Глаз Сивиллы Дик Филип

Кэдбери, бобр, которому не хватало

(Cadbury, the Beaver Who Lacked)

Давным-давно, когда деньги еще не изобрели, в прохудившейся плотине, построенной собственными зубами и лапами, жил бобр по имени Кэдбери. Кормился он тем, что грыз и валил кусты и деревья, а в уплату получал разноцветные игральные фишки. Больше всего Кэдбери любил самые редкие фишки — голубые, которыми платили за особенно масштабные погрызочные работы. За долгие годы упорного труда он скопил всего три такие фишки, но предполагал, что в мире их великое множество. Порой Кэдбери ненадолго бросал недогрызенное дерево, заваривал себе чашку растворимого кофе и грезил о фишках всевозможных оттенков, включая голубой.

Его жена Хильда при первом удобном случае лезла с непрошеными советами.

— Только посмотри на себя! — то и дело восклицала она. — Да по тебе психоаналитик плачет! Твоя кучка белых фишек вполовину меньше, чем у Ральфа, Питера, Тома, Боба, Джека и Эрла — любого грызуна в округе. Ты вечно бредишь своими проклятыми голубыми фишками, которые в жизни не заработаешь, потому что, если хочешь знать горькую правду, тебе не хватает таланта, энергии и напора.

— Энергия и напор, — угрюмо сообщал Кэдбери, — это одно и то же.

Однако в глубине души он признавал ее правоту. В этом был главный недостаток его жены: она неизменно оказывалась права, Кэдбери же вечно болтал чепуху. А правда, сойдясь на жизненном ринге с чепухой, обычно кладет ее на обе лопатки.

Итак, поскольку Хильда была права, Кэдбери вытащил восемь белых фишек из ямки под небольшим камнем — своего фишечного тайника — и прошагал две и три четверти мили к ближайшему психоаналитику — вальяжному кролику, пузатому, как кегля. По словам Хильды, кролик зарабатывал пятнадцать тысяч в год, и кого тогда волнует его пузо?

— Ничего денек, да? — приветливо сказал доктор Дрит, проглотив пару пилюль от изжоги и развалясь в мягчайшем директорском кресле.

— Ничего, да не совсем, — отозвался Кэдбери, — когда знаешь, что тебе не светит и краем глаза взглянуть на голубые фишки, даже если будешь надрываться день и ночь, и ради чего? Жена тратит быстрее, чем я зарабатываю. Если мне и перепадет голубая фишка, она улетит за вечер на что-то дорогое и бесполезное в рассрочку, например, на самозарядный фонарик мощностью в дюжину миллионов свечей. С пожизненной гарантией.

— Классная штука, — сказал доктор Дрит, — этот ваш самозарядный фонарик.

— Я пришел только потому, что жена заставила. Она из меня веревки вьет. Если она скажет «заплыви на середину затоки и утопись», знаете, что я сделаю?

— Взбунтуетесь, — добродушно подсказал доктор Дрит, забрасывая ноги на стол из натурального ореха.

— Я двину ее ногой в мерзкую физиономию, разгрызу в щепки, раскушу пополам. Вы правы, черт побери! Шутки в сторону — это факт. Я ее ненавижу.

— А ваша жена, — спросил доктор Дрит, — похожа на вашу мать?

— У меня нет матери, — сказал Кэдбери брюзгливо — как всегда, по мнению Хильды. — Я найденыш, плыл по болоту Напа в обувной коробке с запиской «НАХОДКА ПРИНАДЛЕЖИТ НАШЕДШЕМУ».

— Что вам в последний раз снилось?

— В последний раз мне снилось то же, что и всегда. Во сне я всегда покупаю в аптеке двухцентовый мятный леденец, такой, в шоколадной глазури и в зеленой фольге, а когда я разворачиваю фольгу, там вовсе не леденец. Что это значит?

— Попробуйте ответить сами, — сказал доктор Дрит таким тоном, будто может сообщить нечто важное, но не бесплатно.

— Голубая фишка! — с жаром воскликнул Кэдбери. — Или что-то похожее. Голубая, плоская, круглая и подходящего размера. Во сне я всегда говорю: «Может, это просто голубой леденец». Ведь наверняка бывают голубые леденцы. Я бы озверел, если бы хранил ее в своем тайнике — ямке под неприметным камнем, — а потом настал жаркий день, и, когда я пошел за своей голубой фишкой — точнее, предполагаемой голубой фишкой, — она растаяла, ведь на самом деле это был леденец. И на кого подавать в суд? На производителя? Боже упаси, да он никогда не утверждал, что это голубая фишка; в моем сне на зеленой фольге было ясно написано…

— По-моему, — мягко прервал его доктор Дрит, — наше время истекло. Можем поглубже исследовать эту сторону вашей внутренней личности через неделю — похоже, тут кроется нечто важное.

