Венера в мехах (сборник) Захер-Мазох Леопольд
Негр приподнялся и остался на коленях так, чтобы ей удобно было вскочить на седло, – и вот она очутилась у него на шее верхом.
По ее знаку и я сел на свою лошадь, и мы выехали, направившись в поля и на плантацию, причем негр шел все время в ногу с моей лошадью.
Когда мы снова очутились на веранде и спокойно уселись пить чай, был уже вечер, спустились тропические сумерки со всей своей живописной красотой. Рыжеволосая красавица снова надела свое воздушное платье. Мы говорили о Европе и о ее немецкой родине. Вдруг вошел негр, на котором она ехала прежде верхом, – робко, как собака, боявшаяся наказания, – распростерся на полу перед своей госпожей, а она поставила на него ноги, как на скамеечку.
В неописуемом душевном смятении простился я с наступлением ночи с прекрасной рыжеволосой женщиной и пришел в себя только тогда, когда вернулся домой и уселся со своим приятелем за бутылкой коньяку.
Выслушав со смехом мой отчет, Д. сказал:
– То, что вы увидели там у этой госпожи плантаторши, далеко не так необычайно, как вам кажется. Это вполне обыкновенно здесь у нас, где на негров и китайцев не смотрят, как на себе подобных, и оттого и наши дамы-плантаторши с ними не обращаются, как с людьми. А эту езду верхом вы и совсем не должны рассматривать как каприз жестокой госпожи. Свободные мужчины низших классов точно так же готовы во всякое время служить нашим дамам верховыми животными. Во всяком случае, о нашей рыжеволосой красавице я мог бы вам порассказать многое похуже, такие вещи, которые не вызываются местными обычаями и нравами…
Я сказал бы даже, что она видит цель жизни своей в том, чтобы поступать с изысканной бесчеловечностью с подчиненными ей чернокожими. У нее даже доходило уже несколько раз до столкновения с властями. Одного из своих негров она ослепила, другого умертвила, приказав его распять на земле между четырьмя кольями, на своего рода бороне с заостренными зубьями.
И если какие-нибудь из ее подвигов изредка и становились известны, то это были исключительные случаи, – вообще же влияние ее на своих подданных так велико, что никто не дерзнул бы даже воспротивиться ей, не только выступать публично против нее.
Когда я высказал свое изумление по поводу того, что такая красивая и любезная женщина способна на такие поступки, Д. ответил:
– В этом нет решительно никакой психической загадки – напротив, все это объясняется чрезвычайно просто, если только мы не забудем, что наша графиня-плантаторша страстно любила своего мужа и что она одарена большой энергией.
Муж ее прибыл сюда с севера в надежде излечить в южном климате свою легочную болезнь. И действительно, он начал здесь заметно и быстро поправляться. Но граф был идеалист и филантроп в благороднейшем смысле этого слова и совсем не был приспособлен к роли плантатора в здешней стране. Преувеличенное человеколюбие здесь неуместно, поверьте мне. Чтобы наших чернокожих заставить исполнять свою работу и уберечь их от испорченности во всех отношениях, для этого нужны твердая рука и строгие меры наказания.
А граф обращался с ними, как с равными, как с полноправными братьями и оказывал им всяческие снисхождения – и в награду за это не только не видел никакой благодарности, но нажил себе вероломных врагов в лице тех, кого хотел благодетельствовать. Мало того что его негры превратились вскоре в лентяев и с прямой неохотой исполняли его распоряжения – они распустились наконец до того, что совсем перестали ему повиноваться и начали угрожать его имуществу, даже самой жизни его и его жены.
Когда дело дошло до открытого мятежа, граф сделал еще одну, последнюю попытку образумить их, урезонить их добром. Но в ответ на это он получил одни насмешки и угрозы. Волнения и огорчения, которые ему причинила эта гнусная неблагодарность, совсем подорвали его здоровье – у него хлынула горлом кровь, и он от этого скончался.
Над трупом его молодая вдова поклялась отомстить неблагодарным мятежникам.
При содействии нескольких белых и креолов, находившихся у нее в имении, она усмирила мятежников ружейными выстрелами и затем, переловив и связав их вожаков, она произвела над ними страшный суд, приказав привязать изменников к кольям и перестреляв их всех собственноручно из револьвера, пока все не испустили дух.
С тех пор негры боятся ее, как самого дьявола во плоти. Ее же душа исполнилась глубокой ненависти ко всей чернокожей расе, неблагодарность и предательство которой стоили жизни ее горячо любимому мужу.
Таким образом, к этому не только беспощадному, но и прямо бесчеловечному обращению со своими неграми ее побуждает, с одной стороны, мстительное чувство; с другой же стороны – большую роль в этом играет и ее личное положение. Могла ли бы, в самом деле, белая женщина, одна и одинокая, ужиться и управиться с этими полудикими чернокожими, если бы у нее не было способности внушить этим полудикарям страх?
– Кто знает, – заметил я, – согласились ли бы ее негры терпеть это обращение, если бы их госпожа не была в то же время красивой женщиной!..
– С этим я соглашаюсь, – сказал Д., – очень возможно, что ее ослепительно-белая кожа и золотисто-огненные волосы также способствуют тому, что эти кудрявые черные мужчины рабски подчиняются ей.
– Почему бы ей не вернуться в Европу?
– Можно ли это представить себе? Натура вольная, независимая, привыкшая видеть, как все вокруг покорно ее воле, – представить себе ее там у вас, в ваших условиях жизни, где на каждом шагу приходится натыкаться на городового!
Женщина-сирена
Это было в берлинской консерватории. Я слушал лекции по истории музыки, которую читал профессор Куллак. Длинным рядом проходили перед слушателями имена знаменитых пианистов, и в числе их назван был также Теодор Дёлер. Куллак очень тепло говорил о его значении как виртуоза и композитора, о его прелестных салонных пьесах и о его знаменитых двенадцати этюдах и закончил таким замечанием:
– Он исчез так же внезапно, как и показался; никто не знает, что сталось с ним.
При этих словах я чуть было громко не вскрикнул: «Я знаю!» Но я сдержался, и словно боясь, что в эту минуту все могли бы при одном взгляде на мои губы прочесть на них драгоценную тайну, я робко забился в дальний угол.
Как узнал я о последнем периоде жизни этого оригинала и фантазера и о его романтическом конце?
Однажды я встретил объявление, в котором родовитая итальянская семья приглашала немца-воспитателя. Я сносно говорил по-итальянски и всей душой стремился в тот край, где растут мирты и лавры и сквозь темно-зеленую листву сверкают золотистые апельсины. Я поспешил воспользоваться соблазнительным случаем и вскоре очутился под синим небом Рафаэля и Россини.
Здесь, на восхитительных берегах озера Комо, узнал я роман немецкого музыканта, превратившегося у местных поселян в своего рода миф.
Было лето на исходе, когда один путник-немец пробирался по очаровательным долинам Тироля на юг – не в железнодорожном купе и не на почтовых лошадях, а пешком, по тогдашнему обычаю жрецов искусства, – с ранцем за спиной, с палкой в руке и в широкополой шляпе на голове.
Вот и побережье. В страстном стремлении в страну Вергилия путник переправился через озеро Гарда в Дезенцано, а отсюда снова вела великолепная дорога, обсаженная серебристыми тополями, в Верону, к римскому амфитеатру и к могиле Ромео и Джульетты – и еще дальше, вдоль швейцарской границы, в дивные местности, природа которых соединяет в себе мрачный романтизм севера с волшебной роскошью мягкого, красочного юга.
На берегу озера Комо путник остановился, очарованный, словно прикованный магической красотой итальянской природы. Налюбовавшись досыта чарующим пейзажем с высоты одного холма, на котором он улегся под тенью высоких кипарисов, он спустился по ближайшему склону в долину и вошел в остерию (гостиницу). Хозяин ее, Джузеппе Скальца, принял его, правда, без тех глубоких поклонов, с которыми он встречал обыкновенно англичан, прибывающих в экипажах, на лошадях и с десятком чемоданов, но очень любезно и приветливо.
Он уселся на увитой виноградом веранде, наслаждался терпким и обжигающим местным вином и форелями, обводя взглядом озеро и его окрестности.
У ног его расстилались роскошные виноградники, пестреющие пламенными гроздьями, а за ними тянулась синим, затканным золотом ковром чуть колеблющаяся водная гладь. За цветущими зелеными берегами виднелась мягкими подъемами холмистая местность, всюду блестели крыши домов, виллы, мраморные дворцы, сверкая ослепительной белизной сквозь темную чащу кипарисовых рощ и каштановых лесов, тутовых и лавровых деревьев, – а над всей дивной картиной высился чистый, синий купол неба и, словно расплавленное золото, лились оттуда потоки горячего солнечного света.
Едва устроившись в просторной комнате, которую отвел ему хозяин гостиницы, чужеземец отправился осматривать окрестности – пешком, вооружившись только своей узловатой палкой.
И каждый раз, когда он проходил мимо какой-нибудь виллы, – едва мелькнут из-за темной листвы белые колонны, – ему вспоминалась римская элегия Гёте, и, наивный и увлекающийся, как истинный художник, он чувствовал, что также невольно ждет необычайного приключения.
Казалось, счастье благоприятствует ему. На четвертый день своего пребывания он очутился в местности, в которую еще не попадал до сих пор, и вдруг увидел пред собой дачу, от которой на него пахнуло чем-то совсем родным. Это не был ни маленький дворец, ни итальянская вилла – это было здание чисто немецкое, и даже окружающая его местность заставила путника мысленно перенестись на покинутую родину. Цветы, которые цвели здесь, приветствовали его, казалось, на родном языке, и вместо южных деревьев здесь бросались в глаза фруктовые деревья его родной страны, а среди берез и елей он заметил даже великолепный дуб.
Точно завороженный какой-то силой, он вошел в незапертую калитку и пошел вперед, прямо к павильону с цветными стеклами. Здесь тоже не было никого, дверь и здесь оказалась отпертой, и, к изумлению своему, он увидел среди простой комнаты рояль.
Тогда, ни о чем больше не задумываясь, потеряв всякую власть над собой, он вошел, сел за открытый рояль и, попробовав его тон, начал фантазировать.
Весь поглощенный своей темой, оживавшим под его пальцами рядом картин в звуках, он не слышал ни шагов по ступеням павильона, ни шелеста женского платья и не видел фигуры девушки, тихо остановившейся за его спиной и прислушивавшейся. Но когда замер последний аккорд, нежный и мелодичный голос сказал:
– Прекрасно, сударь, – видно сразу, что вы артист.
Он обернулся и, смущенный неожиданностью, встал. Перед ним стояла белокурая девушка лет шестнадцати, не больше и с наивным удивлением смотрела на него, улыбаясь.
– Простите, фрейлейн, что я вошел незваный, – заговорил он по-немецки, – но все, что я здесь увидел, так напомнило мне родину…
Он нисколько не удивился, когда молодая девушка ответила по-немецки.
– Не извиняйтесь – артист всегда желанный госгь, и в особенности если он соотечественник. Этот дом принадлежит моему отцу, советнику В., меня зовут Цецилией. Кого я имею удовольствие видеть?
– Я Теодор Дёлер. Едва ли вам мое имя знакомо?
Вместо ответа прелестная девушка взяла с рояля тетрадь нот и протянула ее ему. Это было одно из его сочинений.
Затем Цецилия повела его через сад к дому, и в одной беседке, также окруженной гроздьями винограда, они застали ее отца, советника В.
Отец тоже приветливо принял Дёлера. Заговорили об Италии, о музыке, о новом романе, сильно нашумевшем в то время, и, прежде чем пианист простился, он получил приглашение на следующий вечер отобедать у новых знакомых.
Цецилия, проводившая его до садовой калитки, прибавила:
– Мы живем очень уединенно. Если наше общество может доставить вам удовольствие, в чем я сомневаюсь, – приходите к нам так часто, как только вам захочется.
– Боюсь, что я в таком случае буду приходить слишком часто, – ответил Дёлер.
Цецилия опустила хорошенькую головку и покраснела.
– Мы могли бы играть и в четыре руки. Артист – и жалкая дилетантка! – воскликнула она тотчас же и засмеялась. – Нет, этого не надо, этим я скоро отняла бы у вас охоту заходить к нам. Но мы можем кататься вместе по озеру, и я буду петь, – это я скорее дерзну.
– Весь к вашим услугам, фрейлейн!
Дёлер поцеловал ее руку и поспешно ушел, направившись по тропинке, видневшейся в каштановом лесу.
Достопочтенный Джузеппе Скальца оказался очень удобной справочной книгой – он знал в этой местности все и всех.
Меньше всего сведений имел он о немце, как он называл советника и его дочь. Кое-что он знал все же; он знал, что советника послали в Италию вследствие грудной болезни, которой он страдал, и что Цецилия, его единственное дитя, заведовала хозяйством одинокого вдовца и преданно ухаживала за ним. Благодаря этому независимому положению, при всей ее молодости, характер ее рано приобрел самостоятельность, и держалась она почти так же свободно и уверенно, как замужняя женщина.
Хозяин остерии рассказывал новому гостю и о других семьях – о таких, которых Дёлер знал только по имени или даже и по имени не знал. Наконец он сказал, лукаво прищурив один глаз и с шутливой улыбкой:
– Но ведь принцессу К. вы, наверно, знаете?
– Нет.
– Но слышали-то о ней, наверное?
– Тоже нет.
– Возможно ли! – Энергичным жестом Скальца поднял вверх руки. – О, с ней вам надо познакомиться. Она любит артистов и ухаживания, хотя уже совсем немолода. У этой женщины вместо крови огонь в жилах.
Хозяин рассказывал еще многое, но романы, которые он приписывал принцессе, очень мало интересовали Дёлера. Мысли его то и дело возвращались к милой даче, на которой жила очаровательная белокурая немецкая девушка.
Быстро увлекшийся и быстро привязавшийся, Дёлер в следующий вечер пошел к советнику с сердцем, переполненным смутными предчувствиями и надеждами, с головою, полной милых образов фантазии. Он пришел рано, задолго до ужина, который в Италии составляет обед, и застал Цецилию в павильоне за роялем.
Она играла в это время одну из его пьес, но сразу прекратила, когда вдруг – сама не зная почему – взглянула в окно и увидела приближающегося Дёлера.
Дёлер заметил этот невольный знак благоговения перед его талантом, и польщенное тщеславие заткало еще одну невидимую нить в ту волшебную паутину, которая уже успела протянуться между ним и очаровательной, милой девушкой. Она попросила его сыграть что-нибудь. Он сел за рояль и сыграл ту же пьесу, которую она сейчас играла. Когда он кончил, она вздохнула.
– О, это совсем, совсем другое… – пролепетала она. – Никогда я так не сумею, хотя и чувствую, как это надо играть.
– Вы просто не имели, вероятно, настоящей школы, фрейлейн.
– Да, и это тоже.
– Хотите взять меня учителем?
– Вы шутите, герр Дёлер! Вас раздражала бы неумелость невежественной, малоталантливой ученицы – такой, как я.
– Я прошу вас об этом не ради вас. Это было бы большим удовольствием для меня.
Цецилия молчала, глядя в пол.
– Когда же я могу приходить?
– Когда хотите, как вам удобно.
– В таком случае я буду приходить ежедневно.
После обеда мужчины сидели на террасе, расположенной за домом, с которой расстилался вид на ослепительную даль озера и на восхитительную холмистую местность. Солнце только что зашло и облило все волшебным золотистым сиянием. Старик курил свою трубку. Дёлер закурил сигару, а Цецилия варила черный кофе.
– Что это там за здание? – спросил Дёлер, указывая на какое-то здание, похожее на храм, казалось, вынырнувшее из самых волн маленького озера.
– Это владения принцессы Леониды К., – ответил советник.
– Берегитесь ее! – воскликнула Цецилия. – Это – дьяволица, Венера, оковывающая цепями всякого Тангейзера.
– Розовыми цепями, надеюсь?
– Нет, – тяжелыми цепями рабства.
Когда стемнело и из-за темных верхушек каштанов и кипарисов взошла луна, Дёлер напомнил Цецилии ее обещание покататься с ним по озеру.
– Вы меня опередили, – сказала Цецилия, – я только что хотела сама предложить вам это.
– У вас есть, наверное, искусный гондольер? Впрочем, теперь довольно светло.
– Я сама гондольер! – воскликнула Цецилия.
Советник остался дома, а молодые люди прошли через сад и подошли к лодке, прикрепленной цепью к самой садовой калитке. Когда оба уселись в лодку, Цецилия взялась за весла, и они понеслись навстречу лунному свету и серебристому блеску волн. Выехав на середину озера, Цецилия запела. У нее было звонкое симпатичное сопрано, отлично поставленное и дивно звучащее над водой. Она пела задушевную «Хвалу слез» Шуберта.
Когда они затем снова подплыли к берегу и тихо двигались в густой тени нависших ветвей серебристых тополей и ив, мимо них медленно проплыла другая лодка, в которой сидела дама, невольно привлекшая к себе внимание молодых людей своим фантастическим туалетом – красным плащом и белой кружевной вуалью.
Когда встречная лодка проплыла совсем близко, дама, сидевшая в ней и напоминавшая библейские картины итальянской школы, повернула голову, и Дёлер увидел бледное интересное лицо с энергичным маленьким орлиным носом и большими черными горящими глазами.
– Это принцесса К., – шепнула Цецилия.
Когда лодка отплыла довольно далеко, Дёлер заметил:
– Она была в свое время хороша, по-видимому.
– Она и теперь хороша! – воскликнула Цецилия. – Женщины сохраняют свою красоту до тех пор, пока не перестают еще одерживать победы.
– Мне кажется, в ней есть что-то зловещее.
– Именно вот это-то «что-то» демоническое, что есть в ней, и приковывает к ней мужчин.
Дёлер только плечами пожал. Они умолкли. Слышны были только монотонные удары весел.
Дёлер был искренен, когда пожал плечами, и то, что он сказал, была правда, – тем не менее принцесса то и дело вспоминалась ему против его воли, и моментами ему казалось, что на него все еще устремлены магические, властные глаза. Однажды он увидел во сне эти глаза, и по этим же глазам он узнал женщину, о которой столько говорили, когда встретился с ней через несколько дней.
Встреча эта произошла в каштановом лесу, в котором медленным шагом бродил Дёлер, наслаждаясь ароматным воздухом и волшебной игрой солнечных лучей на листьях деревьев и на бархатном дерновом ковре. Принцесса проезжала верхом на коне, шагом, по-видимому погруженная в мечты, так как глаза ее были неподвижно устремлены в золотистую даль.
На этот раз она была одета в плотно прилегающую амазонку темно-зеленого бархата, рельефно обрисовывающую прекрасные линии ее стройной фигуры, а на красивой черноволосой голове была надета бархатная шляпа вроде берета с развевающимся белым пером.
В ее манере держаться было что-то властное, повелительное. Проезжая мимо Дёлера, она вдруг пробудилась от своих грез и окинула его быстрым, почти окаменелым на мгновение взглядом.
Странное чувство пробудил в Дёлере этот взгляд, проникший в самые глубокие, затаенные уголки его души, взволновавший и напрягший его нервы, словно инструмент для настройки, натягивающий струны рояля, – и в первый раз в жизни опустил он глаза под взглядом женских глаз и прошел ускоренным шагом, как будто ему надо было бежать от опасности.
Он не видел, как она придержала лошадь и, опершись левой рукой сзади о седло, обернулась и смотрела ему вслед.
Потом ему было стыдно того, что он повел себя как мальчик, и он упрекал себя за то, что позволил себе так взволноваться, даже оробеть под взглядом женщины. Ему не хотелось никому рассказывать об этой встрече, и меньше всего Цецилии; ему казалось, что она посмеялась бы над ним.
Как будто ничего не случилось, он приходил ежедневно на дачу советника, давал ей урок музыки и потом болтал с ней в саду или они отправлялись вместе кататься на озере.
Однажды вечером, когда они снова тихо плыли по озаренным луною волнам озера, Цецилия заговорила:
– Вы не откровенны, герр Дёлер.
– Я? В чем?
– Вы встретились с принцессой и не рассказали нам об этом.
– Я не нашел это настолько важным, чтобы стоило рассказывать.
– Однако она, по-видимому, придает важность этой встрече. Она осведомлялась о вас.
– У вас?
– Да, косвенно – через посредство одной старухи, которая является ее поверенной, по-видимому. Берегитесь же, смотрите. Теперь начнется неистовая охота за вами, а так как прекрасная охотница привыкла овладевать всякой дичью, за которой ей приходил каприз гоняться, то у вас все основания остерегаться беды.
Советник заявил со своей стороны, лукаво усмехаясь:
– Вы имеете успех у дам.
– В первый раз слышу!
– Вы обратили на себя внимание принцессы. Это обещает интересное приключение.
– Я не ищу приключений.
– Ну! Как бы то ни было, она очень красивая женщина и высокопоставленная дама. Она видела у своих ног всех знаменитых мужчин нашего времени, даже Наполеона Третьего.
– Меня такие дамы не интересуют.
– Быть может, это к счастью для вас, – заметил советник, пожимая плечами, и, понизив голос до шепота, прибавил: – Говорят, что принцесса убивает своих поклонников при малейшем поводе к ревности.
Когда Дёлер вернулся в этот вечер в свою остерию и взошел на увитую виноградом веранду, при его приближении поднялась высокая, гордая женская фигура и направилась к нему навстречу.
Это была принцесса. Он сразу узнал ее по посадке головы, а потом и луна осветила ее строгое, бледное лицо. Она остановилась перед ним и устремила на него свои темные глаза.
– Отчего вы не приходите ко мне? – заговорила она.
– С кем имею честь?..
– Вздор! Вы знаете меня так же, как я вас знаю, вы знаете также, что я люблю искусство и артистов. Пойдемте!
Она взяла Дёлера под руку и увела его с собой, словно пленника. Он безвольно пошел с ней, как во сне, покорившись всецело этой властной и деспотической женщине. Оба молчали, но сердце у него стучало, и рука дрожала под легкой тяжестью ее руки.
– Вы как будто боитесь меня, – чуть слышно проговорила принцесса и засмеялась.
Дёлер ничего не ответил.
Так подошли они к берегу, где ждала их богато разукрашенная гондола принцессы. Гондольер, одетый в цвета своей госпожи, помог им войти и потом отчалил.
– Вы не очень любезны, маэстро! – заговорила принцесса, когда они уселись оба на роскошной обивке сиденья. – Вы настоящий немецкий медведь!
– Простите, принцесса… – смущенно ответил Дёлер. – В чем я провинился?
– Посадить меня в гондолу была ваша обязанность.
– Я не осмелился…
– Ну, погодите, вы мне за это поплатитесь. Теперь вы в моей власти, и я начну с того, что подвергну вас дрессировке.
Дёлер безмолвствовал. Все в этой женщине импонировало ему. Она обращалась с ним, как с игрушкой, а он не находил в себе сил противиться этому и находил даже своеобразную прелесть в том, что чувствовал себя в изящных когтях этого сфинкса.
Наконец они причалили к берегу у небольшого мраморного дворца принцессы, высившегося из-за темной листвы деревьев, словно храм волшебницы; он казался сотканным из серебра волн, из лунного света или из облаков, как те сказочные замки, в которые стихийные женские руки запирают заблудившихся рыцарей или певцов.
На этот раз медведь обнаружил первый признак начавшейся дрессировки: он высадил принцессу из гондолы и даже предложил ей руку. Она улыбнулась.
– У вас, я вижу, есть способности, маэстро, – сказала она.
Они прошли садом мимо дворца и очутились перед другим маленьким озером.
Глазам пораженного музыканта здесь представилась восхитительная картина, полная своеобразной странной поэзии.
Из самой середины серебристой водной поверхности высился маленький островок, весь поросший дивными южными растениями и деревьями, и среди этого прелестного запущенного уголка был выстроен из белого мрамора маленький греческий храм, к которому вели белые мраморные ступени. Словно обломок эллинского языческого мира, вкрапленный в поэзию современности.
По знаку принцессы Дёлер вошел с нею в маленькую лодку, которую она отцепила от берега, – несколько взмахов весла, и она подвезла его к волшебному острову.
Сквозь чащу лавров, померанцев и кипарисов они быстро пробрались к храму, с фриза которого их приветствовал Аполлон, окруженный музами, и, взойдя по ступеням, вошли внутрь. Внутренность храма представляла одну-единственную большую комнату, разделенную на две части колоннами, увешанными персидскими коврами.
Середину первой половины комнаты занимал рояль. По широкой стене расположен был камин, в котором пылал, потрескивая, цельный древесный ствол, а перед камином сгруппированы были несколько кресел и оттоманка. Все освещение составляли красные языки пламени в камине и лунный свет, падавший сверху и обливавший все – мебель, вещи, ковры и людей – голубоватым сумеречным светом, в котором было что-то призрачное, туманившее голову.
Принцесса сбросила с себя плащ и вуаль, растянулась на оттоманке и повелительно бросила Дёлеру:
– Играйте!
И артист сел за рояль и начал играть.
На другой день Дёлер показался своей милой ученице очень странным. То он казался рассеянным, то погруженным в глубокое раздумье. Когда урок был кончен, он сел за рояль – полубессознательно, как будто во сне, – и начал фантазировать. Цецилия, усевшаяся в уголке, с все возрастающим волнением безмолвно слушала его игру.
Ей вспоминался дивный рассказ Гейне об игре Паганини, о той веренице образов, которую порождали в душе творца «Книги песен» звуки, извлекаемые гениальным скрипачом из своего инструмента. В игре Дёлера ей рисовалась целая исповедь, целый эпос исстрадавшейся, измученной человеческой души, мечущейся между небом и адом.
Одинокое странствие по непроходимым горам и по райским долинам. Прелестная идиллия в тихом уголке земли, прелестная пастораль… Вдруг из бездны встает демон, под огненными стопами которого блекнут нежные цветы… Еще борется несчастный, которого он хочет увлечь с собой в водоворот бурных страстей… но побеждает рок – и мощная рука увлекает сомневающегося, колеблющегося в кипящее море пламени…
Долго молчали оба, когда Дёлер кончил, затем Цецилия робко заговорила:
– Вы были у принцессы…
Дёлер ничего не ответил.
– Не отрицайте. Она увлекла вас в свою сеть. Вы еще боретесь, но силы ваши иссякают.
Он покачал головой.
– Да, это так, мой друг, – сказала она тихо и грустно. – Вы погибли – погибли для нас.
Дёлер вскочил, схватил шляпу и трость и стремительно убежал. Бедная девушка долго смотрела ему вслед, потом вдруг закрыла руками лицо и тихо заплакала.
Когда в золотистые сумерки осеннего вечера Дёлер пришел к принцессе, она ждала его на каменной скамье, перед своим мраморным дворцом.
– Вы были у немецкой девушки, – заговорила она, устремив на него свои жгучие черные глаза.
– Да.
– Вы к ней больше не пойдете.
– Почему?
– Потому что я этого не хочу, потому что я вам это запрещаю.
Дёлер молчал. Все в нем возмущалось против этой беспощадной тирании, которая даже не считала нужным маскироваться. Всеми силами боролся он внутренне против этой демонической женщины, но она была сильнее его и привыкла к победе.
– Вы еще закусываете удила, – сказала она через несколько мгновений с насмешливой улыбкой, – но это бесполезно. Вы теперь в моей власти – и я, конечно, не потороплюсь вернуть вам свободу.
– Вам еще не приходилось иметь дела с мужчиной, принцесса! – воскликнул он.
Это была последняя попытка мятежного протеста.
– Напротив! – ответила принцесса. – Подчинять себе людей слабохарактерных мне никогда не доставляло удовольствия – как не доставляет удовольствия кататься в лодке по тихому озеру или ездить верхом на смирной лошади. Я люблю опасность, бурю, борьбу. Я чувствую себя в своей стихии, когда мне приходится бороться с натурой мятежной. Пожалуйста, не сдавайтесь, боритесь, – если вы покоритесь мне слишком скоро, вы только испортите мне наслаждение победой.
– Но что же заставляет вас желать так сильно вторгнуться в мою жизнь?
– Вы спрашиваете? Любовь, страсть, сознание, что вы натура гениальная, родственная мне, пылко чувствующая, убеждение в том, что я хочу вашего же счастья, потому что пастушеская идиллия погубила бы ваш талант, – тогда как я вас понимаю и сумею пламенными объятиями поднять вас выше обыденности.
– Вы в самом деле дьяволица.
– Возможно… пусть! Но вы… разве и вы… не любите меня?
– Не знаю.
– Вы любите меня!
– Быть может, еще больше ненавижу.
Принцесса громко расхохоталась.
– Да, и ненавидите тоже – но только потому, что слишком сильно любите и что эта любовь опутывает вас всего и отдает вас, бессильного, в мои руки.
– В этом вы можете еще ошибиться.
Принцесса пожала плечами.
– Довольно пререканий! – сказала она. – Я буду приказывать, а вы будете повиноваться. И вот что прежде всего: возьмите вы мою гондолу, отправляйтесь к синьору Скальца, устройте все, что надо, и возвращайтесь сюда с вашим багажом. У меня есть здесь неподалеку дача, в которой поселяются обыкновенно мои друзья и гости. Я хочу иметь вас близко от себя.
Дёлер стоял в нерешительности.
– Ступайте же! – воскликнула принцесса. – Угодно вам повиноваться, маэстро?
Почти с ненавистью посмотрел он на нее, но перед взглядом Семирамиды вынужден был опустить глаза. С поникшей головой, как бык под ярмом, он подошел к берегу, где уже ждал его гондольер.
Очутившись в своей комнате в остерии, он снова почувствовал желание бороться. Он уложил свои вещи и написал письмо принцессе, которое хотел передать гондольеру. Он решил бежать – сначала в Милан, а потом дальше на юг. Вдруг он увидел устремленные на него темные властные глаза – и воля его ослабела.
Он разорвал письмо, написал другое, бросил и это в огонь, наконец встал, медленно сошел с лестницы и направился к берегу, откуда несся звонкий голос гондольера, певшего народную песню, нежную мелодию, полную яркой страсти.
Полчаса спустя гондола причалила к берегу у маленького мраморного дворца.
Когда свечерело, принцесса сидела в мраморном храме, в волшебном свете спускающегося сверху большого красного фонаря, на своем ложе, напоминавшем помпейские картины, а маэстро лежал у ее ног.
Демон победил.
Пришла и прошла зима, и снова наступила весна, а Дёлер больше не видел хорошенькой белокурой Цецилии. Принцесса превратила его в своего пленника – только с нею выезжал он верхом в лес, в гондоле по озеру.
Люди говорили, что принцесса тайком повенчалась с ним – и это было похоже на правду, потому что все, что могли видеть и что слышали о них, подтверждало этот слух. С течением времени она предоставила ему и больше свободы, – как поступают с человеком, в котором совершенно уверены, когда наступила снова осень, его встречали иногда одного в каштановых лесах, а иногда одного и в остерии у лукавого Джузеппе Скальца, к которому он заходил послушать его рассказы и сплетни.
Во время одной из таких одиноких прогулок, в пасмурный вечер, когда туман повис над обширной долиной, словно пары над котлом ведьм, Дёлер встретился в кипарисовой роще с Цецилией.
Если бы они своевременно заметили друг друга, оба поспешили бы быстро свернуть в сторону, но они очутились друг перед другом совсем неожиданно, уклониться от встречи нельзя было и думать, невозможно было даже разойтись незаметно.
Цецилия побледнела и прижала руку к сердцу, крупные слезы засверкали на ее голубых мечтательных глазах. Дёлер взял ее руку – и оба долго стояли, глядя друг другу в глаза безмолвно и печально. Так они и расстались, не проронив оба ни слова.
Вечером Дёлер фантазировал на рояле, а принцесса медленно шагала взад и вперед по коврам, которыми был устлан каменный пол. Вдруг она остановилась перед ним, скрестив руки на груди.
– Что с тобой? – начала она. – Ты несчастлив. Я не хочу быть твоим палачом. Если свобода тебе дороже жизни со мной, – иди, я не удерживаю тебя.
– Что это тебе в голову пришло, Леонида?
– Да, я даже хочу, чтобы ты оставил меня, – ступай сейчас же!
– Да.
Она опустилась в кресло и повернулась спиной к нему, но он не уходил. Он упал перед ней на колени, но она оставалась холодной и равнодушной. Он обнимал руками ее колени и умолял сжалиться над ним, как приговоренный к смерти, пока она не согласилась позволить ему влачить и впредь рабские цепи.
Читать бесплатно другие книги:
