Глаз Сивиллы Дик Филип

Нечаянные воспоминания о смерти

(Strange Memories of Death)

Проснувшись утром, я ощутил в комнате октябрьский холод — словно времена года научились читать календарь. Что мне снилось? Самонадеянные фантазии о любимой женщине. На психику давит непонятный груз. Я произвел мысленную ревизию: все, в принципе, идет как надо, месяц обещает быть удачным. Откуда тогда тянет холодом?

«Ну и дела! — вспомнил я. — Ведь сегодня выселяют Чистюлю.»

Чистюлю никто не любит. Она сумасшедшая. Ни с кем ни разу не обменялась ни словом, ни взглядом. Если кто-нибудь спускается по лестнице, а она идет навстречу, обязательно молча развернется и скроется в лифте. Зато остальным приходится дышать парами лизола. Неведомая фантастическая зараза проникла к ней в квартиру, вот она и поливает ее лизолом. Какого черта! — думаю я, наливая себе кофе. — Хозяева запросто могли выселить Чистюлю еще ранним утром, пока я спал и смотрел самонадеянные сны о любимой женщине, которая меня бросила. Как бы не так. На самом деле мне снилась нелюбимая соседка и чиновники, стучащие в ее дверь в пять часов утра. Новые хозяева — большая фирма-застройщик. Такие всегда приходят на рассвете.

Чистюля прячется в квартире, знает, что наступило первое октября; ее дверь взломают, а вещи выбросят на улицу. Может быть, теперь разговорится? Вряд ли. Скорее молча прижмется к стене. Однако не все так просто. Эл Ньюкам, торговый менеджер «Саут-Оранж инвестментс», сказал, что Чистюля наняла бесплатного общественного юриста. Это скверно, потому что компания теперь ничего не сможет для нее сделать. Она, ясное дело, сумасшедшая, но в недостаточной степени. Если бы удалось доказать, что Чистюля не отдает себе отчета в происходящем, служба охраны психического здоровья округа Оранж прислала бы целую команду заступников и разъяснила «Саут-Оранж инвестментс», что закон не позволяет выселять людей с ограниченной дееспособностью. Ну кто, спрашивается, надоумил ее обращаться к бесплатному юристу?

Девять утра. Можно спуститься в офис Эла Ньюкама и узнать, сидит ли Чистюля в квартире и молча ждет своей участи или уже выселена. Ее выселяют, потому что весь дом — пятьдесят шесть квартир — превратили в кооператив. Извещения пришли четыре месяца назад, и почти все жильцы переехали. Сто двадцать дней — либо выкупай жилье, либо освобождай помещение. В «Саут-Оранж инвестментс» обещали выделить на переезд по двести долларов. Все в рамках закона. Жильцам дано право на преимущественный выкуп арендуемой квартиры. Я-то свою выкупаю. И остаюсь. За пятьдесят две тысячи долларов я смогу наблюдать выселение сумасшедшей Чистюли, у которой пятидесяти двух тысяч долларов не оказалось. Зря я все-таки не переехал.

Спустившись к газетному автомату, покупаю свежий выпуск «Лос-Анджелес таймс». Девушка, перестрелявшая детей во дворе школы, потому что «терпеть не могла понедельники», признала свою вину. Значит, скоро выпустят на поруки. В сущности, она открыла стрельбу по детям от безделья. Сегодня опять понедельник, ей — в суд, в нелюбимый-то день. С ума все посходили. А я чем лучше? Для начала вряд ли моя квартира тянет на пятьдесят две тысячи долларов. Остаюсь я, потому что, во-первых, переезжать страшно — меня пугает новое; во-вторых, потому что ленив. Да нет же! Мне нравится дом, здесь я ближе к друзьям, магазины, в которые люблю ходить, тоже рядом. Я прожил здесь три с половиной года. Дом — хороший, надежный, с автоматическими воротами и ригельными замками. У меня две кошки, им нравится гулять в огороженном дворике, не опасаясь собак. Возможно, меня за глаза называют Кошатником. Все разъехались, а Чистюля с Кошатником, ишь ты, остались.

Мне не по себе, потому что я знаю: единственная разница между мной и сумасшедшей Чистюлей — деньги на моем счету. Наличие у человека денег — официальное доказательство его душевного здоровья. Чистюля, возможно, тоже боится переезжать и ничем от меня не отличается. Ей не хочется оставлять место, где она прожила несколько лет, занимаясь своими делами. Чистюля постоянно гоняет стиральные машины и центрифуги, стирая и перестирывая белье. Там я ее и встретил — спустился в моечную, а она торчит у машин — сторожит свои тряпки. Почему она не смотрит на людей? Почему отворачивается? Сдается мне — это от ненависти. Она всех и каждого ненавидит. Попробуйте представить себя на ее месте — вокруг сплошь ненавистные вам люди. Как, должно быть, ей страшно! Обводит взглядом квартиру, ждет стука в дверь, смотрит на часы и все-все понимает!

