Судный день Бальдаччи Дэвид

Я вновь прислушался к словам Томаса.

– … и напавший на пастора, очевидно, держал нож в левой руке.

Внезапно меня бросило в дрожь: я не отрываясь смотрел на Томаса, стараясь не глядеть на Альберта и его руки и пытаясь поймать взгляд профессора. Томас! Ну посмотри же на меня! Мне нужно рассказать тебе кое-что – неужели ты не видишь?! Я осторожно направил дуло пистолета в другую сторону – на Альберта. Как же он провел нас! Обвел вокруг пальца! Да, он сознался в убийстве графа, но так, что Томас подумал, будто на самом деле Альберт не виновен. И рассказал нам такую историю про свое детство во Франции… Что ж, возможно, так оно все и было… Но он все равно обманул нас… Мария раскусила его, она знала, что произошло на самом деле, и он убил ее! Альберт говорил Томасу, что ночью, когда девушку убили, он не спал и следил за Бигги. Поэтому Бигги вне подозрений. Однако сама Бигги спала, поэтому не видела, чем занимался Альберт! Мне захотелось крикнуть, перебить Томаса, чтобы он умолк, закончил весь этот балаган и увел отсюда Альберта, стер с его лица эту ухмылку. Внезапно меня охватила ненависть к этому бородатому великану, и я положил палец на курок. Пусть только шелохнется – и я, не раздумывая…

– … Меня также удивило, – донесся до меня голос Томаса, – что стена была залита кровью. Не пол – а именно стена. Движимый определенными соображениями, я тщательно осмотрел и стену в коридоре, и рукоятку ножа. И внезапно мой пасьянс начал складываться – даже с теми картами, которые прежде казались мне лишними.

Подобно всем остальным, я, затаив дыхание, слушал Томаса, не убирая пальца с курка и крепко сжимая рукоять пистолета.

Профессор умолк и нерешительно огляделся. Он показался мне расстроенным. Или просто неуверенным? А потом он вновь заговорил:

– Позвольте мне рассказать вам одну давнюю историю. Это произошло в мае тысяча шестьсот девяносто седьмого года, то есть почти три года назад, когда правивший тогда король Христиан Пятый решил проучить герцога Готторпского и сровнять с землей укрепления, которые тот настроил возле границы. Король воспринял это как угрозу Дании и полагал, что союзники Датского королевства с пониманием отнесутся к его военному походу. Однако Англия, Голландия и германские княжества однозначно заявили: руки прочь он готторпских укреплений! Разворачивайтесь – и марш домой, в Данию! Снедаемые недовольством и возмущением, датские солдаты повернули назад: среди них было множество наемников, которые надеялись неплохо поживиться, и теперь они брели назад, готовые выместить недовольство на первом же попавшемся на их пути.

Томас задумчиво посмотрел на Бигги, будто пытаясь понять, насколько правдивым окажется ее предсказание. Затем профессор быстро взглянул на священника и остановил свой взгляд на мне, после чего вновь отвел глаза. Забыв про Альберта, я весь обратился в слух.

– Как-то солнечным вечером группа солдат встретила на дороге молодую девушку и мальчика – ее младшего брата. Они схватили девушку и надругались над ней. Мальчика же, который бросился защищать сестру, отшвырнули, так что тот ударился головой о камень и умер. Эта девушка и мальчик… – Томас умолк. Пастор привстал со стула и замер. Глаза его наполнились тоской. Руки его задрожали, и он ухватился за спинку стула. Профессор вздохнул: – Они были единственными детьми приходского пастора Якоба Магнуса Фриша из Хиндрупа и его супруги.

Священник опустился на сиденье, пожирая Томаса взглядом, который я никак не мог понять. Меня охватила почти такая же тоска, но я по-прежнему не понимал, что все это означает и к чему может привести. Пастор с трудом сглотнул слюну.

– Откуда… вы… узнали? – прошептал он. – Вы там бывали? – и в глазах его сверкнула ненависть.

– Нет, – ответил Томас, – не бывал. Но давайте вернемся к моим выводам о том, что именно произошло сегодня вечером в коридоре. – Профессор подошел к Альберту, и тот протянул ему маленький кухонный ножик, который мы вытащили из пасторской спины.

Вспомнив о своей догадке, я нерешительно посмотрел на Томаса. Возможно, нужно ему прямо сейчас сказать, что Альберт – левша? И что он вполне может оказаться убийцей? Пока я собирался с мыслями, Томас заговорил:

– Рукоять ножа была вымазана в крови, но непохоже, чтобы за нее держались. Как же такое получилось? Нож могли метнуть в спину пастора, но почему тогда кровью забрызгало и стену в коридоре? Так метнуть нож можно, только стоя на лестнице или дальше в коридоре. И тогда самым естественным для вас, пастор Фриш, было бы развернуться к тому, кто на вас напал. Но в этом случае кровь была бы размазана по всей стене, а я нашел лишь несколько пятен. И я посмотрел на случившееся с другой стороны. Отмывая нож, я обнаружил, что самый конец рукоятки аккуратно обточен – вот, посмотрите, здесь ее явно подпилили.

Профессор поднял нож, чтобы все увидели рукоятку. И действительно – это место немного отличалось по цвету.

– В стене, над самым большим кровавым пятном, я наткнулся на отверстие от выпавшего сучка. – Томас соединил указательный и большой пальцы, так что получилась окружность. – Это отверстие будто специально создано для того, чтобы воткнуть в него рукоятку ножа, – и профессор вставил рукоять ножа в отверстие, – так что нож прекрасно в нем держится, – с грустью во взгляде Томас повернулся к пастору Якобу, – и тогда я понял, что вы воткнули нож в стену и сами нанесли себе рану. Все мои прежние предположения тоже оказались верными. Именно вы сначала убили графа, а впоследствии заткнули рот крошке Марии, лишив ее жизни. – Томас протянул руку: – Будьте любезны отдать мне Библию.

Краем глаза я заметил, как Альберт поднялся и подошел ближе. Сначала пастор нервно теребил книгу, но затем вдруг бросил ее Томасу и, подскочив сзади к Бигги, прижал к ее горлу небольшой нож. Мы и глазом моргнуть не успели. Бигги стояла, запрокинув голову, так что видна была лишь бледная кожа на ее шее. И тогда пастор заговорил – и его тихий, обстоятельный голос испугал меня сильнее, чем любые вопли и крики:

– Для вас, профессор, больше не существует Бога, поэтому вам не понять, но мой Бог сказал мне: “Да не пощадит его глаз твой: глаз за глаз, зуб за зуб, руку за руку и ногу за ногу”[26]. Возмездие станет последним моим деянием, и меня никому не остановить.

