Ужин Кох Герман

32

Я начал пить таблетки. В первые дни ничего экстраординарного со мной не происходило. Хотя меня предупреждали о том, что эффект от лекарств наступит лишь через пару недель. И все-таки я заметил, что Клэр стала ко мне относиться иначе.

— Как ты себя чувствуешь? — по нескольку раз на дню интересовалась она.

— Хорошо, — неизменно отвечал я.

Я и вправду отменно себя чувствовал, мне нравились перемены в моей жизни, но больше всего мне нравилось не стоять теперь перед классом, не видеть всех этих лиц, целый урок сверлящих тебя взглядом, сменяющихся на следующем уроке другими лицами, и так до бесконечности, час за часом, день за днем. Тот, кто никогда не преподавал, не в состоянии себе этого представить.

Уже через неделю лекарства заработали, раньше положенного срока. Я не был готов к этому. Я этого боялся. Прежде всего боялся, что лекарства будут воздействовать на меня без моего ведома. Расстройство личности — вот что меня пугало. Я хоть и стану более сносным для окружения, но сам себя потеряю. Инструкции к таблеткам пестрели описаниями опасных побочных эффектов. С «тошнотой», «сухостью кожи» и «отсутствием аппетита» еще можно жить. Но как быть с «чувством страха», «гипервентиляцией» и «потерей памяти»?

— Это сильнодействующие таблетки, — предупредил я Клэр. — Я, конечно, буду их пить, у меня нет выбора, но ты должна мне обещать, что дашь мне сигнал, если заметишь что-то неладное. Если я начну забывать что-то важное или странно себя вести. Тогда я вмиг завяжу с лечением.

Но мои опасения оказались напрасными. Однажды в воскресенье, дней через пять после того, как закончилась первая пачка таблеток, я лежал на диване в гостиной с пухлым выпуском субботней газеты на животе. Через стеклянные раздвижные двери я смотрел в сад, где в тот момент как раз начал накрапывать дождик. На небе весь день белые облачка чередовались с тучами, дул сильный ветер. Сразу добавлю, что мой дом, моя гостиная и особенно мое собственное пребывание в этом доме и в этой гостиной в последние месяцы часто меня тревожили. Этот страх был напрямую связан со скопищем мне подобных в таких же домах и гостиных. Страх одолевал меня вечерами, в темноте, когда все уже, как правило, были дома. С дивана, где я лежал, сквозь кусты и деревья в саду мне открывались освещенные окна на другой стороне улицы. Самих людей я видел редко, но освещенные окна выдавали их присутствие. Поймите меня правильно — я не боялся людей как таковых, человеческого рода в целом. У меня не случалось приступов удушья в людской толпе, я не чурался знакомых, с удовольствием ходил в гости, участвуя во всеобщем веселье. Нет, дело было в другом — во временности всех этих особей в их гостиных, домах, блоках, районах с лабиринтом улиц и площадей.

Вот так я лежал вечерами на диване в нашей гостиной и, глядя в сад, размышлял обо всем этом. Я чувствовал, что пора остановиться и не слишком углубляться в данную материю. Но тщетно — в своих раздумьях я всегда погружался на самое дно. Люди повсюду, думал я, сейчас они развалились на диванах в гостиных, похожих на мою. Скоро они отправятся спать, поворочаются немножко, скажут друг другу что-нибудь ласковое или, наоборот, в упрямом молчании отвернутся друг от друга после очередной ссоры и потушат свет. Я думал о времени, точнее, об утекающем в песок времени, о его необъятности, о том, каким тягучим и пустым может быть всего один час. Что уж говорить о световых годах? Я думал о множестве людей, не столько даже о перенаселении, загрязнении или нехватке пищи на нашей планете, сколько собственно о количествах. Три миллиона или шесть миллиардов — заложен ли какой-нибудь смысл в этих числах? На этой стадии к горлу подступали первые спазмы тошноты. Не следует думать, что на Земле слишком много людей, но их действительно избыток, не унимался я. Я вспоминал своих учеников. У них впереди целая жизнь. А мне и один час уже кажется бесконечно длинным! Им предстоит найти работу, завести семью, родить детей. Их дети тоже пойдут в школу на урок истории, хотя уже и не ко мне. Мое сознание заполняло лишь безмерное сонмище людей, но не сами люди. Я задыхался. Хотя внешне и не давал никому повода для волнения, разве только моя газета по-прежнему лежала нераскрытой у меня на животе. Я представлял себе, как в комнату с бокалом красного вина входит Клэр: «Хочешь пивка?» «Да, с удовольствием», — следовало ответить мне, дабы не вызывать подозрений. Я опасался, что мой голос прозвучит так, будто я только что проснулся или как вовсе не мой. Клэр подняла бы брови и спросила: «Что-то не так?» Разумеется, я стал бы рьяно убеждать ее в обратном, тем самым выдавая себя с головой, — чужим писклявым голоском я бы произнес: «Нет, все в порядке. А что?»

И что тогда? Тогда Клэр подсела бы ко мне на диван, взяла бы мои руки в свои ладони или положила бы руку мне на лоб, как бы проверяя, нет ли у меня температуры. Я знал, что дверь в нормальный мир открыта настежь. Клэр снова спросила бы меня, что случилось, и я бы снова рассеял ее озабоченность и тревогу, спокойно отвечая на ее вопросы. Нет, я просто замечтался. О чем? Сам уже не помню. Да ладно тебе, знаешь, сколько ты здесь уже лежишь, с газетой на животе? Полтора часа, а то и два! Я думал о саде: может, нам построить в саду домик? Паул… Да? Ты же не мечтал о саде все полтора часа? Нет, конечно нет, может, только последние четверть часа. А до этого?

В тот воскресный вечер, через неделю после встречи со школьным психологом, я впервые смотрел на наш сад тайных, душащих меня мыслей. Я слышал, как Клэр возится на кухне. По радио передавали незнакомую мне песню, в которой без конца повторялись слова «мой цветочек». Клэр тихонько подпевала.

— Что ты смеешься? — спросила она, чуть позже войдя в комнату с двумя кружками кофе.

— Просто так, — ответил я.

— Просто так? Ты бы посмотрел на себя. Ну прямо новообращенный христианин. Сама радость!

Я взглянул на нее и почувствовал тепло, приятное тепло, тепло пухового одеяла.

— Послушай… — сказал я, но вдруг замялся.

Я хотел заговорить о втором ребенке. В последние несколько месяцев мы не касались этой темы. Я подумал о разнице в возрасте наших детей, которая в лучшем случае составит почти пять лет. Сейчас или никогда. Но внутренний голос внушил мне, что сегодня не самый подходящий момент для подобного разговора, может, через пару дней, но не в воскресенье, в день, когда начали действовать лекарства.

— Я подумал, а не поставить ли нам в саду маленький домик, — сказал я.

33

Задним числом можно утверждать, что в то воскресенье я пережил некий апогей. А потом быстро привык к своему новому состоянию без двойного дна. Жизнь стала более ровной, менее яркой и как бы смазанной. Как на вечеринке, где все говорят и жестикулируют, но непонятно, что произносит каждый в отдельности. Жизнь без взлетов и падений. Что-то исчезло. Для людей, потерявших обоняние или вкус, самая изысканная еда на свете кажется пресной. Так иногда и я воспринимал свою новую жизнь как тарелку теплой еды, стынущей на столе. Я знал, что мне нужно есть, иначе я умру, но аппетита у меня не было.

Спустя несколько недель я предпринял последнюю попытку вернуть эйфорию того воскресного дня. Мишел только что уснул. Мы с Клэр лежали на диване и смотрели передачу о приговоренных к смерти американцах. У нас был широкий диван, и, чуть потеснившись, мы помещались на нем вдвоем.

— Я тут подумал, — сказал я. — Когда у нас родится второй ребенок, Мишелу исполнится уже пять.

— Да, я тоже об этом думала, — согласилась Клэр. — Это и в самом деле неудачная идея. Надо радоваться тому, что есть.

Я ощутил тепло своей жены и слегка сжал ее плечо. Я припомнил беседу со школьным психологом.

«У тебя брали анализ околоплодной жидкости?»

Я мог бы спросить это самым беспечным тоном. Жаль только, что я не мог заглянуть ей при этом в глаза. А может, и к лучшему.

А потом я подумал о нашем счастье. О нашей счастливой семье. Которой следует радоваться тому, что есть.

— Давай съездим куда-нибудь на выходные? — предложил я. — Арендуем домик на природе, например. Все втроем.

34

И что потом? Потом Клэр заболела. Клэр, в жизни не хворавшая, не единого дня не пролежавшая с гриппом в постели, очутилась в больнице. Да так внезапно, что мы не успели толком подготовиться. Утром она почувствовала недомогание, но все равно вышла из дома. Поцеловав меня на прощание в губы, она вскочила на велосипед и уехала. Когда я увидел ее днем, она уже была подключена к капельнице, а у изголовья ее больничной койки пищал монитор. Она попыталась улыбнуться, но это явно стоило ей огромных сил. Хирург пожелал переговорить со мной с глазу на глаз.

Я не буду распространяться здесь о том, что именно случилось с Клэр, это личное, я считаю. Это никого не касается, если она захочет, пусть сама и расскажет. Ограничусь лишь тем фактом, что болезнь эта не была смертельной, во всяком случае в самом начале об этом и речи не шло. Любимая тема знакомых, родственников, друзей и коллег. «Это не смертельно?» — спрашивали они по телефону. Приглушенным голосом, в котором сквозила жажда сенсации, — когда люди получают возможность приблизиться к смерти на безопасное для себя расстояние, они ее не упускают. Помню, как меня распирало желание утвердительно ответить на этот их вопрос: «Да, это смертельно». И услышать тишину на другом конце провода.

Не вдаваясь в подробности о настигшем Клэр недуге, приведу вкратце лишь наш разговор с хирургом, с серьезным выражением лица остановившим меня в коридоре.

— Это не шутка, — прокомментировал он, сделав паузу, чтобы дать мне время переварить новость. — Вот так один день может перевернуть всю жизнь. Но мы делаем все возможное.

Последнюю фразу он произнес чуть ли не радостным тоном, диссонирующим с его лицом.

А дальше? А дальше все покатилось по наклонной. То есть буквально все. За первой операцией последовала вторая, за второй — третья. Изголовье кровати обросло мониторами, а тело Клэр — шлангами. Мониторы и шланги держали ее на плаву, но хирург окончательно утратил свой позитивный настрой. Впрочем, он по-прежнему заверял меня, что они делают все возможное, хотя Клэр тем временем похудела почти на двадцать килограммов и уже не могла без посторонней помощи даже приподняться с подушек.

Я был рад, что Мишел не видел ее в таком состоянии. В самом начале я бодро предложил ему навестить маму в больнице, но он сделал вид, что не услышал меня. В тот день, когда его мать не вернулась домой, я старался не слишком нагнетать ситуацию, упирая в основном на ее неординарность, чуть ли не праздничность. Мы поужинали в кафе для простых людей (ребрышки с картофелем фри были в то время любимым блюдом Мишела), и я рассказал ему о том, что случилось. Кое-что я опустил — прежде всего мой собственный страх. После ужина мы взяли напрокат фильм, я разрешил Мишелу лечь спать позже обычного, хотя на следующее утро ему надо было на занятия (он уже учился в подготовительной группе начальной школы).

— А мама придет? — спросил он, когда я поцеловал его на ночь.

— Я не буду закрывать дверь, — ответил я. — Я еще немного посмотрю телевизор, если что, позови меня.

В тот вечер я никому не позвонил. На этом настояла Клэр.

— Без паники, — сказала она. — Может, все обойдется и через пару дней я снова буду дома.

К тому времени я уже переговорил с хирургом в коридоре.

— О’кей, — сказал я. — Никакой паники.

На следующий день после уроков Мишел больше не спрашивал о маме. Он попросил меня снять боковые колесики с его велосипеда. Несколько месяцев назад мы уже попробовали их убрать, но Мишел тут же, петляя из стороны в сторону, врезался в ограду около сквера.

— Уверен? — спросил я.

На дворе был приятный майский денек. Мишел, как заправский гонщик, легко доехал до угла и обратно. Приближаясь ко мне, он отпустил руль и поднял руки.

— Они уже завтра хотят оперировать, — сказала Клэр в тот вечер. — Но что именно они собираются делать? Они рассказали тебе что-нибудь, чего я не знаю?

— Мишел попросил меня сегодня снять боковые колеса с его велосипеда, — сказал я.

Клэр прикрыла глаза, голова утонула в подушках, будто стала тяжелее обычного.

— Как он? — тихо спросила она. — Сильно скучает?

— Он хотел тебя навестить, — соврал я. — Но я подумал, что лучше ненадолго отложить вашу встречу.

В какой больнице лежала Клэр, я умолчу. Во всяком случае, близко от дома, я доезжал туда на велосипеде, а в плохую погоду за десять минут на машине. Во время моих посещений Мишел оставался у соседки, у которой тоже были дети; иногда приходила няня, пятнадцатилетняя девочка, живущая через две улицы от нас. У меня нет желания подробно описывать плачевное состояние дел в этой больнице, но всем, кто дорожит жизнью, своей или своих близких, я настоятельно не рекомендую когда-либо там оказаться. Вот такой передо мной выбор: с одной стороны, никого не касается, в какой больнице лежала Клэр, а с другой — я заклинаю всех держаться подальше от этого лечебного заведения.

— Ты еще справляешься? — спросила Клэр после второй или третьей операции. Ее голос звучал так тихо, что я практически должен был прильнуть ухом к ее губам, чтобы разобрать этот шепот. — Может, тебе нужна помощь?

При слове «помощь» меня передернуло. Нет, я не нуждаюсь в помощи, я прекрасно — к своему удивлению — справляюсь сам. Мишел вовремя являлся в школу, с почищенными зубами и в чистой одежде. Более или менее чистой — я не столь критично, как Клэр, относился к нескольким пятнам на его брюках. Но ведь я был отцом, а не матерью, я никогда не старался быть для Мишела «отцом и матерью в одном лице», чем бравировал как-то по телевизору один чокнутый родитель мужского пола в свитере собственной вязки. Я был занят по горло, но в положительном смысле слова. Мне совсем не хотелось, чтобы посторонние, пусть и из добрых побуждений, взяли бы на себя часть моих обязанностей, желая оставить мне больше свободного времени. А на что оно мне? Я как раз таки был счастлив оттого, что каждая минута была наполнена содержанием. Иногда по вечерам я сидел с пивом на кухне, Мишел уже спал, гудела стиральная машина, на столе лежала нераскрытая газета, и тогда вдруг я испытывал неописуемое чувство легкости — если бы в тот момент кто-нибудь на меня дунул, я бы наверняка поднялся в воздух, к потолку, как пушинка из подушки. То было состояние, сравнимое с невесомостью, я намеренно не употребляю здесь такие слова, как счастье или блаженство. Я слышал, как родители друзей Мишела вздыхали, что в конце длинного, напряженного дня им требуется время лично для себя. И это волшебное время наступает, когда дети укладываются в постель, ни минутой раньше. Я же наслаждался каждым мгновением, проведенным с Мишелом. По возвращении домой из школы я спрашивал Мишела, чем ему намазать бутерброд. К его приходу холодильник уже был забит всем необходимым. Я следил за собой и, уходя из дома, всегда смотрелся в зеркало: старался не появляться на людях неопрятно одетым, небритым и нечесаным. На меня не оборачивались в супермаркете: я не был разведенным отцом, от которого несло спиртным, отцом-неумехой. Для Мишела в отсутствие мамы все должно оставаться по-старому. Ежедневно горячий ужин — для начала. Но и в прочих аспектах жизни нашей временно недоукомлектованной семьи не должно возникать ничего неожиданного. Обычно я не бреюсь каждый день, мне не мешает щетина, да и Клэр не возражает. Однако в те недели без Клэр я брился каждое утро. Я считал, что мой сын вправе сидеть за столом с чисто выбритым и свежепахнущим отцом. Такой ухоженный отцовский вид не наведет его на мрачные мысли, во всяком случае не заставит усомниться в том, что наша неполная семья — это ненадолго. Нет, внешне я держался безукоризненно, я по-прежнему был одной третью нашей троицы, другая треть которой временно (временно! временно! временно!) лежала в больнице; я был пилотом пассажирского самолета, один из трех двигателей которого вышел из строя: повода для паники нет, вынужденной посадки не требуется, у пилота за плечами тысячи налетанных часов, он справится с управлением и доберется до пункта назначения.

35

Однажды вечером, накануне очередной операции Клэр, ко мне неожиданно нагрянули Серж и Бабетта. В тот вечер я приготовил спагетти карбонара, единственное блюдо, которое удавалось мне на все сто. Наряду с ребрышками из кафе-для-простых-людей это было любимым лакомством Мишела, так что в отсутствие Клэр я готовил его ежедневно.

Только мы собрались сесть за стол, как в дверь позвонили. Не спросив разрешения войти, Серж и Бабетта прямиком направились в гостиную. Я видел, как пристально Бабетта осматривает комнату. В те недели мы ужинали не как обычно, на кухне, а в гостиной, перед телевизором. Бабетта бросила взгляд на сервировочные салфетки и приборы, а потом на включенный телевизор, где через несколько минут начиналось спортивное обозрение. Затем посмотрела на меня.

Под ее недвусмысленным взглядом я почувствовал, что должен объясниться. Я пролепетал что-то про праздничный элемент наших совместных трапез, поскольку далеко не во всем соблюдал заведенный порядок — ведь главное, чтобы не было явных признаков разрухи, я же не могу копировать Клэр в ее манере ведения хозяйства. Подозреваю даже, что в моей оправдательной речи прозвучали такие слова, как «домоводство на мужской манер» и «ощущение каникул».

Все это было довольно глупо, сообразил я потом, ведь я не обязан был ни перед кем отчитываться. Бабетта тем временем поднялась наверх, в комнату Мишела. Мишел сидел на полу, посреди разбросанных игрушек, и ставил в ряд сотню фишек домино, имитируя День домино.[13] Увидев тетю, он бросился в ее раскрытые объятия.

С чрезмерным энтузиазмом, на мой взгляд. Разумеется, он любил свою тетю. Однако сейчас он слишком уж крепко сжимал ее ногу. Складывалось впечатление, что ему в доме не хватает женщины. Матери. Бабетта тискала его и гладила по волосам. А тем временем осматривала его комнату. Я следил за ее взглядом.

Пространство на полу не было заполнено исключительно домино. Пол был усеян игрушками, так что негде было ступить. Комната выглядела, мягко говоря, неопрятно. Теперь я и сам это видел, обозревая ее глазами Бабетты. Разбросанные игрушки — еще полбеды. Два стула, диван и кровать Мишела были скрыты под горой одежды, чистой и грязной вперемешку, а на столе и табуретке возле кровати (незастеленной) громоздились тарелки с крошками и стаканы с недопитым молоком и лимонадом. Страшнее всего был огрызок яблока, облюбовавший себе местечко на майке клуба «Аякс», украшенной фамилией «Клюйверт» на спине. Как и все огрызки, пролежавшие больше пары минут на свету или свежем воздухе, он окрасился в темно-коричневый цвет. Я вспомнил, что днем принес Мишелу яблоко и стакан лимонада, но огрызок имел такой вид, будто уже несколько дней гнил здесь на футбольной майке.

Я также вспомнил, что обещал в то утро помочь Мишелу прибраться у него в комнате. Но по разным причинам (а попросту из-за этого вечного «успеется») руки до уборки так и не дошли.

Пока Бабетта держала на руках моего сына, ласково поглаживая его по спине, я посмотрел ей в глаза. И снова этот недвусмысленный взгляд! «Я собирался навести здесь порядок! — хотел выкрикнуть я. — Если бы ты пришла завтра, все бы сияло чистотой». Но я промолчал и лишь пожал плечами. Да, здесь легкий кавардак, говорили мои плечи, ну и что? На фоне всего происходящего это сущий пустяк.

Снова оправдания! Нет, больше не стану ничего объяснять. Они ведь свалились как снег на голову. А если бы я заявился к ним без предупреждения? Когда Бабетта, к примеру, брила бы ноги, а Серж стриг ногти? Тогда бы моему взору тоже открылось то, что не предназначено для чужих глаз, частичка личной жизни. Не надо было их впускать, сокрушался я.

Спускаясь вниз, после того как Бабетта обещала Мишелу вернуться и посмотреть, как будут падать фишки домино, мы прошли мимо ванной комнаты и нашей с Клэр спальни. Бабетта не преминула заглянуть и туда, запечатлев в сознании переполненную бельевую корзину и усыпанную газетами развороченную постель. На этот раз она даже не удостоила меня взглядом, что было куда болезненнее и унизительнее. Покидая комнату Мишела, я сказал ему, что ужин почти готов и что мы вот-вот сядем за стол. При этом я обращался исключительно к нему, непрозрачно намекая Сержу и Бабетте, что их к ужину никто не приглашает. Они ввалились в дом в неподходящий момент, так что пусть отправляются восвояси.

Внизу, в гостиной, Серж, засунув руки в карманы, расположился перед телевизором, где уже началось спортивное обозрение. Сильнее всего — сильнее даже, чем наглая поза моего брата, чувствовавшего себя здесь как дома; чем недвусмысленные взгляды моей невестки в комнате Мишела, в нашей спальне, в ванной, — сильнее всего меня разозлили кадры спортивного обозрения, в которых кучка футболистов, нарезавших тренировочные круги по залитому солнцу полю, давала мне понять, что вечер мой напрочь испорчен. Вечер вместе с Мишелом перед телевизором, с тарелками спагетти на коленях, пусть и без матери, без моей жены, но все же радостный вечер.

— Серж… — Бабетта подошла к моему брату и положила руку ему на плечо.

— Да, — сказал Серж, обернулся и посмотрел на меня, не вытаскивая рук из карманов. — Паул… — начал он, но остановился и бросил беспомощный взгляд на Бабетту.

Бабетта глубоко вздохнула. Затем взяла мою руку в свои длинные, элегантные пальцы. Недвусмысленный взгляд исчез. Она смотрела дружелюбно, но решительно, как если бы я больше не был причиной тотального хаоса в этом доме, а сам являл собой переполненную бельевую корзину, содержимое которой ей ничего не стоит перестирать, или раскуроченную постель, которую она застелит в мгновение ока.

— Паул, — сказала она. — Мы знаем, как тебе тяжело. Тебе и Мишелу. Теперь, когда Клэр в больнице. Мы, конечно, надеемся на лучшее, но сейчас трудно предсказать, как долго все это продлится. Поэтому мы подумали, что для тебя и для Мишела будет лучше, если Мишел какое-то время поживет у нас.

Я ощутил одновременно приступ обжигающей ярости и ледяную волну паники. Эти чувства явно считывались с моего лица, поскольку Бабетта легонько стиснула мою руку и сказала:

— Успокойся, Паул. Мы лишь хотим тебе помочь.

— Да, — вторил ей Серж.

Он сделал шаг вперед, будто хотел взять другую мою руку или похлопать меня по плечу, но в последний момент передумал.

— У тебя достаточно забот с Клэр, — улыбнулась Бабетта, проведя пальцем по тыльной стороне моей ладони. — Если мы ненадолго заберем Мишела, у тебя будет возможность прийти в себя. И Мишелу будет легче. Он держится молодцом, но ребенок многого не произносит вслух, хотя все прекрасно видит.

Я несколько раз глубоко вздохнул. Главное, чтобы голос не дрогнул.

— Я бы с удовольствием пригласил вас поужинать с нами, — сказал я, — но, к сожалению, еды на всех не хватит.

Бабеттин палец на тыльной стороне моей ладони застыл на месте; она хоть и продолжала еще улыбаться, но улыбка эта словно отделилась от сопровождающей ее эмоции, если таковая вообще имелась.

— Да мы вовсе и не собирались оставаться на ужин, Паул, — сказала она. — Мы просто подумали: завтра Клэр оперируют, и, может, Мишела лучше отвезти к нам…

— Мы с сыном как раз намеревались сесть за стол, — сказал я. — Вы выбрали не самый удачный момент для визита. Поэтому я хотел бы попросить вас немедленно покинуть мой дом.

— Паул… — Бабетта сжала мою руку, улыбка исчезла. Она с мольбой смотрела на меня, что ей совсем не шло.

— Паул, — вмешался мой брат. — Ты же понимаешь, что это не самые идеальные условия для четырехлетнего ребенка.

Я вырвал руку из пальцев Бабетты.

— Что ты сказал? — спросил я. Мой голос звучал спокойно, без дрожи, даже, возможно, слишком спокойно.

— Паул! — засуетилась Бабетта.

Может, она заметила то, чего сам я не замечал. Может, она боялась, что я наброшусь на Сержа с кулаками, но такого удовольствия я бы ему не доставил. Ледяная волна паники пусть и окончательно уступила место обжигающей ярости, но кулак, которым бы я с наслаждением звезданул по его благородной, столь озабоченной моей судьбой и судьбой моего ребенка роже, явился бы веским доказательством того, что я не способен управлять собственными эмоциями. А тот, кто не владеет своими эмоциями, не очень-то подходит на роль одинокого (временно) отца семейства. В течение одной минуты я уже раз пять услышал свое имя. Из опыта я знаю, что если люди часто произносят твое имя, значит, они чего-то от тебя хотят. Причем ваши желания, как правило, не совпадают.

— Серж имел в виду, что сейчас на тебе колоссальная нагрузка, Паул. — (Шестой раз!) — Мы прекрасно знаем, как ты стараешься обеспечить Мишелу душевный комфорт. Но это тяжело. Ты должен быть опорой и для Клэр, и для своего сына. Никто не ждет от тебя, что при таких обстоятельствах ты будешь все успевать по дому. — Порхающим движением пальцев она вскинула руку вверх, подразумевая разбросанные игрушки, бельевую корзину, незастеленную кровать с газетами. — Отец — вот что сейчас для Мишела самое важное. Его мать больна. У него не должно сложиться впечатление, что его отец больше не справляется.

— К сожалению, должен еще раз попросить вас удалиться, — сказал я. — Мы с Мишелом уже четверть часа назад собирались приступить к ужину. У нас здесь заведен определенный распорядок, которого мы хотели бы придерживаться, особенно при таких обстоятельствах, — добавил я.

Бабетта снова вздохнула, а я подумал, что она сейчас опять обратится ко мне по имени, но она перевела взгляд на Сержа, а потом на меня. По телевизору звучала финальная мелодия спортивного обозрения. И вдруг на меня навалилась беспросветная тоска. Мой брат и невестка заявились в мой дом, чтобы учить меня, как вести хозяйство. Однако сейчас произошло еще кое-что, чего уже никогда не исправишь. Это может показаться чепухой — так оно и есть, — но все же от мысли о том, что мы с Мишелом уже не посмотрим сегодняшнее спортивное обозрение, у меня на глаза навернулись слезы. Я подумал о Клэр в ее больничной палате — несколько дней назад ее, к счастью, перевели в отдельную палату; до этого она лежала по соседству с вонючей, беспрестанно пукающей старой бабой; во время моих посещений мы с Клэр старались делать вид, что ничего не слышим, но однажды терпение Клэр лопнуло, и после каждого «залпа» она стала демонстративно брызгать вокруг себя дезодорантом. Смех сквозь слезы. Так что я выпросил у старшей медсестры одноместную палату для Клэр. Окна палаты выходили на боковое крыло больницы; с наступлением сумерек там зажигался свет, и ты видел койки других пациентов, поднимающихся с подушек, когда приносили горячий ужин. Мы условились, что вечером накануне операции я не приду в больницу, а останусь дома с Мишелом. Жизнь шла своим чередом. Но сейчас я подумал о Клэр, о моей жене, о сумерках и унылом виде из окна ее одноместной палаты. Может, все-таки стоило попросить няню посидеть с Мишелом. В этот вечер, именно в этот вечер, мне следовало быть рядом с женой.

Я решил, что позже ей позвоню. После того как уйдут Серж и Бабетта, а Мишел уляжется спать. Да, им действительно пора было проваливать, чтобы мы с Мишелом наконец смогли начать наш уже и так безвозвратно расстроенный ужин.

И тут ко мне в голову закралась новая мысль. Подобная ночному кошмару, от которого просыпаешься в холодном поту, подушка мокрая, сердце колотится… но вот в спальню проникает свет, и ты с облегчением понимаешь, что это был только сон.

— Вы сегодня были у Клэр? — спросил я как можно более беспечным и бодрым голосом, чтобы они не заметили моего волнения.

Судя по выражениям лиц Сержа и Бабетты, их явно удивил мой вопрос. Или тот факт, что я столь резко поменял свою позицию, ведь всего пару минут назад я еще настаивал на их уходе.

— Нет, — сказала Бабетта. — То есть… — Она глазами искала поддержки у Сержа. — Я с ней сегодня говорила по телефону.

Значит, так оно и было. Случилось немыслимое. Это был отнюдь не сон. Идея забрать Мишела исходила от моей собственной жены. Сегодня они беседовали по телефону с Бабеттой. Возможно, Бабетта первая заговорила об этом, а Клэр, не в состоянии сопротивляться и мечтая побыстрее от нее отделаться, согласилась. Не обсудив это прежде со мной.

В таком случае дела мои хуже некуда. Если моя жена без моего ведома принимает важные решения, касающиеся нашего сына, значит, виной тому наверняка я сам.

Мне следовало прибрать комнату Мишела, подумал я. Засунуть белье в стиральную машину, когда в дверь позвонили Серж и Бабетта, выбросить газеты в мусорный мешок и выставить его в коридор, словно я как раз готовился отнести его в контейнер для макулатуры.

Но сейчас поезд уже ушел. Что-либо менять было слишком поздно. Серж и Бабетта заранее все спланировали, и, даже если бы мы с Мишелом в костюмах-тройках и при галстуках сидели за столом, накрытым камчатой скатертью и серебряными приборами, они бы исхитрились и придумали что-нибудь еще, чтобы изолировать от меня сына.

«Вы говорили с Клэр о Мишеле?» — Я не задал этого вопроса, он, как говорится, повис в воздухе. Промолчав, я дал Бабетте возможность заполнить недостающее звено в ее ответе.

— Почему Мишел никогда не приходит к ней в больницу? — спросила Бабетта.

— Что? — сказал я.

— Почему Мишел никогда не навещает Клэр? Сколько она уже лежит в больнице? Это же ненормально — ребенок, который не хочет увидеться со своей больной матерью!

— Мы с Клэр это обсуждали. В самом начале Клэр сама не хотела. Она не хотела, чтобы Мишел видел ее в таком состоянии.

— Это было вначале. А потом? Потом-то можно было привести к ней Мишела? Клэр уже и сама ничего не соображает. Она думает, что ребенок ее забыл.

— Не мели чепухи. Никого Мишел не забывал. Он… — Я хотел сказать: «Он постоянно о ней спрашивает», но это была откровенная ложь. — Он просто не хочет ходить в больницу. Я часто ему предлагаю: «Давай сходим завтра к маме?» А он хмурится. «Может быть», — отвечает он, а когда на следующий день я снова завожу этот разговор, он качает головой. «Может быть, завтра», — говорит он. Я же не могу тащить его насильно! Да и не хочу. Ни при каких обстоятельствах. Я не буду заставлять его ходить в больницу против его воли. У него наверняка есть на то свои причины. Ему четыре года, но, возможно, он лучше знает, как поступать. Если в данный момент он хочет забыть о том, что его мать болеет, значит, так тому и быть. Это его право. Взрослые тоже так поступают.

Бабетта потянула носом и подняла брови.

— По-моему… — сказала она.

И тут я тоже почувствовал запах горелого. Я бросился в задымленную кухню.

— Черт возьми! — Я чуть не плакал, выключая газ под кастрюлей со спагетти и открывая дверь в сад. — Черт возьми! Черт! Черт!

Я размахивал руками, но дым лишь циркулировал по кухне, никуда не исчезая.

Сквозь наворачивающиеся слезы я заглянул в кастрюлю. Взяв деревянную ложку, принялся мешать вязкое коричневое месиво.

— Паул…

Они вдвоем стояли в дверном проеме. Серж ступил одной ногой на кухню. Бабетта положила руку ему на плечо.

— Вы только посмотрите! — кричал я. — Посмотрите!

Я швырнул деревянную ложку в раковину, силясь не разрыдаться.

— Паул… — Мой брат зашел в кухню и протянул мне руку.

Я быстро шагнул в сторону.

— Паул, все это объяснимо. Сначала твоя работа. А теперь Клэр. Признайся себе. В этом нет ничего зазорного.

Я помню, что в тот момент, когда я взялся за раскаленные ручки кастрюли и обжег пальцы, раздалось громкое шипение. При этом боли я не почувствовал.

Бабетта вскрикнула. Серж откинул голову назад, но дно кастрюли задело его лицо. Он пошатнулся и чуть не упал на Бабетту, когда я во второй раз запустил кастрюлей ему в лицо. Послышался хруст, потекла кровь, брызнув на белый кафель стены и банки со специями возле плиты.

— Папа.

Серж тем временем распластался на полу с окровавленным ртом и разбитым носом. Я уже держал кастрюлю наготове, чтобы еще раз хорошенько ему врезать.

Мишел стоял в дверном проеме и смотрел не на лежащего дядю, а на меня.

— Мишел, — сказал я, пробуя улыбнуться и опуская кастрюлю. — Мишел.