В Лос-Анджелесе — городе от нас на севере — превращение арендованных квартир в кооперативные заблокировал местный совет. Победили квартиросъемщики. Победа нешуточная, но Чистюле от нее проку мало. В округе Оранж всем правят деньги. Беднота — мексиканцы — живут на востоке, в трущобах. Когда автоматические ворота открываются, чтобы впустить машину, женщины-чикано иногда заскакивают внутрь с корзинами грязного белья, чтобы попользоваться нашими стиральными машинами — своих у них нет. Жильцов дома это бесило. Если у человека есть немного денег — достаточно, чтобы позволить себе квартиру в современном автоматизированном доме с системой безопасности, — его многое бесит.

Пора навести справки, как обстоит дело с выселением Чистюли. Глазея на ее окна, ничего не узнаешь — шторы у нее всегда задернуты. Спускаюсь в офис поболтать с Элом. Однако Эла нет на месте, офис заперт. Тут я вспоминаю, что Эл на выходные уехал в Сакраменто за какими-то важными юридическими бумагами. Выходит, не вернулся еще. Не будь Чистюля сумасшедшей, я мог бы постучать к ней в дверь и спросить у нее самой. Но в том-то и загвоздка — любой стук в дверь ее только напугает. Что с нее взять — больной человек.

На полпути я останавливаюсь у фонтана, построенного фирмой-застройщиком, любуясь на горшки с цветами, которые они здесь понаставили. Дом действительно преобразился. Раньше двор был похож на тюремный. Теперь у нас как в парке. Застройщики потратили немало денег на покраску, благоустройство и новые ворота. Фонтаны, цветы, остекленные двери… а Чистюля все равно не кажет носу из квартиры, ждет, пока за ней придут.

А может, прилепить к ее двери записку? Что-нибудь эдакое:

Мадам, я вам сочувствую и готов помочь. Если вы нуждаетесь в моей помощи, я живу наверху, в квартире С-1.

Как подписаться? Псих, как и вы? Псих, как и вы, но с пятьюдесятью двумя тысячами долларов и проживающий здесь по закону, в то время как вы, начиная с полуночи, занимаете чужую квартиру? Хотя не ранее, чем вчера, ваша квартира была вашей.

Я возвращаюсь к себе, решив написать письмо женщине, которую когда-то любил и теперь увидел во сне. В голове крутятся разные фразы. Одно письмо — и нарушенная связь восстановится. Вот как много силы в моих словах!

Глупости. Ее уже не вернешь. У меня и адреса ее нет. Если постараться, можно, конечно, узнать через общих друзей, но что я ей скажу?

Дорогая, я наконец одумался. До меня дошло, насколько я перед тобой в долгу. Несмотря на то как мало времени мы провели вместе, ты сделала для меня больше, чем кто бы то ни было в моей жизни. Мне теперь совершенно ясно, какую чудовищную ошибку я совершил. Позволь пригласить тебя на ужин?

Ворочая в уме гиперболы, я вдруг подумал, как ужасно и одновременно смешно было бы по ошибке прилепить это письмо к двери Чистюли. Интересно, чем бы она ответила? Видит бог, либо упала бы замертво, либо снова стала нормальной! А тем временем моя отчалившая любовь, die ferne Geliebte[25], получила бы следующее послание:

Мадам, вы абсолютная дура. Это любому видно даже за милю. Вы сами виноваты в своих невзгодах. Возьмите себя в руки, а руки в ноги, займите денег, наймите хорошего юриста, купите пистолет, откройте стрельбу по детям в школе. Если не управитесь без чужой помощи — я живу в квартире С-1.

Возможно, однако, что участь соседки не так уж трагична, а я все придумал из-за одолевшей меня осенней хандры. Может быть, сегодня доставят что-нибудь веселенькое с почтой — вчера у почтальонов был выходной. Точно. Сегодня должна прийти почта за два дня. На душе просветлеет. Если честно признаться, я попросту увяз в жалости к себе. Сегодня понедельник, а я, как признавшая свою вину девушка-преступница, терпеть не могу этот день.