Кэдбери встал.

— Что со мной, доктор Дрит? Я хочу знать. Говорите прямо — я выдержу. Я шизофреник?

— У вас бывают видения, — после долгой паузы сказал доктор Дрит. — Нет, вы не шизофреник, вы ведь не слышите голос бога или другие голоса, которые посылают вас убивать и насиловать. Это всего лишь грезы. О себе самом, своей работе, жене. Или еще о чем-нибудь. До свидания. — Доктор тоже поднялся, вприпрыжку подскочил к двери, ведущей в узкий коридор, и вежливо, но твердо распахнул ее.

Кэдбери почему-то чувствовал себя обманутым: они только начали разговаривать, и вот уже пора уходить.

— Держу пари, — сказал он, — у вас, мозговедов, тьма голубых фишек. Надо было мне пойти в колледж и стать психоаналитиком — тогда бы я горя не знал. Кроме Хильды — пожалуй, я все равно бы на ней женился.

Поскольку доктор Дрит предпочел промолчать, Кэдбери уныло прошагал четыре мили на север, где его ждала очередная погрызочная работа — высоченный тополь на краю затоки Пейпермилл, — и яростно вонзил зубы в основание ствола, представляя, что тополь — парное воплощение доктора Дрита и Хильды.

Почти в ту же секунду из соседней кипарисовой рощи выпорхнул солидный, опрятно одетый гусь и опустился на ветку качающегося тополя.

— Сегодняшняя почта, — сообщил гусь и бросил к задним лапам Кэдбери конверт. — Воздушная к тому же. Любопытное письмо. Я смотрел на него на свету — оно написано от руки. Скорее всего, рука женская.

Кэдбери разорвал конверт острыми резцами. Почтовый гусь не ошибся: судя по почерку, писала неизвестная женщина. Письмо было кратким:

Уважаемый мистер Кэдбери,

Я люблю вас.

Искренне ваша,

С надеждой на ответ

Джейн Фиглис-Фаундфулли.

Кэдбери в жизни не слышал этого имени. Он повертел письмо в лапах, но не обнаружил больше ни строчки, потянул носом и почуял — или вообразил — легчайший аромат духов. Впрочем, на обороте конверта он все же нашел несколько строк, написанных Джейн Фиглис-Фаундфулли — ее обратный адрес.

Письмо чрезвычайно взволновало его.

— Я прав? — спросил почтовый гусь с верхней ветки.

— Нет, это счет за услуги, — соврал Кэдбери. — Замаскированный под личное письмо. — Он притворился, что снова грызет тополь, и вскоре почтальон захлопал крыльями и улетел.

Кэдбери тут же прекратил работу, уселся на холмике, вынул черепаховую табакерку, глубоко и вдумчиво втянул носом щепотку любимой смеси — «Миссис Сиддон’с», номера три и четыре — и стал тщательнейшим образом обдумывать, следует ли ему: (а) не отвечать на письмо Джейн Фиглис-Фаундфулли и забыть о его существовании, или (б) ответить, и если выбран вариант «б», то ответить (б, подпункт первый) в шутливой форме или (б, подпункт второй) процитировать какие-нибудь стоящие стихи из его «Антологии мировой поэзии» и добавить несколько строк собственного сочинения с намеком на чувства, или даже (б, подпункт третий) набраться храбрости и написать примерно следующее:

«Уважаемая мисс (миссис?) Фаундфулли.

В ответ на ваше письмо уведомляю, что я тоже люблю вас и несчастен в брачных отношениях с женщиной, которую не люблю и никогда на самом деле не любил. Кроме того, я удручен, подавлен и неудовлетворен своим родом занятий и наблюдаюсь у доктора Дрита, который, откровенно говоря, ни капли не способен мне помочь, хотя, вероятно, причина не в нем, а в тяжести моего душевного расстройства. Надеюсь, мы с вами могли бы встретиться в ближайшем будущем, обсудить наши трудности и познакомиться поближе.

Искренне ваш

Боб Кэдбери (Зовите меня Боб, ладно? А я буду звать вас Джейн, если не возражаете)».

Однако проблема заключалась в том, что Хильда непременно пронюхает и совершит нечто ужасное — он не знал, что именно, но с тоской представлял масштабы бедствия. А кроме того, вторая проблема по списку: откуда ему знать, вызовет ли у него мисс (или миссис?) Фаундфулли ответную симпатию? Очевидно, она каким-то образом знает его или слышала о нем от общих знакомых; в любом случае, она явно не сомневается в своих чувствах и намерениях, а это главное.

Ситуация тяжелая. Как угадать заранее, избавится ли он от своих мучений или приобретет новые?

