Дорога великанов Дюген Марк

1

Каждый месяц повторяется одно и то же: она тяжело опускается перед ним на стул и отводит глаза. Достает из сумки книги, штук десять, по большей части в переплете. Он бросает на них беглый взгляд и кладет перед собой. Она улыбается уголком тонких губ, но в лицо ему не смотрит. Она делает так на протяжении долгих лет, стреляет глазами туда-сюда. Она часто опускает голову. Тогда он замечает, что пробор у нее на макушке с годами всё сильнее напоминает проплешину. У нее длинные волосы, и никогда непонятно, чистые или нет. Даже когда она моет голову, они кажутся засаленными. Наверное, в далеком прошлом она блистала: одутловатое лицо до сих пор хранит отпечаток былой красоты. Он, конечно, тоже порядком обрюзг, но у него на то есть веские причины. А вот у нее, может, и нет. Ему нравится эта женщина. Точнее, он решил, что она ему нравится, поскольку он ничего к ней не чувствует, ни ненависти, ни любви. Иногда легкое раздражение. Он злится на нее за то, что она единственная его навещает. Он сердится на нее из-за других, из-за тех, которые никогда к нему не приходят, – немного несправедливо, учитывая, что нет никаких «других». Он достаточно проницателен, поэтому давно заметил: она хочет ему что-то сказать. Но что? Он понятия не имеет. Он ощущает давление невысказанного слова. И робость здесь ни при чем. С ним она всегда неестественна. Она играет. Довольно неловко, и смысл ее слов часто не соответствует интонациям. Иногда он чувствует в ней искорку, иногда про себя отмечает потухший взгляд. У нее большие дряблые груди и шея в морщинах. Не слишком привлекательно даже для шестидесятилетней дамы. Однако он рад, что она его не заводит. Нельзя завести машину, в которой нет ни капли топлива.

– Вы разговаривали с газетчиками?

Она обдумывает ответ. Она всегда сначала обдумывает ответ, словно она в ответе за свой ответ.

– Да, с несколькими на побережье. Они за… как бы это сказать… заинтригованы, что ли. Они в раздумьях. Но, наверное, всё может получиться.

Она начинает вращать глазами. Когда она так делает, ему хочется проломить ей череп, но в глубине души он знает, что не стоит. А затем, пока она извиняющимся голосом выпускает изо рта, слишком маленького для такой головы, по одному слову, он начинает воображать, как разворачивалось бы действие, дай он волю эмоциям. В ней, наверное, течет индейская кровь. Не свежая, а унаследованная еще от тех самых предков, над которыми в начале века завершили расправу.

– Для них это немного рискованно… Понимаете?

– Вы имеете в виду литературную критику?

– Нет, что вы! Меня беспокоит не это. Скорее, статус вашей личности. Если они не расскажут, кто вы такой, на них могут потом посыпаться жалобы. С другой стороны, раскрыть вас – это скандал. Средства массовой информации с цепи сорвутся…

В ответ он совершенно некстати поддакивает, словно разговор его больше не интересует. Он всегда общался в такой манере, когда хотел взять верх над собеседником. Внезапно он спохватывается:

– Я за свою жизнь прочел немало рецензий. Не думаю, что я в чем-то уступаю современным критикам. С начала семидесятых я проглотил 3952 книги. Я не упускал ни единой детали, и не вам судить о моей внимательности. Итак, имею ли я право на собственную точку зрения? Думаю, да.

– Они сказали, что считают вас, скорее, критиком детективного жанра.

Он старается выглядеть спокойным, чтобы не пугать ее: она легко пугается.

– Чувствую запах победы. Скажите им, что детективы меня не интересуют. Слишком много общих мест, условностей и глупых загадок.

Несколько минут они молчат. Друг на друга не смотрят. В этой комнате глазу абсолютно не за что зацепиться, поэтому каждый собеседник разглядывает противоположную стенку. Его уже порядком достал разговор, однако он не хочет, чтобы она это почувствовала. Она не виновата. Внезапно он взрывается:

– Можете огласить им цифру: 3952 книги с семьдесят первого года по сегодняшний день. А если хотите их посмешить – скажите, что между днем своего рождения в сорок восьмом году и семьдесят первым годом я прочел одну книгу. Три раза. Угадайте, какую!

– Библию?

– Нет. «Преступление и наказание». Чертовски хорошая книга. Правда. Думаю, за всю историю литературы никто не написал ничего лучше.

В ее взгляде мелькнул вопрос: не шутка ли это? У нее красивый прямой нос и глаза удивительного оттенка. Но от нее веет страхом, как от покойника – смертью. Всеобъемлющим страхом бытия. Она маскирует страх духами с ароматом пачули: обманка для большинства – только не для него.

Он пересматривает книги, которые она принесла. Находит одну лишнюю.

– Это что? Детская книга?

– Просто предложение. Мы заметили, что нет записей для детей. А слепых детей больше, чем кажется.

– Вы это нарочно?

Она постепенно тает, как мороженое на солнце, и вытирает лоб тыльной стороной ладони. Она не понимает, о чем он.

– Вы, конечно, не знаете, что моя бабушка писала детские книги, – произносит он очень мягко, пытаясь ее успокоить: слишком уж она покраснела. – Но как вы себе представляете, чтобы я записывал компакт-диски для детей? С моим-то голосом! Надо быть в отчаянии, чтобы вообразить подобное. Кроме того, сложно поставить себя на место ребенка, когда у тебя самого детство отняли. Я не справлюсь.

Она реагирует мгновенно:

– Никто не читает так, как вы. Никто не может похвастаться столькими наградами. Издатель хочет именно вас, то есть… мы хотим именно вас.

Она думает, что льстит ему. Однако время наград для него прошло, даже если он ими гордится.

Он обещает ей попробовать: это ничего не стоит, и все будут довольны. Он любит компромиссы. Довольно глупо звучит, но компромиссы доставляют ему истинное удовольствие. Если бы каждый согласился пройти полпути, то конфликты исчезли бы с лица земли. Он часто и занудно повторяет это, как проповедь, своим парням. Как только в сознании блеснет мысль о компромиссе, насилие отступит. Даже если не собираешься проходить полпути, один шаг навстречу другому человеку – и жестокость побеждена. Он больше не хочет обсуждать затею с детскими книгами; он попробует, так уж и быть. Иначе у него возникло бы впечатление, что прошлое возвращается, а он отказался от прошлого навсегда.