Выпущенные Брендой Спенсер пули поразили одиннадцать человек, двое из них погибли. Она во всем созналась. Небольшого роста, очень симпатичная, волосы — рыжие, носит очки, сама еще почти ребенок — семнадцать лет… У Чистюли в квартире, возможно, тоже есть пистолет. Как я раньше об этом не подумал! А вот в «Саут Оранж инвестментс», видимо, подумали. Не по этой ли причине заперт сегодня офис Эла Ньюкама? Ни в каком он не в Сакраменто — прячется. Хотя прятаться можно и в Сакраменто. Как говорится, одним выстрелом двух зайцев…

Раньше я был знаком с одним выдающимся психиатром. Так тот говорил, что запутавшийся разум психопатов-преступников практически никогда не находит простейшего выхода из положения. Взять ту же Бренду Спенсер — чего бы ей вместо стрельбы по людям, по большей части детям, не пойти в местный супермаркет и не купить упаковку шоколадного молока? Для психопата чем труднее дорога, тем лучше, он постоянно заставляет себя идти в гору. Ему-то кажется, что он выбирает путь наименьшего сопротивления, а на самом деле все наоборот. В этом и состоит главное заблуждение психопата. Хроническая неспособность находить простой выход из положения — квинтэссенция психоза. Этим изъяном восприятия диктуются подход психопата к жизни и все его поступки.

Сидящая в безмолвии и одиночестве мытой-перемытой квартиры и ожидаяющая стука в дверь Чистюля сама окружила себя непреодолимыми препятствиями. Простое стало неимоверно сложным. Сложное, если оно и было, превратилось в невозможное. В итоге психопату некуда деться, вокруг — непреодолимые преграды. Таков второй признак психоза — в конце пути идущего ждет полный тупик. Оказавшись в западне, психопат впадает в ступор. Если вам доводилось наблюдать подобное зрелище, вы его никогда не забудете. Человека клинит, как отказавший двигатель. Все происходит очень быстро. Вот он еще движется, поршни носятся туда-сюда, как бешеные, и вдруг — стоп машина! Дорога, по которой он шел — и шел, возможно, не один год — внезапно обрывается. Наступает динамическая смерть. Не в пространстве, писал святой Августин, мы отходим от Тебя и приходим к Тебе не в пространстве. Но вот привычный ход вещей прерывается, и оказывается, что пространство-то замкнутое.

Чистюля заточила себя в квартире, однако она в ней уже не хозяйка. Соседка нашла себе пространство, где могла бы умереть ее психика, но теперь на него наложили лапу «Саут Оранж инвестментс». У Чистюли отняли собственную могилу.

В моих мозгах засела мысль, что наши с Чистюлей судьбы тесно связаны. Нас разделяет одна строка в базе данных сберегательного сообщества, но различие это иллюзорно. Оно считается реальным лишь потому, что его готовы принимать за реальное окружающие, особенно те, кто работает в «Саут Оранж инвестментс». Мне же это различие представляется не более чем общественной условностью, вроде ношения парных носков. Иначе говоря, дело обстоит как со стоимостью золота. Люди уславливаются, сколько должно стоить золото, подобно тому, как вступающие в игру дети договариваются, что вон то дерево будет «коном». Представьте себе, что ваш телевизор работал бы только в том случае, если бы об этом заранее договорились вы и ваши друзья. Так всю жизнь можно просидеть перед темным экраном. Ошибка Чистюли в том, что она не вступила с нами в неписаный уговор. Но вот беда — на неписаном уговоре, в который не включили Чистюлю, покоится все остальное. Разве не удивительно, что неспособность заключить по-детски совершенно несерьезный, лишенный здравого смысла договор неотвратимо приводит к динамической смерти и полной остановке организма?

Если развивать тему, можно сказать, что Чистюля не умеет вести себя как ребенок, она — слишком взрослая. Не научилась играть в игры или просто не хочет. Доминирующий момент в ее жизни — мрачность. Она никогда не улыбается. Все всегда видят ее только в одном расположении духа — сердитой на весь мир и ни на кого конкретно.

А что, если, оставаясь мрачной, она, наоборот, переигрывает? Может статься, она намеренно бросила вызов и всего лишь получила в ответ, что хотела, несмотря на проигрыш? По крайней мере, такой исход был бы ей понятен. В «Саут Оранж инвестментс» вызов приняли. Что, если захват чужой жилплощади устраивает ее больше, чем роль благопристойной квартиросъемщицы? Вполне возможно, мы сами тайно желаем того, что с нами происходит. Означает ли это, что психопат намеренно стремится к своей динамической смерти, тупику в конце пути? Играет, чтобы проиграть?