Сидя на холмике и вдыхая табак, щепотку за щепоткой, Кэдбери рассматривал всевозможные варианты решения, в частности самоубийство, что по накалу страстей вполне соответствовало письму мисс Фаундфулли.

В ту ночь он вернулся домой измученным и разбитым после глодания тополя, съел ужин и заперся от Хильды в кабинете, достал портативную печатную машинку марки «Гермес», вставил лист бумаги и после долгих самокритичных раздумий принялся писать ответ мисс Фаундфулли.

Он полулежал в кресле, погрузившись в сочинение письма, когда в запертый кабинет ворвалась Хильда. Обломки замка, дверные петли, щепки и винтики разлетелись в разные стороны.

— Чем занимаешься? — спросила Хильда. — Скрючился над своей машинкой, словно букашка!.. Ты похож на уродливого сушеного паучка, как всегда по вечерам.

— Я пишу в центральное отделение библиотеки, — с ледяным достоинством заявил Кэдбери, — о книге, которую я вернул, хотя они утверждают обратное.

— Обманщик! — в ярости вскричала Хильда, которая уже заглянула ему через плечо и увидела начало письма. — Кто такая мисс Фаундфулли? Почему ты ей пишешь?

— Мисс Фаундфулли, — нашелся Кэдбери, — библиотекарь, которая занимается моим делом.

— Я точно знаю, что ты врешь. Потому что сама написала эту надушенную фальшивку — хотела проверить тебя. И я не ошиблась. Ты отвечаешь на него — я поняла это сразу, когда услышала, как ты долбишь по своей мерзкой дешевой машинке, без которой жить не можешь. — Хильда выхватила машинку и письмо и швырнула за окно, в ночную тьму.

— Из этого я заключаю, — выдавил Кэдбери, опомнившись, — что мисс Фаундфулли не существует, а значит, мне нет смысла идти разыскивать с фонариком «Гермес» — если он уцелел, чтобы закончить письмо. Я прав?

Презрительно фыркнув, но не опускаясь до ответа, его жена гордо вышла из кабинета. Кэдбери остался наедине со своими мыслями и баночкой табачной смеси «Босуэлл’c бест», чересчур слабой для такого случая.

«Ну что же, — думал Кэдбери, — выходит, от Хильды я никогда не отделаюсь. Интересно, если бы мисс Фаундфулли существовала, какая бы она была? И пусть даже ее придумала моя жена, может быть, где-нибудь в мире есть такая же девушка, какой я себе представляю мисс Фаундфулли — точнее, представлял, пока не узнал правду. Если вы еще не запутались, — грустно размышлял он. — В конце концов, не могут же все мисс Фаундфулли в мире оказаться Хильдой».

На следующий рабочий день, наедине с полуповаленным тополем, Кэдбери достал небольшой блокнот, огрызок карандаша, конверт и марку, которые прихватил из дому тайком от Хильды. Сидя на холмике и рассеянно вдыхая небольшими щепотками табак тонкого помола, он написал короткую записку — печатными буквами, чтобы проще было разобрать.

«ПОЛУЧАТЕЛЮ ЭТОГО ПИСЬМА!

Меня зовут Боб Кэдбери, я молодой бобр в добром здравии с обширным опытом в политологии и теологии, хотя большей частью самоучка, и хотел бы поговорить с вами о Боге, и Смысле существования и на другие подобные темы. Или мы можем поиграть в шахматы.

Искренне ваш»

Кэдбери подписался своим именем, некоторое время подумал, вдохнул большую щепоть табака и добавил:

«P.S. Вы девушка? Если да — уверен, что хорошенькая».

Сложив записку, он опустил ее в почти пустую банку из-под табака, тщательно заклеил крышку скотчем и пустил по затоке примерно в северо-западном направлении.

Спустя несколько дней Кэдбери с радостным волнением увидел, как вторая банка из-под табака — не та, которую отправил он сам, — медленно плыла вверх по течению приблизительно на юго-восток.

«Уважаемый мистер Кэдбери! (так начиналась сложенная записка из банки.)

Все мои друзья, кроме родных брата и сестры, — напыщенные тупицы, и если вы не такой — а с тех пор, как я вернулась из Мадрида, вокруг одни напыщенные тупицы, — то я с удовольствием с вами познакомлюсь».

Письмо заканчивалось постскриптумом:

«P.S. Вы пишете искренне и изящно. Уверена, что вы разбираетесь в дзэн-буддизме».

Подпись была неразборчивой, но в конце концов Кэдбери удалось прочесть имя — Кэрол Стикифут. Он немедленно отправил ответную записку:

«Уважаемая мисс (миссис?) Стикифут!

Вы настоящая или вас придумала моя жена? Мне очень важно сразу об этом узнать, поскольку я уже попадал впросак и теперь вынужден постоянно быть начеку».

