Солдат удачи Ахманов Михаил

Глава 20

Родина… Земля, за которую он сражался, проливал кровь и умер в первой своей жизни… Имя ее вернулось к нему как нежданный подарок, как вспышка пламени в ночном холодном мраке.

Франция! Родина!

Ла белле Франс, прекрасная Франция, а не Гасконь.

Впрочем, Гасконь была ее неотъемлемой частью, и стоило только подумать о ней, как замер круговорот пространств, раскинувшихся внизу, и перед ним замелькали иные картины. Стол под раскидистым каштаном, он — на коленях матери, рука отца протягивает глиняную кружку; потом — винный вкус на губах, впервые в жизни… Снова рука отца, жилистая, смуглая, но в ней не кружка, а шпага; Дарт касается рукояти и знает, что это тоже в первый раз… Старая смирная лошадь, потертое седло, уздечка в тонких детских пальцах… овцы, которых гонят по пыльной дороге… на деревянном блюде — свежий сыр с острым запахом, тающий во рту… давильня с огромными чанами и босоногие девушки, что пляшут в них… Одну он целовал на винограднике — тоже впервые…

Да, Гасконь была всего лишь частью Франции, но самой любимой, согретой детскими снами, овеянной памятью юности. Были и другие домены, герцогства и графства, названия коих трепетали на его губах, — Нормандия, Бургундия, Прованс, Бретань, Наварра, Пуату… Были реки, Сена и Луара, Гаронна и Дордонь, были города — Париж и Бордо, Дижон и Нант, Марсель и Тулуза, Реймс и Лион… Древние, овеянные славой имена! Как он мог позабыть их? Сейчас это казалось непостижимым.

Вспомнить остальное… здесь, у этой стены, которая возвращала прошлое не скудными каплями, а бурным неудержимым потоком… Вспомнить все — лица людей и обстоятельства разлук и встреч, годы службы, битвы и раны, приобретения и потери, удачи и неудачи, горе и радость, страх и торжество; вспомнить даже такое, о чем он не хотел бы вспоминать, — ту белокурую ведьму, казненную под Армантьером… Вспомнить, кто бы ни одаривал его минувшим и забытым — сам ли Предвечный или какой-то прибор, изобретение Детей Элейхо, скрывшихся во тьме… Или, как обмолвился Джаннах, ушедших к свету?

Он не додумал этой мысли; другая завладела им — желание знать свое имя, то настоящее имя, которое дали отец и мать, которое носил он с честью и под которым погиб. Дартом он был на Анхабе, но кем — на Земле? Как его звали в Гаскони и в прекрасной Франции? А также в других местах, где он побывал, сражаясь во славу отчизны и короля? Шевалье? Солдат, лейтенант, потом — капитан, генерал и маршал? Нет, то были лишь звания и титулы, редкие вехи жизненных троп, а между ними, всякий день и час, он оставался самим собой, слитым с собственным «я», соединенным с именем… Каким же?

Память о нем хранилась в Гаскони. Он попытался представить ветшающий замок, гнездо их обедневшего рода — и замок явился ему, однако не старым, полуразрушенным, а в виде огромной скалы, царившей над пустыней из песка, сияющего радужными блестками. Не замок — цитадель со множеством высоких гордых башен, с балконами и галереями, повисшими над бездной, с провалами бойниц, окон и врат, спиралями лестниц и водопадами, сбегавшими с зубчатых стен. Такого не было в Гаскони. Не было ни во Французском королевстве, ни в итальянских и испанских землях, ни на Британских островах или в заморских странах, ни на востоке, ни на западе… Такого не было на Земле.

Сказочный Камелот среди эльфийских полей…

Повинуясь руководившей им воле, он должен был попасть туда, что-то вспомнить, что-то увидеть и услышать. Туда, а не в Гасконь…

Он летел над пустыней, но не в лодке-трокаре, а по-прежнему несомый ветром, подгоняемый его порывами, то опускаясь к песчаным барханам, то взлетая вверх и кружась в потоках жаркого сухого воздуха. Камелот надвигался, пронзая небесную синь остроконечными шпилями; воды струились по его обрывистым склонам, цветы и зелень деревьев расцвечивали бурую поверхность камня, а на террасах голубели крохотные озерца. В них отражались плывущие в небе облака и замки из хрусталя и серебра, висевшие под ними. Выше облачной гряды застыло зеркало энергетического накопителя. Дарт видел, как его поверхность внезапно затуманилась — пошел дождь, легкий и светлый, таявший в воздухе, не достигавший земли.

Теперь он парил у галереи с деревьями, цветами и каменными изваяниями плачущих женщин. Одна из них, похожая на птицу, простирала крылья над аркой и широким незастекленным проемом — его овал был полон мягкого сияния и так знаком, как может быть знакомо лишь жилище, привычное и обжитое за десятилетия. Справа от окна-проема рос куст с мелкими, но ароматными цветами; иногда они были желтыми, иногда — алыми или лиловыми.

Женщина-птица приблизилась, мелькнули своды невысокой арки, яркий свет сменился золотистым сумраком, светлое дерево панелей закрыло камень. Дарт был дома — не в Гаскони и не в Париже, а на планете Анхаб, где началась его вторая жизнь и где она текла — между звездами и этими чертогами, что даровал ему Джаннах. Тут было все, к чему он привык и что отчасти напоминало Землю: упругое ложе под шелковым балдахином, менявшие форму массивные кресла, шкафы с резными дверцами, отворяющиеся по хозяйской воле, подсвечники, отлитые из бронзы, сиявшие огнями вечных ламп, ковры и гобелены, превращавшие пыль в тепло и свет, столы-экраны и зеркала, тоже бывшие экранами, посуда из небьющегося хрусталя и мраморные камины — правда, пылавшее в них пламя питалось не дровами и не обжигало рук. Если не считать таких накладок, покои были королевские: гостиная — как тронный зал, вполне пригодный для посольского приема, трапезная размером с церковь Сен-Жермен-де-Пре, бассейн, автоматическая кухня, кабинет и спальня, где разместился бы гарем турецкого паши.