Я так и не увидел Эла Ньюмана в тот день, но он объявился на следующий — вернулся из Сакраменто и отпер свой офис.

— Соседка из В-15 еще на месте? — спросил я. — Или уже выселили?

— Миссис Арчер? — откликнулся Ньюкам. — Как же — освободила квартиру еще вчерашним утром. Жилуправление Санта-Аны подыскало ей местечко в Бристоле.

Хозяин офиса откинулся в кресле-вертушке и скрестил ноги. На брюках — неизменно острые стрелки.

— Она к ним еще несколько недель назад ездила, — добавил он.

— А квартира ей по карману?

— Управление все расходы взяло на себя, в том числе квартплату. Миссис Арчер сумела доказать, что испытывает серьезные финансовые трудности.

— Господи, вот бы мою квартплату кто-нибудь на себя взял!

— А вам и не придется ее платить. Вы ведь свою квартиру выкупаете.

1984

Стылый полет

(I Hope I Shall Arrive Soon)

После старта корабль произвел штатный мониторинг шестидесяти криогенных боксов. Выявилась одна неисправность. Электроэнцефалограмма спящего номер девять показывала мозговую активность.

— Вот черт, — сказал себе компьютер.

Сложные гомеостатические устройства включились в контур стимуляции, и корабль связался с человеком номер девять.

— Ваш сон недостаточно глубок, — сообщил компьютер, воспользовавшись психотронным способом вряд ли следовало полностью приводить человека номер девять в сознание. В конце концов, лететь им десять лет.

— Практически без сознания, но думать, к сожалению, способен, — подумал человек номер девять. — Кто-то меня зовет.

— Где я? — спросил он. — Я ничего не вижу.

— Вы в неисправном криогенном боксе.

— Тогда я не должен бы вас слышать, — произнес он.

— Я сказал неисправном. В этом-то и дело потому вы меня и слышите. Вы помните, как вас зовут?

— Виктор Кеммингс. Выведите меня из анабиоза.

— Мы в полете.

— Тогда погрузите обратно.

— Минуточку. — Корабль раз-другой протестировал криогенные цепи, а потом сказал: — Попробую.

Время шло. Ничего не видя, не ощущая своего тела, Виктор Кеммингс обнаружил, что все еще в сознании.

— Понизьте мою температуру, — произнес он.

Голоса своего он не слышал может, ему только казалось, будто он говорит. Проявились, а потом нахлынули цвета. Цвета ему понравились они напомнили о детском наборе красок мультакварель, искусственная форма жизни. Он рисовал такими в школе, 200 лет назад.

— Не получается, — прозвучал в голове у Кеммингса голос компьютера. — Слишком сложная неисправность я не могу ни устранить ее, ни произвести починку. Вы будете в сознании десять лет.

Снова прихлынули мультакварельные цвета, но теперь в них ощущалось нечто зловещее, отражение его собственного страха.

— Господи боже! — сказал он.

Десять лет! Цвета мрачно сгустились.

Виктор Кеммингс лежал парализованный в окружении гнетущих огоньков, а компьютер разъяснял ему свою стратегию. Компьютер сам ничего не решал на такое решение корабль был запрограммирован в случае подобного рода неисправности.

— Моя задача заключается в том, чтобы сенсорно вас стимулировать, — доносился до него голос корабля. — Вам грозит сенсорная депривация. Если вы десять лет в сознании, а к органам чувств никакой информации все это время не поступает, мозг ваш приходит в негодность. К ЛР-4 вы прибудете овощем.

— И чем же это вы собираетесь меня стимулировать? — в панике поинтересовался Кеммингс. — Что у вас в банках данных? Все мыльные видеооперы за последний век? Разбудите меня, я лучше так.

— Во мне вакуум, — сказал корабль. — И есть вам нечего. Поговорить не с кем, потому что все в анабиозе.

— Разговаривать я мог бы с вами, — проговорил Кеммингс. — Еще можно играть в шахматы.

— Не десять же лет. Послушайте я ведь сказал, что у меня нет в запасе ни еды, ни воздуха. Придется вам оставаться как сейчас… компромисс не ахти какой, но ничего не попишешь. Со мной вы сейчас и разговариваете. А никаких специальных банков данных у меня нет. Для подобных случаев предусмотрено следующее: я буду стимулировать вас вашими же собственными воспоминаниями, с упором на приятные. Воспоминаний у вас за двести шесть лет, и большинство осели в подсознании. Богатейший источник сенсорной информации! Не унывайте. Ваша ситуация не уникальна. На моей памяти такого еще не случалось, но я запрограммирован, как с этим бороться. Расслабьтесь и доверьтесь мне. Я позабочусь, чтоб у вас был целый мир.

— Меня должны были предупредить, — сказал Кеммингс, — прежде чем я соглашусь эмигрировать.

— Расслабьтесь, — сказал корабль.

Кеммингс расслабился, но ему было страшно и жутко. Теоретически он должен был благополучно погрузиться в анабиоз в криогенном боксе, чтобы мгновением позже проснуться уже у звезды назначения, точнее, у планеты назначения, колонизованной планеты той звезды. Все прочие на корабле ведать ничего не ведали он был исключением — словно плохая карма вознамерилась отомстить ему по каким-то непонятным причинам. Хуже всего, что полагаться ему приходится всецело на добрую волю корабля. Вдруг тот станет «стимулировать» его всякими чудищами. Корабль мог бы все десять лет его терроризировать — десять объективных лет, а субъективно наверняка больше. Словом, он в полной власти корабля. Как ведут себя межзвездные корабли в такой ситуации? Злорадствуют? О межзвездных кораблях он не знал почти ничего он занимался микробиологией. «Надо подумать, — сказал он себе. — Первая моя жена, Мартина очаровательная маленькая француженка, в джинсах и красной рубашке с вырезом до пояса. Она еще пекла восхитительные блинчики».

— Слышу, — сказал корабль. — Пусть так и будет.

Мельтешение цветов разрешилось в четкие, устойчивые контуры. Строение: маленький старый желтый деревянный домик, принадлежавший ему в 19 лет, в Вайоминге.

— Погодите, — в панике сказал он. — Фундамент был скверный — на лежне. И крыша протекала. — Но он увидел кухню со столом, который сколотил сам. И ощутил радость.

— Через какое-то время вы забудете, — произнес корабль, — что это из ваших же воспоминаний.

— Я не вспоминал про этот дом лет, наверно, сто, — с удивлением сказал Кеммингс завороженный, он разглядел свою древнюю электрическую кофеварку и коробочку с бумажными фильтрами. — Это дом, где жили мы с Мартиной, — осознал он. — Мартина! — вслух позвал он.

— Я на видеофоне, — отозвалась Мартина из гостиной.

— Я стану вмешиваться только в чрезвычайных ситуациях, — сказал корабль. — Мониторинг, правда, будет включен — я должен быть уверен, что ваше состояние удовлетворительное. Не бойтесь.

— Погаси на плите правую заднюю горелку, — позвала Мартина. Слышал ее он прекрасно, только вот пока не видел. Он двинулся из кухни через столовую и в гостиную. Мартина, в шортах и босиком, стояла у аппарата и увлеченно беседовала с братом. За окнами гостиной виднелась улица гражданская машина пыталась припарковаться, но безуспешно.

— Жаркий день, — подумал он. — Надо бы включить кондиционер.

Мартина продолжала болтать с братом, а Кеммингс уселся на старый диван и обнаружил, что разглядывает свое наиболее трепетно лелеемое достояние — застекленный и вставленный в рамку постер на стене у Мартины над головой: по рисунку Гилберта Шелтона из серии «Говорит Толстый Томми», на котором Томми-Торчок сидит с трехцветной кошкой на коленях, и Толстый Томми пытается сказать «SPEED убивает», — но он закинулся СПИДом сверх всякой меры (на ладони у него таблетки, пилюли, спансулы и капсулы всех амфетаминов, какие только есть в природе), а кошка скрежещет зубами и морщится со смешанным выражением испуга и отвращения. Гилберт Шелтон подписал постер собственноручно лучший друг Кеммингса, Рей Торранс, подарил постер им с Мартиной на свадьбу. Постер стоит тысячи. Автограф поставлен еще в восьмидесятые. Задолго до рождения Виктора Кеммингса или Мартины.

«Если у нас когда-нибудь кончатся деньги, — подумал Кеммингс, — можно будет продать постер». Это не просто постер, это всем постерам постер. Мартина была от него без ума. Титанические Трехцветные Торчки-братаны — реликт золотого века давно минувшего общества. Неудивительно, что он так любил Мартину и она отвечала ему взаимностью, любила красоты мира, ценила и лелеяла их — так же, как ценила и лелеяла его это была защитная любовь, которая насыщала, но не до тошноты. Застеклить постер и вставить в рамку было ее идеей он, по дурости, просто приколол бы на стену.