широкоугольным объективом, к широкоугольным крупным планам, а затем и длиннофокусным интимным макроснимкам эта женщина, эта Чейз Ройфе, все больше привлекает Натана: фотографии были совершенно объективным документальным свидетельством, доказательством любви или по крайней мере сексуального влечения, если не одержимости. Ракурсы, углы съемки поведали Наоми всю историю: сначала ты заинтересовала меня только мимоходом, но теперь я, можно сказать, заинтригован, хотя и начинаю тебя бояться, а сейчас я приближаю тебя и немного нервничаю (снимки получаются очень сумбурными, никакой композиции), но ты хотя бы подпускаешь меня близко и не вказываешь недовольства, и вот ты словно приглашаешь меня рассмотреть твое лицо и тело, и я уверенно нахожу ракурс, который продемонстрирует твою пугающую красоту и возбуждающую таинственность в самом выгодном свете… К концу адского портфолио Натан буквально ползал по лицу и телу Чейз – великолепному подтянутому телу, покрытому… чем? Экземой? Укусами москитов? Мошек? Может, она купалась голой в озерах на равнине Канадского щита? И что такое она ест? Непонятно. Микроскопические ссадины неизвестного происхождения и попытки Натана во всех подробностях запечатлеть, как рука Чейз кладет что-то в рот, – больше Наоми ничего не видела.

Наоми бросила айпад на постель. Натан наверняка переспит с Чейз в самое ближайшее время и тоже скажет: я спал с ней из жалости. А может, эта история станет иллюстрацией нового подхода – журналистской работы с погружением. Наоми, удивляясь сама себе, рассмеялась. Конечно, Натан знал, что она спала с Аростеги, а значит, они перешли на новый, захватывающий уровень игры и теперь впишут в жизни друг друга своих новых любовников. И поглядите, какой эпический размах у этой игры: насколько Наоми понимала, Чейз спала с Аростеги – и Селестиной! – и то, что Натан узнал от Чейз, может пролить свет на семейную сагу Аростеги.

Натану, очевидно, не терпелось и ее приобщить к семейству Ройфе, и все это могло привести к какому-то опасному и будоражащему финалу. Наоми вытянулась на постели, широко раскинув руки и ноги, принимая и боль, и совершенную открытость и осязая всем телом тоненький хлопчатобумажный халат-хаппи, который дал ей Аростеги. Халат с весьма замысловатой эмблемой темно-синего цвета в виде решетки протерся по краям, и, ощущая кожей его неведомую судьбу, Наоми вообразила, что такой халат мог бы носить Сэмюэл Беккет в последние дни своей жизни, когда переселился в унылый казенный приют для стариков Le Tiers Temps (“Третья ступень”) – Беккет называл его “домом старого пердуна”, а в углу его комнаты пыхтел дыхательный аппарат, – это название наводило на мысли об отчаянии и бедности, в японской же интерпретации означало радость и свободу. Ари сказал, что нашел халат здесь, в доме, засунутым в оконную раму для защиты от сквозняков. Образ Беккета тотчас вернул мысли Наоми к Натану, ведь кроме него с ирландским драматургом Наоми ничто не связывало. Однажды Натан упросил ее прочитать свою статью “Последняя лента Беккета”, посвященную последнему году жизни писателя, – после того как они вместе посмотрели на DVD “Последнюю ленту Крэппа” дублинского театра Гейт с Джоном Хёртом; и Наоми понравилось, что память Крэппа – это магнитофонная лента, ведь ее тогда уже очаровало искусство фотографии, способное безжалостно манипулировать человеческой памятью. Для Наоми Беккет был прежде всего волосами, носом, скулами, бровями – ушами! – потрясающим фотошедевром. Она села и схватила айпад; ей хотелось ответить Натану, описать все, о чем она сейчас думала, через океан, через континент дать и ему почувствовать зловещую наэлектризованность, встряхнуть и его, внушить неуверенность, напугать – но вместо этого она просто загрузила фотографии для удобства в Photosmith, после чего встала и крадучись спустилась вниз, сжимая айпад в руке, словно заряженный пистолет.