Там, в спальне, он и очутился. Он стоял у необъятного ложа, напоминавшего привычную постель, и думал о спрятанных в нем таинственных приборах. О балдахине, навевавшем сон, о столбиках кровати, от коих, по желанию, тянуло запахами моря или леса, об изголовье, игравшем тихие мелодии, о простынях, всегда кристально чистых, то прохладных, то нагретых, будто их держали у огня, о добром десятке других устройств, что нежили, ласкали, покачивали, убаюкивали. Подобное было недоступно земным императорам и королям… Но хитроумные механизмы, ни порознь, ни вместе, не заменяли женщину. Ту, единственную, которую он желал.

Она ждала его на Галерее Слез. «Неподходящее место для последней встречи», — подумал Дарт и вышел из опочивальни.

Констанция сидела у цоколя статуи женщины-ундины. Чем-то они походили друг на друга — не так, как походят сестры или мать и дочь, а чем-то иным, неуловимым и смутным, что замечается не взглядом, а душой. Темные локоны до плеч, полуопущенные веки, гибкий стан и поворот головы, чарующий изгиб бедра… Лицо каменной девы было печально, лицо живой тоже не светилось радостью.

Грустит, не хочет расставаться? — мелькнула мысль. Сердце стукнуло и замерло; Дарт боялся этому поверить. Грусть ее была бы счастьем, редким жребием, даруемым судьбой не всякому мужчине; лишь горстку она наделяет талантом любви и только избранных — той женщиной, что может разделить ее, взрастить и сохранить. Такая удача не бывает дважды! Один раз выпала, но яд и мстительная злоба ее сгубили…

Он вспомнил ту, земную Констанцию, и сердце замерло опять — на этот раз не от надежды, а от горя. Та любовь была разделена, но он не смог взрастить и сохранить ее. Он не сумел — в той, первой жизни… Но если жизней — две, то, может быть, сумеет во второй? Две судьбы и две удачи… Так почему бы не поймать счастливый шанс?

Остановившись перед Констанцией, он всмотрелся в ее лицо, потом обвел взглядом каменных женщин. Деву-птицу, деву-змею, деву-русалку, деву-цветок и остальных, запечатленных в камне неведомым мастером в те времена, когда Анхаб был юн и переполнен жизнью. По грустным ликам дев медленно струились слезы, орошая пустыню щек, задерживаясь на холме подбородка и падая вниз редкими крупными каплями.

— Отчего они плачут? — спросил Дарт.

Констанция шевельнулась.

— Они скорбят о погибших в Великой Войне, развязанной джерасси Йодама. Помнишь, я рассказывала о тех временах? О древней эпохе перед Посевом? Когда Анхаб был разделен и люди, обитавшие на разных континентах, мнили себя различными народами, не зная, что корень их един, а облик — эфемерен… Смотри — вот они, перед тобой! — Она раскинула руки, словно обнимая длинную шеренгу изваяний. — Такими они были — наши предки, древние расы Анхаба; таков был их облик, пока им не открылась тайна преображения. Семнадцать статуй, семнадцать рас… Символ единства, воздвигнутый ориндо… Они не похожи, но горе объединяет их — горе и память о тех, кто умер, не ведая истины.

— Истина — способность к преображению?

— Да. Но мудрецы ориндо видели в истине внешний и внутренний смысл. Внешний — счастье и мир; они говорили, что у разумных существ есть лишь одно назначение: прожить свою жизнь счастливо, без обид и лишений, не причиняя горя никому. Внутренний смысл глубже и сложнее… Внутренний смысл — Великая Тайна Бытия, вопрос о том, куда мы уходим по завершении жизни. — Констанция опустила голову, и прядь длинных волос упала на ее лицо. — Ориндо были правы… — тихо прошептала она. — Они умели задавать вопросы… Они ошиблись лишь в одном: счастье тоже эфемерно, если не знаешь, что ожидает за гранью… Два смысла истины связаны, зависят друг от друга: лишь тот человек, который счастлив, а значит, уверен в себе, может раскрыть Великую Тайну, и, только раскрыв ее, он обретет уверенность и счастье. Иначе сомкнется над ним мрак бесцельности — ведь жизнь повенчана со смертью, и вместе с тобой исчезает все, что успел накопить, перечувствовать, создать. Все, понимаешь?

— Ориндо не раскрыли этой тайны? — спросил Дарт после долгого молчания.

— Нет, хотя их нельзя обвинить в легкомыслии. Они считали, что это — дело потомков, задача грядущих поколений, жизнь которых будет наполнена радостью, обильна знанием, и потому они найдут ответы на все вопросы. Но так не получилось… Не получилось, Дарт! Орден ориндо угас в эпоху Раннего Плодоношения, а тех, кто наследовал им, увлекло другое — космическая экспансия. Они позабыли, что все начинается здесь, а не в галактических пространствах… — Она откинула резким движением волосы и положила ладонь на лоб. — Здесь тоже галактика! Здесь миллиарды клеток-нейронов, и каждая — сложней звезды! И нет корабля, чтоб проторить дороги между ними, и нет иных приборов, кроме мозга, чтобы услышать откровения, предвидеть будущее и познать, куда и как течет ментальная река… Мы поняли это слишком поздно, мой милый генерал. Поняли в те тысячелетия, когда не осталось людей с природным даром, способных изучать миры, сокрытые от наших глаз.

