В случае счастья Фонкинос Давид

David Foenkinos

En cas de bonheur

© Editions Flammarion, 2005

Пролог

Брак – это ад.

Анри де Монтерлан

Никогда я не был так счастлив, как в годы моего брака.

Неизвестный автор

Давно Жан-Жаку не хотелось выглядеть на все сто. Но в последнее время, дабы накачать икроножные мышцы, он стал подниматься в квартиру по лестнице. Лифт – это для мужчин, уже ничего не ждущих от жизни, мужчин, уже не стремящихся нравиться. Возвращался он всегда без трех минут восемь и механически улыбался Клер. Смахнув улыбку с лица, словно муху, он включал телевизор. Чем меньше интереса вызывала в нем семейная жизнь, тем больше он сострадал воюющим народам. В полном соответствии с западными иллюзиями, он улавливал в драме курдов отголоски собственной неприкаянности.

Семейная пара – государственное образование с крайне низкими шансами на выживание. Восемь лет – почти подвиг. Жан-Жак и Клер еще проявляли друг к другу нежность, но мимоходом. Пережитки нежности, ностальгические прикосновения, поцелуи в уголок рта как паломничество к святыне поцелуев взасос. В этом они были по-настоящему единодушны, и никто не замечал разъедающего их холода. Их ставили в пример, и они еще прочнее увязали в рутине. Зато все недоумевали, почему они не заводят второго ребенка. Такая пара, образец совершенства, просто не имеет права не размножаться, это их священный, почти воинский долг. Сперва они невежливо хмыкали и откладывали на неопределенный срок то, что делается за девять месяцев. Но со временем пришлось признать очевидное: им больше не хотелось детей. Чтобы оправдаться, им пришлось притворяться. Жан-Жак и Клер заявили, что намерены оставить время для себя. Все пришли в восторг. Светская ложь прошла на ура, под пересуды о том, что любовь без эгоизма умирает.

Луиза, их шестилетняя дочь, выбивалась из сил. Ни капли свободного времени не просачивалось между уроками танцев, фортепьяно и основ китайского языка (Жан-Жак где-то читал, что через сорок лет человечество будет говорить по-китайски; он был мужчина рассудительный и дальновидный). Они с Клер стремились любой ценой сделать из нее примерную девочку[1], знак качества своего счастья. А потому не было ничего важнее иллюзии ее всестороннего развития. Но когда она играла на пианино в гостиной, поневоле вспоминался струнный квартет на “Титанике".

Часть первая

Работа Жан-Жака представляла ограниченный интерес. Он был чем-то вроде советника в чем-то связанном с деньгами и движением денежных потоков. Для подобной деятельности требовалась главным образом крепкая шея, чтобы вертеть головой. В офисе было много компьютеров и мужчин при галстуках. Мужчин, которые утром в один и тот же час садились в метро, а вечером, обливаясь потом, ехали по домам. Фирма располагалась в небоскребе, верхний этаж которого занимал шеф. Но после событий 11 сентября он принял решение перевернуть иерархическую пирамиду. Отныне мелкие сошки любовались незабываемым видом на Париж. Осуждать нововведение никто не рискнул, но многих служащих оно повергло в смущение: когда единственная цель жизни – подниматься все выше, решиться спускаться довольно сложно.

Лучший друг Жан-Жака, Эдуард, был по совместительству его ближайшим коллегой. Карикатурно-самоуверенный, он являл собой ходячую картину процветания. Заключив сделку, немедленно вскакивал и водружался на стол. Все должны быть в курсе его успехов. Он всегда готов был устроить выпивку под конец дня, чокаться с кем попало и создавать то натужное веселье, когда говорить можно только о работе. Несмотря на все публичные чудачества, это был на редкость заботливый друг. Их дружба с Жан-Жаком началась в трудный период, когда Эдуард разводился с женой. Его семья разваливалась самым жалким образом, с адвокатами и свидетелями обвинения. С годами ситуация в корне изменилась. Эдуард превратился в холостяка, одержимого жаждой обольщения. Он навещал детей и постоянно баловал их. А в остальное время волочился за женщинами. Его бесконечные признания лились в уши Жан-Жака мешаниной женских имен и сексуальных поз. Жан-Жак, за отсутствием столь насыщенной жизни, чувствовал себя неполноценным и старался избегать подобных разговоров. Эдуард заметил неладное и решил немедленно прояснить обстановку:

– А как у тебя с Клер?

Жан-Жак ответил, что все прекрасно, но тон его звучал как рояль, побывавший в руках у грузчиков. Правда, сказать, что все плохо, он тоже не мог. Его отношения с Клер канули в зазор между этими двумя оценками любви.

– А в смысле секса?

Тут он уже не знал, что ответить. Эдуард вынес окончательный вердикт: другу нужно завести любовницу. Именно в эту минуту Жан-Жак впервые подумал, что вполне способен изменить Клер. Спасаясь от горькой мысли, он немедленно укрылся в одном из самых своих дорогих воспоминаний. Эдуард прервал его:

– Женеву вспоминаешь?

Значит, он настолько предсказуем, что любой может читать его мысли. На лбу медленно выступала испарина. Он пытался представить, как станет лгать жене. Перед его глазами возникла, как живая, эта неведомая любовница. Почти чудовищное воплощение всех его фантазмов, причудливая смесь всех женщин, что хотя бы на миг понравились ему за последние двадцать лет. Смешно, но Жан-Жак уже заранее чувствовал себя виноватым. Он старался утешиться мыслью, что нельзя вечно хранить верность, и все равно его бил озноб. Для него эта затея никогда не будет безобидной. Он уговаривал себя, доказывал себе, что влечение к другой женщине неизбежно, как неизбежен распад его семьи. Клер, конечно, поймет, не стоит волноваться. Все совсем не так, как если бы он ей изменил в первые месяцы брака; с годами адюльтер становится законным. Может, она и сама заведет любовника. Или уже завела? Женщины всегда опережают мужчин, разве что умирают позже.

Спустя несколько месяцев Жан-Жак уже встречался в гостинице с Соней. И не первый раз. Он даже не подозревал, сколько новой, неожиданной энергии подарят ему объятия другой женщины. Таким счастливым он не был много лет. Ему хотелось жить и дышать; тогда-то ему и опротивели лифты. Он понимал, чем опасна подобная эйфория, и чувствовал себя ужасно смешным в шаблонной роли неверного мужа. По дороге домой он старался пройтись, как будто ночные блуждания могли стереть с его лица длиннейший след блаженной улыбки. На парижских улицах, под взглядами прохожих, у него возникало безумное ощущение, что все знают, чем он только что занимался. После любви всегда чувствуешь себя пупом земли. Но ощущение было не таким уж нелепым. С недавних пор за ним в самом деле следили.

Путь к женщине лежит через ее волосы. Волосы у Клер струились размытой, мягкой волной; они словно жили сами по себе. Цвета они были тоже переливчатого, напоминающего радужку младенца. Они невольно приводили на память некоторые хорватские верования; согласно этим верованиям, о важных событиях в жизни женщины можно судить по волосам.

Нежность ее с годами слегка поблекла. Жан-Жак нередко упрекал ее в жесткости. Клер полагала, что это всего лишь зрелость. Скоро ей исполнится тридцать пять. Но ей казалось, что жизнь циклична и мы всегда вновь становимся такими же, как прежде. Просто надо подождать; в мечтах о будущем ей виделись отблески подросткового безрассудства. Иногда по ночам ей снились бесконечные путешествия в опасные страны. Она просыпалась в холодном поту прямо посреди авиаперелета, в зоне турбулентности, вокруг все ходило ходуном, пассажиры вопили в предчувствии смерти. Клер панически боялась самолетов. Ей говорили, что это смешно. Нет ничего смешного в том, чтобы работать в Руасси и бояться летать, думала Клер. Кому как повезет.