Альберт как вкопанный замер посредине комнаты. Пастор сильнее прижал лезвие ножа к нежной коже Бигги и кивком указал конюху на стул возле двери. Все это произошло так быстро, что в голове у меня крутилась лишь одна мысль: откуда взялся этот проклятый нож?!

Томас поднял с пола Библию и, беспокойно поглядывая на Бигги, будто бы с отсутствующим видом начал прощупывать книжный переплет. Судя по всему, профессор пытался отыскать там какой-то механизм.

– И кому же вы, пастор, собрались отомстить? В чем вина графа? И что вам сделала Мария? – печально спросил Томас, с любопытством, но без осуждения. В этот момент переплет под его пальцами продавился со стороны корешка, и под деревянной пластиной я увидел углубление в полпальца шириной, откуда Томас вытащил тонкий металлический стилет. Посмотрев на рукоятку ножа в руках священника, я догадался, что нож он тоже достал из-под переплета.

Пастор зорко наблюдал за профессором, однако его, видимо, не смутило, что орудие убийства найдено.

– Профессор сам сказал – именно люди короля убили моих детей. Горе, причиненное ими, свело в могилу мою супругу. По королевскому приказу солдаты двинулись через Хиндруп. И король должен заплатить за их злодеяния.

Томас медленно покачал головой:

– В Библии написано также: “Сердце царя – в руке Господа, как потоки вод: куда захочет, Он направляет его”[27]. Значит, даже самый могущественный правитель действует по велению Божьему, и все мы лишь исполняем Его приказы, – и, веско проговаривая каждое свое слово, Томас закончил речь так: – Нет, пастор, не воля Господа толкает вас к мести, а ваша собственная скорбь. – Томас на секунду задумался и добавил: – К тому же король Христиан Пятый уже умер.

Пастор на миг отвел глаза, будто взглянув куда-то внутрь себя. Я вдруг испугался: мои руки так крепко стиснули рукоять пистолета, что удивительно, как он не выстрелил. Осторожно разжав пальцы, я задумался, смогу ли я выстрелить в пастора, но отбросил эту мысль: из-за Бигги выглядывала лишь его голова и плечо, к тому же стрелять я толком не умел, поэтому, скорее всего, попал бы в Бигги или в кого-то из четы фон Хамборк, замерших за спиной пастора, по другую сторону стола. Трактирщик вскочил и сейчас беспомощно потирал руки. “Только бы он не натворил глупостей!” – подумалось мне. Хозяйка побледнела и вцепилась в столешницу.

Пастор медленно открыл рот, собираясь с ответом. Его серые глаза потемнели и походили теперь на глубокий колодец.

– Господь сказал Моисею: “Я Господь, Бог твой, Бог ревнитель, наказывающий детей за вину отцов до третьего и четвертого рода”[28]. – Его голос окреп и зазвучал увереннее. Видимо, пастор вновь обрел внутреннее равновесие. Он слегка ослабил хватку и, стараясь унять боль в спине, переступил с ноги на ногу.

Но Томас не сдавался.

– Господь сказал Моисею: “Не убий”, а в Евангелии от Матфея написано: “Кто же убьет, подлежит суду”[29], – убедительно проговорил Томас, – исполните же волю Божью, Якоб Фриш, и предстаньте пред судом.

– Только пред Страшным судом в последний для этого мира день, – машинально подняв голову, пастор посмотрел на часы, а за ним – и все остальные. Трактирщик испуганно ахнул: длинная стрелка только что миновала цифру “сорок пять”. – В последний день перед Страшным судом, который вот-вот наступит… – повторил священник, при этом губы его скривились в некоем подобии улыбки, но в глазах горел гнев, поэтому улыбка эта скорее испугала меня, – у меня не будет других судей, кроме Всевышнего! – Выкрикнув это, он дернул рукой, в которой сжимал нож.

На шее Бигги выступила красная капля, но женщина не шелохнулась. Она посмотрела на Томаса, и тот спокойно кивнул, хотя лицо его блестело от пота.

– Я отпущу вас на все четыре стороны, пастор Фриш, – сказал профессор и поднял вверх стилет, – но перед этим прошу вас: расскажите, зачем герцог Готторпский дал вам эту Библию?

– Это орудие Всевышнего, который испытывал меня, как Он испытывал Иова. – Черные глаза священника сверкали, как две закопченные лампы. – Господь отнял у меня детей… отнял всю семью, чтобы испытать мою веру. Он…

– Как умерли ваша дочь и жена? – перебил его Томас.

Священник негромко, но визгливо рассмеялся: – Они умерли… умерли… – лицо его исказилось в жуткой гримасе, будто что-то раздирало его изнутри, – умерли… Бедная моя Лисбет, доченька моя… После… – он предостерегающе махнул рукой, – после всего разум у нее помутился. Она сделалась замкнутой, говорила лишь сама с собой… А когда мы приближались, сразу умолкала… – Он вновь скривился. В уголке рта пузырилась слюна, губы скривила отвратительная усмешка, а лицо вдруг обмякло, и ласково засияли глаза. Он будто увидел кого-то, кого не мог видеть никто из нас. – Ты ушла, маленькая моя Лисбет… Вода приняла тебя и унесла к Господу! Он забрал тебя, Всевышний взял тебя к себе, и ты должна была лечь в освященную землю, верно? Ведь это Господь тебя забрал, – он слегка повернул голову, – да, и тебя, любимая моя, ты тоже ушла к Богу, ты не вынесла горя, поэтому Всевышний накинул тебе на шею веревку… Это Он сделал, а не ты, ведь Он хотел забрать тебя к себе, но епископ… – в голосе зазвенела ненависть, – епископ сказал: “Не может лежать в освященной земле! НЕ МОЖЕТ ЛЕЖАТЬ В ОСВЯЩЕННОЙ ЗЕМЛЕ!” – Крик перешел в глухие рыдания, и пастор прижался лбом к волосам Бигги. Рука с ножом дернулась и опустилась, но саамка опять посмотрела на Томаса и не сдвинулась с места. Пастор успокоился, поднял голову и злобно проговорил: – Господь указал мне, куда идти, чтобы утолить жажду мести. Там, в библиотеке у королевского недруга, я нашел книгу Всевышнего, книгу Возмездия! И я получил книгу, но… – пастор хитро посмотрел на Томаса, – я пообещал никому не называть его имени, даже под самыми страшными пытками. Ни о чем не говорить! – И он торжественно, словно ребенок, поднял руку. – Я поклялся именем Всевышнего!

– Как вы узнали, что граф следит за вами? Возможно, он не…

– Он повсюду следовал за мной, – пастор резко перебил Томаса, – в Рибе он наблюдал за мной из окна, а на рынке не отставал ни на шаг. А когда я оборачивался, он тут же прятался. И здесь он вновь объявился…

– И тогда вы обыскали его комнату, верно? – осторожно уточнил Томас.

Пастор замолчал и, крепче вцепившись в Бигги, быстро посмотрел на дверь, а после перевел взгляд на Томаса. “Он решил сбежать, а ее забрать с собой как заложницу! – осенило меня. – Томас должен что-то предпринять!” Я стиснул пистолет. Профессор молчал, понуро опустив голову. Парик сполз, отчего Томас выглядел разбитым, побежденным.

– Зачем… почему священ… почему вы поступили так с Марией? Зачем заставили ее страдать? – услышал я будто вдалеке свой собственный дрожащий голос. Я старался побороть рыдания, преодолеть отвращение и бессилие, – зачем вы… изуродовали ее лицо?

Пастор посмотрел на меня, словно удивившись моему присутствию. Лицо его исказилось гримасой отвращения.

– Она всуе упоминала имя Господне! Блудница, она погрязла в грехе и пороках! Господь сказал: “Если же правый глаз твой соблазняет тебя, вырви его и брось от себя, ибо лучше для тебя, чтобы погиб один из членов твоих, а не все тело твое было ввержено в геенну”[30]. Я помог этой блуднице обрести спасение.

Кто-то тихо застонал, но стон этот тут же потонул в завывании ветра, так что никто его не услышал, пока стон не перерос в дикий рёв, и Тённесен с силой, которой позавидовал бы взбесившийся бык, запустил в пастора пивной кружкой.

– ТЫ УБИЛ МАРИЮ!

Кружка угодила пастору прямо в висок, священник отшатнулся и, ударившись израненной спиной о стол, закричал от боли.

– ТЫ УБИЛ МОЮ МАРИЮ! ДЬЯВОЛОВО ОТРОДЬЕ! ПРОКЛЯТЫЙ САТАНА! ДА Я СЕЙЧАС!.. – И Тённесен рванулся к священнику, но споткнулся о стул. Пастор почти повалился на колени трактирщицы. Фон Хамборк с силой оттолкнул его и поспешил увести супругу подальше в угол, а сам встал, прикрывая ее. Наконец Якоб Фриш поднялся на ноги и доковылял до двери, явно намереваясь сбежать. Альберт рванулся было к нему, но Томас запротестовал:

– Не надо, Альберт! У него при себе нож! – и устало добавил: – Уже достаточно пролито здесь крови невинных. Пусть уходит.

Пастор открыл дверь, и ворвавшийся в харчевню ледяной ветер задул несколько свечей у порога. От ветра ряса за спиной Якоба Фриша раздулась, словно парус, а лицо залепили снежинки. Он повернулся и открыл рот, словно собирался что-то сказать. На миг мне показалось, будто его темные глаза молили о… понимании. Или о прощении? А затем священника поглотила мгла. Он так ничего и не сказал.

Глава 40

Томас прикрыл дверь, прижался лбом к окну и долго вглядывался в темноту – пристально, словно желая убедиться, что пастор ушел навсегда. Затем повернулся и, грустно оглядев нас, стянул с головы парик.

– Acta est fabula![31] – устало проговорил он и растерянно опустил взгляд.

Мы молчали.

Томас сел на стул и закрыл лицо руками. Альберт упал на колени подле Бигги и, приобняв ее, осторожно провел рукой по шее, проверяя, не ранена ли она. Тённесен тяжело дышал, опираясь одновременно на опрокинутый стул и стол, и не отводил глаз от двери.

Внезапно мне подумалось, что священник захочет украсть лошадь – возможно, того здоровенного ютландского жеребца, – и улизнет. Томас должен действовать!

– Две минуты! – послышался вдруг негромкий вскрик, и я в ужасе взглянул на трактирщика. Тот по-прежнему стоял в углу, обняв супругу и испуганно глядя на часы.

Я обернулся. Длинная стрелка миновала цифру “пятьдесят пять” и приближалась к шестидесяти. А маленькая стрелка практически достигла двенадцати. Мое сердце почти остановилось, и у меня перехватило дыхание. Судный день – он наступил!

Томас поднял голову и огляделся. Тённесен с грохотом поставил свой стул и шумно уселся на него, от ужаса широко раскрыв глаза и разинув рот. С его губ сорвался жалобный стон. Трактирщица подвела своего супруга к ближайшему стулу и заботливо встала рядом, а фон Хамборк опустился на стул, не сводя глаз с циферблата. Мы все смотрели на часы, даже Альберт, но, судя по его взгляду, он и сам толком не понимал зачем.

Неугомонное тиканье будто стало настойчивее, и, пока стрелки переползали последнюю белую полоску, мы все затаили дыхание. Медленно, едва заметными рывками, стрелка передвинулась к краю большой цифры “шестьдесят”, приближаясь к самому верху. Казалось, даже ветер, ни разу не смолкавший весь вечер, стих и прислушивался.

Голова моя опустела. Ровное тиканье заполнило собой всё – голову, тело, комнату. Всё. Кроме часов, в мире ничего больше не существовало. Лишь часы и предрешенность, страх перед концом времени.

Я смотрел на стрелку, а передо мной мелькали картинки: вот ветер тихонько колышет простыни, и те зовут меня: “Иди сюда! Иди! И увидишь, что мы скрываем!” Одна за другой простыни начали отодвигаться, и меня поглотила белая живая колышущаяся масса, она липла ко мне и кричала: “Смотри же! Пойдем – и ты всё увидишь!” Она толкала меня вперед, к последней простыне, за которой вырисовывалась темная фигура. Я медлил, мне не хотелось туда, но она надвигалась, я уже мог разглядеть светлые волосы… Поднять… Надо поднять…

Я закричал, но мой крик потонул в звучном бое часов, и видение растаяло.

Бом! Бом! Бом! Бом! Бом!