— Я не забыл, моя принцесса. Нет людей, что могут заглянуть за грань, и потому вы ищете разгадку тайны на планетах Темных… Ты сказала, что это единственный путь исследования. Если нельзя самим решить проблему, воспользуйся опытом других.

— Да. У тебя хорошая память.

— Сомнительный комплимент для человека, который не помнит собственного имени, — с усмешкой отозвался Дарт. — Ни имени, ни обстоятельств жизни… Я даже удивлен, что не забыл тебя и Джаннаха — верней, персону, чей облик принял наш балар. Вы ведь считали эти воспоминания под ментоскопом?

Констанция кивнула. Щеки ее порозовели.

— Все, что сканировано ментоскопом, уходит и забывается навсегда, если верить объяснениям Джаннаха… Или он не сказал мне всей правды? Ведь я же помню твое лицо и имя! Свое позабыл, а твое — нет! Но почему?

— Балары не обманывают, мой генерал. И не надо думать, что я… что я… — Казалось, она колеблется или сильно смущена; губы ее дрожали, и меж бровей наметилась тонкая морщинка. — Не надо думать, что я — та женщина, которую ты любил. Я — другая… Я лишь копирую ее обличье… обличье, но не душу…

— Я знаю, — произнес Дарт. — Поверь, мон шер ами, это уже не имеет значения. — Он помолчал и добавил: — Кажется, ты не ответила на мой вопрос.

Лоб Констанции разгладился, губы перестали дрожать.

— Тут нет секрета, мой дорогой. Та женщина и тот мужчина… Ты видел их не раз, питал к ним сильные чувства, и в памяти запечатлелось много сцен — особенно тех, что связаны с женщиной. Их не стерла даже смерть… даже смерть была бессильна! — Словно удивляясь, она покачала темноволосой головкой. — Мы просмотрели под ментоскопом ряд эпизодов и выбрали сцену вашей первой встречи… ну, кое-что еще… Прости, что ты лишился тех воспоминаний, но все остальное — с тобой. С тобой, иначе ты не узнал бы нас, ни меня, ни Джаннаха… А ты ведь нас помнишь, верно? Хотя и по-разному… Джаннах — лишь тень в твоем сознании, лицо без имени, а женщину ты помнишь лучше. Лучше, ибо любил ее всю жизнь…

Голос Констанции стих. Дарт опустился рядом, на теплый каменный пьедестал, коснулся ее руки, нежно погладил пальцы и заглянул в фиалковые глаза. Констанция, это была Констанция! Имя и облик — пришедшие из первой жизни, душа и сердце — дар второй… Они соединились чудом, его воспоминания и плоть этой женщины-метаморфа, чтоб возвратить ему потерю. Пожалуй, не возвратить, а возместить… В чем, вероятно, был определенный смысл: пусть эта Констанция — иная, но сам он тоже иной, отличный от прежнего Дарта. Не десять, не двадцать — четыреста лет пролегли между ними! Вполне подходящий возраст и срок, чтобы влюбиться в женщину, которой не меньше тысячи.

— Скажи, — Дарт любовался тонкими пальцами, доверчиво лежавшими в его ладони, — скажи, ма белле, когда-нибудь память вернется ко мне? Ты женщина, и ты — фокатор… ты властвуешь над разумом мужчин… над моим — без всякого сомнения, и власть твоей магии огромна… Невероятна, раны Христовы! Помнишь наш маленький опыт? Помнишь, как ты околдовала меня? В тот день, когда мы говорили о тайнах ориндо?

Веки ее медленно опустились. Она помнила. И, вероятно, знала, о чем он собирается просить.

— Ты могла бы сделать это еще раз, не так ли? С другой целью, ибо незачем будить во мне желание — это так же нелепо, как заснуть во сне или проснуться дважды… — Он поцеловал ее ладонь, ощутив губами бархатистую мягкость кожи. — Если ты зачаруешь меня опять и повелишь мне вспомнить, ко мне вернется прошлое. Вернется все, что я потерял за мгновения смерти, что отдал вашим ментоскопам и мнемоническим лентам… Разве не так? Скажи, разве я ошибаюсь? Возможно это или нет?

Головка Констанции поникла, голос изменился, стал напряженным, глуховатым.

— Ты думаешь, я отказала бы тебе, если б такое было возможно? Не обижай меня, Дарт… — Она старалась не встречаться с его горящим взглядом. — Если ты хочешь, я сделаю это снова — сделаю лишь для того, чтоб успокоить тебя. Но не рассчитывай на успех, мой дорогой. Я знаю меру своих сил и власти.

— Ты уверена?

— Да. — Ладонь Констанции легла на его затылок. — Я говорила о галактике, которая таится здесь, и это правда: мозг — необозримое ментальное пространство! Намного большее, чем нужно тебе, или мне, или любому другому человеку, любому мыслящему существу или животному. Мы, фокаторы гильдии Ищущих, давно знаем об этом. Мы знаем, что человек использует лишь малую частицу мозга — ту, в которой хранится его «я», его самосознание и память. Эта часть доступна нам, мы можем в нее проникнуть и возбудить определенные центры, можем создать ее аналог и наделить им иразов, можем сканировать ментоскопом с… — она запнулась, — с известными тебе последствиями. То, что извлек ментоскоп из этой части, потеряно навсегда. Процесс ментоскопирования похож на временную смерть или внезапный и сильный удар — он разрывает связи между нейронами, ничтожную долю связей, так что структура личности не изменяется, но считанный эпизод уходит. И тут ничего не поделаешь, мой дорогой.

— Но есть другая часть, не так ли? — Дарт стиснул ее пальцы. — Другая часть, гораздо большая, чем та, где прячется наш разум?