– Хорошие критики понимают: если автор на цыпочках ходит вокруг да около интриги – это важнее самой интриги. Это подлинная литературная прогулка, путешествие. Если бы тысячи страниц печатались лишь ради того, что должно быть сказано, – какой в этом интерес? Я слышала столько гадостей в адрес людей, которые их совершенно не заслуживали! Мэри Маккарти и Генри Миллер[2], не способные глубоко проанализировать тексты Сэлинджера, писали о нем такую чушь, что порой я начинала сомневаться, так ли уж хороши их собственные произведения. Иногда я просто из себя выхожу! Не буду вам пересказывать всё, что я читала о Карвере. Конечно, теперь ему отвели место в «пантеоне» великих писателей, если вообще не похоронили в семейном склепе Чехова, но я помню, как все злословили по поводу его минимализма[3]. Слава пришла после смерти. Все предпочитают мумий живым людям. Ну и черт с ними: пускай делают, что хотят, но не рассчитывают на меня, когда дело касается детективов, ясно? Слабый, презираемый жанр. Ни один детектив не в состоянии правдоподобно представить жизнь.

Он говорит, не повышая голоса. Он редко повышает голос. Его гнев крепко-накрепко заперт в герметичной пуленепробиваемой голове. Когда он в гневе, никто об этом не знает.

– Но если вы совсем не хотите детских книг…

Он вроде бы согласился, так почему она возвращается к вопросу? Он встречал многих людей, не способных сделать шаг вперед без оглядки назад.

– Я вам сказал, что прочту.

Она кривит губы – жалкая улыбка. Смотрит на часы и пытается сбросить с себя его навязчивый взгляд. Она принимае его взгляд за дурное намерение, хотя на самом деле он просто устал таращиться в стенку за ее спиной.

– Когда увидимся?

Внезапно она кажется ему удовлетворенной.

– Через четыре недели.

Он мог бы запретить ей к нему приходить. Достаточно было бы предупредить администрацию. Она просто передавала бы ему книги. Разумеется, у него есть право на такое пожелание, но это чересчур. Иногда его одолевает глухая ярость: ведь вместо женщины он видит высоколобую даму с волосами, похожими на мокрые колосья. Он уверен, что она сидит на какой-то наркоте. Она из тех, кто за завтраком держат кофе в одной руке и сигаретку с марихуаной в другой, забывая поесть. Наверное, целыми днями глушит содовую и перекусывает гамбургером, вобравшим в себя весь жир со сковородки. С тех пор как она стала его навещать, то есть уже тридцать лет, он благодарен ей за то, что она не изливает душу, не говорит о личном. Он бы этого не вынес. Сложно объяснить, но его не отпускало чувство омерзения. Он согласился на профессиональные отношения, не более. На корню душит всякую фамильярность, она это знает. И ни разу не дала маху.

Пришло время покончить со скукой:

– Можете в следующий раз принести мне компакт-диск? Только скажу сразу: денег у меня нет.

Она счастлива доставить ему удовольствие и лихорадочно кивает.

– Значит, договорились, – он поднимается. – Скип Джеймс. Что получится. Мне особенно нужны «Crow Jane» и «I’d Rather Be the Devil»[4].

Она обещает и тоже встает. С трудом. Вероятно, больным коленям сложно удержать такую тушу. Он поворачивается спиной, поднимает руку в знак прощания, опускает голову и выходит из комнаты, поправляя очки.

Уважаемый человек может иметь привилегии. Одна из его привилегий – самому забирать почту. Начальник с улыбкой вручает ему письмо. Он предпочел бы общаться только с такими людьми. У него ни дня без строчки. Вы не представляете себе, какое это удовольствие – вскрывать письма, будучи уверенным, что плохих новостей не будет. Он получает два вида писем. Чаще всего благодарности от слушателей. Обычно слушатели пишут не сами, а диктуют родным. Они благодарят его за внимательное прочтение и даже сравнивают с профессионалами «Актерской студии»[5]. Он ценит комплименты, хотя и не любит актеров. Он не доверяет людям, чья работа состоит в том, чтобы притворяться кем-то другим. Рано или поздно они перестают понимать, кто они. Сопереживание ему не особенно свойственно, но ко внимающим ему слепцам он питает добрые чувства. Он воображает себе несчастье жить слепым в США – в стране, пейзажам которой нет равных в мире; к счастью, врожденная слепота не оставляет шансов на сожаление.

Помимо слепых, ему шлют письма поклонницы. Частенько очень соблазнительные. Они присылают свои фотографии – паспортные и даже во весь рост. Некоторые позируют обнаженными, переходя от эротики к самой похабной порнографии: половые органы крупным планом. Ему это кажется отвратительным. Нередко письма попадаются безумные – он предпочитает не вспоминать о них: слишком грустный вырисовывается облик человечества. Авторши этих писем в его глазах подобны хищному воронью: зачарованное останками раздавленного дикого животного, оно слетелось, взгромоздилось на ограничители дорожного полотна шоссе и, улучив момент между двумя грузовиками, несущимися со скоростью ветра, жадно клюет мертвечину, боясь лишь одного – не успеть утолить свой голод.

Администрация никогда не проверяет его почту, поэтому фотографии до него добираются. Он складывает их на этажерку, но, как человек чести, никогда не разглядывает. Некоторые, впрочем, не доживают до этажерки: он рвет их сразу.

В самом начале нового тысячелетия, около десяти лет назад, одна женщина написала ему любовное письмо и попросила жениться на ней. Она приложила к письму свою фотографию скверного качества: черты лица правильные, о красоте речь не идет; сквозь уши, нос и язык продеты кольца, – всё это вызвало у него легкое недоумение. Фотографию он показал недавно прибывшему знакомому: тот заявил, что нынче люди прокалывают себе что ни попадя. Он подумал около получаса – и решился ответить загадочной женщине из города Рино[6]:

«Я не понимаю Вашего интереса к моей персоне. Я никогда не собирался жениться, и теперь хочу этого меньше, чем когда-либо. Судя по Вашей фотографии, Вы вульгарны, да еще и продырявили себе лицо почем зря. Не знаю и не хочу знать, что там диктует Вам Ваше больное сознание. Вам явно не хватает гармонии. Я уже не тот, что тридцать лет назад, впрочем, Вы и раньше оставили бы меня равнодушным. Отвечаю Вам в первый и в последний раз: мы живем в разных мирах, вбейте себе это в черепушку раз и навсегда».

Больше он о ней ничего не слышал.

2

В день, когда Ли Харви Освальд украл мою славу, невозможно было представить себе, что в этой части Сьерра-Невады[7] ноябрь уже наступил. На ферме моих бабушки с дедушкой природа успела сбросить свои шикарные наряды, но деревья на холме напротив дома всё еще оставались зелеными. День начинался в точности как и всегда. Я дважды кончил и только потом встал с постели. Старый добрый рецепт, чтобы встретить новый день расслабленным и спокойным. Бабушка едва дала мне завершить процедуру, принялась вопить:

– Вставай! Вставай!

Затем, не постучавшись, она вошла в комнату. Я еле успел набросить одеяло. Нарочито любезным тоном она произнесла:

– Сегодня чертовски хорошая погода! Не стоит терять время в постели – лучше пойди погуляй.