Косметическая фирма, где она служила, открыла магазин в Руасси; ей предложили место заведующей. Теперь она каждый день садилась в скоростное метро (на линию В) в компании туристов. Ей задавали вопросы, и она всегда знала ответ. Знала, в первом или втором терминале производится посадка на “Эйр Габон" или “Иберию". Иногда даже вспоминала расписание рейсов. Проезжая Сен-Дени, думала об Уагадугу. Странно было ездить на работу с людьми, отправлявшимися в отпуск. Вечером она их уже не увидит. Ее рутина была вечно новой. Общественный транспорт, приют городского одиночества и пожилого возраста, на этой линии был не похож на себя.

Будто другая страна.

И можно почувствовать себя заядлым туристом.

Аэропорт Руасси был местом единственным в своем роде. Что-то вроде города, которого нет на карте, чистая no man’s land, где любые фантазмы реальны. В аэропортах мужчины считают, что им все позволено. В Париже ее редко пытались соблазнить. С тех пор как она работала в Руасси, без недвусмысленных предложений не проходило ни дня. Командиры экипажей, самодовольные дельцы, возбужденные иностранцы – все мужчины хотели с ней переспать. Клер терпеть не могла эти, как она считала, пошлые приставания; точнее, не терпела мужской самоуверенности большинства пристававших. В чужой стране проявлялось их истинное скотское лицо (аэроморды, думала она). Невыносимая, по ее мнению, обстановка выработала в ней невероятную способность к холодности. Кое-кто из продавщиц, завидовавших ее красоте – довольно, впрочем, непритязательной, – считали ее дамой заносчивой, восседающей на облаке высокомерия.

Порой она воображала, что будет, если она вдруг позволит себя соблазнить. Все эти мужчины не оставляли ее равнодушной. Аэропорт плющил их, делал безликими и до ужаса одинаковыми, но некоторым нельзя было отказать в обаянии. Что она теряет, если на миг забудется и тем более увлечется на более долгое время? С мужем она любовью почти не занималась, а если и занималась, то чисто механически. Происходило все не слишком убедительно и как будто не с ней. Но в роли неверной жены ей было неуютно. Любовь для нее облекалась в длинный фильм, короткометражки ее не интересовали. Всякие плотские страсти казались ей унизительными; вернее, она чувствовала, что переросла их. В ее понимании удовольствие всегда рождалось постепенно и осторожно; в общем, она едва ли способна была разобраться, чего ей хочется на самом деле. Особой тяги к приключениям она не испытывала; вернуть первые, волшебные дни с Жан-Жаком было невозможно. Что же оставалось? Что-то вроде разреженной атмосферы. Ее любовная жизнь была no man’s land, ее любовная жизнь была Руасси.

Когда подступали сомнения, Клер укрывалась в воспоминаниях о поездке в Женеву, сказочной неделе в начале их совместной жизни. Встретились они недавно, и встреча была ознаменована волнующим обстоятельством. Оба читали “Любовь властелина” Альбера Коэна, причем практически одну и ту же страницу. Они поменялись книгами и дочитали роман. Перед самоубийством влюбленных они поцеловались. В Женеве они обнаружили, что отеля “Ритц” из книги не существует. Но, главное, это паломничество одарило их иллюзией, что они – романические и романтические герои; на такой иллюзии можно построить как минимум семью.

Клер казалось, что их семья превратилась в швейцарские часы. Жан-Жак всегда возвращался с работы ровно без трех минут восемь; она спрашивала себя: может, он нарочно так пунктуален? Может, он пьет пиво в бистро на углу, когда приходит чуть раньше обычного? Она не вставала навстречу, сидела спиной к двери. Заранее знала, что он будет делать, какие слова скажет. И его неизменная улыбка. Ей хотелось, чтобы он коснулся ее, потрепал по голове, хотя бы мимоходом. С недавних пор во всей этой конструкции появилась какая-то неестественность. Пару месяцев назад она смотрела передачу про агентства алиби; в ее свете многое в поведении Жан-Жака становилось яснее. Когда ему, кроме вечных каталогов, стали приходить приглашения на торжественные открытия банковских офисов, Клер решила, что это почтовое оживление неспроста. Время, которое ее муж проводил вне привычной семейной колеи, теперь было расписано по минутам. Зачем ему понадобилось агентство алиби? Человек он не светский, консервативный, неожиданностей не любит.

Чтобы не тратить лишнего, Жан-Жак прибегал также к старому доброму рецепту под названием “сослуживец в панике". Старый конь алиби не испортит. К несчастью, он был до смешного неопытный притворщик и выдавал себя на каждом шагу. Например, возвращаясь с работы и собираясь вечером опять уходить, не снимал галстук. Просто он позабыл одну мелочь: это было первое, что он делал по вечерам последние шесть лет. Клер могла заподозрить, что муж куда-то нацелился, еще до того, как появлялось алиби. Другая странная деталь: однажды, когда она была на кухне, зазвонил телефон, но Жан-Жак крикнул, что не может подойти. Зарывшись в документы какого-то суперважного дела в преддверии суперважного совещания по поводу суперважных дел, он, наверно, весь вспотел, пока прислушивался к звонкам. Клер, не моргнув глазом, выслушала арию сослуживца, которому срочно нужна помощь, иначе ему труба. Жан-Жак тут же вскочил с преувеличенно расстроенным видом. Он походил на солдата, заслышавшего зов трубы. На пороге он трагически поцеловал жену в лоб и убыл на другой фронт. Оставшись одна, Клер невольно расхохоталась.

Мы всегда предпочтем слона в посудной лавке мухе, норовящей сделаться слоном. Другими словами, легче прощаем тех, кто не умеет врать. Кто, сам того не ведая, ставит нас в известность. Клер находила, что муж ведет себя почти трогательно. Его неуклюжие, но весьма энергичные попытки не выдать себя напоминали о том, что ей в нем всегда так нравилось – о его заботливости, услужливости. А главное, убедившись в его измене, она вовсе не чувствовала себя оскорбленной. Подруга, с которой она поделилась, высказалась категорично: она не ревнует, значит, не любит. Сабина всегда высказывалась категорично – и всегда ошибалась. Потому что Клер еще чувствовала привязанность к Жан-Жаку, иную, чем раньше, да, но в конце концов, не все ли равно, какую именно? Восемь лет прошло, разве можно на него сердиться? Она и сама подумывала ему изменить. Он был так неловок, что она перестала волноваться по другому важному поводу: с ним это явно в первый раз. И она была права. Порой ей хотелось его обнять, сказать, что она его любит и все это не имеет значения.

Адюльтер – двигатель всех наших технических новаций: и интернет, и мобильник, и СМС для того и созданы, чтобы облегчить семейным парам параллельную жизнь. Времена уголовных преследований давно прошли, и общество любезно подстроилось под нашу жажду тайных удовольствий (большое спасибо). Пространство верности настолько скукожилось, что главный вопрос для пары не в том, изменяет ли супруг, а в том, с кем он изменяет.

Каждое утро Клер проходила мимо “Агентства Дуброва”[2]: оно находилось на первом этаже их дома. И однажды решила зайти. В подъезде все выглядело потрепанным, вплоть до физиономии – прямиком из облав 1942 года – консьержки, неизменно отдергивавшей занавеску в своей каморке, заслышав незнакомые или неуверенные шаги. Смутившись под ее пристальным взглядом, Клер поскорей прошмыгнула на лестницу. Недолгое ожидание у секретарши с физиономией секретарши – и ее принял шеф. Наверняка он заставил ее ждать, только чтобы не показаться совсем уж бездельником; возможно, он даже прохаживался под дверью, потому что, похоже, слегка вспотел. Пропустив ее вперед, он поизучал ее ноги (не такой он был человек, чтобы сразу разглядывать у женщины ягодицы). Потом поднял голову.

– Вас не побеспокоит, если я закурю? – спросил он особенным голосом, в котором путем упорных тренировок вырабатывал теплую хрипотцу и утешительную солидность. Вживаясь в профессиональный образ, Доминик Дубров встречал каждого нового клиента новой доминиканской сигарой.

В общем, перед Клер сидел плохо выбритый мужчина в потертом костюме и в полуживой конторе, погруженной в искусственный полумрак.

– Налить вам виски?

Место показалось ей жутким; впрочем, она его примерно таким и представляла. Собравшись с мыслями, она в двух словах изложила ситуацию. Дубров разложил перед ней карточки с фотографиями и расценками детективов. Следить за кем-то, то есть просто курсировать по улицам, стоило в пять – десять раз дороже, чем ходить на курсы квантовой физики. Эта логика была выше ее понимания. Заметив, что она колеблется, Дубров стал расписывать профессиональные риски. Он бы с удовольствием уронил слезу, припоминая, как расчлененное тело кого-нибудь из его племянников выловили со дна Сены; на беду, единственным увечьем было вывихнутое запястье его зятя, следившего за каким-то наркоманом в секс-шопах на площади Пигаль. В результате он пустился в рассуждения о том, что профессиональная тайна бесценна. Клер, перебирая карточки, в изумлении уставилась на фотографию Игоря.

– А почему этот сыщик такой дешевый? – прервала она меркантильные излияния Дуброва.

В самом деле, почасовой тариф Игоря был в пять – семь раз ниже, чем у остальных. Клер задумалась: может, он новичок, стажер? Или этот детектив не раскрыл ни одной тайны и потому его курс, словно у акций какого-нибудь предприятия на бирже, рухнул самым жалким образом? К тому же ей чем-то понравилось его лицо. Дубров, казалось, смутился; да, так и есть: Игорь его племянник и работает у него по одной-единствен-ной причине – он член семьи. Отличный парень, что называется, чистое золото, но…

– Вы не хотите говорить? – настаивала Клер.

Дубров затушил сигару; потянулся к уху потенциальной клиентки, явно намереваясь перейти на шепот. Тут была какая-то тайна, ценою точно дороже Игоря, тайна, о которой надо молчать, чтобы не подорвать репутацию агентства. Клер слушала, удивленно подняв брови, потом на ее губах мелькнула легкая улыбка.

– Я хочу именно этого сыщика, – твердо произнесла она.

Когда Соня появилась на фирме, все взгляды немедленно обратились на нее. За годы обучения менеджменту в университетских аудиториях, где женская составляющая была разрежена, как на воздух на высокогорье, специалисты по финансам привыкли выражать свои желания несколько грубовато. Не то чтобы это было совсем уж неприятно, но Соня довольно быстро устала от чересчур бурного внимания. Она придумала себе жениха, но этого оказалось мало; мужчина для другого мужчины – всегда только линия Мажино. Тогда она сказала, что летом у нее помолвка. Официальный дух, исходивший от слова “помолвка", решил дело; с тех пор она попала в унылую категорию уже занятых женщин. Набеги ухажеров, подобно волнам, разбивались о брачную скалу. Большинство мужчин по-прежнему относились к ней с симпатией (она боялась, что будет наоборот), некоторые даже с повышенной. Соня поняла одну вещь: известие, что она помолвлена, оправдало в их глазах собственную неспособность ее соблазнить. Никто не остался обиженным. Все вздохнули с облегчением.

Все, кроме одного.

В первые дни Жан-Жак, казалось, совсем не замечал новую, юную и красивую стажерку. Сам того не желая, он выделился из толпы, притом блистательно. Соня была удивлена: не тем, что она ему безразлична, безразличием тут и не пахло, но тем, что он явно конфузился. Сталкиваясь с ним в коридорах, она ощущала в нем смущенное возбуждение: его словно силком тащили в кино на любимый фильм. При встрече с Соней Жан-Жак нередко косил. То, что другие мужчины ощущали как душевную боль, он переживал физически; его левый глаз хотел видеть Соню, его правый глаз видеть Соню не хотел. А поскольку в его лице было что-то от выборов 1981 года[3], побеждал всегда левый.

Узнав, что у нее есть жених, он позволил себе нервический смешок. Ему казалось, что он ей нравится. Какое-то неясное чувство, вроде смутного влечения. Но нет, влечение ему не приснилось. Всякий раз, когда Эдуард устраивал свои нудные возлияния, а Жан-Жак в урочный час уходил домой, ему чудилось, что она провожает его взглядом. Легкий поворот головы, быстрый, почти немыслимый в своей убедительной женственности. Она к нему неравнодушна. Женщины никогда не поворачивают голову без задней мысли.

Значит, вялость обаятельна. И, чтобы соблазнить женщину, не обязательно вносить сумбур в спокойную жизнь. Жан-Жак в расцвете своей смирной слабости стал привлекательным. Пожалуй, мы становимся привлекательными ровно в тот момент, когда сама мысль об обольщении кажется такой же невозможной, как идея переехать в Тулон.

Но не видать бы Жан-Жаку прелестей Сони, если бы не советник, получавший на фирме за свое ничегонеделание немалые деньги. Нет на свете бесполезных людей; даже самым никчемным из нас позволительно думать, что где-то любовники сомкнули объятия благодаря их некомпетентности. Итак, этот советник, не зная, что бы еще присоветовать шефу, предложил издать приказ: отныне по пятницам все должны приходить на работу в неформальной одежде. Во многих компаниях уже практикуют эту комфортную туфту. Шеф на своем первом этаже, похоже, пришел в восторг от подобной находки и объявил о нововведении таким тоном, словно решил всем повысить зарплату. У Жан-Жака этот абсурдный ритуал сразу вызвал раздражение. Он так долго боролся за свой ответственный пост. Ему было непонятно, почему он, вполне обеспеченный человек, должен одеваться как подросток во имя какой-то неформальности. Этот шабаш либерализма возвращал его к тем неспокойным временам, когда он еще не занимал достойного места в обществе. Выходило так, будто по пятницам он опять на временном договоре. В такие дни Жан-Жак не выходил из кабинета – именно потому, что был не при галстуке. Обычно в тех редких случаях, когда ему нужно было о чем-то попросить Соню, он вставал и шел к ней. У него никогда не было чувства субординации. Он сам делал себе кофе и ходил к тем, с кем надо было переговорить, даже к мелким сошкам под самой крышей. По пятницам все было иначе: он осмеливался вызывать Соню. В результате скудоумие советника в сочетании с муками служащего не при галстуке дало выход опустошительной буре чувств.

Поясним.

– Вы меня звали? – спросила Соня, стоя на пороге. Вот именно она, эта промежуточность, ни внутри, ни снаружи, и породила смятение. Соня не вошла в кабинет, но и не то чтобы осталась за дверью, отнюдь нет. Она держалась посередине, а когда женщина зависает в срединной неопределенности, она подчеркивает свою чувственность. Неустойчивость географических координат невольно заставляет грезить о приключениях. Вот потому-то Жак-Жак и не устоял. Позволил себе вырастить из простого влечения неодолимое желание. Он вызывал ее еще несколько раз; просто так, проверить ее способность к перемещению в пространстве. Ее манера не входить в кабинет создавала почти адюльтерную атмосферу. Она как-то очень эротично соотносилась с дверьми.

Жан-Жак пообедал с Эдуардом. Тот заказал шампанского – отметить событие. Наконец-то они поговорят о женщинах, скрепят мужскую дружбу. Эдуард, как зубр в женских делах, хотел было все устроить. Но Жан-Жак его отговорил. Ему просто нужен совет; раз тот только и делает, что соблазняет всяких девиц, он должен знать, как заводится женский механизм. Эдуард был польщен. Для начала он подтвердил: да, он тоже заметил, что Соня к Жан-Жаку неравнодушна. А если влечение обоюдное, победа уже наполовину в кармане. Он перейдет в атаку – и никаких гвоздей. В загвоздку, впрочем, они уперлись сразу: Соня была помолвлена. Но Эдуард философски заметил:

– Ну да, а ты зато женат!

– И что?

– Когда оба не свободны, то не считается. Как минус на минус. Выходит, как будто вы оба холостые.

– Да ну?

– Ну да, статистика утверждает, что большинство супружеских измен случается между женатыми.

– …

Есть же люди, которые целые теории строят насчет нашей неспособности хранить верность. Разговор был ему неприятен. В отличие от друга, он не испытывал ни малейшего желания распространяться о своих чувствах. Ему казалось, что говорить о женщине значит умалять ее красоту. Ему хотелось сохранить всю Соню в себе, сделаться скупым рыцарем, скупым на упоминания о ней, и пусть она мирно спит в швейцарском банке его любви.

Ни тот ни другая не были готовы сделать первый шаг. В молодости Жан-Жак никогда не смущался, заговаривая с женщиной. Неловкость появилась за годы семейной жизни. За годы отказа от уловок чувственности. Навыки обольщения утрачиваются так быстро! В браке он не только не расцвел, но и засушил свой дар слова. Пока в один прекрасный день, поддавшись внезапному, по-русски странному порыву, он вдруг решительным шагом не направился прямо к Соне. И не спросил в лоб:

– Так вы помолвлены?

– Нет, я наврала, – моментально ответила она.

Вечером они шли рядом по какой-то малозначительной улочке.

Мысли Сони были просты: “Этот мужчина мне нравится". Вот и все, что нужно знать. Все наши влечения – чистая блажь. У Жан-Жака на лбу было написано, что он женат; он словно родился женатым. Нет, он не рассказывал о жене и дочке, как некоторые комики, полагающие, будто семейное благополучие возбуждает депрессивных девиц. Возможно, ей нравилось, как он на нее смотрит. Завороженно-почтительно. Ему довольно было их коротких прогулок. Они находились в латентном периоде, и период этот мог затянуться надолго. Когда желание настолько сильно, оно порой странным образом гасит возбуждение; потенциальные любовники, раздавленные влечением, легко превращаются в тени любви. В конце концов Соня предложила:

– Лучше нам поскорее переспать. Тогда мы расслабимся.

– …

Он согласился. Она сказала, что живет на бульваре имени великого венесуэльского борца за независимость. Но трепетному Жан-Жаку независимость была ни к чему, и он предложил встретиться завтра вечером в отеле.

Почувствовав себя желанным в глазах женщины, он старался выглядеть на все сто. Поднимался пешком по лестницам и делал у себя в кабинете шесть подходов по двадцать отжиманий в день. По спине бегали подростковые мурашки. Вид обнаженного тела Сони (она разделась очень быстро) преисполнил его простодушного счастья, словно во времена первых влюбленностей. В голове буянил синтаксис. Подлежащее, сказуемое, дополнение. Соня была блондинка. Соня была красивая. У Сони были уши. Все казалось простым и ясным. Он восемь лет не смотрел на обнаженное тело новой женщины, ему уже восемь лет не открывались женские плечи и живот, женские колени и бедра. Он был Христофором Колумбом. А тело Сони после восьми лет моногамии и оскудения чувств – его Америкой.

А в виду Америки всегда чувствуешь себя каким-то мелким.

После любви они выкурили по сигарете.

А выкурив по сигарете, занялись любовью.

Шли дни, а с ними уходил и холодный пот. Надо было обустраивать свою любовь. Адюльтер романтичным не бывает. Неподалеку от офиса находился не вполне опрятный, но вполне уединенный отель (законные супруги со временем ищут нечто прямо противоположное). Швейцар выглядел надежным и несколько раз, чтобы их не смущать, делал вид, что с ними незнаком. В подобной ситуации всегда приятнее иметь дело с забывчивым швейцаром. В конце концов Жан-Жак решил снять номер на месяц, что сообщало их положению известную стабильность. Иногда Соня оставалась там ночевать, одна; говорила, “чтобы спать с твоим запахом". У Жан-Жака такое не укладывалось в голове. Но в опьянении нежданного счастья к нему отчасти вернулось чувство юмора, и он ответил:

– Надеюсь, мой запах хотя бы не храпит…

В отношениях с женой он не поднимался до подобной поэзии с 12 ноября 1998 года.

Начальный этап адюльтера возбуждает, но и создает ужасное напряжение. Мужчина, изменяющий жене (мужчина вроде Жан-Жака, разумеется), как будто все время выходит из секс-шопа. Ему не по себе, он уверен, что на улице все на него смотрят. Так что первые дни с Соней принесли, помимо счастья, весьма реальную угрозу язвы желудка. Приходилось постоянно быть начеку. Жан-Жак петлял, уводил Соню в проулки только затем, чтобы погладить ее по голове. Когда они касались друг друга на людях, его бросало в пот. Соня считала, что он параноик. Конечно, ей и в голову прийти не могло, что паранойя любовника отнюдь не беспочвенна, ведь за ним следил Игорь. Сыщик взялся за дело несколько дней назад. К несчастью для юного Игоря, клиент ему попался супербеспокойный: стоило ему оказаться в обществе любовницы, как он начинал беспрестанно вертеться, чуть не сворачивая себе шею. Так что задание оказалось не из легких. План Б заключался в том, чтобы вести слежку с большего расстояния. Легче упустить клиента, зато меньше риска. Жан-Жак не заметил приставленного к нему детектива и через некоторое время утратил бдительность. Ему надоело оборачиваться, и теперь он гладил Соню по голове прилюдно.

Жан-Жак не понимал, как мог столько времени обходиться без чувственных удовольствий. Идея заняться любовью с Соней стала смыслом его жизни. Все прочее – всего лишь промежуток, ожидание наслаждения. Ему нравилось, когда она во время любви не снимала трусики. Пока он целовал только ее левую грудь; правая неделями чувствовала себя забытой, не ведая, что это не что иное, как стратегия – попрание привычки.

Жан-Жак хотел сохранить частицы Сони на потом, чтобы, открывая их (открытие – синоним величайшего из удовольствий), длить наслаждение еще и еще; он словно пытался перехитрить глупую любовную жизнь с ее пресыщением.

Он полюбил день, когда она достала из косметички зеркальце – причесаться, повернуть вспять жизнь своих волос. Рука дрогнула, зеркальце упало и разбилось. И она с улыбкой оглянулась на него:

– О! Семь лет счастья!

Она была такая легкая, такая счастливая, такая ласковая, такая добрая, такая нежная, такая позитивная, такая волнующая, такая рассудительная, такая непокорная, такая жизнерадостная, что Жан-Жак потерял голову. Эту прожитую минуту он мог ощутить во всей ее временной увесистости. Ему хотелось переживать ее снова и снова, и еще много раз. Ему не хватало сил встать и поцеловать ее, любить ее. Такого счастья он не испытывал со времен Женевы; тут была новая Женева. И это было самое ужасное. Пугающее будущее обволакивало его неясной тенью. Никто не знает, что делать в случае счастья. У нас есть страховка на случай смерти, страховка на машину и на случай смерти в машине. Но кто застрахует нас от счастья? И он понял, что счастье, такое сильное счастье, – это худшее, что могло с ним случиться.

Родители Жан-Жака погибли в автокатастрофе. Внезапный удар надолго отбросил его в неприкаянность. Вполне естественно, что он надеялся обрести новую семью в лице родителей Клер; больше того, Ален и Рене (их звали Ален и Рене), наверное, могли бы вновь пробудить в нем сыновние чувства. Можно понять, насколько ему поначалу хотелось их любить. Но – вечная история – стоит нам поселить в себе хотя бы слабую надежду, как ее тут же выселяют. Встретившись с будущими родственниками, Жан-Жак через три минуты понял, что они станут лишь нелепым источником головной боли. Которую придется терпеть каждый воскресный день в порядке ритуала, столь же незыблемого, как явление женской красоты в первых рассветных лучах. Очень скоро Жан-Жак попытался уклониться от обедов в Марн-ла-Кокетт[4], но Клер умолила его съездить вот только в это воскресенье, а потом в следующее, а потом и в каждое. Ему ничего не оставалось, как поддаться на шантаж жены, которая, в свой черед, поддавалась на шантаж родителей. В те три раза за восемь лет, когда они не смогли приехать, им пришлось писать объяснительные записки. Теперь, когда Жан-Жак прибегал к услугам агентства алиби, он хотел было заговорить об этом с Клер, но сразу осекся. Чересчур опасно; у человека не может быть слишком много разных алиби на одной неделе, иначе он окончательно запутается.

По воскресеньям они выслушивали одни и те же старческие монологи. Минуты еле тащились, как процессия по жаре. Клер неизменно улыбалась и сияла благополучием. Мать неизменно старалась испортить ей настроение:

– Я вижу, у тебя новое платье.

– Да, недавно купила.

И все. Рене ничего не комментировала вслух, подвешивая в молчании неизменно отрицательную оценку. Во всяком случае, Клер не могла понять ее иначе. Ее отношения с матерью всегда были плохими, но никогда не выплескивались в ссору. Этот подспудный конфликт был буржуазно-благопристойным. Рене была великой мастерицей недомолвок и никогда не радовалась счастью дочери. Один только раз она одобрительно заметила, что та прекрасно выглядит и вся светится; Клер тогда была беременна.

Но выше всего в иерархии колкостей Рене ставила свое истинное хобби – изводить мужа. То была одна из опор ее незадавшейся жизни, припев для пения под дождем. Клер пропускала это вечное ворчание мимо ушей. Рене бесило непрошибаемое занудство мужа. Хирург на пенсии, он во всем требовал точности и только и делал, что следил, правильно ли сложены салфетки и посолены блюда. То есть был чем-то вроде домашнего инспектора. Во времена своей профессиональной славы, когда все преклонялись перед его талантом, он одним из первых среди хирургов застраховал свои руки. В 70-х об этом даже писали в газетах. Его руки стоили несколько тысяч франков в день. А значит, их любой ценой надо было беречь. Рене обнаружила, что расплачиваться за ценные руки супруга приходится ей – когда нужно что-то сделать по дому. А главное, он продолжал их беречь и теперь, без всякой пользы, потому что давно уже не оперировал. Говорил, что если вдруг война, он может пригодиться на фронте. И из-за этой потенциальной войны никогда не мыл посуду. Экс-хирург непрерывным пафосным потоком разливался о своих сказочных операциях. Нередко всем прямо посреди обеда выпадало счастье узнать, что у месье Дюбуа были тромбы в артериях, а у мадам Дюфоссе – скопление желтой жидкости в плевральной полости. Чтобы подавить рвотные позывы, Жан-Жак старался думать о чем-нибудь другом; он вполне успешно осуществлял эту умственную операцию и сидел с хитрой улыбкой человека, притворяющегося, будто слушает.

Спорить с Аленом было невозможно. На десерт он обычно пил сливовицу такой убойной силы, что ею можно было растопить сибирские снега. Жан-Жак ни разу не осмелился признаться, что ненавидит сливовицу, из вежливости выжигал себе желудок и смаковал погибель собственных внутренностей. Как можно отказать человеку, который громогласно заявляет: “Ну что, Жан-Жак, по стопочке сливовицы? Вы же любите, я знаю!”

И он соглашался; соглашался уже восемь лет. Конечно, методика незаметного плевка была им отработана в совершенстве. Лучший способ заключался в том, чтобы вежливо сходить откашляться: аллергия на цветочную пыльцу. А вернувшись, поскорей произнести какую-нибудь несуразную фразу – перевести разговор. Однажды Жан-Жак опробовал такую:

– По-моему, голосовать за зеленых совершенно бессмысленно!

Фраза оказалась настолько действенной, что впоследствии он прибегал к ней еще не раз.

Но в то воскресенье Жан-Жак пребывал в отменном настроении и даже готов был попытаться оценить сливовицу. Все казалось ему упоительным. Первые встряски счастья погрузили его в веселую истерию рождающейся любви. В ту истерию, что напрочь отбивает способность вести себя пристойно. Он был взвинчен, говорил без умолку, высказывался обо всем и особенно ни о чем и нес совершеннейшую околесицу. За столом источник его счастья находиться не мог: Жан-Жак ненавидел воскресные обеды у тестя с тещей. Жену его жалкий восторг покоробил; тяжеловесные попытки быть скрытным сменились у него безотчетным развязным чудачеством.

Доказательством тому стало седло барашка.

Ибо в число этих воскресных обеденных ритуалов входило и седло барашка. Чем старше мы становимся, тем важнее в нашей жизни привычные опоры; перемены в меню были решительно невозможны. В крайнем случае белая фасоль в гарнире менялась на красную. Все в мире относительно, бывают и такие способы разнообразить жизнь. Обычно жаркое разрезала Рене. Но Жан-Жак, благоухая чувственным счастьем, ринулся к ножам и заявил, что сегодня барашком займется он. Его прекрасное настроение стремительно приближалось к той грани, за которой оно начинает действовать другим на нервы. Луиза глядела на отца с любопытством. Родители Клер тоже смотрели на зятя, который два часа валял дурака, а теперь, в качестве вишенки на торте, собрался резать седло барашка. Ален не решился возражать, тем более что зять, знавший его вкусы как свои пять пальцев, любезно его успокоил:

– Вам понравится этот кусочек с кровью, я же знаю…

И Ален, с полной тарелкой, но не в своей тарелке, едва посмел осуществить свое неотъемлемое право налить всем красного вина. В итоге все улыбались; все, кроме Клер. Для нее весь этот маскарад вдобавок к маскараду ее отношений с родителями был уже лишним. Она вполне могла примириться с тем, что муж завел любовницу; созерцать его экстаз оказалось куда тяжелее. Чем больше она смотрела, как муж с блаженной улыбкой режет седло барашка, тем яснее представляла себе, как он блаженствует, оседлав другую женщину.

В следующую субботу Клер чувствовала себя немного усталой. Ей хотелось побыть одной. Жан-Жак, заметив неладное, предложил:

– Давай сходим вечером в ресторан, хочешь? Было бы круто.

Она уставилась на него в изумлении. Словечко “круто” она предпочла пропустить мимо ушей: наверняка оно почерпнуто из лексикона любовницы, едва вышедшей из подросткового возраста. Но импровизация и Жан-Жак были несовместимы; ему и в голову не могло прийти делать что-то, не запланированное по крайней мере за полгода. С тем же успехом он мог налепить на лоб бумажку с надписью: “Я тебе изменяю”.

– Нет, я устала. Сходим в другой раз.

– Хорошо, любимая.

Он попытался ее поцеловать, она отвернулась. Она его презирала, первый раз в жизни. Чувствуя себя виноватым, он стал ласковее – в лучших традициях мужской узколобости. Агентство алиби показалось ей чуть ли не трогательным, но от этого нагромождения восторгов (неделю назад он прямо кудахтал, разрезая седло барашка) было ужасно неловко. Она пошла прилечь. В голове мелькнула нелепая мысль: “Он так конфузится, что, того и гляди, предложит сыграть в скрэббл”. Ровно в этот момент Жан-Жак просунул голову в дверь:

– Может, немножко поиграем в скрэббл?

– …

– Я потому спрашиваю… ну, тебе ведь раньше нравилось… просто так… в субботу вечером, когда никуда идти не надо…

– …

– Ну ладно, отдыхай.

Она не могла прийти в себя.

Клер лежала в темноте и думала об Игоре. Встреча с ним произвела на нее сильное впечатление. Казалось бы, он вовсе не тот мужчина, какой может ее взволновать, и все же подсознательно чем-то он ее тронул. По правде говоря, все случилось не совсем так.

Помимо всех своих достоинств, Игорь обладал еще одним, высшим достоинством, которое никак от него не зависело: он появился в подходящий момент.

Есть замечательные люди, которых мы встречаем в неподходящий момент.

И есть люди, замечательные потому, что мы их встретили в подходящий момент.

Да, расценки у Игоря были ниже, чем у остальных детективов. Его особенность, признанная коммерческим изъяном, состояла в робости. Игорь был болезненно застенчив. Ему случалось прекращать слежку, если требовалось войти в общественное место. А главное, он не всегда мог расспросить свидетеля, колебался, мямлил, краснел, вместо того чтобы добывать информацию. Первые отчеты Игоря вызвали у Клер улыбку. Она не показывала, что разочарована обрывочными сводками о времяпрепровождении мужа. В конце концов, она сама выбрала стеснительного детектива, просто потому, что эта идея показалась ей поэтичной. Игорю не хотелось заставлять Клер ждать, и в то же время его преследовало непрофессиональное желание, чтобы эта ситуация подольше не кончалась. Он все больше ценил минуты, когда рассказывал ей, как прошел день; порой они говорили о совсем посторонних вещах. Но Клер снова сворачивала разговор на мужа. Чем он занят? Что он делал днем? А в те вечера, когда у него были важные совещания? Игорь описал ей девушку, спросил, хочет ли она взглянуть на фото. В ней чувствовалась такая грусть… На миг ему захотелось солгать ей, убаюкать ее странной иллюзией. В своей работе он был отчасти демиургом – мог создавать фальшивые отношения, придумывать чужие жизни. Игорь считал, что это потрясающий сюжет для фильма: история детектива-мифомана. Но мифомана сентиментального. Он бы рассказывал женщине с заплаканными глазами, что ее муж проводит время безупречно. Но Игорь так поступить не мог. В жизни он выше всего ставил две вещи: правду и женщин. В конечном итоге, может, это одно и то же. Рискуя ее потерять, рискуя положить конец чисто рабочим отношениям, Игорь предъявил плоды своего труда. Клер увидела лицо Сони. И в тот же миг поняла, что теперь все будет гораздо сложнее. Можно обманываться чем-то неясным и неведомым, но лицо обмануться не даст.

Игорь видел, как Клер больно, и чувствовал себя неловко. По счастью, она первая нарушила молчание:

– Я хочу вам сказать две вещи. Первая: я расстроилась сильнее, чем думала.

– Да… Я вижу…

– А вторая – мне хочется, чтобы вы рассказали о себе. Хочу теперь заглянуть в чужую жизнь, не в свою.

Мне надо отвлечься от нашего дела. Скажите, почему вы стали детективом?

Они заказали бутылку красного вина, и Игорь понемногу разговорился. Все началось с блажи Доминика Дуброва. Тот был убежден, что доходный бизнес – это бизнес непременно семейный. По его словам, хлебное место живо хлебом домашним. Поэтому, основав “Агентство Дуброва”, он нанял и обучил всех своих сыновей, кузенов, племянников и прочих пройдох со стороны жены. Но пугливого племянника обошел, что пришлось не по вкусу его сестре. Мать Игоря считала, что ремесло, требующее целеустремленности и риска, станет для него отличным лекарством.

“Клин клином вышибают”, – постоянно твердила она.

Родители Игоря, видя, что сын с самого нежного возраста страдает застенчивостью, испробовали все, чтобы сделать его не столь социально ранимым. Подростком, в том возрасте, когда прыщи отнюдь не способствуют улучшению ситуации, Игорь был отправлен в театральную студию. Ведь говорят, большинство актеров – очень робкие люди. Игорь сначала упирался, потом подчинился решению родителей. В глубине души он знал, что таким уродился, что малейшее затруднение на людях внушает ему страх и что он всю жизнь так и будет дипломатом только в своей, внутренней стране.

Руководитель студии нашел у него некоторые способности, и похвалы растопили его недоверие. Родители уже праздновали победу. Но они рано радовались. Пока было неясно, как он будет держаться на публике. Устроили небольшое представление перед десятком человек, и Игорь, собрав все силы, сумел отключиться от чужих взглядов. Ему нравился театр, он даже мечтал о жизни, где станет снова и снова, до бесконечности менять роли, о жизни как падении в пропасть, где можно забыться, забыть себя и неудобство быть собой. Но все пошло не так. В вечер премьеры Игорь собирался с духом за кулисами. Сосредоточиться! Всего прочего не должно существовать. Зрители галдели, пьеса была бульварная, с топорным сюжетом, ударами об дверь и любовниками в шкафу. И вот здесь-то и крылась роковая ошибка.

Игорь играл рогоносца.

В самый разгар действия, когда его зажатый комической ситуацией персонаж вызывал общий хохот, на него вдруг напало смятение. И в тот момент, когда раздался взрыв смеха, того самого смеха, который, как считалось, станет свидетельством его таланта, он не сумел внутренне отделиться от персонажа. Ну конечно, публика радостно потешается над ним самим. Незадолго до третьего акта, в сцене, где рогоносец обнаруживает свои рога, Игорь бросился за кулисы, в спасительную тьму. Стеснительность поджидала его, чинно сидя в чулане на стульчике.

Неудивительно, что впоследствии он стал заядлым киноманом. Его скитания по кинозалам объяснялись постоянными поисками темноты. Теперь он мог часами говорить о кино, и на время этих разговоров его застенчивость улетучивалась. Он был вооружен, а значит, защищен почти безупречными познаниями. В тот вечер он без остановки сыпал сюжетами и забавными историями. И вдруг осекся:

– Я никогда про себя так не рассказывал. Надеюсь, вам со мной не скучно?

– Нет, нет, совершенно, – успокоила его Клер и неожиданно расхохоталась, но тут же спохватилась: – Это все вино! По-моему, я слишком много выпила.

Помолчав, она спросила:

– А “Небо над Берлином"? Вы смотрели?

Лента Вима Вендерса напоминала ей о Жан-Жаке, но теперь она от него отключилась. Игорь перепугался так, словно само это небо рухнуло на его киноманскую голову. Пробелы в кинообразовании вызывали у него новые приступы застенчивости.

– Э-э… Нет… нет… не смотрел, – пролепетал он.

Клер коротко пересказала фильм и заговорила о Берлине.

– Берлин, – как завороженный, повторил Игорь. Для начала романа всегда нужен город, пришло ему в голову.

Время близилось к полуночи; они почти допили вторую бутылку вина. Клер было на удивление хорошо; ей удалось утопить в алкоголе лицо Сони. Она хотела заказать третью, но владелец кафе объявил, что они закрываются. По тротуару она передвигалась довольно беспорядочно, хотя ее порой озаряли вспышки здравомыслия:

– Мне так хорошо, мне так давно не было так хорошо… И все благодаря вам, Игорь! Давайте это отметим!

– Э-э… по-моему, лучше я вас провожу домой.

Они сели в такси. Игорь был взбудоражен, как никогда в жизни; закрыв глаза, он воображал себя Джоном Кассаветисом, провожающим Джину Роулендс. Когда подъехали к дому, Клер поблагодарила его за вечер и погладила по щеке. Но вот последней фразы ей, наверно, произносить не стоило; впрочем, она была отнесена на счет опьянения и сразу забыта:

– Ты мой маленький рогоносец, – сказала она и скрылась в подъезде.

Не почувствуй он руку Клер на своей щеке, эта фраза бы его убила. Но теперь слова не имели значения.

Клер долго не могла попасть ключом в замочную скважину. Жан-Жак поджидал ее возвращения и бросился открывать:

– Ты в котором часу домой приходишь!

Она, недолго думая, пробормотала, что весь вечер утешала Сабину. Жан-Жаку сразу пришло в голову, что за этой отговоркой может скрываться мужчина. И в глубине души он возликовал. По его фальшиво-удрученной физиономии пробегали судороги плохо скрываемого восторга. Если Клер завела любовника, значит, он может изменять ей на законных основаниях, просто для равновесия, может сбросить наконец груз своей вины. Без лишних затей он устремился обратно в постель, счастливый, как бог в пижаме. Сцена эта наполнила Клер грустью без названия. Но наутро она проснулась в отличном настроении. Прошлый вечер помнился ей обрывками; упуская из виду свое состояние, она перебирала в памяти моменты, когда слушала Игоря. Она отнюдь не забыла собственного волнения. И невольно осознала комизм ситуации: ее взволновал детектив, который следил за ее собственным мужем.

Но она еще не видела всей ситуации.

В этом театре комедии она дошла лишь до гардероба.

На следующей неделе Клер согласилась сходить в ресторан. Жан-Жак, усевшись за столик, тут же озаботился высшей экзистенциальной проблемой:

– Даже не знаю, что взять, пиццу или пасту. Главная проблема итальянских ресторанов.

– Главная проблема в жизни, – иронически заметила Клер.

Жан-Жак улыбнулся и вновь погрузился в свое пафосное смятение. На его пафос накладывался еще пафос места. Что может быть хуже итальянского ресторана? В уши лезет неаполитанская музыка (имеющая такое же отношение к музыке, как минестроне к супу), а официант пытается строить из себя итальянца, притом что все его познания в языке сводятся к “пепперони” и “бон-журно”. Жан-Жак в обществе Сони, а Клер – Игоря наверняка сочли бы прелестной эту минеструнную музыку и решили, что псевдоитальянский официант – это “чудесно”. Все зависит от того, сколько времени пара вместе. И вот доказательство: с Соней Жан-Жак решал, что выбрать, без всяких затруднений. Когда ты счастлив, к еде относишься с поистине царственным пофигизмом.

Оба молчали и улыбались. Клер начинала раздражаться, и это жуткое ощущение напомнило ей мать. Всего на миг, но да, на миг она стала собственной матерью. Мать смотрела на отца с таким же отвращением во взгляде. Она презирала мужа, презирала то, как он обсасывает оливку, и превратилась в мать, презирающую отца. На нее напал нервный смех.

– Чему ты смеешься? – спросил Жан-Жак.

И у нее с языка сорвалась совсем уж извращенная ложь:

– Вспомнила, как мы ездили в Женеву… как у нас чемоданы потеряли.

Но все ложное и извращенное сразу поблекло, растворилось в чистоте швейцарских воспоминаний. Женева была их убежищем, и они вновь укрылись в нем, как делали всегда. Их Женева была спасательным кругом, щитом от гротескного комизма жизни; и еще более гротескного комизма семейной жизни; и вдвойне гротескного комизма семейной жизни в итальянском ресторане. Спрятаться в общем воспоминании. Воспоминании, где застыла в совершенстве их былая любовь, оцепенела их красота – их смерть.

У каждой пары есть своя Женева.

Подобные воспоминания – точь-в-точь плюшевый мишка для ребенка; вроде одеяла, в которое при любом затруднении можно завернуться и забыться, накрывшись с головой. Многие пары овеществляют это опорное воспоминание, часто бессознательно, превращают его в красивую цветную фотографию, изящно вставляют в изящную рамочку и водружают в гостиной на всеобщее обозрение. Тогда опорное воспоминание обретает дополнительный масштаб: оно служит доказательством счастья. Восседающая на буфете любовь мнит себя вечной. Для полноты иронии эта мифическая квинтэссенция любви, это хрестоматийное путешествие в реальности нередко оказывается сплошной чередой заморочек, которые память превращает в забавные и незабываемые подробности. Иными словами, путешествие в Женеву было не самым удачным. Лил проливной дождь, их багаж потеряли, а оплаченные ими счета нельзя было назвать иначе как чистым туристическим надувательством. Но путешествие стало мифом, ибо то была мифическая пора любви, где нет места мелочам. Пары никогда не распадаются сами; просто остатки вселенной и человечества постепенно возвращаются на свое место, вгрызаясь в пространство, на миг отвоеванное любовью.

После Женевы заговорили о Луизе.

– Она делает такие успехи в музыке, ты заметила? – восторгался Жан-Жак.

– Да, она молодчина.

– Сама разучивает гаммы, даже без учителя!

– Да, она молодчина.

– А танцы? Она такая гибкая, просто невероятно!

– Да, она молодчина.

– И китайский! Как она поздоровалась с официанткой в китайском ресторане!

– Да, она молодчина.

– …

Проблема Луизы состояла в том, что она не годилась в темы для разговора. С ней ничего не случалось; ей даже аппендицит не вырезали; хоть бы какой мало-мальски тревожный пустяк, чтобы родители сплотились в общем беспокойстве; но нет – ничего, вообще ничего. А до пресловутого подросткового возраста Луизе, при всей ее развитости, явно было еще далеко.

К счастью, всегда найдется цветочник-пакистанец, который предложит вам пожухлые цветы и позволит скоротать пару минут. Хотелось бы знать, кто такие цветы покупает. Но его явление все равно повергает пару в глубокую задумчивость. И мужчина и женщина всем своим видом показывают, что уцененные цветы им не нужны. При этом мужчине всегда немного неловко; ему приходит в голову, что, как ни смешно, женщина, возможно, будет рада, если подарить ей цветы. Он их так и не покупает и всегда чувствует себя чуть-чуть виноватым. У Жан-Жака, естественно, это чувство было в десять раз сильнее. Его “нет, спасибо” в адрес пакистанца прозвучало не слишком уверенно. Тот, как всякий настырный торговец, сразу почуял слабину. И уточнил:

– Вы уверены? Мадам будет приятно.

Истинная цель всех этих торговцев – посеять в паре раздрай. Вместо того чтобы твердо дать ему от ворот поворот, Жан-Жак повернулся к Клер:

– А, да? Тебе будет приятно?

Ну вот, теперь решать должна она. Иными словами, напрашиваться на знаки внимания; что может быть противнее? Она уныло ответила “нет” и вмиг спровадила торговца; а то супруг барахтался бы в пакистанских щупальцах до второго пришествия. Но через минуту, решив поиздеваться над мужем, решительно злоупотребить его жалкой нерешительностью, сказала:

– Хотя… Вообще-то, наверно, мне будет приятно.

Наконец-то Жан-Жак получил точные инструкции. Он тут же вскочил и скупил у торговца все цветы. Глядя, как он идет обратно со своим смешным букетом и торжественной физиономией, Клер, к своему удивлению, растрогалась. Она встала и поцеловала мужа. Все непросто, и просто уже не будет.

Официант-итальянец (судя по виду, уроженец Шалона-на-Марне) принес кофе и пролопотал на весьма приблизительном французском, что шоколадки от заведения – швейцарские.

С Соней Жан-Жак узнал почти безумное счастье. Их отношения развивались, они научились лучше понимать друг друга. Она любила его, вне всякого сомнения. Причем любовью, которая явно стремилась к законным узам. Он вдруг осознал это по поведению Сони. Пару дней назад он попросил ее помочь. Она пришла почти сразу, но на сей раз, открыв дверь, не осталась на пороге, в эротической неопределенности, а вошла в кабинет. Жан-Жак внезапно побледнел.

– Что с тобой? – забеспокоилась Соня.

В его понимании, войдя в кабинет, она дала знак: “Не пора ли тебе уйти от жены?” И его охватило нервное предчувствие, он уже воображал, что больше не увидит дочь. Очнувшись, он поскорей вывалил все, что имел сказать Соне, а оставшись один, заплакал. Заплакал по-настоящему, крупными, безудержными слезами. Он уже не помнил, когда плакал последний раз. Когда погибли родители, наверно. Нет, из-за родителей он не плакал, теперь он вспомнил. Слишком внезапный и сильный был удар. Но тут драма нарастала постепенно, оставляя место, много места для слез. Он запутался, и ему все труднее будет скрывать свое смятение.

В воскресный полдень, пока жарился барашек, Жан-Жак остался за столом вдвоем с тестем. Разговор казался нескончаемым; каждая крупица светской беседы медленно ввинчивалась в уши. Он смотрел на дочь, она играла в саду, медленно бегала с воображаемым змеем. С тех пор как Клер удалилась на кухню с матерью, прошла целая вечность. Рене на неделе поссорилась с мужем и теперь кричала:

– Я так больше не могу! Мало ли что из наших имен выходит целый гениальный режиссер, мне надоело это кино!

Клер слушала; ее мутило от постоянных ссор. Конечно, родители были не первой и не последней пожилой парой, живущей в обоюдном раздражении. Далеко не последней. У тех, кто продержался вместе до старости, безусловно, фантастическая сопротивляемость.

– Ты же знаешь, какой у тебя отец! – не унималась Рене.

Но Клер находилась на том жизненном этапе, когда слишком многое поставлено под вопрос; и она решила, что нет, она не знает, какой у нее отец. Никто ни о ком ничего не знает. Никогда. Ей вдруг стала ненавистна эта фраза, суживающая нас. Вечно нам навязывают чужие образы, вечно мы живем под диктатом чужих представлений. Нет, она не знала, какой у нее отец. Она ничего не знала.

– Нет, не знаю.

– Как не знаешь, знаешь!

– Нет, я не знаю, какой папа!

– Да ладно тебе, конечно знаешь!

Этот спор мог длиться часами. Рене удивленно уставилась на дочь (помидоры были готовы). И Клер поняла, что ничего под вопрос поставить нельзя.

Наконец разрезали седло барашка. Наконец доглодали это нескончаемое воскресенье. Жан-Жак жевал с трудом. Он вглядывался в тестя и тещу, стараясь получше запомнить их на случай, если они больше не увидятся. От этой мысли ему стало грустно, но он тут же опомнился: если они с Клер разойдутся, ему, слава богу, больше не придется гробить каждое воскресенье. На миг в голове мелькнул вопрос, а существует ли вообще воскресная жизнь вдали от семьи. Когда тесть по обыкновению предложил ему сливовицы, он ответил:

– Нет, спасибо, сегодня мне не хочется, я лучше пойду отдохну…

Повисло молчание.

Для Алена это было худшее оскорбление. Живи они в иные времена, он бы мог за такие слова вызвать на дуэль. Никто не имел права отказываться от его сливовицы.

– Жан-Жак слишком много работал в последнее время? – встревожилась Рене.

Клер уловила в голосе матери солнечный лучик. Та так давно ждала какой-нибудь трещинки, пятна на глянцевой картинке счастья. Все не сводили глаз с Жан-Жака; теперь он растянулся в гамаке. Клер смотрела на него с отвращением. От его манеры вываливать на всеобщее обозрение собственную немощь к горлу подступала тошнота.

И тогда она встала.

Медленно, медленным движением. Без всякого трагизма, просто медленно. Луиза оторвалась от игры, родители оторвались от пищеварения; в этом невинном жесте было нечто возвышенное, нечто такое, что властно притягивало к себе взгляд, некая сила, способная остановить время. Подойдя к гамаку, она посмотрела на Жан-Жака и сказала, просто и буднично:

– Я ухожу от тебя.

Часть вторая

Сказав эти четыре слова, Клер направилась к родителям. Произнесла, так же просто и механически:

– Я ухожу от Жан-Жака. Хорошего воскресенья.

И взяла за руку дочь.

– А папу мы не будем ждать? – спросила Луиза.

– Не будем, ты же видишь, он спит.

Они ушли не оглянувшись. Жан-Жак оцепенел; он был похож на тех людей, что висят меж двух стульев на сеансе гипноза. Ален занялся более срочным делом: своей женой. Аномалии – еще не повод пренебрегать семейной иерархией. Рене нервно подергивалась, но как-то неритмично (эта неправильность раздражала Алена с его любовью к порядку). Явная истерика. Из нее, как икота, вылетали обрывки фраз: “Нет, это невозможно… Нет, это неправда…” Он понял, что ситуация выходит из-под контроля, что воскресенье линяет, превращается в какой-то другой день, вроде ноябрьского понедельника. Ален засуетился, Ален потерял лицо[5]. На счет “раз" он решил плеснуть себе глоточек сливовицы. На счет “два" – повторить сделанное на счет “раз". Наконец, когда все поплыло в ритме вальса, он принял мудрое решение: позвать на помощь. К счастью, по соседству жил не кто иной, как доктор Ренуар, лучший врач Марн-ла-Кокетт.