Веки Констанции приподнялись. Зрачки ее были сейчас не синими, а темными, будто два колодца, ведущих в бездну.

— Да, есть! Мы называем ее скрытым или латентным пространством мозга… Но к чему она? Зачем нам этот гигантский резерв, который мы не в состоянии использовать? Это, увы, неизвестно… Мы говорим, что в этой области таятся подсознание и надсознание, что там есть центр, который позволяет перестраивать телесный облик, и что оттуда к нам приходят откровения и сны… Но это лишь слова! Туман слов, прячущий наше бессилие и наше незнание… И главное, чего мы не можем понять и осмыслить, — функциональная роль этой гигантской избыточности. Все тот же вопрос — зачем? С какими целями? Может быть, это признак, который отделяет нас от иразов, существ с искусственным интеллектом? Может быть, там — обитель души, религиозных чувств, копия наших воспоминаний, источник идей, даруемых гениям, и странных талантов — тех самых, что позволяют предвидеть будущее, целить без лекарств и общаться без слов? Всего того, что делает нас по-настоящему разумными? Может быть, там находится целый мир, иная реальность, скрытая от нас за гранью смерти? Тайна Бытия и множество прочих тайн… Но нам они недоступны, мой генерал.

— Это все? — спросил Дарт, когда она смолкла.

— Нет. Ориндо думали, что этой областью… этим латентным пространством… владеем не мы.

Он заметил, что Констанция подбирает слова — видимо, она старалась говорить понятней и проще. На виске ее трепетала голубая жилка, черты неуловимо изменились; теперь ее лицо не было копией облика земной Констанции, а выглядело иначе — более строгим, значительным, мудрым.

— Ориндо думали, что скрытая область не в нашей власти, — повторила она, не убирая ладонь с затылка Дарта. — Они считали, что наше «я» — всего лишь искра Вселенского Разума, частица Абсолюта, который одарил нас самосознанием и чувством, выделив каждому долю от своих богатств. Крохотную долю, но вполне достаточную, чтоб мы превратились в то, что мы есть… Все остальное принадлежит ему. — Констанция помолчала и добавила: — Это только древний миф, одна из многих неподтвержденных гипотез. Есть и иные, такие же смутные, как представление о Высшем Божестве, что властвует над всей Вселенной, над Анхабом, Землей и другими мирами. В этом непросто разобраться, мой дорогой. Но если ты привезешь ферал…

— Ферал? При чем здесь ферал? По утверждению Джаннаха, он генерирует переменное поле тяготения, меняя гравитацию в заданных пределах. Разве это связано с мозгом?

— Конечно, нет. Но, может быть, это не самое важное, не самое главное из его качеств. Может быть, он как-то влияет на ментальные барьеры — способен ослабить их или указать врата… возможно, облегчить их поиск, определение матрицы индивидуальности… — Пальцы Констанции перебирали волосы Дарта, и это было так приятно, что он невольно прикрыл глаза. — Кажется, я говорила тебе, что скрытая область нам недоступна? Она отделена барьерами, ментальными барьерами, и их нельзя сломать… можно лишь найти в них щели, врата, каналы связи между разумом и беспредельной галактикой мозга… но это, мой дорогой, бессознательный процесс, дар, талант, а не искусство… или он есть, или же нет… его удается развить, но научиться ему невозможно… Однако ферал…

Она шептала и шептала, и тихий ее голос обволакивал, баюкал и погружал в беспамятство. В сладкое беспамятство, сулившее надежду и покой. Зубчатый парапет галереи расплылся перед глазами Дарта, пустыня сверкающего песка сомкнулась с небом, и яркие цветные пятна медленно и плавно закружились в бездонной пустоте, притягивая и очаровывая его, будто он в самом деле погружался в ту необозримую галактику, о коей нашептывал тихий знакомый голос. Он вдруг осознал, что не может пошевелиться, но это его не встревожило; он наслаждался лаской рук Констанции, чувствовал запах ее кожи и волос и слушал, слушал…

Кажется, она шептала о щелях, вратах или каналах. О том, что у существ различных рас они различны: одни — у анхабов, совсем другие — у землян, и что от их структуры зависят ограничения, возможности и свойства организма, очень необычные и тонкие, — от способности к паранормальным контактам до генетических запретов, аналогичных хийа. Так, у обитателей Анхаба имелся доступ к центру телесной трансформации и перестройки обмена веществ — врожденный дар, столь поразительный, что он казался чудом. Зато земляне обладали редкой интуицией, предчувствием опасности, способностью предвидеть результат сиюминутных действий и постигать его мгновенно, вне поля логики. Конечно, проделывать такие трюки мог не каждый, ибо иерархия каналов, их особенности и структура, присущие любой из рас, модулировались матрицей индивидуальности. Она определяла размеры ментальных щелей, их пропускную способность, скорость и надежность связи и множество иных параметров, неясных Дарту, но в среднем матрица была характеристикой устойчивой, хотя и допускавшей отклонения. Каждое значительное отклонение — гений, провидец или иная неординарная личность, и чем их больше, тем жизнеспособнее раса.