Футон на низком деревянном каркасе был разложен – нарочно, чтобы заниматься сексом, Аростеги в одной только французской полосатой рубашке в морских тонах – сине-белой, а-ля Пикассо, лежал на боку в позе эмбриона, и у Наоми вдруг подступил ком к горлу от яркого воспоминания об отце, его последних днях в торонтской больнице “Саннибрук”, когда, скукожившийся, желтый, короткими рывками он продвигался к смерти. В то же время ее позабавило, как не по-японски выглядит профессор в этом тесном пространстве – большой европеец с длинными руками, мощными волосатыми ногами и крепкой широкой грудью. Аростеги показал ей японское порно на ламповом телевизоре Sanyo с четырнадцатидюймовым экраном – кассету он вставил в массивный серебристый видеомагнитофон неизвестной марки. В главной роли снимался Шигео Токуда, порнозвезда семидесяти трех лет, человек с умилительно торчавшими вперед зубами, пучками редких волос на голове и трогательным сморщенным старческим телом, а пенис его оказалось сложно различить, поскольку в определенных местах изображение было размыто из соображений цензуры, рябило, как на полотнах Мондриана, и когда этот самый пенис двигался во рту или влагалище большегрудой девицы двадцати с чем-то лет, эффект получался просто завораживающий. Ролик назывался “Как не надо ухаживать за пожилыми: выпуск 17”, соответственно, дело происходило в доме престарелых. Аростеги, по его словам, купил эту кассету, чтобы плавно и с достоинством войти в сексуальную жизнь пожилых японцев, будучи уверенным, что никогда больше ему не придется спать с белой женщиной, и слава богу. Подтекст электронно-лучевого телесеанса был таков: Наоми ненароком воспрепятствовала стремлению профессора отвергнуть, насколько возможно, свою французскость и заменить ее азиатскостью – и здесь, конечно, подразумевался комплимент, но существовал еще и подподтекст, а именно: в постели старики очень даже конкурентоспособны, n’est-ce pas?[24]Наоми нашла Аростеги чрезвычайно привлекательным, еще впервые увидев в YouTube, и никаких доказательств ей не требовалось; а Шигео Токуда показался ей лишь забавным старичком, в некотором смысле близким Аростеги по духу. Наоми стала фотографировать спящего Ари айпадом, звук, имитирующий щелчок затвора, она отключила, почти всерьез беспокоясь, что даже бесшумная работа ее мысли может разбудить и разгневать профессора. А его гнева она боялась. Приблизившись к Аристиду, Наоми услышала тихий храп, замысловатый, неритмичный и оттого необъяснимо выразительный, будто Аростеги говорил через ноздри. Наоми подумала, не снять ли видео, поиграла этой мыслью, но снимать не посмела, хотя мысль о документальном фильме вместо статьи или книги приходила ей в голову. Наоми почти ощущала, как его носовая перегородка трепещет, словно язычок кларнета или сердечный клапан во время приступа мерцательной аритмии – вторая ассоциация снова перекликалась с последними днями жизни ее отца. Наоми сняла тело спящего профессора во всех подробностях. Подошла к изголовью дивана, намереваясь сфотографировать лицо Аростеги крупным планом, и тут увидела, что глаза его открыты и он наблюдает за ней.

Профессор зевнул, потянулся, приподнялся.

– Да, вероятно, снимок сдувшегося члена со следами засохшей спермы, принадлежащего скандальному французскому философу-людоеду, может представлять интерес, даже если фотографировать айпадом.

– Всего пять мегапикселей, но качество съемки хорошее, документальное. Для книги, наверное, другого и не надо.

Аростеги подобрал ноги, чтобы освободить место для Наоми, она села рядом.

– Кстати, о документалистике. Хочу показать тебе кое-что, – она помахала айпадом, – здесь. Или, может, сначала сделать чаю? Я, кажется, научилась управляться с твоими противными ржавыми конфорками.

– Во сне я имел тебя снова и снова.

– Ты очень сексуально храпел.

– Храпел?

Наоми постаралась как можно достовернее изобразить его храп. Удивился ли Аростеги тому, что храпел, или просто не знал этого слова по-английски? Храп профессора в ее исполнении чем-то напоминал издевательское хрюканье зеленой свинки из компьютерной игры Angry Birds, которую Наоми загрузила бесплатно в HD-качестве на этот самый айпад.

Аростеги засмеялся.

– Тебе нужно почаще воспроизводить звуковые эффекты. У тебя большой талант. Покажи мне сейчас то, что хочешь показать. Обычно я просыпаюсь с ясной головой, но ясность эта быстро меркнет, поэтому, наверное, лучше сейчас.

Он обнял Наоми одной рукой и, кряхтя, притянул поближе к себе; объятие Наоми не понравилось – не было в нем ничего французского или японского, скорее тихая безысходность; не вязалось оно с их отношениями, как их ни назови, напоминало скорее объятия отца и дочери с привкусом инцеста (может, что-то вроде этого Натан и имел в виду, говоря о “тематическом сексе”?). Аростеги сидел, расставив бедра, Наоми видела его пенис и яички, сама была голой под коротеньким поношенным халатом-хаппи, и эта сцена приобрела тот самый ультраизвращенный флер, который ей хотелось создать, показывая профессору фотографии Натана (они, конечно, произведут взрывной эффект, но какой именно?).

Она раскрыла экран и повернула его к Аростеги.

