Ужин Кох Герман

16

— Виноград, — сказал метрдотель.

Его мизинец застыл в полусантиметре от гроздочки круглых миниатюрных плодов. Сначала я решил, что это смородина или что-то в этом роде, я не очень разбираюсь в садовых ягодах — на мой взгляд, большая их часть несъедобна.

Вместе с фиолетовым салатным листом виноград украшал полупустую тарелку с основным блюдом — «филе цесарки в нежнейшем немецком беконе». Те же аксессуары обрамляли горячее Сержа, только мой брат заказал турнедо. О турнедо много не расскажешь — мясо как мясо, но, поскольку метрдотелю полагалось комментировать каждое блюдо, он поведал нам о его происхождении. Об «экологической ферме», где животные разгуливали «на свободе», пока их не зарезали.

Я заметил на лице Сержа признаки нетерпения. Судя по ним, он явно испытывал острое чувство голода: кончиком языка он облизывал верхнюю губу, как изголодавшаяся собака из мультфильма, и потирал руки; посторонний мог бы предположить, что Серж потирал руки в предвкушении наслаждения, но это было не так. Мой брат никогда не наслаждался, просто перед ним на столе стояло турнедо и его следовало съесть как можно быстрее: желательно сию минуту!

Исключительно чтобы поддразнить брата, я расспросил метрдотеля о виноградной грозди.

Бабетта и Клэр еще не вернулись, но данный факт Сержа не смущал.

— Они сейчас подойдут, — заверял он, когда не меньше четырех девушек в черных фартуках принесли наше горячее.

Метрдотель предложил подождать с сервировкой, пока не появятся дамы, но Серж с порога отверг это предложение.

— Ставьте, пожалуйста, — сказал он, облизываясь и потирая руки.

Мизинец метрдотеля начал с моего завернутого в бекон филе цесарки, а затем метнулся к гарнирам — удерживаемым коктейльной шпажкой «слоям лазаньи с рикоттой и баклажаном», похожим на миниатюрный клубный сэндвич, и пронзенному пружиной кукурузному початку. Пружина, вероятно, предназначалась для того, чтобы взять кукурузу, не запачкав при этом пальцев; забавное зрелище, или нет, скорее вычурное, нарочитая шутка повара. Пружина была хромированная и выступала с обоих концов лоснящегося маслом початка сантиметра на два. Я не люблю кукурузу и всегда питал отвращение к обгладыванию початка: в желудок ничего не попадает, половина застревает в зубах, а масло капает с подбородка. К тому же я никак не могу отделаться от мысли, что кукуруза — это в первую очередь корм для свиней.

После того как метрдотель описал экологическую ситуацию на ферме, где обитала корова, из которой приготовили турнедо для Сержа, он объявил, что вернется попозже, чтобы сделать пояснения к блюдам наших дам. И тут я, показывая на гроздь, спросил:

— Это смородина?

Серж уже воткнул вилку в турнедо. Он собирался отрезать от него кусок, его правая рука с остро заточенным ножом взметнулась над тарелкой. Метрдотель уже отвернулся от нашего столика, но мгновенно повернулся обратно. Пока мизинец приближался к грозди, я наблюдал за лицом Сержа.

Оно выражало крайнее нетерпение. Нетерпение и раздражение по поводу очередной задержки. Он не видел проблемы в том, чтобы приняться за свой бифштекс без Бабетты и Клэр, но наличие чужой руки вблизи наших тарелок приводило его в замешательство.

— Что на тебя нашло? — спросил он, когда метрдотель наконец удалился и мы снова остались вдвоем. — С каких это пор ты стал интересоваться ягодами?

Он отрезал внушительный ломоть мяса и отправил его в рот. Не прошло и десяти секунд, как ломоть был проглочен, после чего Серж на некоторое время уставился перед собой, будто ожидая, пока мясо достигнет желудка.

Я поднялся.

— Что опять? — спросил Серж.

— Пойду посмотрю, куда они подевались, — ответил я.

17

Сначала я решил поискать их в дамском туалете. Осторожно, чтобы никого не напугать, я приоткрыл дверь.

— Клэр?