Банка с запиской уплыла на северо-запад. На следующий день с юго-востока, в банке из-под смеси «Кэмелеопард номер пять», пришел краткий ответ:

«Мистер Кэдбери, если вы думаете, что я — плод больного воображения вашей жены, то вы многое теряете в жизни.

С самым искренним приветом

Кэрол»

«Что же, вполне разумно, — сказал себе Кэдбери, читая и перечитывая письмо. — С другой стороны, именно так написал бы плод больного воображения Хильды. И что это доказывает?»

«Уважаемая мисс Стикифут!

Я люблю вас и верю в вас. Однако, чтобы расставить точки над „i“ — разумеется, для меня, — не могли бы вы выслать отдельно — наложенным платежом, если угодно, — какой-нибудь предмет или изделие, подтверждающие вне всякого сомнения, кто вы и кем являетесь. Надеюсь, вас не затруднит моя просьба. Постарайтесь меня понять — я не рискну снова так же катастрофически ошибиться, как с Фаундфулли. В этот раз я полечу в окно вместе с „Гермесом“.

Примите мое восхищение и т. п.»

Кэдбери пустил письмо по затоке в северо-западном направлении и тут же принялся ждать ответа. Между тем, по настоянию Хильды, он снова собрался к доктору Дриту.

— Как дела на берегу затоки? — жизнерадостно спросил тот, забросив на стол пухлые мохнатые лапы.

Кэдбери решился быть с психоаналитиком честным и откровенным. Ничего страшного, если он расскажет Дриту обо всем, в конце концов, за это ему и платят — за выслушивание любой правды во всех подробностях, хоть низменной, хоть возвышенной.

— Я влюбился в Кэрол Стикифут, — начал он. — И в то же время, хотя моя любовь чиста и безгранична, меня не покидает страх, что эта девушка — плод больного воображения моей жены, ловушка, попытка Хильды узнать мою истинную сущность, которую я всеми силами скрываю. Если мое истинное «я» выйдет наружу, я изувечу ее и брошу навсегда.

— Гм-м, — сказал доктор Дрит.

— И вас тоже. — Кэдбери решил разом вывалить всю свою агрессию.

— Значит, вы никому не доверяете? Отдалились от всех? Ваш образ жизни привел вас к полному одиночеству? Не торопитесь отвечать — вы можете сказать «да», и это будет невыносимым открытием.

— Я не отдалился от Кэрол Стикифут, — запальчиво возразил Кэдбери. — В этом-то и суть: я стараюсь побороть одиночество. Я был одинок, когда бредил голубыми фишками. Знакомство с мисс Стикифут наверняка положит конец моим невзгодам, и если бы вы заглянули мне в душу, то были бы чертовски рады, что я тогда пустил по воде эту банку. Чертовски рады. — Он сердито взглянул на длинноухого доктора.

— Быть может, вас заинтересует, — сказал доктор Дрит, — что мисс Стикифут — моя бывшая пациентка. В Мадриде она повредилась умом, и пришлось отправить ее домой в чемодане. Не спорю, она хорошенькая, но погрязла в душевных проблемах. А левая грудь у нее больше правой.

— Но она настоящая! — ликующе воскликнул Кэдбери.

— О да, вполне настоящая, не сомневайтесь. Хотя хлопот с ней не оберешься. Пройдет время, и вам захочется обратно к Хильде. Одному богу известно, во что Кэрол Стикифут способна вас втянуть.

Кэдбери весьма воодушевили слова доктора, и он вернулся к недогрызенному тополю у затоки в приподнятом настроении. Его водонепроницаемый «Ролекс» показывал всего лишь половину одиннадцатого, и впереди был целый день, чтобы строить дальнейшие планы — ведь теперь он знал, что Кэрол Стикифут — реальная девушка, а вовсе не очередная злокозненная выдумка Хильды.

Не все приречные районы можно было найти на карте, но благодаря своей работе Кэдбери изучил эти места вдоль и поперек. До того как идти домой к Хильде, оставалось добрых шесть-семь часов, так почему бы не отложить на время тополь и не смастерить наскоро подходящее тайное пристанище для себя и Кэрол, которое никто в мире не сможет обнаружить или разглядеть? Довольно раздумий — пора действовать.

На склоне дня, когда он в поте лица трудился над сооружением подходящего пристанища, с юго-запада приплыла банка «Дин’c оун». Кэдбери бросился ловить заветную добычу, пока ее не унесло течением.

Отодрав скотч и открыв банку, он обнаружил небольшой сверток и насмешливую записку: «Держите свое доказательство».

В пакете лежали три голубые фишки.