– Это снимки моего друга Натана. Он в Торонто, работает над своей статьей.

– Знаю этот город. Очень симпатичный. Дружелюбный. Я был там в 1996-м на Третьем всемирном энергетическом симпозиуме. Что за фотографии? Кто эта девушка? Красивые бедра. А что она делает?

Наоми методично листала фотографии, Аростеги только кряхтел и шумно выдыхал, словно все еще спал, пока не дошла до первого снимка Чейз крупным планом.

– Ари, ты ее не узнаешь?

Аростеги вытянул шею и прищурился, глядя на экран. Наоми пальцами растянула картинку, будто раздвинула невидимый верхний слой, и увеличивала ее до тех пор, пока упоенное лицо приоткрывшей рот Чейз не заполнило целиком окно просмотра. Аростеги дернулся, как от удара по голове, отпрянул, правой рукой больно сжал плечо Наоми. Затем встал, отстранился, чуть не оцарапав ей руки, и попятился прочь от дивана, гневно сверкая глазами. Наоми съежилась подобно пауку, в которого ткнули горящей сигаретой, но у нее хватило духу открыть приложение с голосовыми заметками, после чего она тут же успокоилась, абстрагировалась от происходящего и перешла в безопасное измерение профессионального наблюдателя, поместив Аростеги на поворотную платформу под увеличительное стекло как некий любопытный экземпляр. Профессор ходил взад-вперед, бормоча себе под нос, потом схватил темно-синие узкие вельветовые штаны, лежавшие на полу, рывком натянул на голое тело – трусов он, кажется, вовсе не носил. Экипировавшись, Аростеги сел у окна, выходящего на улицу, выпятил губы, будто про себя репетируя следующую фразу, и сказал:

– Кто этот твой друг, который прислал фотографии?

– Его зовут Натан Мэт. Он журналист. Живет в Нью-Йорке.

Аростеги покивал.

– Твой парень?

Наоми с деланым безразличием пожала плечами.

– Иногда.

– Итак, ты и твой парень. Классическая американская шайка журналистов.

– Ари…

– Зачем вам это? Откуда вы знаете Чейз? И что вы двое хотите сделать со мной?

Он произнес “Чейз” как “Чииз”, и мелодрама для Наоми едва не превратилась в фарс.

– Я ее не знаю. И не была уверена, что ты знаешь. Она находится у себя дома, в Торонто, с отцом, доктором Барри Ройфе. Он вроде бы лечит ее каким-то таинственным способом, а Натан приехал написать статью про них для медицинского журнала и живет в их доме. Чейз рассказала ему, что училась в Сорбонне у вас с Селестиной. Вот и все. Просто совпадение, и никакая мы не шайка.

Аростеги резко, отрывисто, но уже спокойно рассмеялся с влажным кашлем и, закашлявшись, видимо, вспомнил, что пора покурить. Профессор обошел комнату по периметру, отыскал бледно-желтую пачку с крышкой, на которой был изображен ярко-красный японский иероглиф, венчавший английскую надпись RIN, и скоро уже глубоко затягивался. Наоми удивилась, что он курит сигареты с пробковым фильтром. Смутил ее скорее стилевой диссонанс, чем разновидность табачного зелья (ведь сама она никогда не курила). Ему бы курить “Голуаз”, как Бельмондо в фильме “На последнем дыхании”, “Голуаз капораль” без фильтра в классической мягкой пачке цвета парижской лазури с логотипом в виде механического крылатого шлема, хотя, конечно, Аростеги решительно настроен превратиться в японца. Наоми очень захотелось сфотографировать пачку, даже издалека она видела, что красный японский иероглиф был оттиснут и на каждой сигарете прямо над фильтром. Потребительские импульсы, пристрастия и самоидентификация потребителя играли в социальной философии Аростеги первостепенную роль, и Наоми, анализируя психологию супругов, применяла к ним их же подход: выбор и предпочтения потребителя определяли и личность как таковую, и механизмы ее культурной интеграции. Наоми не сомневалась, что и сам Аростеги, пытавшийся – всерьез ли? может, только в ироничном ключе? – стать японцем, переходя на японские товары, осознавал это. Она наблюдала парадоксальную ситуацию с западной и японской традиционной одеждой; профессор был слишком горд, слишком чуток, чтобы превратиться в карикатуру на японца, упорно цепляющегося за традицию – если и становиться японцем, то в современной, прогрессивной версии, – поэтому трансформация осуществлялась посредством перехода к второстепенным товарам японского происхождения – сигаретам и еде.

– Да нет, я даже восхищаюсь тобой и твоим парнем Натаном. Новая, современная версия Les Liaisons dangereuses[25]. Вы пара, весьма характерная для информационной эпохи. Хороший сюжет, скажем, для книги.