Помещение было точной копией мужского туалета, не считая отсутствия писсуара вдоль стены. Нержавеющая сталь, гранит и фортепьянная музыка. Единственное отличие составляла ваза с белыми нарциссами между раковинами. Мне вспомнился владелец ресторана и его белая водолазка.

— Бабетта?

Произнесенное вслух имя моей невестки было всего лишь формальностью, оправданием моего появления в дверном проеме женского туалета на случай, если в кабинках действительно кто-то есть.

Минуя гардероб и девушек за пюпитром, я направился к выходу. На улице было приятно тепло, между макушками деревьев висела полная луна, пахло травами, навевающими смутные воспоминания о средиземноморских ароматах. Чуть поодаль, там, где кончался парк, мелькали огни проезжающих мимо машин и трамваев. А еще дальше, за кустами, светились окна кафе, где в этот самый момент обыкновенные люди довольствовались ребрышками.

Я дошел до конца гравийной дорожки с электрическими факелами и свернул влево, на тропинку, огибающую ресторан. Справа через канаву был перекинут мостик, ведущий в кафе, слева находился прямоугольный пруд. Вдали, там, где пруд растворялся в сумерках, я заметил что-то напоминавшее стену, но при ближайшем рассмотрении оказавшееся живой изгородью в человеческий рост.

Я снова взял влево и прогулялся вдоль пруда; свет из ресторанных окон плескался в темной воде, отсюда открывался вид на обеденный зал. Я прошел еще немного и остановился.

Разделяющее нас расстояние составляло не более десяти метров, однако я мог видеть своего брата за нашим столиком, а он меня нет. Сам я, в ожидании горячего, не раз посматривал в окно, но с наступлением сумерек разглядеть удавалось немного; зато в окне отражался почти весь ресторан. Если бы Серж прижался лицом к стеклу, он заметил бы просто чей-то черный силуэт на другой стороне пруда.

Я огляделся, но никаких следов Клэр и Бабетты не обнаружил. Судя по всему, парк был пуст. Мой брат тем временем положил на тарелку нож и вилку и вытер рот салфеткой. Самой тарелки отсюда видно не было, но бьюсь об заклад, она была пуста: брат утолил свой голод. Серж поднес бокал к губам и сделал глоток. В этот момент бородач с дочерью встали из-за стола. По дороге к выходу они притормозили рядом с Сержем: бородач протянул руку, дочь улыбнулась, а Серж поднял бокал на прощание.

Несомненно, они хотели еще раз поблагодарить Сержа за фотосессию; Серж вел себя с ними крайне обходительно, мгновенно войдя в образ известного всей стране политика, политика, всегда остающегося самим собой, обыкновенного человека, как ты и я, с которым везде можно переброситься словечком, потому что манией величия он не страдает.

Наверно, я был единственным, кто заметил складку раздражения между бровями брата в тот момент, как бородач обратился к нему:

— Простите, пожалуйста, но ваш… ваш… этот господин заверил меня, что вам не составит труда…

Через секунду складка разгладилась, после чего Серж Ломан предстал перед нами кандидатом, за которого каждый готов отдать свой голос, будущим премьер-министром, чувствующим себя совершенно свободно среди обычных людей.

— Конечно, конечно! — живо отозвался он, когда бородач замахал фотоаппаратом и указал на свою дочь.

— Как вас зовут? — спросил Серж у дочери.

Она не отличалась ослепительной красотой и не принадлежала к тому типу женщин, при виде которых у моего брата загорались глаза и распушался хвост, как, например, перед неловкой официанткой, похожей на Скарлетт Йоханссон. Но у нее было милое лицо, точнее, умное лицо, поправил я сам себя, даже слишком умное, чтобы захотеть фотографироваться с моим братом.

— Наоми, — ответила она.

— Присядьте-ка рядом, Наоми, — сказал Серж, и, когда девушка села на свободный стул, он обнял ее за плечи.

Бородач отступил на несколько шагов назад.

— Еще разок, — сказал он после того, как сработала вспышка, и повторно щелкнул кнопкой.