Я не так разозлился, как в прошлый раз, – тогда мне хотелось убить нарушительницу покоя. Она ворвалась в комнату за две секунды до блаженства. Никогда не чувствовал подобной ярости. В результате я, конечно, встал, но чуть позже. Не помню, на выходных это случилось или в будний день. Впрочем, легко проверить: 22 ноября 1963 года – знаменательная дата[8]. За три дня до этого мы с бабушкой и дедушкой отмечали мой день рождения. Старуха приготовила торт, на вкус как холодная глина. Старик увлажнил глаза и вынул подарок: длинноствольный винчестер «Генри-22»[9].

– Поохотишься на кроликов и на кротов, – уточнил он, похлопывая меня по плечу. Его рука показалась мне очень старой и морщинистой, хотя ему стукнуло всего ничего: семьдесят один год.

Мой дед был достойным человеком, но мне он не нравился: перед бабкой он выглядел, как маленькая собачка. Она только и делала, что отдавала ему приказы, словно мальчику на побегушках, выдерживая, однако, любезную интонацию, чтобы не обидеть. И старик беспрекословно всё выполнял. Встречая мой презрительный взгляд, он опускал глаза и стыдливо улыбался, словно говоря: «Что еще я могу, кроме как повиноваться любимой?» По мне, так нет ничего хуже рабства!

– Это двадцать второй калибр, Эл, ты знаешь принцип. Стреляет далеко, пули проникают глубоко и быстро, но для крупной дичи диаметр маловат: птички будут сильно страдать.

Оставались кролики, кроты, может быть, зайцы. Бабушка тогда вскочила и, с интонацией превосходства в голосе, которую она в себе так пестовала, произнесла:

– Увижу, что убиваешь птичек, – отберу винтовку и брошу в огонь!

Черта с два, старая ведьма! Стрелять кроликов – полный отстой. Они сбиваются в стаю, жмутся к садовой ограде, думая, что отлично спрятались, а потом неспешно куда-нибудь топают друг за дружкой. Зато птицы, вне зависимости от вида, действительно пробуждают охотничий инстинкт. Заставить птицу спуститься с облаков – настоящий спорт. Хотя, конечно, если она неподвижно сидит на ветке, то дело дрянь, согласен.

Я удивился подарку. Бабушка его не одобряла якобы потому, что я не слишком прилежно учился в колледже. Но как я мог распорядиться своими способностями? Тесты показали, что у меня IQ выше, чем у Эйнштейна. Однако оценки мне ставили ниже среднего. Бабушка считала мое времяпрепровождение в колледже пустой тратой времени – а она терпеть не могла траты. Еще она терпеть не могла, когда оставляли еду на тарелке, свет в пустой комнате или капающий кран, а также, когда использовали слишком много туалетной бумаги и не были круглыми отличниками. Всё это приводило ее в состояние истерики.

Помимо детских книжек, больше всего бабушка любила рассказывать о своих гинекологических проблемах. Я, кстати, не читал ни одной из ее книг: ведь я уже вырос из ползунков, когда к ней приехал, кроме того, меня совершенно не интересовала ни ее писанина, ни ее иллюстрации. Думаю, книжки моей бабули – страшный вздор. А еще у нее в матке с угрожающим постоянством вырастали кисты, которые добрые врачи удаляли с помощью чудесного хирургического вмешательства. Она считала свои операции, словно медали и награды. Я ненавидел ее глупое самодовольное хвастовство: можно подумать, что кисты – смертельно опасное заболевание, а бабка – героиня, борющаяся за жизнь.

К винчестеру я не притронулся. Положил его среди учебников на столик у подножия кровати. Легкое оружие с черным матовым стволом. Оно влекло меня, но я не осмеливался к нему подступиться.

Утром 22 ноября я спустился к завтраку. Бабушка мыла раковину. Я чувствовал: она мысленно корит меня за то, что я не поднялся по ее первому зову. Минуту или две мы просто смотрели друг на друга. Затем она спросила о моих планах, так как день выдался свободный. Одноклассники участвовали в школьных соревнованиях по рафтингу, но я, как всегда, от этого отказался. Проснувшись не в духе, я чувствовал себя не только угнетенным, но и совершенно асексуальным, хотя обычно утренний стояк для меня норма.

– Почему бы тебе не поохотиться? Мне кролики разорили весь участок! – Предполагалось, что я должен хотеть доставить бабке удовольствие. Вскоре она прибавила: – Пять центов за крота, десять – за кролика.

Будто меня так легко подкупить.

Наш пес, тощий старый английский сеттер, от одной мысли об охоте завертел хвостом и запрыгал, забыв о ревматизме. Я поднялся в комнату и медленно, аккуратно зарядил винтовку пятнадцатью маленькими пулями, которые входили в отверстие под стволом. Затем я почистил зубы и вымыл подмышки, широким жестом плеснув холодной воды. Я надел военную куртку отца – единственную вещь, которой дорожил и которая делала меня не просто громилой ростом до небес, а кем-то особенным.

Уже в пятнадцать лет я перегнал отца на восемь сантиметров, и мысль о том, что я рискую вымахать до двух метров двадцати сантиметров, меня не радовала. Я нагибался, чтобы выйти из комнаты, и куда бы ни отправился, все на меня оборачивались. Даже сидя, я был выше, чем мой школьный учитель, стоя, и взгляды, обращенные на меня, словно дивились неведомому чучелу. Иногда я мечтал превратиться в коротышку, чтобы меня обижали злые мальчики и жалели добросердечные девочки. Однако никто ко мне и близко не подходил, а девочки если и разглядывали, сдерживая смех, то лишь потому, что гадали, достоин ли мой член моего тела. Я не вру: однажды в коридоре на перемене я подслушал разговор.

Одноклассники всегда относились ко мне враждебно. Все считали меня странным загадочным человеком-горой посреди пустыни, и мои очки с толстыми стеклами, за которыми взгляд расплывался, как во сне, общению не способствовали. Программа колледжа казалась мне очень простой, и, глядя на то, как тупоголовые одноклассники пыхтят и потеют над элементарными уравнениями, я испытывал к ним глубокое презрение. Большинство парней и девчонок жили только рафтингом. Что за интерес со страшной скоростью сплавляться по горной реке, рискуя переломать позвоночник или вообще умереть? Не понимаю.

Классный руководитель, господин Эботт, относился ко мне с таким же недоумением, как бабушка. Он считал, что я загублю свой талант. Однажды даже позвал меня к себе в кабинет на втором этаже, напоминавший то ли исследовательскую лабораторию, то ли логово холостяка. Кажется, порой Эботт ночевал на работе, чтобы не возвращаться к жене. А она думала – у него любовница. Эботт, любовница, какая чушь! Слава богу, меня это не касалось. А касалось меня то, что парню моего роста сложно было примоститься в комнатушке Эботта.

– Кеннер, у вас IQ выше, чем у большинства школьников, а учитесь вы кое-как. Что с вами такое?

Вопрос был явно с подвохом и, на мой взгляд, не предполагал ответа.

– Не знаю.

– Вы представляете, каких вершин могли бы добиться при желании? Скажите, чем бы вы хотели заниматься в будущем?

– В будущем?

Я впервые за долгое время улыбнулся и поправил на носу квадратные очки: всегда так делаю, перед тем как заговорить.

– Я никогда не думал о будущем, господин Эботт. Что-то внутри подсказывает мне, что нет никакого будущего.

– Но ведь у вас есть какие-то желания, Кеннер?

– Желания?

Я отвечал с трудом. Не на вопрос, а учителю. Недоносок в несвежей бабочке, который спит в кабинете, прячась от жены, не смел ни спрашивать о моих проблемах, ни тем более их решать.

– Господин Эботт, вы не тот, с кем я стану обсуждать, что мне делать или чего не делать.

Он поправил бабочку.

– Отчего же, Кеннер?

Я пристально на него смотрел, ничего не говоря и не двигаясь с места. Он стал переминаться с ноги на ногу, и выражение его лица делалось всё кислее. Мой торс загораживал ему проход к двери; я давил на учителя своим молчанием, своим оцепенением. Когда Эботт начал потеть, я решил, что с него достаточно, поднялся и вышел из кабинета. Больше Эботт никогда не заговаривал со мной о моем будущем. Думаю, он заключил пакт с другими учителями, поскольку никто из них ни разу не пытался поднять эту тему.

Кому я мог рассказать о тоске, переполнявшей меня с утра до вечера, связывавшей волю в узел, обрекавшей любое действие на провал? За два года в Норт-Форке[10] я не завел ни одного друга. Я ни с кем не хотел общаться, и, наверное, это было заметно: меня предусмотрительно избегали. Я знал, что обо мне ходили разные слухи, но ничего не мог поделать. Я плевал на чужое мнение, на сплетни, на маленькие бесславные жизни, которые множились, цвели и пахли в городке, горделиво именовавшем себя «пуп Калифорнии». Началась война во Вьетнаме. Я с удовольствием пошел бы в армию, последовав примеру отца, заслуженного бойца времен Второй мировой. Однако я питал животную ненависть к физическому насилию. Всякий раз, когда в колледже случалась драка, я благодарил Господа за то, что нахожусь в стороне. Я бы сдрейфил перед любым парнем, готовым меня укокошить.

С миром женщин, свободным пространством, зоной произвола меня связывали лишь фантазии. В своем воображении я делал с девушками, что хотел, и никто не говорил мне ни слова. Фантазии управляют миром. Большинство людей, занимающихся сексом, представляют себе совсем не тех, кем обладают. Свои мечты я воспринимал как область превосходства над миром. В них я избивал женщин – всех: училок и школьниц, красавиц и дурнушек; я заводил, возбуждал их до градуса классного кальвадоса и доставлял им наслаждение, которого они не знали ни с кем из смертных. Во взглядах этих воображаемых сучек я читал смущение: слишком долго я имел их, до изнеможения, до судорог. Мне хватало фантазий. Я никогда даже не рассматривал возможности переспать с реальной девушкой – не только потому, что никто из них не согласился бы, но и, к несчастью, из-за неминуемой утраты контроля над ситуацией. В моих фантазиях всё было под контролем – но кто знал, что могло произойти на самом деле?

C Эвой Пинцер склеилось как-то само собой. Что-то связывало нас с самого начала. Она тоже была великаншей – не такой, как я, но выше метра восьмидесяти пяти: для девушки такой рост большая редкость. Три месяца мы не решались друг с другом заговорить. Хотя в коридорах над головами школьников я видел только Эву, а Эва – только меня. Я никогда не сделал бы первого шага – она тоже. Иногда мы обменивались участливыми улыбками.

Я заговорил первым только потому, что родители подарили Эве старый темно-синий «Додж»[11]: она жила далеко от Норт-Форка – школьный автобус туда не ходил. От конечной остановки Эва шла еще почти шесть с половиной километров по асфальту и по тропинкам – до поселка бывших искателей золота, где со времен процветания и достатка сохранился примерно каждый пятый дом. Это я узнал из первого разговора с Эвой. Выходя из колледжа, мы оказались буквально стиснутыми в толпе школьников, и она ко мне обратилась. Она не отличалась ни красотой, ни особенным уродством, в общем, мне подходила. У нее был длинный нос и слишком большой размер обуви, но в целом она выглядела достаточно женственной.

Ненавижу мужеподобных телок. Сталкиваясь с ними, я чувствую еще большее омерзение, чем при виде женоподобного мужика. Мужеподобные женщины вызывают у меня панический страх.

Эву родители назвали в честь Эвы Гарднер; как и я, она носила немецкую фамилию. Еще один пункт в нашу пользу, впрочем, мы на это плевать хотели. Я не слишком много знал о своих корнях, она о своих – тоже. Копаться в прошлом для Эвы значило выяснять, почему родители застряли в такой дыре. Ей не очень хотелось анализировать причины чужих поражений. Я помнил, что во время войны, до того, как мой отец ушел сражаться, его бесконечно допрашивали насчет происхождения. Он этому не особенно радовался, тем более что в шестидесятые немногие любили Германию. Меня не заботила немецкая фамилия – от меня и до войны люди шарахались.

А вот родители Эвы сразу меня оценили: наверное, я выглядел защитником, великаном-борцом; кроме того, Эва рядом со мной казалась миниатюрной и женственной. Ее родители мне понравились. Отец только что вышел на пенсию после многих лет работы в лесном ведомстве, мать напоминала монашку. Вокруг дома они разбили сад-огород, что позволяло им самим себя кормить, по крайней мере, частично. Несколько раз они приглашали меня на ужин, но я отказывался. Я знал, что они верующие и молитва перед едой иногда занимает не один час, – в те времена я не терпел подобных глупостей. Я отнюдь не считал себя атеистом, но не выносил ни разговоров о Боге, ни вмешательства в мое личное пространство: это казалось мне непристойным.

Эва со мной соглашалась. Она жила без видимой цели. Ничто ее особенно не увлекало. Она ненавидела спорт, но с удовольствием подолгу гуляла на природе, среди холмов, поросших травой и хвойными деревьями, за которыми прятались медведи и олени. Мы болтали о всякой ерунде, и мне это было по душе. Она держалась просто – не то что самовлюбленные девчонки, то и дело зудящие о конкурсах красоты. Она часто отвозила меня домой на машине, и, в отличие от ее родителей, внимательных ко мне, моя бабушка едва кивала ей головой, презрительно и равнодушно. Моя бабушка вообще не любезничала с людьми и вовсе обходила стороной женщин, если только не сгорала от любопытства. Мы с Эвой наслаждались одиночеством и жизнью без будущего.

Дружить с Эвой я перестал неожиданно, за неделю до памятного 22 ноября. Мы отправились на прогулку, но чувствовал я себя нехорошо: голова гудела, и я не мог наслаждаться природой. Начался дождь, внезапный и сильный; он бил по пыльной земле, иссушенной осенним солнцем. Мы укрылись в деревянной хижине, служившей, вероятно, пристанищем для искателей золота прошлого века. Дверные створки ходили ходуном. Внутри было дико, но чисто. У одного из окон стояло сиденье лимузина. В углу красовался стол из досок.