На Анхабе отклонения давно исчезли, если забыть о гильдии Ищущих, немногочисленных, как листья, что рвут с деревьев злые осенние ветры. Тех же, кто обладал даром фокатора, талантом концентрации ментальных сил, можно было счесть по пальцам одной руки. Не прорицатели, не пророки и не целители — всего лишь опытные гипнотизеры, тень былого могущества ориндо…

Шепот Констанции смолк, и тишина сомкнулась над Дартом. Спокойная теплая тишина, окрашенная мягким золотом поздней осени; какие-то картины скользили перед ним, зыбкие и нереальные, как мираж над раскаленными песками, какие-то звуки бились в его сознании — то ли мелодия церковного хорала, то ли шум толпы, то ли боевые кличи и звон оружия или слабый женский голос, моливший о чем-то и звавший его с отчаянной надеждой… Он слышал и не слышал эти звуки; тишина накрывала их непроницаемым вязким туманом, розово-золотистой дымкой, гасившей видения и голоса, — ни четких пейзажей, ни знакомых лиц, ни внятных слов. Только печальные осенние цвета, и сердце его тоже было охвачено печалью; он понимал, что стоит у дверей своей памяти, но двери не раскрылись перед ним и не впустили в чертог обетованный. Там осталось прошлое, похищенное смертью и отданное мнемоническим лентам анхабов, и если Констанция не смогла его вернуть, то, значит, этого не мог никто. Ни бог, ни дьявол, ни Абсолют — никто во всей Вселенной!

Он пробудился с горьким вздохом.

Ладонь Констанции все еще лежала на его затылке, но пальцы были бессильными, вялыми, а по ее щекам разлилась меловая бледность. Это было страшно — ее закрытые глаза, испарина на белом чистом лбу, сухие поблекшие губы и почти неощутимое, едва заметное дыхание. Торопливо поднявшись, Дарт схватил ее ладони и принялся растирать — ему казалось, что они холодны как лед и что его возлюбленная сейчас окаменеет, став восемнадцатым изваянием в шеренге плачущих дев. Но вот ресницы ее дрогнули, веки поднялись, пальцы стиснули руку Дарта, и на щеках заиграл румянец.

— Ничего, мой милый, ничего… Ментальный поиск отнимает силы, но все ушедшее быстро вернется… Ты что-нибудь вспомнил?

Он покачал головой.

— Жаль. Я очень старалась.

— Ты слишком старалась. — Дарт вытащил кружевной платок и вытер ей виски. — Мне тоже жаль. Жаль, что я заставил тебя сделать это… Принести воды? Может быть, сок или лекарства? Есть на Анхабе лекарства?

— Нет. Вспомни, я — не земная женщина и исцеляюсь без лекарств. Все, что мне нужно, — согреться на солнце. — Она слабо улыбнулась Дарту и добавила: — И чтобы ты был рядом.

Опустившись у ног Констанции, он обнял ее колени, запрокинул голову и долго, долго всматривался в ее лицо. Локоны, темные, как зрелый плод каштана, нежная стройная шея, ямочки на щеках, глаза-фиалки и губы, к которым вернулись упругость, влажность, алый цвет… Не имитация, не фантом — живая женщина… Его судьба, его награда…

— Мы разные, — тихо и медленно произнес Дарт. — Ты сказала: я — не земная женщина, не та, которую ты любил, я — другая… И с этим не поспоришь. Ты — человек Анхаба, я — человек Земли, и нас ждет скорая разлука: я улечу туда, куда велел Джаннах, и я не знаю, будет ли этот полет последним. Но я клянусь, моя госпожа, что останусь с тобой, когда мне вернут свободу. Клянусь хранить и защищать тебя до самой своей смерти, и, если это в моих силах, я подожду — подожду там, за гранью, пока ты не придешь ко мне. Или постараюсь вернуться… Вернуться в твоих снах и поделиться тайной, которую ты хочешь знать.

Она с улыбкой склонилась над ним.

— Ты лжец и хвастун, как все мужчины, мой дорогой. Вернись из своего полета и помни обо мне. О большем я не прошу.

Глава 21

Когда Дарт очутился на поверхности, зеленое время было на исходе. Небеса по-прежнему радовали глаз голубизной, но вдали, над морем, клубились полупрозрачные облака, предвестник ночных дождей, и тяжесть ощутимо возросла — сейчас он весил почти столько же, сколько на Анхабе или Земле. Его вытаскивали Глинт и Птоз; Джеб, как всегда, суетился, давал советы и спорил с приятелями.

— Целый, фря! — завопил он, едва Дарт вылез из ямы. — Целый, чтоб мне уснуть под деревом смерти! С руками и с ногами, и голова вроде бы на месте… А вот где зерна? Где добыча, спрашиваю?

— Нет там зерен, — буркнул Дарт, озираясь. — Ничего там нет!

Тьяни с Шепчущим Дождем сидели неподвижно, похожие на отчеканенных из серебра идолов с изломанными конечностями; Нерис, Ренхо и пограничники, столпившиеся по другую сторону колодца, жевали плоды и прикладывались к флягам, подчеркнуто не обращая внимания на лысых жаб. Но, кажется, ни та, ни другая сторона не собиралась затевать побоище — во всяком случае, до результатов первой разведки.

— Нет зерен? — Брови Джеба полезли вверх, Птоз хмуро насупился, а по отекшему лицу Глинта скользнула недоуменная улыбка. — Как нет? Разве такое бывает?

— Не бывает, — подтвердил Глинт. — Били молнии — есть дыра. Есть дыра — должны быть зерна. Есть зерна — будут бхо.

— Спустись и проверь, толстяк, — огрызнулся Дарт, глядя, как Нерис и Ренхо с группой воинов поспешно направляются к нему. Он снял оружие и принялся стаскивать скафандр, бросая отрывистые фразы: — Ничего там нет, братцы. Ничего! Ни туманов, ни огненных бичей, ни зерен. Есть камера — пустая, с колодцем в полу… Колодец недлинный, раз в пять поменьше верхнего. Под ним — огромная пещера… Гигантская! Сотня гор с побережья влезет! Но тоже пустая, лишь стены светятся. Спустись в нижний колодец и смотри, коль есть охота.

Подскочила Нерис, ощупала его руки и плечи, будто боялась, не прожгло ли их ядовитым дождем. Воины тихо переговаривались, подходили к колодцу, заглядывали вниз, качали головами. Ренхо, услышав, что в подземелье пустота, страдальчески скривился.