Битый час Кэдбери не слушались зубы, настолько его потрясло предъявленное Кэрол доказательство своей подлинности и ее доверие ко всему его существу. Кэдбери с остервенением глодал старый дуб, ветку за веткой, взметая фонтан щепок. Им овладело странное исступление. Он нашел девушку, придумал, как избавиться от Хильды — путь был свободен, оставалось по нему пройти… точнее, проплыть.

Связав бечевкой несколько пустых банок из-под табака, Кэдбери оттолкнулся от берега и поплыл; банки двигались примерно на северо-запад, и он греб за ними, пыхтя от предвкушения. Перебирая лапами в воде и не сводя глаз с банок, Кэдбери сочинил рифмованное четверостишие на случай внезапной встречи с Кэрол.

Он толком не знал, причем тут «пыл», но другая рифма к «любил» не пришла ему в голову.

Тем временем банки приводили его все ближе — как он надеялся и верил — к мисс Кэрол Стикифут. Блаженство! Затем, не переставая грести, Кэдбери вспомнил тонкие, как бы нечаянные намеки доктора Дрита, мастерски посеянное им зерно сомнения. Хватит ли ему (самому Кэдбери, не Дриту) храбрости, воли, стойкости и целеустремленности, чтобы справиться с Кэрол при ее, как заявил Дрит, душевных проблемах? Что, если Дрит прав? Что, если Кэрол окажется еще более невыносимой и вредоносной, чем Хильда, которая выбросила его «Гермес» в окно и способна на любые проявления патологической ярости?

Погрузившись в невеселые мысли, Кэдбери не заметил, как банки бесшумно причалили к берегу. Он задумчиво подплыл к ним и вышел из воды.

Впереди виднелась скромная квартира с расписными ставнями. Над дверью лениво покачивалась бесполезная подвесная игрушка. А на парадном крыльце сидела Кэрол Стикифут и вытирала волосы пушистым белым полотенцем.

— Я люблю вас, — сказал Кэдбери, отряхнул со своей шубки капли воды и заерзал на месте, пряча волнение.

Подняв голову, Кэрол Стикифут смерила его оценивающим взглядом. У нее были прелестные большие темные глаза, длинные тяжелые волосы блестели в меркнущем свете дня.

— Надеюсь, вы захватили три голубые фишки, — сказала она. — Я одолжила их на работе и должна вернуть. Мне показалось, что вам не хватает уверенности. Вас достали напыщенные тупицы, вроде этого мозговеда Дрита — он из них самый отвратительный. Хотите чашку растворимого кофе?

По дороге в ее скромную квартирку Кэдбери сказал:

— Полагаю, вы слышали мою вступительную фразу. Я в жизни не был так серьезен. Я действительно вас люблю, кроме шуток. Мне не нужно ничего банального, обыденного или временного; мне нужны самые длительные и прочные отношения. Заклинаю вас, не говорите, что вы пошутили, потому что я никогда ни к чему в своей жизни не относился так серьезно и трепетно, даже к голубым фишкам. Если для вас это всего лишь забава, пощадите меня и честно признайтесь. Потому что ценой мучений уйти от жены и начать новую жизнь, а потом обнаружить…

— Доктор Тупица говорил вам, что я пишу картины? — Кэрол Стикифут поставила кастрюлю с водой на плиту в своей скромной кухоньке и по старинке зажгла конфорку большой деревянной спичкой.

— Говорил только, что вы съехали с катушек в Мадриде. — Кэдбери уселся за некрашеным сосновым столиком напротив плиты и с исполненным любовью сердцем наблюдал, как мисс Стикифут кладет по ложечке растворимого кофе в две глиняные кружки с психоделическим орнаментом.

— Вы что-нибудь знаете о дзэн? — спросила мисс Стикифут.

— Только что там есть коаны — нечто вроде загадок. На них дают бредовые ответы, потому что сами вопросы идиотские, например «зачем мы на земле?» и тому подобное. — Кэдбери надеялся, что все сказал правильно и Кэрол поймет, что он в самом деле кое-что знает о дзэн, как она предполагала в письме. Тут ему пришел в голову удачный дзэнский ответ на ее вопрос. — Дзэн — это целостная философская система, которая содержит вопросы ко всем ответам, существующим во вселенной. Например, если у вас есть ответ «да», в дзэн найдется подходящий вопрос, скажем, «Должны ли мы умереть, чтобы угодить Создателю, который любит губить свои творения?». Хотя, если подумать, точный вопрос будет звучать так: «Сидим ли мы на кухне и собираемся пить растворимый кофе?» Вы согласны? — Когда Кэрол не ответила, Кэдбери торопливо добавил: — На самом деле в дзэн можно ответить «да» на этот самый вопрос: «Вы согласны?» Вот вам и первая огромная ценность дзэн: он предлагает массу правильных вопросов практически к любому ответу.

— Ну и белиберда! — презрительно фыркнула мисс Стикифут.

Кэдбери почувствовал себя слегка уязвленным.

— Видите, я понимаю дзэн. А может, вы сами ни черта не смыслите в нем.

— Может, вы и правы. В том, что я не смыслю в дзэн. По правде говоря, я его совершенно не понимаю.

— Это настоящий дзэн, — заметил Кэдбери. — А я понимаю. И это тоже дзэн. Видите?

— Вот ваш кофе. — Поставив две полные дымящиеся кружки кофе на стол, мисс Стикифут села напротив. И улыбнулась. Улыбка показалась Кэдбери милой, легкой и нежной; это была трогательная, чуть застенчивая улыбка, с вопросительным блеском удивления и тревоги в глазах. У мисс Стикифут были прекрасные глаза, большие и темные; в жизни он не видел глаз прекраснее и был влюблен всем сердцем, а не только на словах.

— Как вам известно, я женат, — сказал он, прихлебывая кофе. — Но мы разъехались. И я строю хибарку у затоки, в укромном месте. Я говорю «хибарка», чтобы у вас не сложилось ложного представления, будто это хоромы, однако она очень добротная. Я мастер своего дела. Не подумайте, что я хвастаюсь, — это святая правда. Я знаю, что смогу позаботиться о нас обоих. Или мы можем поселиться тут. — Он обвел взглядом скромную квартирку мисс Стикифут. До чего красиво и со вкусом она обставлена! Ему тут нравилось — наконец на него снизошло умиротворение, и все тревоги куда-то улетучились. Впервые за долгие годы.

— У вас занятная аура, — сказала мисс Стикифут. — Такая мягкая, ворсистая и фиолетовая. Мне нравится. Впервые такую вижу. Вы не умеете мастерить модели поездов? По вашей ауре похоже, что умеете.

— Я умею почти все, — сказал Кэдбери. — Зубами, лапами, словами. Послушайте — это вам. — Он продекламировал свое четверостишие.

Мисс Стикифут внимательно смотрела на него.

— В ваших стихах, — сказала она, когда он закончил, — есть ву. «Ву» — это японское слово — или китайское? Означает это, как его… — Она раздраженно махнула рукой. — «Простота». Как на рисунках Пауля Клее. Правда, стихи довольно слабые.

— Я написал их, — обиженно пояснил Кэдбери, — когда греб вслед за плотом из табачных банок. Это была чистая импровизация, я могу сочинять лучше, когда сижу один в запертом кабинете за своим «Гермесом». Если Хильда не барабанит в дверь. Теперь видите, почему я ее ненавижу. Она настоящая садистка — всегда прерывает мою творческую работу, когда я плыву по затоке или обедаю. Одна только эта сторона моей семейной жизни объясняет, почему мне пришлось все бросить и искать вас. Рядом с такой девушкой, как вы, я смогу творить на совершенно новом уровне. Буду грести голубые фишки лопатой. Кроме того, мне не придется бежать от реальности к доктору Дриту, которого вы справедливо назвали главным тупицей.

— Голубые фишки, — скривившись, повторила мисс Стикифут. — Это и есть «новый уровень»? Похоже, у вас амбиции оптового торговца фруктами. Забудьте про голубые фишки; не уходите из-за них от жены — вы носите свои ценности с собой. Вы переняли все, чему она вас научила, и даже превзошли ее. Выберите новый путь, и я пойду с вами.

— Например, дзэн?

— Дзэн для вас игрушка. Если бы вы действительно понимали дзэн, то никогда бы не пришли сюда. В мире не существует идеальных людей, для вас или кого угодно. Я не сделаю вас счастливее, чем ваша жена, — вы носите свои страдания в себе.

— Отчасти с вами согласен, — отчасти согласился Кэдбери. — Но моя жена добавляет мне страданий. Может, с вами они бы не исчезли совсем, но стали бы менее тяжкими. Мне уже не может быть хуже, чем сейчас. По крайней мере, вы бы не выбрасывали мою пишущую машинку в окно, когда злились на меня, и вдобавок вы бы не злились на меня каждую секунду днем и ночью, как она. Вам не приходило это в голову? Намотайте себе на ус, как говорится в пословице.

Похоже, мисс Стикифут нашла объяснение резонным и кивнула в знак согласия.

— Хорошо, — сказала она, помолчав, и ее милые большие темные глаза внезапно просияли. — Давайте попробуем. Если вы прекратите свою навязчивую болтовню хоть на минуту — возможно, впервые в жизни, — я сделаю с вами и для вас то, чего вы никогда сами не сделаете, но что вам необходимо. Идет? Вы согласны?

— Вы заговорили загадками, — сказал Кэдбери с тревогой, удивлением — и растущим ужасом.

На его глазах мисс Стикифут начала преображаться. То, что до сих пор казалось ему воплощением красоты, от которой не отвести глаз, красоты как таковой, которую он предвкушал и представлял, растворилось и кануло в реку забвения, в прошлое, в пределы его сознания. Вместо этого возникло нечто новое, непостижимое, то, что никогда бы не родилось в его воображении. Это зрелище выходило за рамки самых смелых фантазий.

На месте мисс Стикифут появилось несколько девушек, вполне реалистичных, привлекательных, но в пределах разумного. Они значили для Кэдбери гораздо больше и представляли собой гораздо больше, потому что не были проявлениями его сбывшихся желаний, плодами его воображения. Первая, девушка восточного вида с длинными блестящими темными волосами, пристально и безучастно смотрела на Кэдбери живыми умными глазами, светящимися спокойным пониманием; его отражение в них было прозрачным и честным, без доброты, снисхождения и сочувствия — и все же в ее глазах угадывалась своего рода любовь: справедливая, без отторжения и неприязни, осознающая его несовершенство. Это была товарищеская любовь, сочетание рассудочной, беспристрастной оценки его и ее самой, и неразрывная связь между ними, построенная на взаимной слабости.

Вторая девушка улыбалась всепрощающе и сочувственно, не замечая в нем недостатков — никакие его качества, поступки и неудачи не могли ее разочаровать или поколебать уважение к нему, — и приглушенно светилась теплым, печальным и в то же время бесконечно чистым счастьем; это была его мать, неизменная, никогда не исчезающая, не бросающая и не забывающая мать, которая ни за что не лишит его своей защиты, своего надежного прикрытия, она согревала его, вселяла проблески надежды и новой жизни, когда он был почти раздавлен и уничтожен болью, неудачами и одиночеством… первая девушка была ему равной, как сестра; вторая — ласковой, сильной матерью, одновременно хрупкой и тревожной, но не подающей виду.

Рядом с ними стояла капризная, спесивая, вздорная девица, инфантильная, хорошенькая, но с неуловимым налетом порочности, с неидеальной кожей, в вычурной, не в меру блестящей блузке и слишком короткой юбке, с чересчур тонкими ногами, и все же привлекательная в своей незрелости. Она смотрела разочарованно, словно он ее подвел, обманул и всегда будет обманывать; тем не менее она смотрела требовательно, ненасытно, надеясь получить от него все, что пожелает — целый мир, луну с неба, что угодно, — и презрительно, потому что он не мог ей этого дать. Это его будущая дочь, понял он, которая в конце концов отвернется от него, в отличие от двух других, бросит с досадой и разочарованием, чтобы найти себя в другом, молодом мужчине. Она будет принадлежать ему лишь краткий миг и никогда не будет им довольна.

Но все три любили его, все три были его девушками, его женщинами, его воплощенными мечтаниями: печальными, испуганными, доверчивыми, страдающими, смеющимися, чувственными, заботливыми, греющими душу, требовательными женскими сущностями — триединство реального мира, который противостоял ему и одновременно обогащал, делал другим, каким бы он никогда не стал сам, и этот дар он почитал, ценил, уважал, любил и нуждался в нем сильнее всего в жизни. Мисс Стикифут как таковая исчезла. На ее месте стояли три девушки. Они обращались к нему не издалека, с другого берега, при помощи посланий в пустых банках из-под табака; они говорили прямо, буравили его непреклонным, пристальным взглядом, ни на миг не забывая о его существовании.

— Я буду жить с тобой, — сказала восточная девушка со спокойными глазами. — Как ни к чему не обязывающий друг, пока я жива, и ты жив — быть может, вечно. Жизнь мимолетна и не стоит того, чтобы ее бездарно прожигать. Порой мне кажется, мертвые неплохо устроились. Может, я пойду к ним сегодня, а может, завтра. Может, убью тебя, отправлю тебя к ним или заберу с собой. Хочешь со мной? Оплати мне дорогу, если хочешь, чтобы я последовала за тобой. Иначе я полечу одна и бесплатно на военном «Боинге 707»: я получаю пожизненные выплаты от государства и откладываю на тайный счет для полулегальных инвестиций необычного характера, о назначении которых тебе лучше не знать, если хочешь спать спокойно. — Она помолчала, глядя все так же бесстрастно. — Ну так что?

— А какой вопрос? — растерялся Кэдбери.

— Я сказала, — рявкнула она, разочарованная его слабыми умственными способностями, — что буду жить с тобой неопределенное время, с неопределенным результатом, если будешь достаточно платить и особенно — это обязательное условие, — если будешь вести хозяйство: оплачивать счета, убирать, ходить за продуктами, готовить, чтобы я не забивала голову пустяками. И могла заниматься своими делами, поважнее.

— Согласен! — с готовностью откликнулся он.

— Я никогда не буду жить с тобой, — сказала девушка с грустными глазами и дымчатыми волосами, пухлая и мягкая, в сексуальной кожаной куртке с бахромой, коричневых вельветовых брюках, в сапогах и с кроличьей сумочкой. — Но я буду иногда заглядывать к тебе утром перед работой на случай, если у тебя найдется лишний косячок, а если ты сам все выкурил, я поцелую тебя и выдохну дым тебе в рот. Хорошо? — Она улыбалась еще шире, в прелестных глазах светились мудрость и противоречивость ее натуры и ее любви.

— Конечно. — Кэдбери хотелось большего, но он знал, что это невозможно; она не принадлежала ему, не существовала для него — она была и собой, и частью мира.

— Отвали! — сказала третья. Кричаще красные, сочные губы искривила злоба, и в то же время девушка как будто забавлялась. — Я никогда не покину тебя, старый развратник, потому что черта с два ты найдешь желающих жить с педофилом, который в любой момент умрет от тромбоэмболии или обширного инфаркта. Когда я уйду, тебе наступят кранты, старый развратник. — Внезапно ее глаза повлажнели и наполнились печалью и состраданием — но лишь на краткий миг. — Для тебя это будет единственная радость в жизни. Поэтому мне придется остаться с тобой и отложить собственную жизнь на потом или даже навсегда. — Она немного поскучнела; тень апатии, отрешенности и равнодушия скользнула по ее неумело накрашенному юному и прелестному личику. — Правда, если мне сделают более выгодное предложение, — холодно сказала она, — я его приму. Я буду посматривать направо и налево. Вдруг чего перепадет.

— Что за вздор! — возмущенно воскликнул Кэдбери. Его охватило жуткое чувство утраты, как будто она уже его бросила, прямо сейчас. Раньше с ним уже такое случалось — и было самым ужасным в жизни.

— А теперь, — бодро сказали все три девушки сразу, — перейдем к сути. Сколько у тебя голубых фишек?

— Ч-что? — оторопел Кэдбери.

— Это главное, — слаженно заявили девушки, сурово сверкнув глазами. Тема фишек пробудила их общие качества. — Покажи свою чековую книжку. Сколько у тебя на счету?

— Какой у тебя годовой доход? — спросила восточная девушка. — Я никогда не разорю тебя, — нежно, ласково и терпеливо добавила она, — но не мог бы ты одолжить мне две голубые фишки? Я знаю, у такого солидного и знаменитого бобра их сотни.

— Сгоняй за фишками и купи мне две кварты шоколадного молока, коробку пончиков и колу в «Спиди-Март», — сказала капризная девушка.

— Можно покататься на твоем «Порше»? — спросила ласковая девушка. — Я заправлюсь.

— Но свою машину я тебе не дам, — сказала восточная девушка. — Тогда подорожает моя страховка, а за нее платит мама.

— Научи меня водить, — сказала капризная, — тогда я поеду с одним из бойфрендов в автомобильный кинотеатр — два бакса за машину. Там будет пять сеансов порнушки, можно захватить пару чуваков и еще одну чувиху в багажнике.

— Лучше доверь свои голубые фишки мне, — сказала ласковая. — Эти вертихвостки оберут тебя до нитки.

— Пошла в задницу! — огрызнулась капризная.

— Если послушаешь ее или дашь ей хоть одну голубую фишку, — яростно заявила восточная девушка, — я вырву к чертям твое сердце и съем живьем. А у этой дешевки триппер, если переспишь с ней — детей не будет!

— У меня нет голубых фишек, — встревоженно сказал Кэдбери, опасаясь, что все три сбегут. — Но я…

— Продай свою пишущую машинку, — сказала восточная девушка.

— Я займусь продажей, — ласково сказала заботливая девушка. — Ты получишь… — Она замолчала, старательно считая в уме. — Я с тобой поделюсь. По справедливости. Я тебя не надую. — Девушка улыбнулась, и он знал, что она говорит правду.

— У моей мамы есть электрическая пишущая машинка с шаровой головкой, офисная модель, — высокомерно, почти презрительно заявила капризная. — Возьму ее себе, научусь печатать и устроюсь на хорошую работу. Правда, на пособии денег больше.

— Позже в этом году… — безнадежно начал Кэдбери.

— Увидимся позже, — сказали девушки, которые недавно были мисс Стикифут. — Или высылай голубые фишки почтой. Договорились? — Они начали блекнуть, растворяться и стали бестелесными. Или…

Или сам Кэдбери, Бобр, Которому Не Хватало, становился бестелесным? Интуиция безжалостно подсказывала, что так и есть. Он исчезал; они оставались. И все же он испытывал странное блаженство.