Фотосъемка вызвала переполох в обеденном зале, хотя гости за соседними столиками усердно изображали, что никакой фотосъемки нет. Однако, как и в момент прихода Сержа в ресторан, они, делая вид, будто ничего не происходит, как раз этим и подчеркивали — еще как происходит! Их поведение можно было сравнить с аварией, мимо которой ты проезжаешь не останавливаясь, потому что не выносишь вида крови, или нет, возьмем что-нибудь помельче: сбитое животное на обочине дороги, замеченное тобою уже издалека, — по мере приближения к нему ты упорно отводишь от него взгляд. Тебя не прельщает вид крови и наполовину вывалившихся кишок. Поэтому ты смотришь в другую сторону, на небо, на цветущий куст в поле — на что угодно, только не на обочину дороги.

Серж держался весьма раскованно: обняв девушку за плечи, он привлек ее к себе, так что их головы почти касались друг друга. Фотография, безусловно, получилась эффектная, лучшего снимка девушка и пожелать не могла. Но мне подумалось, что Серж не был бы таким душкой, окажись на месте Наоми Скарлетт Йоханссон (или похожая на нее официантка).

— Бесконечно вам благодарны, — расшаркивался бородач. — Больше не отнимем у вас ни минуты. Вы же здесь в частном порядке.

Наоми не проронила ни слова; она отодвинула стул и встала рядом с отцом.

Уходить, однако, они не торопились.

— Такое с вами часто случается? — более тихим и доверительным голосом спросил бородач, слегка наклоняясь вперед, так что его голова оказалась прямо над нашим столом. — Что люди вот так запросто подходят к вам и просят сфотографироваться на память?

Складка раздражения между бровями вернулась. «Чего еще им надо?» — ворчала складка. Бородач с дочерью получили свое и теперь пусть проваливают ко всем чертям.

И здесь я с ним впервые согласился. Я часто бывал свидетелем того, как народ задерживался возле Сержа Ломана, оттягивая момент прощания. Да, они всегда хотели большего, фотографии или автографа им было уже мало, им требовалось нечто эксклюзивное — эксклюзивное отношение. Они искали истории. Чтобы на следующий день поделиться ею с другими: знаете, кого мы вчера встретили? Да, его. Такой обаятельный, такой простой. Мы думали, что после съемки он захочет побыть один. Отнюдь! Он пригласил нас за свой столик и настоял, чтобы мы выпили с ним вина. На это не каждый способен. Он исключение. Мы проговорили с ним допоздна.

Серж смотрел на бородача, складка между бровями приобрела четкие контуры, но посторонним могло показаться, что он просто жмурится от света. Он перекладывал нож туда-сюда на скатерти. Я знал, что его мучает, я часто бывал рядом с ним в таких ситуациях, чаще, чем хотелось бы: мой брат мечтал, чтобы его оставили в покое; он уже проявил великодушие, увековечился в обнимку с дочерью бородача, он вел себя естественно и непринужденно, голосующие за Сержа Ломана голосуют за непринужденного премьер-министра.

Но теперь, в присутствии бородача, ожидающего продолжения светской беседы, чтобы в понедельник похвастаться этим знакомством перед коллегами на работе, Сержу приходилось сдерживаться. Одна саркастическая ремарка могла свести на нет все предыдущие заслуги и уничтожить кредит доверия. Все его пропагандистское наступление пошло бы насмарку. Бородач рассказал бы своим коллегам, каким напыщенным индюком показался ему Серж Ломан, возомнивший о себе невесть что; они с дочерью хотели только щелкнуться с ним, чтобы потом тут же исчезнуть. Среди коллег нашлись бы и такие, которые после рассказа бородача не стали бы больше голосовать за Ломана и запустили бы слух о спесивом, недоступном политическом лидере — а дальше пресловутый эффект снежного кома. Как это происходит со всеми сплетнями, эпизод из вторых-третьих-четвертых уст принимал бы все более гротескные очертания. Что, мол, Серж Ломан оскорбил двоих представителей народа: отца с дочерью, вежливо попросивших его сфотографироваться с ними; а в дальнейших версиях будущий премьер может их вообще выгнать на улицу.

Несмотря на то что мой брат сам напросился на эти неприятности, в тот момент я ему сочувствовал. Я всегда понимал кино— и поп-звезд, которые набрасывались на папарацци, подстерегающих за углом дискотеки, и разбивали им фотокамеры. Если бы Серж решил разозлиться и набить бородачу его трусливую харю, покрытую отвратительной и в то же время смехотворной гномьей растительностью, он мог бы рассчитывать на мою стопроцентную поддержку. Я бы заломил бородачу руки за спину, подумал я про себя, чтобы Серж смог сосредоточиться на его физиономии; он должен был вложить в кулаки всю свою силу, ведь ему предстояло пробиться сквозь бороду.