— Ничего! Как же так — ничего? Выходит, до нас обчистили? В древние времена?

— Точно! Обчистили, чтоб мне уснуть под деревом смерти! — Джеб хлопнул себя ладонями по бокам.

Свернув скафандр, Дарт протянул его вместе со шлемом ближайшему из стражей; тот, принимая груз, почтительно склонился. Мягкие ладони Нерис гладили его волосы — словно птица касалась крыльями.

— Не было там ни единого роо… ни рами, ни других… Эта пещера — не хранилище, что-то иное.

— А что? — Птоз выпучил глаза.

— Не знаю. Может, какая-то тварь там жила, да сгорела, когда ударили молнии. На стенках — слизь… — Сняв обруч визора, Дарт сунул его Джебу. — Ты самый легкий — полезай, взгляни. Света там хватает, обойдешься без факелов.

— И полезу, фря! — Щуплый маргар напялил обруч. — Ежели без дождиков и бичей, так почему не слазить?

— Бхо, — прохрипел Глинт. — Бхо там остался. Этот, шестилапый… — Он не тронет. Спит!

Голема Дарт оставил в нише, перед таинственной завесой. По габаритам выемка вполне подходила, будто сделали ее как раз на тот случай, чтобы украсить шестилапым изваянием. Инструкции помощнику были даны такие: не беспокоить посетителей, но к нише никого не подпускать.

Нерис молчала, а Ренхо все еще морщился и с унылым видом дергал головой в оперенном шлеме-раковине.

— Вот и закончилось балата… Пусто! Ничего! А мы сотню без малого воинов положили… — Хорошо хоть, не пять тысяч, — отозвался Дарт, вспомнив о несчастных даннитах, и, повернувшись к Джебу, придержал его за ремень. — Ты погоди спускаться, братец. Сейчас поищем тебе компаньона.

Он зашагал к тьяни, невозмутимо следившим за суматохой. Может быть, она представлялась им непонятной; может быть, они погрузились в дремоту, в подобие полусна — пару крайних глаз затягивали беловатые веки, средний был прищурен, тело наклонено вперед, а ноги подогнуты так, словно их перебили, и не в одном месте. Казалось, тьяни не нуждаются ни в еде, ни в питье и могут сохранять свою невероятную позу как минимум сутки, а то и целый месяц.

Дарт опустился на землю перед Шепчущим. Торс вождя тьяни был выпрямлен, и три темных глаза широко раскрыты. Глаза — не такие, как у людей, без радужины и зрачков, не овального, а щелевидного разреза.

— Я побывал внизу, — произнес Дарт на фунги, тщательно выговаривая слова. — Там нет ни зерен, ни ловушек. Только две пещеры друг над другом: верхняя — маленькая и круглая, как погребальный орех, а нижняя так велика, что не хватит веревок, чтоб опуститься на дно. Но у меня есть пластинка, которая делает далекое близким, и я осмотрел большую пещеру. В ней ничего нет.

Лицо Шепчущего осталось равнодушным, безгубый рот был плотно сомкнут. Мнилось, что эта новость его не обрадовала, но и не огорчила.

Дарт всмотрелся в его глаза, затопленные от края до края мраком.

— Мне очень жаль, старейший среди старейших. Если бы я мог, то отыскал бы зерно бхо-радости для тьяни, а шира б его пробудила. Но в этой пещере одна пустота.

Снова ни звука в ответ — если не считать, что все тьяни одновременно выпрямились и сидели теперь с распахнутыми глазами. Дарт мог поклясться, что старый вождь не подавал им никакого сигнала; видимо, это была инстинктивная реакция внимания.

— Я хочу, чтобы один из твоих молодых родичей спустился в колодец вместе с моим помощником, вон с тем маленьким маргаром, — он показал рукой на Джеба. — В подземелье нет опасности. Пусть спустится, посмотрит и расскажет тебе, что увидел.

Странные белесые веки Шепчущего медленно сомкнулись и разошлись.

— Зачем?

— Что — зачем?

— Ты, Убивающий Длинным Ножом, сказал, что внизу — одна пустота. Зачем спускаться?

— Для проверки. Будешь знать, что я тебе не лгу. Ты ведь сам говорил, что рами способны вас обмануть.

— Синее время… — Шепчущий совсем человеческим жестом провел по лицу ладонью и повторил: — Синее время. Забываешь слова, которые знал, потом вспоминаешь… Тьяни говорят, что видят, рами — что хотят, и называют это обманом. Теперь я вспомнил. Я не думаю, что ты обманываешь, но мой клан и другие кланы скажут: увиденное рами — ложь, увиденное Шепчущим Дождем — правда. Я пойду сам.

Быстрым, почти неуловимым движением он поднялся на ноги и что-то произнес, не повернув головы к своему эскорту. Глаза тьяни вновь затянулись молочной пеленой.

Дарт тоже вскочил.

— Нужно висеть на веревке, пока тебя и моего помощника не спустят в первый колодец, а затем — во второй. И нужно висеть, пока не поднимут… Ты сам сказал: твое время — синее. Тут десять твоих родичей, все — молодые. Пошли одного из них.

Средний глаз Шепчущего уставился на Дарта, длинные руки переплелись немыслимым узлом — видимо, это был жест отрицания.

— Я пойду. Ты не понимаешь. Те, что пришли со мной, — в красном времени и знают мало слов. Видят, но не могут рассказать. Рассказывают те, кто достиг желтого, а лучше — зеленого времени. Или синего, если не забывают слов. Я их еще не забыл и не потерял силу. — Шепчущий выпрямился; руки его теперь лежали на изукрашенном перламутром поясе. — Тьяни живут не так, как рами, и не так уходят к Элейхо. Рами в синем времени слаб, тьяни по-прежнему силен. Силен, крепок, но вдруг падает и уходит. Быстро уходит, легко. У рами не так. Я не хотел бы стать рами.