Не в силах шевельнуться, каждый из нас пересчитывал удары: Семь! Восемь! Девять! Десять! Одиннадцать! ДВЕНАДЦАТЬ! Последний удар заполнил мою голову и эхом отразился от стены, а я, боясь вздохнуть, смотрел в окно.

Ничего не происходило. Ничего. Ни огня. Ни херувимов. Та же кромешная тьма, прежние морозные цветы на окнах – прекрасные и холодные. Тот же завывающий ветер. Ничего не изменилось. Все мы медленно вздохнули.

Не знаю, кто начал первым, но все вдруг разразились радостными криками, посылая в окно свои торжествующие взгляды. Мы больше не боялись. Буря – это только буря. Ей нас не сломать. Ее мы выдержим. Мы ВСЁ выдержим!

От нашей радости, улыбок и смеха в харчевне словно стало светлее. Вскочив, я совсем позабыл про пистолет, и тот со стуком упал на пол. Я испуганно ждал выстрела, но его не последовало, и я подбежал к Томасу и восхищенно хлопнул его по плечу. Профессор слегка улыбнулся. Я схватил его руку и попытался что-то сказать, но слова застряли в горле, и я с глупой улыбкой опять уселся на стул. К профессору подошел фон Хамборк – он тоже крепко пожал ему руку и, растерянно улыбнувшись, сдавленно пробормотал: “Спасибо”, – после чего вернулся к супруге и безжизненной тряпичной куклой опустился на стул рядом с ней. Трактирщица погладила мужа по голове и, широко улыбаясь, прошла на кухню, где поставила на огонь большой котел. Дожидаясь, пока вода закипит, хозяйка разлила всем пива и по рюмке водки, непрестанно поглядывая на супруга, чтобы убедиться, что с ним ничего не случилось. В ответ фон Хамборк улыбался ей – такая всепоглощающая забота явно смущала его.

Бигги встала и тоже удалилась на кухню помочь хозяйке. Они тихо переговаривались, и трактирщица хихикала, совсем как юная девушка.

Из кухни госпожа фон Хамборк вынесла чашку горячего дымящегося чая и поставила перед супругом.

– Что это?! – изумленно спросил фон Хамборк, недоверчиво принюхиваясь.

– Это чай, он придаст тебе силы… чтобы успешно пережить наступивший год. – И, усевшись на колени к супругу, госпожа фон Хамборк поцеловала его в лоб. – Ради меня! Выпей его ради меня!

Трактирщик, подув, осторожно отпил из чашки. Видимо, на вкус чай оказался вполне сносным, и он сделал еще несколько глотков.

Томас тихо усмехнулся и подмигнул Бигги.

– А что, если священник взял лошадь и добрался до жилья? – такой исход не давал мне покоя.

Томас посмотрел на меня, потом перевел взгляд на дверь и ответил:

– Альберт навесил на дверь конюшни замок. Всё заперто. Если пастор и сможет куда-нибудь зайти, то только сюда. – И профессор кивнул на дверь в коридоре: – Я, видишь ли, вовсе не был уверен, что заставлю его сознаться в убийстве. И если бы мне это не удалось, то отпустил бы его на все четыре стороны и передал его жизнь в руки Божьи. Поэтому я попросил Альберта всё запереть… – Томас с сожалением посмотрел в сторону кухни, где трактирщица с Бигги шутили и смеялись. – Я и не предполагал, что он примется кому-нибудь угрожать… В его возрасте, раненный…

Мы взглянули на Тённесена – повалившись на стол и не выпуская из рук кружки с пивом, тот спал, широко разинув рот и обнажив черные гнилые зубы. С теплом в голосе Томас проговорил:

– И вот кто оказался нашим спасителем! Правда, с благодарностью придется подождать до завтра. – Он засмеялся и отхлебнул пива.

Сзади послышались шаги, Альберт с шумом уселся на скамью и положил на стол пасторскую Библию.

– Так мы и не узнаем, где он раздобыл эту мерзость, – проговорил конюх, подвинув книгу к профессору.

Томас погладил немецкие буквы на переплете.

– Нам это уже известно. Пастор столько рассказал, что обо всем остальном нетрудно догадаться.

Он полистал книгу, а затем открыл на последней странице.

– Это старая католическая Библия, но не на латыни, а на немецком. Роскошная вещь. Она могла принадлежать монастырю или передаваться по наследству в каком-нибудь княжеском роде. Вот здесь написаны цифры MDLIX[32] и слова “Михельсбергский монастырь”. Если мне не изменяет память, именно так называется доминиканский монастырь неподалеку от Гейдельберга. В свое время этот монастырь прославился рукописными книгами, и некоторые из них перевели на немецкий, что для того времени было в новинку. Эти тома нередко украшали удивительной красоты…

Я сильно закашлялся, Томас озадаченно посмотрел на меня. Потом уныло потер подбородок.

– Итак, видимо, я не ошибусь, если скажу, что книга принадлежала нашему юному соседу герцогу Готторпскому. Когда я высказал такое предположение, пастор не стал отрицать. К тому же если выстраивать логическую связь, то лучшего объяснения не придумаешь.

Трактирщик встал и подошел поближе.

– Думаю, – задумчиво продолжал Томас, – события развивались следующим образом: пастор Фриш, потеряв семью, осиротел, и лишь ненависть поддерживала в нем жизнь. Во всех постигших его семью несчастьях он обвинял короля, которому и решил отомстить. Однако в одиночку такой замысел не осуществить, и пастору понадобилась помощь. Итак, кто же мог поддержать такое отчаянное и противозаконное дело? Ответ напрашивается сам собой: даже здесь, в южной Ютландии, всем и каждому известно, как люто и неистово ненавидели датскую королевскую семью герцоги Готторпские, на протяжении поколений подогревавшие свою ненависть. Рассказав герцогу о своих замыслах, пастор Фриш заручился полной поддержкой готторпского правителя. Нам и самим довелось понять, насколько красноречивыми бывают пасторы, а герцога едва ли пришлось долго убеждать. Руками пастора герцог хотел поднять в Дании смуту, причем без особой опасности для себя. Герцог Фредерик Кристиан прекрасно понимал, что, если молодого короля убьют, новый наследник престола отыщется не сразу. Начнется борьба за корону, и страна на долгие месяцы останется без правителя – такова уж слабая сторона единовластного правления. И в этом случае герцогу с его шведским свекром – королем Карлом – проще будет воевать против датской армии. – Томас аккуратно закрыл Библию. – Полагаю, что все закончилось бы нападением.

– Но зачем, – поинтересовался трактирщик, отхлебнув чаю, – этому графу д’Анжели, который, по вашим словам, вовсе не был графом, зачем ему понадобилось убивать пастора?

– Это и есть самый сложный вопрос, на который я не нахожу однозначного ответа и который не нарушал бы логических умозаключений. Здесь мне остается лишь догадываться, – глубокомысленно ответил Томас и потянулся к жилетной пуговице, – очевидно, граф и герцог были знакомы, и, тем не менее, граф намеревался разрушить герцогский замысел. Как он сам сказал… э-хм… Марии, он хотел “отрубить одну из длинных рук герцога”, – профессор мельком взглянул в сторону кухни, мимо трактирщицы, – граф даже не скрывал своей симпатии к герцогу, и, насколько я успел узнать графа, герцога это характеризует не с самой лучшей стороны. И тогда тем более удивительно, что д’Анжели действовал против герцога.

Томас отхлебнул пива и пустился в дальнейшие рассуждения:

– Смею предположить, что граф получил деньги от некоего фон Бергхольца, герцогского врага, которому стало известно о кознях герцога. Возможно, это купец из Любека или Гамбурга – судя по тому, что вы, фон Хамборк, нам рассказали. Кто-то, кто собирался извлечь выгоду, разрушив герцогский замысел. Таково мое первое предположение, которое мне самому кажется наиболее вероятным. Другое – более надуманное предположение, но не будем исключать и его… – Томас огляделся, словно засомневавшись вдруг, что подобные мысли уместно высказывать при собравшихся. – Мне известно, что короли – как новый, так и прежний – всегда пытались внедрить в герцогскую свиту осведомителей или, если угодно, шпионов, – чтобы предотвратить поползновения герцога. Однако дело это непростое: герцог по натуре своей подозрителен и окружает себя в основном немцами и шведами. Но, несмотря на это, не стоит исключать, что сейчас в его ближайшее окружение затесался осведомитель, который что-то разнюхал о кознях пастора и герцога и отправил весточку в Данию. Ведь кто-то здесь поручил графу убить пастора и сорвать герцогские планы… Независимо от того, какое из этих двух предположений верное, мне не дает покоя один вопрос. А именно… – он на миг умолк, а по лбу у него пролегла глубокая морщина, – как в вещах графа оказалось шведское ружье? Этот факт наголову разбивает все мои теории. Хотя с другой стороны, – профессор сконфуженно улыбнулся, – ученым порой приходится довольствоваться недоказанными теориями. И это вовсе не означает, что они неверные.

Он умолк. Мы тоже молчали – версии лучше ни у кого из нас не имелось.

– И зачем только граф хранил при себе расписку, – спросил я наконец, – ведь она могла бы его выдать?

– Да, – согласился Томас, – возможно. Думаю, из осторожности. Капитан Риго понимал, что его заказчик, этот фон Бергхольц, впоследствии сможет обвинить его в краже и попытается вернуть деньги. И в этом случае лучше иметь при себе доказательство, что деньги получены законно. Возможно также, капитан сохранил расписку, чтобы позже потребовать еще денег. А откажись фон Бергхольц платить, Риго пошел бы на шантаж и принялся бы угрожать, что покажет расписку, например, герцогу и донесет тому, почему сорвался план нападения на короля. Возможно, фон Бергхольц не желал огласки и не хотел, чтобы кто-то узнал, что за убийством пастора стоит именно он. По этой причине Риго потребовал расписку, с которой потом не расставался. Однако здесь нам, конечно, остается лишь догадываться, – Томас пожал плечами, словно извиняясь, – но вряд ли мы когда-нибудь докопаемся до истины. Естественно, когда мы доберемся до Рибе, я постараюсь выяснить, кто такой этот фон Бергхольц, но едва ли мы получим ответ на все вопросы.

Мы надолго замолчали, вдыхая доносящийся из кухни запах горячего супа.

Тишина прячется в стенах, давящая, всепоглощающая. Даже моя одышка становится частью этой тишины, мое дыхание тонет в тишине. Хорошо, что я лежу в постели – уж слишком велико желание встать и пройтись по комнате, нарушить молчание, привлечь внимание князя, заставить его говорить. А так я могу тихо лежать и наблюдать за ним. Прочитав последнюю страницу рукописи, князь Реджинальд долго молчал, устремив в пространство невидящий взгляд. А затем ухватился было за пуговицу, но тут же выпустил ее из рук, словно обжегшись. Я улыбнулся. Даже спустя много лет после собственной смерти Томас Буберг продолжает совершенно удивительным образом завоевывать человеческие души. Он никогда не умрет, – думаю я, плотнее прижимая к ногам грелку.

Внезапно князь вскочил и направился к двери, но у порога остановился и, наградив меня недоумевающим взглядом, кивнул и махнул рукой, очевидно, желая сказать, что скоро вернется.

Да что с ним такое?

Мне хочется спать. В последнее время я работал дни напролет и сейчас, закончив повествование, чувствую притаившуюся в суставах усталость. Я, как говорится, устал до мозга костей.

И, тем не менее, я ощущаю облегчение. Укладываясь спать, я иду навстречу ночи с открытым сердцем. Воспоминания о том, что я увидел в прачечной, уже давно не тревожили меня.

Однако зима еще не закончилась, и душа моя ищет успокоения. Думаю, мне уже не дождаться весны. Но меня это не волнует. В моей жизни было немало вёсен. Я устал.

Я вспоминаю последние исписанные страницы.

ЯНУАРИУС, ПЕРВОЕ ЧИСЛО, ПОНЕДЕЛЬНИК. И ПОСЛЕДУЮЩИЕ ДНИ
ГОД ГОСПОДЕНЬ 1700

Глава 41

На следующее утро, в первый день нового столетия, нас разбудили лучи яркого солнца – они буквально слепили нас, а их жар проникал до самого сердца. Погода словно извинялась за ужасное ненастье минувших дней.

Целое утро Томас вел себя как-то торжественно – улыбался и держался отстраненно. За завтраком он попросил налить всем водки и важно поднял бокал:

– Я желаю произнести тост!

Мы прекратили жевать и понимающе улыбнулись, ожидая, что же он скажет.

– В этот самый день, ровно шестьдесят два года назад, родился один из величайших датских ученых.

Я подметил, как остальные растерянно переглянулись, и рассмеялся про себя. Видимо, Томас становился для меня предсказуемым, потому что сам я ничуть не удивился.

– Давайте выпьем за Нильса Стенсена, который, к сожалению, уже покинул наш мир, но успел немало совершить за отведенную ему жизнь. За Нильса Стенсена!

Мы выпили, отставили рюмки и с возросшим аппетитом вернулись к трапезе.

Немного погодя тем же утром мне велели оставаться в доме, а Томас с Альбертом запрягли в сани большого ютландского жеребца и выехали за ворота. Однако вскоре вернулись, обнаружив священника всего в двадцати локтях от ворот. По словам Томаса, закоченевшее тело пастора запорошило снегом, он лежал, открыв глаза и устремив невидящий взгляд в синее небо. В руке он сжимал нож.

В его кармане Томас нашел письмо, написанное Хансом Нильсеном Сёрбю, епископом Рибе, и адресованное Его Королевскому Величеству. Томас сказал, что само письмо интереса не представляло, но вот епископская печать его заинтересовала.

Прошло еще два дня, в лучах солнца снег подтаял, так что мы смогли двинуться дальше на запад. Мы долго и бурно прощались с хозяйской четой, Альбертом и Бигги и наконец тронулись в путь. Палач Густаф Тённесен покинул постоялый двор тем же утром, но на рассвете, когда все еще спали, и я подумал, что так оно вышло даже лучше.

В Рибе мы заехали к епископу и показали тому найденное при пасторе письмо. Конечно же, печать оказалась поддельной, – епископ подобных писем не писал, хотя пастор навещал его незадолго до Рождества. Якоб Фриш отказался от прихода в Хиндрупе и собирался переехать в Шелланд, к сестре, – рассказал епископ, с прискорбием сложив пухлые белые руки, – о да, такая печальная судьба.

Томас поинтересовался, где похоронены тела пасторской дочери и его супруги, и изъявил желание посетить их могилы. Епископ подозрительно посмотрел на профессора. Нет, где похоронены тела, он не знает, но точно не в освященной земле, потому что обе женщины умерли, наложив на себя руки.

– Но разве пастор Фриш не просил разрешения похоронить дочь и жену в освященной земле? Ведь они перенесли страшные муки и вряд ли покончили с жизнью, сохраняя трезвость рассудка.

Лицо епископа превратилось в суровую маску: да, он получал подобные прошения, но не видел причин поощрять тех, кто отвергает законы Бога или короля. Ведь король в своем обращении к служителям церкви ясно сказал: “Не хороните и не читайте заупокойную над тем, кто намеренно лишил себя жизни”.

Я заметил, как Томас поджал губы и пробормотал – достаточно громко, чтобы услышал епископ, – что и епископам не воспрещается прислушиваться к своему сердцу и думать головой. Полные щеки епископа заалели. Нас почти выставили за дверь, а епископ кричал нам вслед, что никто, НИКТО не смеет попирать ногами дар Божий, никому не дозволено отнимать жизнь – ни свою, ни чужую…

Мы стояли на улице, а крики по-прежнему не умолкали.

Позже мы зашли на постоялый двор, где жил капитан Риго, а потом – в пансионат напротив, где снимал комнаты пастор Фриш. Хозяин пансионата рассказал, что капитан подолгу не покидал своей комнаты, – туда ему подавали еду и вино. И что он вечно сидел у окошка и смотрел на улицу.

Томас покивал, после чего мы спустились в трактир и заказали лучшее вино, какое только нашлось в погребке, а хозяйская дочь подала нам горячую – с пылу с жару – куриную похлебку, и мы подняли бокалы за разгадку, которую, похоже, наконец отыскали. Судя по письму с поддельной епископской печатью, пастор собирался проникнуть во дворец, добившись королевской аудиенции, и убить короля спрятанным в Библии ножом.

– Планам безумца, – резюмировал Томас, – не суждено сбываться.

А накануне вечером Томасу Бубергу пришлось пустить в ход все свое красноречие и обходительность, чтобы задобрить ландграфа Ханса Шака из Шакенборга: тот никак не мог взять в толк, почему вдруг небольшая вьюга и какая-то снежная буря нарушили все его планы и помешали нам встретить Новый год у него в Корсбрёдрегордене.

И Томас вновь подробно рассказал о том, что произошло на постоялом дворе, – на этот раз ландграфу и его гостям. Повествование получилось таким живым, что позже тем же вечером ландграф, приняв немного на грудь, заявил, что предложит королю представить Томаса к награде за его благодетельные поступки. Но, похоже, уже на следующий день забыл о собственных намерениях. И хорошо, что о подобных глупостях никто не вспомнил. Так сказал сам Томас. Тем же вечером профессор поинтересовался у ландграфа, не слышал ли тот о Вернере фон Бергхольце. Нет, для Ханса Шака это имя оказалось незнакомым, зато один из гостей, некий барон, тут же сообщил, что о фон Бергхольце он слышал, и, по его словам, этот авантюрист довольно выгодно приторговывал землями, принадлежащими Гольштейн-Готторпскому княжеству.

Все присутствующие единодушно решили, что история это скверная и что не к лицу истинному дворянину, даже если у того туго с деньгами, продавать княжеские земли кому ни попадя.

Этим мы и ограничились: ответ был если и не ясным, то довольно очевидным.

А вот мысли об убийстве, пусть и раскрытом, постоянно тревожили меня, я никак не мог выбросить их из головы, хотя профессора они, похоже, нимало не тревожили. На протяжении последних дней я несколько раз порывался спросить его, но не знал, как задать вопрос. И сейчас, дожидаясь, когда нам принесут еду, я отважился:

– Трактирщица… то есть госпожа фон Хамборк… Она… в таком положении…

Профессор выжидающе посмотрел на меня.

– Как же она… ну… то есть, когда трактирщик, ее муж, обо всем догадается, он же не… она сама сказала, что они уже много лет не… – я беспомощно замолчал, – трактирщик же поймет, что это не его ребенок! – выпалил я, сердито глядя на Томаса. Мог бы и сам сообразить и не мучить меня.

Профессор расхохотался и поднял бокал:

– Давай, дорогой мой Петтер, выпьем за пополнение в семействе фон Хамборк, а уж после я развею все твои тревоги!

Мы чокнулись и пригубили красного вина – мне оно показалось кисловатым, но Томас одобрительно кивнул и допил до дна. Отставив бокал, профессор собрался с духом и пустился в объяснения:

– Как ты помнишь, Бигги довела трактирщицу до комнаты и уложила в кровать – тогда она и заподозрила неладное. И мы с Бигги договорились помочь госпоже фон Хамборк в этой непростой ситуации. Сперва ее супруг отведал особого чаю. Ты и сам видел, как в новогодний вечер трактирщица принесла ему чашку. Для восстановления мужской мощи следует трижды в день принимать настой растолченного корня ятрышника. Листья же ятрышника нужно размять в вязкую кашицу, которой смазывают мошонку, чтобы пробудить к жизни дремлющие в ней силы. И, наконец, нужно замочить в воде семена черной белены и подождать, пока они не набухнут, а потом смешать с чесноком и маслом и смазать получившейся смесью тайную мужскую мышцу, когда женщине – то есть трактирщице – захочется, чтобы… мышца ожила… – Томас добродушно улыбнулся. – По-моему, Бигги на славу удалось это ведьминское зелье. Ты же заметил, как супруги фон Хамборг лучились от счастья на следующее утро.

Томас умолк – у стола появилась дочка трактирщика с куриной похлебкой. Мы благодарно кивнули девушке, и профессор продолжал рассказывать:

– Когда месяцев через восемь Герта фон Хамборк родит трактирщику сына или дочь, он будет вне себя от счастья. Ему и в голову не придет подсчитывать дни, и он ни на секунду не усомнится, что ребенок – от него. Он доживет до конца своих дней в уверенности, что это дитя – плоть от плоти его, и что они с супругой зачали ребенка в канун нового года, ставший для них первой брачной ночью. – Томас подцепил ложкой кусочек курятины и положил в рот. – М-мм, – довольно промычал он, с благодарностью кивнув девушке, и вдруг озабоченно нахмурился. – А вот судьба Бигги меня тревожит. Что станется с ней?

И тут наконец настал мой черед рассказать о том, что ускользнуло от профессорских глаз:

– С ней все будет хорошо. Альберт ее никуда не отпустит, да и хозяйке, похоже, хотелось, чтобы Бигги осталась. А трактирщику, видимо, придется смириться с ведьмой в доме.

– Да уж, нашему маленькому трактирщику это пойдет на пользу, – рассмеялся Томас.

– Помните, как Бигги ходила к духам? Когда она задала им вопрос и узнала, что… – у меня сдавило горло, – что Мария умрет? – Томас кивнул. – Перед отъездом я спросил у нее, какой вопрос она задала духам, – я улыбнулся, – Бигги спрашивала у них, останется ли она на постоялом дворе, вместе с Альбертом. И духи ответили “да”.

Томас усмехнулся и долил в бокалы вина. Я осторожно пригубил – по-прежнему кислое.

– А теперь можно вас опять называть профессором?

Томас недоуменно воззрился на меня:

– Ты о чем? – но вспомнил вдруг внезапный приступ ярости, охватившей его в тот вечер, когда Альберт сознался в убийстве, которого не совершал, и широко улыбнулся: – Да, теперь меня вновь можно называть профессором.

Мы надолго умолкли, с наслаждением поедая курицу. Народу в харчевне прибавилось, многие пили пиво и трапезничали, стараясь хорошенько согреться, прежде чем вновь выйти на улицу, где хозяйничал колючий западный ветер. За наш стол уселись двое шкиперов с баркаса – перекидываясь в кости, они громко ругались: к западу, примерно в миле отсюда, причалило большое торговое судно, которое пора разгружать, а лед на реке такой толстый, что баркас не пройдет… Меня переполняла радость оттого, что я вновь в городе, среди людей.

– Как странно, – проговорил Томас, не отрывая взгляда от костей на столешнице, – что две противоположности вдруг становятся единым целым.

Я кивнул: и правда, странно, что судьба свела вместе Бигги и Альберта. Они родились в разных концах Земли, а судьбы у них оказались удивительно схожими.

Отодвинув пустую тарелку, Томас продолжал:

– Хотя нет, явление одно и то же… Просто проявляется по-разному и выражается разными формулами… Хм…

Я изумленно смотрел на профессора. Похоже, мы думаем не об одном и том же… Перехватив мой взгляд, Томас выпрямился:

– Видишь ли, я думаю о продолжительности календарного года и расчетах. В последнее время об этом так много говорили, что я никак не могу выкинуть это из головы.

Я улыбнулся. Если память мне не изменяла, “так много” говорил лишь он один.

– Календарный год бывает двух видов, или, скорее, есть два способа высчитать его продолжительность. Первый основывается на смене времен года, дне зимнего солнцестояния и других подобных моментах. Сторонники второго берут за основу движение определенной звезды вокруг Солнца. Однако продолжительность года в этих двух случаях получается разной – первый год длиннее второго на целых двадцать минут.

Все эти временные расчеты никак не укладывались у меня в голове, и я не понимал, к чему поднимать столько шума из-за каких-то двадцати минут.

– Странно вот что, – сердито объяснил Томас, которому определенно казалось, будто я не проявляю должного уважения к его суждениям, – основой расчетов в обоих случаях являются Земля и Солнце. Но результаты разные. Вот и выходит, что перед нами не одна истина, а две! Понял теперь?

Я неуверенно кивнул, хотя понимал лишь одно: все намного сложнее, чем кажется. Впрочем, это осознал я вскоре после знакомства с Томасом. Для него простых объяснений не существовало.

– Я веду к тому, что причиной подобного должен быть некий фактор случайности или математическая неточность. Можно ли представить, что Господь, создавший бабочку – существо совершенное, – допустил такую грубую неточность в масштабах вселенной?

Нить его рассуждений вновь начала ускользать от меня, но профессор пришел мне на помощь:

– Вспомни о Папе Григории Тринадцатом, придумавшем календарь, который со следующего месяца начнет действовать и у нас. Этот здравомыслящий и разумный человек… – Томас покачал в бокале остатки вина и вдохнул его запах, – велел отслужить восхваляющий Господа молебен Те Deurn, когда узнал, что в Париже католическая солдатня и прихвостни жестоко умертвили тысячи гугенотов – таких же, как родители Альберта, помнишь? – Смочив палец в вине, профессор что-то написал на столешнице, пробормотав: – Почему этот же человек повел себя хуже варвара?

Он вновь и вновь выводил одни и те же буквы, бормоча и задумчиво дергая себя за усы. Но написанные вверх ногами буквы я так и не разобрал. Я подумал про Альберта и его ужасную судьбу. Интересно, как ему сейчас, когда он обрел наконец покой и крышу над головой, а рядом волею судьбы оказалась женщина, способная понять его?

Немного погодя Томас допил вино, поднялся и расплатился с хозяином. Пора было отправляться в путь.

Натягивая плащ, я обошел стол и вгляделся в красноватые, уже подсохшие буквы на пыльной столешнице. Они гласили:

“В начале было Число, и Число было Ноль”.

Глава 42

Мышей пока нет. И князь не вернулся. Вокруг лишь тишина.

Я лежу в своей каморке, в одиночестве, и вспоминаю, как 27 июля лета Господня 1700 Томас Буберг переслал на уже знакомый нам маленький постоялый двор в Ютландии один документ. Согласно этому документу, финка Биргит Клементсдаттер из провинции Вардёхус, также называющая себя Биеггат или Бигги, более не считается приговоренной к высылке из страны. Приговор от 16 августа 1681 года теряет силу, а обвинения в колдовстве снимаются.

Томас изучил основание приговора и обнаружил в нем грубейшие ошибки: например, применение пыток до того, как обвиняемая созналась, – поэтому судьи Высокого суда, где рассматривались дела Норвегии, раздумывали недолго и приняли решение оправдать осужденную. Впоследствии Томас объяснил мне, что закон разрешает прибегать к пыткам только в тех случаях, когда виновный сознался в преступлении.

Именно поэтому Бигги можно было считать свободной.

Я вспоминаю, как, вернувшись в Копенгаген, Томас Буберг начал расследовать обстоятельства, при которых убили сына и надругались над дочерью пастора Якоба Фриша. Профессор хотел отыскать виновных в этом чудовищном злодеянии, которое спустя несколько лет повлекло за собой новую череду страшных событий.

И еще я вспоминаю письмо, что прислал мне недавно мой старый друг Иозеф Пондс, профессор теологии кафедры Святого Петра в Риме. Письмо это я прочел, улыбаясь, но с легким недовольством. Когда полжизни выслушиваешь поучения и наставления человека, которого считаешь необычайно образованным, человека, живо интересующегося новейшими исследованиями, странно признавать, что профессор Томас Буберг допустил в свое время ошибку. В письме говорится:

Мой дорогой друг,
Касательно Вашего вопроса о том, было ли число Ноль учтено при создании григорианского календаря и существует ли в нем нулевой год, могу с уверенностью ответить, что такового не существует. Каким бы естественным ни казалось подобное умозаключение, полагаю, что Григория XIII и ученых, создававших новый календарь, остановило нежелание переписывать множество дат в книгах. По моему мнению, в ближайшее время подобных изменений также не предвидится.
С почтением, Ваш верный друг Йозеф Пондс

Дверь открылась, и на пороге появился князь Реджинальд с бокалом и кувшином вина. Под мышкой у него я разглядел какие-то бумаги. Я ждал, что он подойдет и усядется возле моей кровати, но князь налил вина, положил мою рукопись поближе к свечке и пододвинул стул. Похоже, он собрался вновь перечитывать ее!

Да что с ним такое? Он, кажется, не в себе… Что-то здесь не так…

Князь подошел ко мне и с многозначительной миной на грубо вылепленном лице положил на одеяло стопку потрепанных документов, а затем, вернувшись к столу, склонился над рукописью, более не удостоив меня даже взглядом.

Я не люблю читать в постели. В постели глаза должны отдыхать, а мысли – стремиться прочь. Постель – это место для того, чтобы лежать в тепле и прислушиваться к ночным звукам и мышиному шороху. Мне не хочется трогать эти бумаги. Пусть они упадут на пол, а если этот… лоботряс желает, чтобы я ознакомился с их содержанием, пусть зачитает их вслух.

Но, судя по всему, князь Реджинальд ни на миг не может оторваться от рукописи. Значит, почитает мне завтра.

Я закрыл глаза.

И вновь открыл их. Поверх одеяла я увидел загнутый уголок документа. Бумага серая, дешевая, беднота покупает такую бумагу с лотка у коробейников. Что же князь хочет мне рассказать? Почему считает, что мне нужно прочесть это? И что это такое?

На такой грубой бумаге?

Я перевернулся на бок, и бумаги сползли с одеяла, но застряли в перильце кровати, и я увидел текст. Слов мне разобрать не удается, но вот почерк… Какой-то знакомый…

Приподнявшись, я подложил под спину подушку и схватил бумаги, заметив краем глаза, что князь ухмыльнулся. Вот лоботряс!

Я посмотрел на обложку – она оказалась грязной и заляпанной, будто побывала свидетелем многочисленных трапез. Переплетом служили четыре кожаных ремешка, похоже, отрезанных от старой рубахи.

На обложке почерком, который я узнал даже спустя десятилетия, было выведено:

Die tglichen Notizen ber das Leben eines verratenen
Abenteurers und Glcksritters, von Oberstleutnant Werner
von Bergholz geschrieben[33].

Авантюрист и искатель приключений, которого подло предали! История жизни фон Бергхольца! Заметки – что-то похожее на дневник!

“Книга несет нам слово, повествование, мудрость, – сказал как-то Томас, – она – величайшее изобретение после огня”.

Мы сидим в моей крохотной каморке, двое взрослых мужчин, вдали от суеты замка. Мы поглощены прошлым, отброшены на поколение назад, одурманены силой слова, и разрушить его чары способно разве что землетрясение. Мы читаем так долго, что свечи съеживаются до огарков, которые вот-вот утонут в восковых лужицах.

Князь Реджинальд принес новые свечи и, стараясь не тревожить меня, заменил огарок возле моей головы. Осторожно опустился на стул и выжидающе смотрел на меня, отхлебывая вино. Наконец я перевернул последнюю страницу и растерянно поднял взгляд.

– Это всё, что есть, – сказал он.

Я перечел последние строки:

17 ноября 1705. Ночь выдалась бессонная. Кашель, подобно множеству ножей, вонзается в легкие. Попрошу хозяина прислать ко мне цирюльника. И отправить во дворец гонца. Перья мои совсем истерлись, а руки так дрожат, что перо часто ломается. Думаю, князь оценит мою историю – особенно, если я напишу ее новыми перьями…

Внизу страницы виднелась большая клякса.

– Он больше ничего не написал? – спросил я Реджинальда.