Мы присели. Через какое-то время Эва положила руку мне на бедро. Я не знал, как реагировать. Видя, что я неподвижен как истукан, Эва продвинула руку ближе к моему паху и подставила губы для поцелуя – всё в правильном порядке. Я не мог ее поцеловать. Я послушно терпел ее ласки. Но – ничего. Совсем. Она предложила раздеться, я счел идею нелепой. Позволил ей расстегнуть ширинку и вытащить пенис. Она взяла его в руку, словно малиновку, разбившуюся об оконное стекло. Птица не оживала, связь между моим телом и духом словно прервалась. Молча она долго смотрела на мое бессилие. Я хотел заплакать, но гордость не позволяла.

Я аккуратно отстранил ее руку, застегнул ширинку и покинул хижину. Мы спустились по горе, не сказав друг другу ни слова. Перед домом ее родителей я помахал ей рукой и пошел прочь. Мне хотелось биться головой о деревья, которые высились вдоль дороги. Я вдруг понял, что реальность мне недоступна, и я не представлял себе почему. В течение недели, отделявшей нас от 22 ноября, я старательно избегал Эву в колледже.

3

Я зарядил винтовку и надел сапоги, но всё еще не знал, хочу ли охотиться. Наш старый пес пританцовывал перед дверью, постукивая когтями по полу, и я понимал, что скоро крикливая старуха прибежит с воплями: мол, нельзя впускать собаку в дом – как будто я впускаю. Я спустился по лестнице в сопровождении пса, который дважды чуть не навернулся на гладких, натертых до блеска ступенях. Я не верил в то, что детский иллюстратор и писатель может быть таким маньяком. По-моему, люди, одержимые уборкой, просто не способны навести порядок у себя в головах. И уж конечно, настоящих писателей не заботит видимая чистота. Я вышел из дому без предупреждения, за мной по пятам вразвалочку топала собака.

Ни дуновения ветерка на моем пути, шаги отзывались эхом. Я брел вдоль бабушкиного огорода. Земля выглядела черной, рыхлой и влажной. На грядках сидели три кролика. Я заметил их прежде, чем собака. Надо сказать, запашок еще тот. Я дважды прицелился, но не выстрелил. Не из жалости – просто не хотел угождать бабуле. На сарай опустилась птичка, похожая на снегиря. Я прицелился и выстрелил, но ничего не увидел. Не знаю, убил ли я птицу. Просто почувствовал вдруг ту самую ярость, которая настигла и не покидала меня, с тех пор как я приехал сюда четыре месяца назад и увидел черную, мягкую, жирную засеянную почву.

Я подумал об отце, и слезы тотчас навернулись на глаза. Вспомнился единственный счастливый момент в моей жизни, когда я добирался из Хелены[12], где жила мать, к отцу в Лос-Анджелес. Я проделал весь путь автостопом, и сердце у меня замирало в ожидании земли обетованной. Я часами катил по дороге в компании крепких парней. С притворным интересом слушал их истории и поддакивал. Иногда подолгу простаивал в пустынных местах с протянутой рукой: эй, водилы, подбросьте меня! Внезапно мне вспомнился один из самых отвратительных моментов в моей жизни – я говорю один из, потому что их было достаточно.

Отец появился на пороге моей комнаты в маленьком деревянном выцветшем домике, окруженном садом и расположенном прямо у самой оживленной автотрассы Лос-Анджелеса, ведущей куда угодно – и никуда. Слышимость меня поражала, но я успел привыкнуть к страшному грохоту: это я-то – уроженец штата, где малейший шум считался оскорблением Творца. Лето начинало утомлять людей. И хотя жара и загазованный воздух угнетали астматиков, меня климат очень даже устраивал. Я еще не раздвинул занавески, а солнце уже упрямо просачивалось сквозь невидимые зазоры. Чем займусь днем, я точно не знал. Я проснулся с похмельем, поскольку накануне чуток выпил, и выглянул на кухню, чтобы утолить жажду и успокоить изжогу. Я взял из пакета горсть овсяных хлопьев. Проверил, есть ли кофе в кофеварке. Нет. А самому варить лень. Я вернулся в комнату. Дом казался пустым. Обычно, когда отец со своей новой женой куда-то уходил, он меня предупреждал. Я в принципе не интересовался их планами, но привык знать, где они и когда придут.

Вдруг все исчезли – и мне это не понравилось: я почувствовал себя нехорошо. Решил, что меня бросили, как собачонку, которая утомила хозяев. Видимо, пьянка накануне вечером сыграла свою роль и усилила мою тревогу. Я поспешил в спальню отца. Даже не подумал постучаться и оказался нос к носу с папиной супругой. Она стояла перед зеркалом. Спиной ко мне. Обнаженная. Ее светло-серебристые волосы ниспадали на худые плечи. Немыслимые изгибы бедер, еще не загубленных целлюлитом, который виднелся кое-где на ногах, меня буквально заворожили. Я не страдаю ностальгией, но, вспоминая тот момент, не могу не признаться себе в том, что смотрел на голую женщину первый и последний раз в жизни. В зеркале я видел ее лицо, хотя одновременно внимательно разглядывал грудь. От удивления глаза у нее вылезли на лоб – и я захлопнул дверь, прежде чем она успела открыть рот. Наверное, я долго пялился на папину жену, иначе он потом не устроил бы скандала. Отец утверждал, что дело не только в досадном недоразумении; по его словам, якобы супругу пугало мое тяжелое молчание, и она чувствовала себя в опасности, находясь со мной в одном доме.

– В какой еще опасности? – спросил я.

– Не знаю. В опасности. Ты не можешь здесь больше оставаться, понятно?

Мне было понятно и кое-что другое – то, о чем мы не хотели говорить; то, о чем я не смел говорить, не желая расстраивать отца. Он боялся существовать бок о бок, под одной крышей, с единственным свидетелем пыток, на которые его обрекала моя мать. Он боялся, что я всё расскажу его новой жене, и она изменит о нем мнение, перестанет воспринимать его как мужчину. Но я никогда не подвел бы отца.

– Мне здесь хорошо.

– Я этого не вижу, Эл. Нет, правда, ты не можешь здесь оставаться.

Я знал, что отец не передумает, и не хотел с ним ссориться, это не в нашем стиле. Конечно, он не планировал проститься со мной навсегда, но я чувствовал, что этот месяц для нас последний.

Когда мачеха отправилась к парикмахеру, отец позвонил матери. Он выглядел бледным, мышцы его лица нервно подергивались. Я понял, что мать не хочет брать меня к себе, и обрадовался. Лучше скитаться, чем возвратиться в Монтану. В результате родители договорились отправить меня к бабушке с дедушкой в Сьерра-Неваду. Забавно, что всякий раз, когда мои родители о чем-то договаривались, за этим следовала катастрофа.

4

Я положил винчестер рядом с собой в гостиной, снял сапоги и взял голову в руки. Я не дрожал, но мне казалось, что дрожу. Я странно себя чувствовал. Я совершил огромную глупость – одну из тех, которую непременно совершают в подростковом возрасте – в возрасте флирта с миром и с его гранями. Так я думаю сейчас – тогда я так не думал, тогда я вообще ни о чем не думал. Вдруг стало холодно: своим пышным телом бабка закрыла обогреватель. Я хотел увеличить температуру, но тогда пришлось бы потревожить старуху – а я этого не желал.

Я включил телевизор и решил, пока в комнате холодно, совершить набег на кухню. Опустошил полки, забрал всё готовое, всё съестное и упаковку пива впридачу. Пиво я точно заслужил. Мои шаги звучали странно: прежде я этого не замечал. Я открыл бутылку зубами (видел такое в кино) и разлегся на диване, свешиваясь с него по обе стороны.

Вскоре я поднялся, чтобы сделать телевизор погромче: стреляли в президента США. То факт, что какой-то парень позволил себе подобную роскошь, показалось мне просто невероятным. В новостях упоминался только один стрелок. Я не мог в это поверить. Неужели простой парень вдруг почувствовал в себе такие силы, что решил: «Сегодня я прикончу президента США»? Думаю, тысячи людей желали ему смерти, но осмелился только этот парень – и получилось только у него. Удивительно! Я пока не знал, насколько план удался: президент еще не умер от тяжелых ранений.

Я позеленел от зависти: этот парень украл мою славу! По крайней мере, местные газетенки должны были в тот день писать только обо мне. Как такое могло произойти? Я увлеченно следил за специальными корреспондентами и за лентой новостей, опустошая одну бутылку за другой. После шестой я решил, что убийство Кеннеди мне на руку: может, благодаря ему меня не станут сильно осуждать или вообще обойдут вниманием.

Постепенно во мне назревал чудовищный страх.

5

Отказавшись стрелять кроликов, я покинул ферму и направился к большой дороге. Выйдя за пределы огорода, я услышал бабушкин вопль. Он словно током меня ударил. Я приблизился к соседской ограде, за ней красовалась пегая лошадь с прекрасной гривой и мускулистым крупом. Я прицелился – просто ради удовольствия. Затем поднялся на холм, запыхался. Бабушка всё еще кричала, и голос ее раздавался эхом.

В те времена я весил не больше ста двадцати килограммов, но чувствовал тяжесть. За мной, высунув язык, бежала собака. Я достиг вершины, где ничто не нарушало моего покоя, и откуда не было видно домов. Сел и прислонился к высокой сосне. Дул западный ветер. Внезапно голос ненавистной старухи вонзился в мое сердце. Собака разлеглась чуть поодаль. Она никогда не ластилась ко мне. Смотрела на меня стеклянными глазами. Я хотел ощутить гармонию, но даже на просторе чувствовал себя запертым в четырех стенах, и при мысли об этом в голове поднимался ураган, похлеще, чем бывают в Алабаме.

Около получаса я сидел под деревом, ждал, пока злость утихнет, бросал собаке палки, которые она не собиралась приносить. Я спустился по другой тропинке, более длинной и менее крутой. Я всегда нетвердо стоял на ногах – наверное, слишком быстро рос – и боялся что-нибудь вывихнуть. Ровной дорога стала лишь на подходе к дому. Глядя на него издалека, я думал, что многие мечтали бы жить именно там, недалеко от живописного озера, в нескольких километрах от Йосемити[13], куда я ни разу не ездил.

На расстоянии около ста метров от дома я заметил бабушкин силуэт. Старуха стояла у окна своей комнаты, спиной ко мне и к солнцу. Она согнулась над мольбертом. Что она рисовала? Думаю, очередную иллюстрацию для детской книжки. Впрочем, иногда она рисовала и для себя. Как правило, природу. Я не понимал зачем. Однажды я сказал ей, что не понимаю, – она обиделась.

Я направился к ней, пустая голова звенела. Я не хотел видеть ведьму вблизи; чувствовал досаду, но не более. Мне оставалось около двадцати метров. Наверняка она слышала, как я в сапогах ступаю по сухой земле. Она не обернулась. «Обернись! Ну же, обернись!» – повторял я про себя. Почему я хотел, чтобы она обернулась? Я не знал. В моей голове юркой птичкой промелькнула мысль: «Интересно, что чувствуешь, убивая свою бабулю?». Подросткам часто приходят в голову безумные мысли, только вот действовать у них кишка тонка.

Стоя примерно в десяти метрах от бабули, я выждал какое-то время, поднял винтовку, замедлил шаг. Бабуля не поворачивалась, хотя скорее всего узнала мою поступь, тяжелую и уверенную: ее ни с чем не спутаешь. Я прицелился и выстрелил бабушке в затылок. Она упала на мольберт, мольберт – на землю. Я подошел к ней. Она лежала на животе и выглядела глупо, гротескно. Умерла она, конечно, сразу. Я не ненавидел ее до такой степени, чтобы заставить страдать, и на всякий случай дважды выстрелил ей в спину – туда, где сердце. Чтобы уж наверняка.

Я оставил бабулю на глазах у изумленной собаки. Вошел в дом. Теперь некому на меня орать: «Сними сапоги и надень тапочки!»

6

Когда Кеннеди скончался, я не знал, что думать. Парень, который убил президента, здорово преуспел и затмил меня, хоть это и не помешало мне наслаждаться собственным триумфом всю вторую половину дня.

Вскоре я ощутил смятение. Я думал сбежать, но знал, что далеко не уйду. Парень вроде меня, ростом больше двух метров, не останется незамеченным. Я хотел взять дедушкину машину, но эта развалюха с кузовом жрала бензин, как новорожденный теленок молоко, а у меня не было денег. Я обшарил весь дом. Развлекался, воображая себя в роли бабушки с дедушкой и гадая, где они заныкали добро. Старикан не особо верил банкам, чтобы хранить там все сбережения. Где-то между лесным ведомством и фермой, разумеется, нашлось местечко для тайника.

Я начал с бумажника в кармане куртки. Чувствовал себя при этом не в своей тарелке. Когда дедушка вернулся домой, я понял, что передо мной дилемма. Либо я позволю ему увидеть бабушкин труп и потерплю соответствующее наказание, либо казню старика. Я знаю, что через пару месяцев он возрадовался бы чудесному освобождению, но, подобно многим рабам, дед любил свои оковы.

Пока машина подъезжала к дому, я окончательно утвердился в мысли, что причинять дедушке боль для меня невыносимо. Я видел, как старик со своим фирменным гордым видом подъезжает к дому. Он махнул мне рукой – мол, рад тебя видеть – и чуть снизил скорость, чтобы вписаться в ворота гаража.

Припарковавшись, он вышел из машины, потянулся, сделал несколько шагов и открыл багажник. Хотел обернуться и попросить меня помочь ему, но я предупредил его действие: дважды выстрелил деду в спину. И вдруг вспомнил его слова: «Аккуратнее, Эл, не стреляй в крупную дичь: калибр маловат, птички будут страдать; разве что попадешь в голову». Он упал на колени, головой в багажник. Я всадил ему две пули в череп. Готов.

Я покинул гараж, чтобы успокоиться. Если убийство бабушки притупило мою ярость, то убийство старика, напротив, выбило меня из колеи. Вдруг появилась собака, словно специально отвлекая меня от мрачных мыслей. Что с ней станет? Эта бедная кляча слишком стара. Пес понюхал дедушкино тело, подозрительно на меня посмотрел и лег на цементный пол гаража. Я снова задумался о том, что делать с собакой, а затем воскликнул:

– Черт возьми, Бобби, не могу я совладать с мирозданием!

Я надеялся на отблеск понимания в его глазах. Но нет. Ничего. И я пошел прочь.

7

Дедушка начинал коченеть, когда я решил вывернуть ему карманы. Купюр из его кошелька должно было хватить дня на три-четыре, плюс в багажнике оставалась куча еды. В основном нескоропортящиеся продукты – редкое везение. Но я не мог заставить себя вытереть с машины капли крови. Не из отвращения – скорее, из суеверия.

Дедушкин труп я оттащил в сторону. Раньше никогда не прижимал старика к себе, и теперь по спине у меня бегали мурашки. Я аккуратно расстелил красное с зеленым одеяло в шотландскую клетку, на которое дедушка ложился, когда чинил машину, и перенес тело.

Я продолжил обыскивать дом. Вскоре до меня дошло, что лучшее место для хранения денег – туалет на улице: бабушка с дедушкой так и не накопили на удобства. Я нашел бабло в железной коробке, прямо в бачке унитаза. Маленькие хорошенькие связки купюр, с которыми можно весело смотреть в будущее. Мысль о том, что я способен украсть деньги и кто-нибудь сочтет меня подонком, прикончившим бабушку с дедушкой ради наживы, заставила меня содрогнуться. Сильнее всего я переживал по этому поводу.

Я вернулся в дом и, взяв справочник, отыскал телефон местного полицейского участка. Секунду поколебавшись, набрал номер. Ответила женщина. Я попросил шерифа.

– По какому вопросу?

– По личному.

– Не думаю, что у шерифа есть на тебя время, мой мальчик. Ты ведь знаешь: убили президента США!

– Неужели вы думаете, что убийца решил спрятаться в этой дыре? – спросил я.

– Как ты можешь такое говорить! Как можно не гордиться своим родным краем? Продолжай в том же духе, мой мальчик, и ты плохо кончишь! – Не знаю, с кем я говорил, и что именно эта женщина делала в полиции, но мое неуважение к нашему адскому уголку странным образом ее обидело. – Что тебе нужно?

– Вы могли бы попросить шерифа мне перезвонить?

– Как тебя зовут?

– Эл Кеннер.

– Как пишется?

– Ка, Е, два Эн, Е, Эр.

– Откуда звонишь?

– С фермы Вулф-Крик, в одиннадцати километрах к северу от Норт-Форка.

– Шериф тебя знает?

– Должен помнить.

Я был уверен, что шериф меня помнит. У дедушки в прикроватной тумбочке хранился пистолет сорок пятого калибра. Я это знал, и бабушка знала, что я знаю. Когда она уходила в магазин, она клала пистолет в сумку, чтобы я не соблазнился его опробовать. Поэтому однажды я позвонил шерифу и сказал: «Хочу сообщить, что шестидесятипятилетняя старушка с пистолетом в сумке мчится в сторону Норт-Форка на старом «Форде» пятьдесят девятого года. – И для пущего эффекта прибавил: – Если вы ее не остановите, последствия могут быть ужасны: я вас предупредил. Внуку ли не знать бабулиных планов».

В результате на подъезде к автостоянке, около банка, старушенцию окружило шесть полицейских машин. Бабулю прижали носом к капоту, заломили ей руки и забрали в участок. Она долго объяснялась, прежде чем ее отпустили. И, кстати, копы меня не выдали: они любят делать вид, что информаторы им не нужны. Бабуля меня подозревала, но я отпирался: откуда, мол, у меня время заниматься такими глупостями?

– Так чего ты хочешь?

– Хочу сказать шерифу, что убил своих бабушку с дедушкой.

– Я ему передам.

Она повесила трубку: решила, я пошутил. В день убийства президента США сложно убедить людей в том, что ты кого-то прикончил. Даже если преступник справился с президентом в одиночку, он мог действовать от имени коммунистов. Возможно, женщина из полиции теперь боялась ядерной войны и беспокоилась о том, как спасти собственную задницу, а не о стариках, которые в любом случае скоро окочурились бы.

Несмотря ни на что, я признался – бросил в море бутылку – и чувствовал себя уже лучше.

8

Теперь я собирался налегке отправиться в путь по широким дорогам Америки. Я собрал вещи. Не глядя на бабушку, перетащил ее за ноги в дом. Она окоченела и стала твердой, как ствол дерева. Я загрузил вещи в машину, сложил все свои рубашки в одну небольшую сумку. Захватил пиво и две бутылки виски – на случай, если выдастся холодная ночь. Заграбастал походную газовую плитку, кастрюли, чтобы не питаться одним фастфудом, одеяла и старый отцовский спальный мешок времен войны. Я был готов. Не забыл ни мыло, ни зубную щетку, ни туалетную бумагу. Выехал из гаража, открыл окна.

Через девять метров пришлось повернуть назад. Я вспомнил, что оставил в доме винтовку: плохая, очень плохая идея!

Вновь покинув дом и проехав примерно восемьсот метров, я почувствовал в салоне знакомый запах: через открытую дверцу в машину забралась собака. Сначала я хотел отвезти ее обратно, но потом решил бросить где-нибудь по дороге.

Южный ветер поднимал пыль. Я включил дворники. Природа стискивала меня в своих объятиях. На перекрестке я повернул на север с единственной мыслью: пересечь границу как можно быстрее, воспользоваться всеобщим смятением и тихонечко улизнуть. Если придерживаться северного направления, то приедешь в Канаду. Разумеется, от Сьерра-Невады ближе всего Мексика, но я не говорил по-испански, да и сама страна меня не слишком привлекала. Судя по вестернам, все мужчины в Мексике развратные и жестокие, а женщины только и делают, что позволяют себя насиловать или прислуживают на кухне пьяным тупым ханыгам. Плюс Канады в том, что там говорят по-английски. Первые пятнадцать лет своей жизни я провел в приграничном штате, в Монтане, так что в Канаде окажусь почти дома, хоть никогда и не любил его. На востоке меньше риск попасться. Но сначала надо пройти горы, а в это время года там можно превратиться в снеговика. Если пересечь горы, то окажешься в Неваде, тоже не отличающейся мягким климатом. Я не испытывал ни малейшего желания застрять в пустыне из-за нехватки бензина и умереть от жажды.