— Suum cuigie, — пробормотал Дарт на древнем земном языке и повторил на фунги: — Каждому свое. Вам дарована легкая смерть, а рами — иные блага, и среди них — способность чувствовать горе и радость. Идем, старейший! Близится синее время.

Он повернулся и зашагал к колодцу.

Тучи, затмив солнце, сгустились, и начал накрапывать дождь, когда Джеб и Шепчущий вылезли из подземелья. Дождь, как всегда, подкрадывался исподволь, незаметно — еще не струи, падавшие с небес, а мелкая водяная пыль, висевшая в воздухе. Она обволакивала людей и тьяни, заставляла блестеть чешуйчатые тела и шлемы из раковин, холодила разгоряченную дневным зноем кожу, мешалась с потом на лице Птоза, стекала тонкими струйками по щекам. Птоз, не доверяя никому, крутил деревянную рукоять, опуская, а затем, после троекратного рывка веревки — поднимая приятеля со старым тьяни. Стражи, обступившие колодец, молчали; их было теперь человек шестьдесят, и все новые люди, свободные от дежурства, подтягивались из лагеря. Нерис тоже была тиха и непривычно молчалива, лишь прижималась к Дарту плечом и время от времени, привстав на носках, заглядывала в темный колодец. Сейчас, в период сгущавшихся сумерек, тьма там казалась особенно непроницаемой.

Перебравшись через барьер из оплавленного камня, обрамлявший колодец, Шепчущий на мгновение замер, потом сделал знакомое движение руками — вытянул их, соединил перед грудью и изогнул так, что получилась идеальная окружность. Лицо его выглядело бесстрастным, но Дарт заметил, что нижняя челюсть мелко подрагивает.

— Ты прав, Убивающий Длинным Ножом. — Голос старого тьяни был по-прежнему сух и резок. — Там две пещеры, маленькая и большая. Очень большая! Когда глядишь на нее с высоты, затмевается разум и забываются все слова… Но я глядел — через пластину, которая делает далекое близким. Глядел, но не увидел ничего. — Он бросил взгляд на своих соплеменников, и те вскочили, словно подброшенные невидимыми пружинами. — Ты нас не обманул, маргар. Такова воля Предвечного. Теперь мы уходим.

Глядя на цепочку фигур, быстро спускавшихся по склону, Дарт подумал: вот разум, что лежит по ту сторону добра и зла. Серые ангелы, что убивают без жестокости, мучают без злобы и совершают благо не ради сострадания, а лишь по велению целесообразности. Как сочетается это с верой в Предвечного? Или он принимает за веру знание? Может быть, он ошибался, думая, что Элейхо — бог, которому поклоняются все обитатели Диска? Такое мнение было б понятным и простительным — ведь на Земле вера и бог нераздельны, как палец и ладонь, а на безбожном Анхабе не признается ни первое, ни второе. По этой причине его представления о религии зиждились все же на земном опыте, а вклад Анхаба заключался в том, что вера его была разрушена и уступила место скептицизму.

Но вот он повстречал существ, чей скептицизм был безмерен и равен их бесстрастности, созданий без эмоций и непохожих на людей, как походили рами. Внешнее сходство уже не могло обмануть и сделаться источником ошибки, диктуемой земными аналогиями; теперь, задним числом, он признавал, что сказанное Нерис о Предвечном могло быть не фантазией ума, а настоящей реальностью.

Но если Элейхо не бог, то что же такое? Могущественный призрак, что затаился в глубинах планетоида? Или бессмертное существо с фераловой плотью и каменной кожей, создание Темных? Почему бы и нет! Если они сотворили амеб размером в лье, стреляющих плазмой, и этот гигантский планетоид, то им по силам и другое — сделать Диск живым. Не только живым, но разумным, определяющим судьбы его обитателей, а также незваных гостей, свалившихся из космоса… Эта догадка объясняла многое — и убеждение роо в том, что их божество — реальность, и странные таланты шир, и феномен всепланетной связи, осуществляемой деревьями, и пробуждение воспоминаний. «Мон дьен! Вот это монстр!.. — подумал Дарт и ужаснулся. — Сотни миллионов кубических лье мыслящей плоти! Страшно представить, на что способно такое существо!»

Может быть, Диск был вовсе не планетоидом, не космической станцией, а машиной? Гигантским устройством, созданным древней расой, чтобы Уйти? Может быть, ферал действительно являлся живой субстанцией, подобной той, что хранила искусственный разум Голема? Может быть, как утверждала Констанция, ферал как-то влиял на ментальные барьеры, ослабляя их незаметно и безболезненно, исцеляя память? Об этом Дарт мог лишь гадать, но твердо был уверен: видение, которое было послано ему в момент контакта со стеной, нельзя считать случайным. Монстр или призрак, таившийся в глубинах Диска, словно приглашал его к себе, а перед встречей пожелал, чтоб вспомнилось именно это — их последний разговор с Констанцией на Галерее Слез, попытка восстановить его память и ее объяснения… Все, что она говорила о галактике мозга, о ментальных пространствах, каналах и преградах… Все, что пыталась сказать ему Нерис — пусть иначе, другими словами, но, кажется, о том же…

— Ты смотришь в спины лысых жаб, будто намерен пронзить их копьями, — голос Нерис вернул его к реальности. — Идем, Дважды Рожденный! Они ушли, хвала Предвечному! Ушли, и копьем их теперь не достанешь. Разве что твоей молнией, — она положила руку на дисперсор, свисавший у Дарта с пояса.