Отношение Сержа к вниманию общественности было, мягко выражаясь, двойственным. В те минуты, когда Серж являлся публичным достоянием, выступая в провинции, отвечая на вопросы своих избирателей перед телекамерами или радиомикрофонами, раздавая листовки на рынке, общаясь с народом или принимая на трибуне аплодисменты, нет, что я говорю, бурные овации, длящиеся по несколько минут, как на последнем партийном конгрессе (на сцену даже летели цветы, якобы спонтанно, но на самом деле как элемент режиссуры его пиарщика), — во время всех этих событий Серж сиял от счастья.

Каждый раз я поражался: как мой брат, этот мужлан, которому «надо поесть сию же минуту», без удовольствия, одним махом поглощающий свой турнедо, этот остолоп, на которого любая тема, не касающаяся лично его персоны, нагоняет скуку, — как этот же человек на сцене, в лучах прожекторов, буквально начинает светиться — другими словами, как он преображается в харизматичного лидера. «У него особая аура, — заявила однажды ведущая молодежной телепрограммы в интервью женскому журналу. — Находясь рядом с ним, ощущаешь нечто особенное».

Случайно мне довелось посмотреть один из выпусков этой программы и понаблюдать за тактикой Сержа. Во-первых, он улыбался, он всегда улыбается, к чему сам себя приучил; правда, при этом его глаза остаются стеклянными, а значит, и улыбка — деланой. Но это не важно: он улыбается, и людям это нравится. Во-вторых, большую часть программы он держал руки в карманах — поза не безучастная или скучающая, но скорее непринужденная, будто он стоит на школьном дворе (что вполне вписывалось в формат передачи, снимавшейся в молодежном центре). Староватый для ученика, он мог сойти за любимого преподавателя, «своего в доску», которому можно довериться, не стесняясь при нем словечек «круто» или «сука», преподавателя без галстука, который во время поездки с классом в Париж тоже не прочь слегка поддать в гостиничном баре. Изредка Серж вынимал руку из кармана, чтобы проиллюстрировать тот или иной пункт своей партийной программы, но делал это так, словно хотел погладить волосы ведущей, отдав должное ее прическе.

Но во внеслужебной обстановке поведение его менялось. Тогда у него было особое выражение лица, характерное для всех знаменитостей: заходя куда-нибудь в частном порядке, он никогда не смотрел в глаза встречным, его взгляд блуждал по сторонам, не задерживаясь ни на одном человеке, а удостоивая вниманием лишь потолки, лампы, столы, стулья, картины на стене или вообще устремляясь в пустоту. При этом Серж ухмылялся, зная, что все на него смотрят или как раз намеренно не смотрят, что, по сути, одно и то же. Иногда ему сложно было разделить свою жизнь на личную и публичную. Как, например, сейчас, в ресторане, — во время частного ужина он таки умудрился урвать себе кусочек общественного внимания.

Он посмотрел на бородача, потом на меня, складка исчезла. И в следующее мгновение он выудил из кармана пиджака мобильный телефон.

— Прошу прощения, — сказал он, изучая дисплей. — Я должен ответить на звонок.

Виновато улыбнувшись бородачу, он нажал кнопку и поднес телефон к уху.

При этом ни бородач, ни Наоми, ни я не слышали старомодного звонка или современной мелодии — вполне возможно, что в ресторанном гомоне ни один из нас не услышал, как зазвонил мобильник Сержа, а может, звук вообще был выключен, а сигнал переведен в режим вибрации.

Мог ли кто-нибудь заподозрить Сержа в обмане? Только не бородач, которому сейчас предстояло уйти несолоно хлебавши. Конечно, он мог бы усомниться в подлинности звонка, у него было полное право полагать, что его разыграли. Однако, как показывает опыт, обычно люди так не думают. Иначе это подпортит их рассказ, ведь они только что снялись с будущим премьер-министром Голландии, перебросились с ним парой слов, а он, как-никак, человек занятой.

— Да, — сказал Серж в телефон. — Где?

Он уже не смотрел на бородача и его дочь, для него они уже не существовали. Должен признаться, что играл он убедительно.

— Я сейчас в ресторане, — сказал он и взглянул на часы. — Раньше двенадцати не получится.

Я почувствовал себя обязанным уделить внимание бородачу. Я выполнял роль медсестры, выпроваживающей пациента из медицинского кабинета, поскольку врача уже ожидает следующий больной. Я сделал многозначительный жест, позволяющий бородачу и его дочери удалиться, не потеряв при этом лица.

— В такие моменты спрашиваешь себя, зачем мне все это надо, — вздохнул Серж, когда мы снова остались вдвоем, и спрятал свой мобильник. — Боже, такие вот прилипалы — сущее наказание! Была бы еще девушка симпатичная… — Он подмигнул мне. — Ой, извини, Паул, я забыл, что такие недотроги как раз в твоем вкусе.

Он хихикнул собственной шутке, и я хихикнул вместе с ним, поглядывая на дверь в надежде увидеть Клэр и Бабетту. И тут Серж снова посерьезнел — быстрее, чем я рассчитывал. Он поставил локти на стол и соединил кончики пальцев.

— О чем мы с тобой говорили? — спросил он.

Вот тогда нам и принесли горячее.

18

А сейчас? Сейчас я стоял на улице и смотрел на своего брата, в одиночестве скучающего за нашим столиком. Трудно было не поддаться искушению провести здесь, в парке, остаток вечера, а еще лучше не возвращаться назад вообще.

Вдруг что-то заверещало, сначала я не понял что; верещание напоминало сигнал мобильного телефона, но не моего.

И все-таки мелодия доносилась из кармана моего пиджака, причем из правого; сам я левша и всегда кладу свой мобильник в левый. Сунув правую руку в карман, я нащупал, рядом с привычными ключами от дома и вскрытой пачкой «Стиморола», предмет, который мог быть только телефоном.

Еще до того как я вынул его, я сообразил, в чем дело. Каким образом сотовый Мишела попал в мой пиджак, я не помнил, но факт оставался фактом: кто-то пытался дозвониться Мишелу. Больше не стесненная закрытым пространством моего кармана, мелодия звучала теперь довольно громко, настолько громко, что я испугался, как бы ее не услышали на другом конце парка.

— Черт! — выругался я.

Разумнее всего было, конечно, дождаться, пока мелодия не стихнет сама по себе и автоматически не включится голосовая почта. С другой стороны, мне не терпелось снова побыть в тишине.

К тому же мне было интересно, кто звонит.

Я взглянул на дисплей, чтобы прочесть имя абонента, но необходимость в этом отпала. В темноте на дисплее вспыхнула фотография, и, хотя снимок был расплывчатым, я без труда узнал лицо собственной жены.

По какой-то причине Клэр звонила нашему сыну, и был только один способ докопаться до этой причины.

— Клэр? — сказал я, сдвинув крышку телефона.

Никто не ответил.

— Клэр? — повторил я, оглядевшись вокруг. А что, если моя жена сейчас вынырнет из-за дерева и все это окажется шуткой, смысл которой, правда, я пока не улавливал?

— Папа?

— Мишел! Ты где?

— Дома. Я искал… я не мог… А где ты???

— В ресторане. Мы же тебя предупреждали. Но как… — «Как у меня оказался твой мобильник?» — хотел спросить я, но вовремя прикусил язык.

— А почему у тебя мой мобильник? — спросил мой сын, не с возмущением, а скорее с удивлением.

Его комната перед уходом в ресторан, его мобильник на столе… Что ты там делал? Ты говорил, что искал меня. Зачем? Был ли тогда мобильник сына у меня в руках? Или я положил его обратно на стол? Просто так. Я искал тебя. Возможно ли?.. Но тогда я должен был быть в пиджаке. А дома я никогда не ношу пиджаков. Я попытался сообразить, почему я отправился в комнату сына в пиджаке.

— Понятия не имею, — сказал я как можно небрежнее. — Я удивлен не меньше тебя. То есть наши телефоны, конечно, похожи, но не мог же я…

— Я его обыскался, — прервал меня Мишел. — Поэтому набрал свой номер, чтобы услышать, где он зазвонит.

Фотография его матери на дисплее. Он звонил с домашнего телефона: всякий раз, когда на его сотовый поступал звонок с домашнего телефона, на дисплее высвечивалась фотография его матери. «Не отца, — пронеслось у меня в голове. — Не нас обоих». В тот же самый момент я представил, как нелепо выглядела бы фотография родителей, сидящих как голубки на диване в гостиной: счастливый брак. Мне звонят папа и мама. Папа и мама хотят со мной поговорить. Папа и мама любят меня больше всех на свете.

— Извини, дружище. По глупости я сунул в карман твой мобильник вместо моего. Твой отец стареет.

С домом ассоциировалась мама. Клэр. Я не обижался, в каком-то смысле я даже успокоился.

— Мы не задержимся надолго. Через пару часов он снова будет у тебя.

— Вы где? А, вы ужинаете, ты уже сказал. В том ресторане, что в парке напротив кафе? — Мишел назвал кафе для простых людей. — Это недалеко.

— Не беспокойся. Ты скоро его получишь. Максимум через час.

Звучал ли мой голос по-прежнему бодро и весело? Или же в моем тоне сквозило нежелание встречаться с сыном в ресторане?

— Слишком долго. Мне… мне нужны кое-какие номера, мне надо кое-кому звякнуть.

Он смутился или мне показалось?

— Давай я посмотрю. Какой номер тебе нужен?

Нет, тон был выбран неверно. Этаким дружбаном-папочкой я быть не хотел, папочкой, которому позволено копаться в телефоне сына, поскольку «у них нет друг от друга секретов». Слава богу, Мишел до сих пор называл меня папой, а не Паулом. Меня всегда коробило, когда семилетние дети обращались к отцу «Йорис», а к матери «Вилма». В этом есть фальшивая непринужденность, в конце концов всегда оборачивающаяся против самих же родителей. От «Йориса» и «Вилмы» всего один шаг к «Я же просил арахисовую пасту, Йорис!». После чего бутерброд с шоколадной стружкой отправлялся в мусорное ведро.

В своем окружении я достаточно часто встречал родителей, глуповато хихикающих в ответ на подобные заявления своих детей. «Современные дети слишком рано вступают в подростковый возраст», — легкомысленно бросали они в свое оправдание, не умея или боясь посмотреть правде в глаза. В глубине души они, конечно, надеялись, что дети, называя родителей по имени, будут больше и дольше их любить.

Отец, предлагающий поискать номер в мобильном телефоне своего пятнадцатилетнего сына, зашел бы слишком далеко. Он тут же обнаружил бы, сколько девушек значится у него в списке и какие пикантные фоновые изображения загружены для дисплея. Нет, у моего сына и меня как раз таки были собственные секреты, мы уважали личную жизнь друг друга, мы стучались друг другу в комнату, когда дверь оказывалась закрыта. И мы не разгуливали нагишом по квартире и не выходили из ванной, не прикрывшись полотенцем, потому что нам, дескать, нечего скрывать, как принято в семьях «Йориса и Вилмы».

Но я уже копался в телефоне Мишела. И обнаружил вещи, не предназначенные для моих глаз. С точки зрения Мишела, оставлять у меня свой телефон еще на час было смертельно опасно.

— Нет, папа. Я сейчас приеду за ним.

— Мишел? — сказал я, но сын уже отключился. — Черт! — крикнул я во второй раз за этот вечер, и в тот же момент из-за живой изгороди появились Клэр и Бабетта. Моя жена обнимала Бабетту за плечи.

За считаные доли секунды я принял решение не прятаться в кустах, а выйти им навстречу. Ведь все могло бы кончиться плачевно. Клэр могла увидеть, как я прижимаю к уху телефон Мишела, и заинтересовалась бы, с кем это я разговариваю (втайне от всех!), уединившись в саду.

— Клэр! — Я помахал им и двинулся в их сторону.

Бабетта все еще промокала глаза носовым платком, но слез больше видно не было.

— Паул… — сказала моя жена.

Назвав мое имя, она посмотрела на меня и, возведя взор к небу, издала воображаемый вздох. Я знал, что это означало, я уже не раз видел это выражение на ее лице, например тогда, когда ее мать приняла недавно слишком большую дозу снотворного в доме престарелых.

«Это еще хуже, чем я думала», — говорили глаза и вздох.

Бабетта, убрав носовой платок, тоже посмотрела на меня:

— О, Паул, дорогой мой Паул…

— Горячее уже подали, — сообщил я.

19

В мужском туалете никого не было.

Я проверил все три кабинки — они были пусты.

— Вы идите и приступайте к горячему, — сказал я Клэр и Бабетте при входе в ресторан. — Я вас догоню.

Я забрался в самую дальнюю кабинку и запер дверь на замок. Для проформы спустил штаны и сел на стульчак; трусы я снимать не стал.

Вытащив мобильный телефон Мишела из кармана, я сдвинул крышку.

На дисплее высветилось окошко, которого в саду я не заметил:

«2 пропущенных звонка. Фасо».

Фасо? Господи, ну и имечко! Явно не настоящее…

И тут до меня дошло. Естественно! Фасо! Так Рик и Мишел называли своего новоявленного брата и кузена Бо. Соединив имя и название страны.

Бо Фасо. Б. Фасо из Буркина-Фасо.

Они придумали это прозвище пару лет назад. Во всяком случае, я впервые услышал его на дне рождения Клэр.

— Тебе еще, Фасо? — спросил Мишел, протягивая Бо красную пластмассовую миску с попкорном.

Серж, стоявший неподалеку, вмешался.

— Пожалуйста, — сказал он, — прекрати. Его зовут Бо.

Самого Бо его новая кличка, казалось, вовсе не смущала.

— Все о’кей, пап, — сказал он моему брату.

— Нет, не о’кей, — настаивал Серж. — Тебя зовут Бо. Фасо! Это… это мне не нравится.

Наверняка Серж хотел сказать: «Это дискриминация», но вовремя передумал.

— Но, пап, прозвища есть у всех.

У всех. Бо хотел быть как все.

После того случая я редко слышал, чтобы Мишел и Рик употребляли это прозвище прилюдно. Но, судя по всему, оно продолжало жить своей жизнью, проникнув даже в список номеров сотового Мишела.

Зачем Бо/Фасо звонил Мишелу?

Я мог бы прослушать голосовую почту, вдруг Бо оставил сообщение, но тогда бы Мишел сразу понял, что я шарил в его телефоне. Мы оба пользовались услугами «Водафона», я знал наизусть все тексты голосовой почты. Фраза «у вас одно новое сообщение» после первого же прослушивания менялась на «у вас одно прослушанное сообщение».

Я нажал на «меню», затем перешел в «мои папки» и потом на «видео».

Появилось подменю: 1) видео; 2) скаченные видео; 3) любимые видео.

Так же как и несколько часов (вечность) назад в комнате Мишела, я выбрал третий вариант: «любимые видео». То была даже не вечность, а переломный момент, подобно переломному моменту до или после войны.

Первый кадр последнего видео обрамляла синяя рамка; это ролик, который я посмотрел вечность тому назад. Я кликнул на предыдущий ролик.

Станция. Платформа на станции. Наверное, на станции метро. Да, на наземной станции метро, где-то в спальном районе, судя по высоткам на заднем плане. Может, в районе Слотерфаарт или на юго-востоке Амстердама.

Если быть до конца откровенным, я сразу же узнал эту станцию метро и сообразил, на какой она ветке. Вот только трезвонить об этом я не стану, в данный момент это совершенно бесполезно.

Камера была опущена вниз и следила за парой белых кроссовок, поспешно перемещающихся по перрону. Спустя какое-то время камера поползла вверх, и в кадре появился мужчина лет шестидесяти, хотя и не возьмусь утверждать наверняка; в любом случае было ясно, что обладатель белых кроссовок не он. Камера приблизилась к его небритому, в пятнах лицу. Лицу бродяги, бомжа.

Я снова ощутил холодок, как прежде в комнате Мишела, ледяной холод, сковывающий тебя изнутри.

Рядом с головой нищего показалось лицо Рика. Сын моего брата усмехнулся в камеру. «Дубль первый, — сказал он. — Мотор!»

И без предупреждения ударил мужчину в ухо. Удар оказался довольно сильный, голова свесилась набок, мужчина скривился от боли и поднял обе руки к ушам, словно готовясь защититься от следующего удара.

— You’re a piece of shit, motherfucker![4] — крикнул Рик на далеко не безупречном английском, словно голландский актер в американском кино.

Камера придвинулась так близко, что небритое лицо бомжа заполнило весь дисплей. Он моргал влажными красными глазами, что-то неразборчиво мыча.

— Скажи «Jackass»,[5] — раздался другой голос за кадром, в котором я незамедлительно узнал голос собственного сына.

Голова бродяги исчезла, и на экране снова возник Рик. Мой племянник смотрел в камеру и тупо скалился.

— Don’t try this at home,[6] — сказал он и еще раз замахнулся, самого удара видно не было.

— Скажи «Jackass», — услышал я голос Мишела.

И вновь голова бродяги; высотки на заднем плане исчезли, сменившись серым бетоном и рельсами под ним, — судя по всему, мужчина уже лежал на платформе. С закрытыми глазами и дрожащими губами.

— Jack… jack… ass, — произнес он.

На этом фильм кончался. В наступившей тишине слышалось лишь журчание воды по стене-писсуару.

— Нам надо поговорить о наших детях, — сказал Серж.

Когда это было? Час тому назад? Два?

Больше всего мне хотелось остаться здесь до утра, пусть меня найдут уборщики.

Я поднялся.

20

Войти в обеденный зал мне не хватало духу.

В любой момент мог объявиться Мишел (пока, во всяком случае, его еще не было — за столом сидели только Клэр, Бабетта и Серж).

Я быстро отступил в сторону, скрывшись за большой пальмой. По-моему, никто не обратил на меня внимания.

Уж лучше встретить Мишела здесь, подумал я. В коридоре или в гардеробе, а еще лучше на улице, в саду. Точно, надо отправиться Мишелу навстречу, дабы избежать возможных вопросов со стороны его матери, дяди и тети.

Я развернулся и, миновав девушку за пюпитром, очутился на улице. Какого-то четкого плана у меня не созрело. Надо что-то сказать моему сыну. Но что? Я решил сначала подождать, с чем придет он; я загляну в его глаза, решил я, в его честные глаза, не умеющие лгать.

Побродив по тропинке с электрическими факелами, я свернул налево. Скорее всего, Мишел выберет тот же путь, что и мы, по мостику напротив кафе. Конечно, в парк можно попасть и с другой стороны, с главного входа, но тогда ему придется дольше колесить на велосипеде в темноте.

Около мостика я остановился и огляделся. Никого. Свет факелов тут едва брезжил, тусклый и желтоватый, не ярче пары свечных огоньков.

У сумерек были свои преимущества. В темноте мы не сможем посмотреть друг другу в глаза — вдруг тогда Мишел скорее расскажет правду?

А потом? Что я буду делать с этой «правдой»? Я протер глаза. Как бы то ни было, при встрече с сыном взгляд мой должен быть ясным. Я сложил руку ковшиком, поднес ко рту, выдохнул и понюхал. Да, изо рта несло алкоголем — пивом и вином, хотя, по моим подсчетам, до сих пор я выпил не больше пяти бокалов. В этот вечер я как раз собирался сдерживаться, чтобы не дать Сержу повода издеваться над моей вялостью, — я себя знал, к концу вечера мой пыл, как правило, угасает, и, если бы брат снова начал разговор о детях, я не смог бы ему достойно ответить.

Я бросил взгляд на другой конец мостика и на огни кафе за кустами на противоположной стороне улицы. Не останавливаясь проехал трамвай, потом все опять стихло.

— Давай поторапливайся! — сказал я вслух.

Именно в этот момент, как бы очнувшись от звука собственного голоса, я вдруг отчетливо осознал, что мне предстоит.

Я вынул мобильник Мишела из кармана и отодвинул крышку.

Нажал на иконку «прочитать сообщения».

Прочел обе эсэмэски: в первой упоминался телефонный номер абонента, не оставившего голосового сообщения; во втором говорилось, что тот же самый абонент наговорил новое сообщение.

Сравнил время получения обеих эсэмэсок. Между первой и второй прошло всего две минуты. Сообщения были получены, когда я беседовал по телефону со своим сыном.