Итак, я решил ехать на северо-запад, к океану: суровая зимняя погода там не столь ощутима. В голове у меня уже возник план действий: продать машину-развалюху, отложить большую часть денег на побег, а на оставшиеся купить мотоцикл. Я предвкушал веселое путешествие. Чувствовал себя не беглецом, а, скорее, парнем, который хочет как следует оторваться на своих последних каникулах, прежде чем наступит не слишком приятный трудовой год. Я даже ни разу не помыслил о том, что могу выйти сухим из воды. Просто мечтал сделать последний глоток воздуха перед тюрьмой, а может, и перед казнью: в те времена на электрическом стуле подыхало столько же людей, сколько летним вечером – комаров на галогеновой лампочке, пока по телевизору показывают детектив[14]. Несовершеннолетних обычно не казнили, но, учитывая длительность судебного процесса, к моменту вынесения вердикта перед присяжными мог оказаться уже вовсе не подросток[15].

Так я думаю сейчас, тогда мои мысли путались. Меня всегда преследовали два страха: страх физического насилия, которое мне с моими габаритами вряд ли грозило, и страх себя самого, отравивший мою собачью жизнь от начала до конца. Всё, мною совершенное, имело свои причины. И бояться последствий не было никакого смысла.

По радио говорили лишь об убийстве президента. Моего героя вычислили. Супермен, замочив Кеннеди, отправился в кино. Какая самоуверенность! Парень подстрелил президента, преспокойно выкурил сигаретк, а затем развалился в красном бархатном кресле в ожидании того, как Хамфри Богарт[16] разделается с парнем в два раза крупнее себя, а парень, конечно, не посмеет взбрыкнуть, ведь перед ним Хамфри Богарт. На выходе из кинотеатра полицейский остановил убийцу, и тот, недолго думая, выстрелил в мужика, прямо как в комиксе, где мертвые никогда не выглядят мертвыми. В итоге преступника все-таки прижучили. Парень явно работал на красных, но убийство президента было якобы его собственной затеей[17].

Я гнал по дороге до двух часов ночи и остановился в Маунт-Шасте[18], на берегу озера. Я не увидел ни заграждений, ни полицейских машин. Если мой звонок действительно приняли за шутку, то выходные пройдут спокойно. Бабушка своим дурным характером отпугнула всех вокруг, так что гости к нам толпой не рвались. Старуха даже велела дедушке установить почтовый ящик подальше от дома, у дороги, чтобы почтальон не совал свой нос в чужие дела. Помимо посылок и срочных писем, требовавших подписи, ничто не понуждало почтальона нарушать границы.

Так или иначе, я опустил шлагбаум в знак того, что посетители нежелательны. Лег спать, опустив заднее сиденье, свернулся калачиком и выгнал собаку на улицу, чтобы не проснуться от тошнотворного запаха псины. От усталости я вырубился почти сразу. Перед глазами мелькали трупы. Я злился на себя за то, что оставил бабку с дедом лежать на земле, на полу, беззащитными перед лицом смерти. Я представлял себе, что будет, когда спустя несколько дней их найдут.

К рассвету я окончательно продрог и решил спать в мотелях, по крайней мере по пути до границы. Денег хватало. Я взял из своих запасов два пончика и поехал в сторону города, оставив собаку позади. Пес и не подозревал, что его подло предадут, пока он справляет нужду. Я подумал, что в Калифорнии собака легко отыщет себе тепленькое местечко.

Бар уже открылся. Первый клиент меня, конечно же, запомнил, и я его тоже; а впрочем, какая разница? Я не собирался жить в бегах.

Я заказал два больших кофе. Официантка ничуть не изумилась при виде великана. Она хотела поболтать. Убийство Кеннеди казалось подходящей темой.

– Вот смотрю на город, залитый утренним солнцем, и думаю: что может здесь произойти?

Маунт-Шаста вырисовывалась на фоне ясного желтоватого неба. Чертовски красиво.

– Останетесь у нас на какое-то время?

– Нет, еду в Лос-Анджелес, к отцу. Кстати, мне надо ему позвонить. У вас есть телефон?

Она указала мне на кабинку в глубине зала, между туалетом и автоматом с сигаретами. По ходу дела я купил пачку «Лаки»[19] без фильтра. Отец уже ушел, я нарвался на его жену.

– Могу попросить его тебе перезвонить.

– Нет, не надо.

– Ты не на ферме у бабушки с дедушкой?

– Нет.

– Что происходит, Эл? Есть повод волноваться?

– Лично у вас – нет.

– Так что мы будем делать?

– Я перезвоню через полчаса.

Я повесил трубку и вернулся к стойке, чтобы допить кофе, успевший остыть, хотя подали мне его обжигающим. Две вещи в этом мире выводят меня из себя: кипяток и чуть теплый кофе.

– Ваш чертов кофе совсем холодный!

По взгляду официантки я понял, что она не ждала от меня подобной реакции. Она испугалась. Я подумал: «Несчастная идиотка! Если ты считаешь, что я удовлетворился бы, содрав с тебя одежду и отымев за барной стойкой, ты крупно ошибаешься!»

Видимо, мои мысли отпечатались на лице: девушка побледнела. Я улыбнулся. Она пришла в себя.

– Вы не знаете, где тут можно продать машину и купить мотоцикл?

Она порекомендовала парня на выезде из города и обрадовалась, что я не задержусь. Полчаса я томился ожиданием. Начинал сожалеть о том, что позвонил отцу. Отступать было некуда: жена всё равно рассказала бы ему, и, если бы я не перезвонил, он поднял бы на уши всех бабушкиных и дедушкиных соседей, а это мне не на руку.

Я выпил кофе, спешно приготовленный мне официанткой, – не холодный и не горячий – и направился к телефону.

– Пап, у меня две новости: хорошая и плохая. Хорошая новость: я убил бабушку. Плохая: дедушку я тоже убил. Но пойми: дедушку я убил, чтобы избавить от страданий. Иначе он увидел бы мертвую бабушку.

На минуту воцарилось молчание, затем отец взял себя в руки:

– Господи, Эл, что ты наделал! Не может быть, не может быть…

Он повторял это, не в силах остановиться, и наконец замолчал. Я слушал в трубке его дыхание, затем он продолжил:

– Ты совсем спятил, Эл! Черт возьми! Только подумай: что ты сотворил с нашими жизнями! – Заикаясь, он прибавил: – Скажи, что это неправда! Скажи, что ты не делал этого! Почему, почему, черт возьми, ты это сделал? Почему, Эл?

– Почему? Я тебе объясню, пап. Потому что было необходимо это сделать. Иначе это пришлось бы сделать тебе. Я сделал это вместо тебя. Мне жаль старика: его я не собирался убивать, но надо было завершить грязную работу.

Отец немного остыл: все-таки он в спецвойсках сражался.