Он помотал головой, чувствуя, как струйки дождя, срываясь с влажных волос, текут по груди и спине.

— Я не собираюсь в них стрелять, маленькая шира. Я только смотрел на них и думал: вот они уходят и уносят свои тайны… А я любопытен, мон шер ами! Мне хочется выведать их секреты, и я сожалею о том, что встретились мы врагами, а не друзьями.

— Маргар не станет другом жабе, — мрачно заметила Нерис и потянула его за собой.

Ренхо и воины направились в лагерь и уже огибали скалу с тремя вершинами. Дарт заметил, что трое маргаров шагают без груза, а их мешки покачиваются на спинах стражей. То был бесспорный признак уважения; видно, их судьба менялась, как изменяется руда в плавильной печи, становясь железом.

Они с Нерис медленно шли за толпой. Дождь усилился, камни осыпи скользили и шуршали под ногами, острия скалы-трезубца маячили где-то в облаках, в недосягаемой вышине. Золотистые волосы ширы намокли и потемнели, глаза прятались за веерами влажных ресниц, но раят на виске, омытый небесной росой, светился и сиял, как маленькая звездочка. В наступившем полумраке Дарт не мог разглядеть, плачет ли она или по ее щекам ползут дождевые капли.

— Что ты будешь делать? Куда направишься теперь? — спросил он.

Нерис повела плечами.

— Может быть, отправлюсь в Трехградье. Может быть, останусь в Долинах на несколько циклов… Останусь и встречусь с кем-нибудь, кто подарит мне жизнь. Пора, уже пора… Дар ширы не должен исчезнуть, и мой отец шир-до сказал, что найдет мне мужчину. Красивого юного рами, у которого сердце с нужной стороны.

— Нарата мудр, — согласился Дарт. — Конечно, тебе нужен рами, а не чужак-бродяга вроде меня. К тому же я не очень красив и совсем не юн.

— Это неважно. Я бы осталась с тобой, маргар, если бы ты захотел, и если б твое желание было искренним. Но твои мысли… в них, в твоих думах, другая женщина… Я видела ее, видела много раз — даже тогда, когда ты меня обнимал. Это предостережение Элейхо… знак, что ты должен вернуться к ней. В тот мир, который явился мне в последнем сновидении.

— Пока что я вернулся к тебе. Вылез из дыры, и вот я здесь, а не в тех непонятных краях, где высятся сверкающие горы и ползают жуки в блестящих панцирях. Возможно, я попаду в тот мир, но не сейчас. Когда-нибудь, еще не скоро.

— Скоро, — раздалось в ответ. — Вещие сны не обманывают, маргар.

В молчании миновав скалу, они направились к деревьям. В лагере уже жгли под навесами костры, ели, кормили раненых, и дым, прибитый струями дождя к земле, тянулся над травой и мхами, усердно ткал причудливую паутину, словно ее вывязывали невидимые руки валансьенских кружевниц. Пахло печеными плодами, медом, ореховым молоком, и Дарт, вдохнув эти запахи, вдруг понял, что проголодался. Еще ему хотелось вина — не медового напитка и не даннитского тьо, а настоящего вина из лоз, взращенных в Божанси, Анжу или Шампани. Он ощутил его вкус на губах, вздохнул и подумал, что память бывает сладкой, как первый поцелуй, и кислой, как последнее причастие. А временами даже отдает горечью отравы — как вскрик той женщины, казненной под Армантьером… Но в приходивших на ум событиях и случаях, радостных или печальных, это была его память, и он полагал, что лучше напиться из всех источников, чем не иметь ничего и погибать от жажды.

Нерис, стиснув его запястье, повернула к кострам и разбитому под навесом шатру, но Дарт обхватил ее плечи и, прижавшись щекой к ее щеке, заставил ширу остановиться. Обнявшись, они замерли под деревом, не видимые никому в теплом и влажном сумраке; шелестел дождь, корявые ветви тянулись над ними, а одна, то ли сломленная, то ли надрубленная топором, поскрипывала протяжно и жалобно.

— Я тебя не забуду, маленькая шира, — шепнул Дарт. — Клянусь Христовыми ранами, не позабуду! Та женщина… та, к которой я хочу вернуться… она волшебница… Она умеет видеть мои воспоминания… совсем как ты… не только видеть, но может оживить их, принять твой облик, напомнить о тебе… и примет, едва я о том подумаю… это ей совсем не трудно, поверь…

Он шептал и шептал, забыв в мгновение надвигавшейся разлуки, что память о Нерис сохранится лишь на мнемонических лентах — ведь все, что он видел, слышал и пережил здесь, принадлежало не ему, а Ищущим. Все забудется под ментоскопом, исчезнет в разинутой жадной пасти, уйдет в погашение долгов: и эти беззвездные небеса, и барабанящий по листьям дождь, и теплый влажный ветер, и губы прильнувшей к нему женщины…

Но сейчас он об этом не думал.

— И еще… я хочу, чтоб ты знала… там, внизу, в подземелье, что-то есть… что-то необъяснимое, непонятное… не зерна бхо, другое…

Он почувствовал, как Нерис напряглась в его объятиях.

— Во имя Предвечного! Не зерна? Но что же еще там может быть?

— Селектирующий фильтр. — Дарт произнес это на анхабском и тут же поправился: — Стена. Завеса, похожая на каменную стену, — в нише, в верхней пещере. Только живое может ее преодолеть, понимаешь? Нельзя пройти ее в одежде, с оружием или с палкой в руках… И за ней что-то есть… какая-то обширная полость… пустота…

Глаза Нерис изумленно расширились, блеснули в полумраке. Откинув голову, она поглядела Дарту в лицо, коснулась тонкими пальцами губ, промолвила: