Я – инопланетянин Ахманов Михаил
Кроме межзвездных цивилизаций, есть сотни иных, не столь высокоразвитых, подобных Земле, Рахени и Сууку Старейшие находят их по ноосферным излучениям и посылают всенаправленный сигнал; мы его ловим, но и другие расы способны к его восприятию и расшифровке. Случается, в том нет ничего плохого — тот или иной технологический мир шлет разведчиков, которые, не вступая с автохронами в контакт, проводят осторожную рекогносцировку. Но талги более настырны: если планета им подходит, жди неприятностей. Обычно они не швыряют бомб, не травят автохронов ядами, а сообщают им определенную информацию — такую, чтобы дестабилизировать их общество и вызвать тотальные войны. Само собой, без загрязнения вод, атмосферы и почвы… Но если такое и произойдет, планету можно санировать, а это много легче, чем освоение необжитых миров.
Вот одна из причин, по которой мы рассылаем Наблюдателей. Причина сравнительно новая, так как экспансия с Талгала ведется всего лишь около тысячи лет, и мы не намерены им мешать, пока они колонизируют безлюдные планеты. Но только — и всегда! — при этом ограничении. Теперь им про него известно.
Лет восемьсот тому назад они впервые появились в мире, который был под нашим покровительством. Планета Диниль, как называли ее автохроны, совсем не похожие обличьем на землян, но в их социальной структуре прослеживалось нечто общее с Землей. Динильцы тоже были разобщены, но не по признакам национальным и территориальным; их общество являло собой конгломерат союзов и групп, которые в земных понятиях обозначаются термином «финансово-промышленная корпорация». Эти союзы вели между собой борьбу за полный контроль над планетарными ресурсами, и сей процесс был столь же кровавым и жестоким, как земные войны. Правда, динильцы не применяли оружия массового уничтожения, но данный просчет был исправлен: связавшись с крупными союзами, талги подбросили им идею биологических войн. Этого оказалось достаточно; в течение нескольких лет вирусы скосили автохронов, и Диниль обезлюдел.
Там, разумеется, присутствовал наш Наблюдатель, но что он мог поделать? Переговоры с талгами не привели к успеху, призывы к гуманности были тщетны, угрозы, не подкрепленные силой, бессмысленны. В результате его уничтожили, и, появившись на Уренире, он сообщил о гибели динильцев. Одной разумной расой во Вселенной стало меньше, но означает ли ее трагический конец, что талги — мировое зло? Вовсе нет, и мы не рассматриваем их в этом качестве. Динильцы могли додуматься до самоубийственной идеи вполне самостоятельно, что и случилось бы через век-другой. Дальнейшее зависело только от них: они могли погибнуть, загнав себя в тупик инферно, либо выжить, справившись с возникшими проблемами. Талги лишь бросили песчинку на весы вероятности, в ту их чашу, что означала смерть, а тяжкий камень динильцы взгромоздили сами. По собственной глупости, невежеству и злобе…
Но прецедент был создан, и один из Старейших посетил Диниль. К этому времени там трудились группы талгов, готовивших планету для колонизации; был запущен орбитальный сателлит, прибыли несколько кораблей, кружились спутники, летали зонды, обследуя погибший мир, — словом, на поверхности Диниля и за его пределами царило изрядное оживление. Старейший телепортировал талгов на орбиту, к их кораблям и станции, и велел убираться. Когда они удалились на пару световых минут, он уничтожил Диниль, и облако чудовищного взрыва явилось демонстрацией его могущества. Вполне понятного талгам — они уважают силу, им ясно, что означает воздаяние, и очевидно, что происходит с глупцами, которым не пошел на пользу преподанный урок.
С той поры они проявляют к нашим эмиссарам глубокое почтение — можно сказать, ходят при них на цыпочках. Что, однако, не мешает им держать персонал в окрестностях ряда миров и терпеливо дожидаться, произойдет ли там агония или все-таки аборигены, утихомирив дикий нрав, решат не превращать свою планету в кладбище. Наши Наблюдатели среди талгов (а их всегда не меньше двадцати) сообщают о всевозможных гипотезах, рожденных тем инцидентом на Диниле. Согласно одной, Старейшие — божества, другая возводит их в статус Галактического Разума, третья считает искусственными существами, которые мы, уренирцы, создали для изучения планет и звезд, четвертая — интеллектуальным оружием, опять-таки нашего производства. Для одних мы слуги божества или его жрецы, для других — создатели некой титанической силы, и эта неопределенность нас вполне устраивает. Ужас перед неведомым, сгубивший Ольгу, по временам бывает благодетелен.
Когда-нибудь талги цивилизуются и станут искать иные пути — не те, что ведут к населенным планетам, а ту дорогу, что позволяет осознать свое предназначение. Если случится эта метаморфоза, будут у них свои Старейшие и будут ответы на многие вопросы. Но пока они задают их нам, каждому Наблюдателю в каждом мире, где есть их станции и корабли. Как я говорил, неведомое их страшит, и это объясняет их настырность; они надеются понять, кто мы такие и почему храним миры от их посягательств.
Если мы сотворили Старейших, то какова эта тайная технология и можно ли ее повторить? А если мы жрецы богов, то чем купили их благоволение? Какими жертвами, какими храмами и гимнами, какими алтарями? Нельзя ли пожертвовать щедрее, спеть слаще, выстроить храмы богаче? Боги, как известно, капризны… Сегодня им служат одни, завтра — другие…
Если у планеты есть единственный и достаточно массивный спутник, талги базируются в точке Лагранжа, среди скопившегося в ее окрестностях космического мусора, обломков погибших миров, замерзшего газа и метеоритов, пленников планетарного тяготения. Позиция этой мусорной свалки была определена Лагранжем в результате исследования задачи трех тел во взаимном гравитационном поле. Если спутник (например, Луна) обращается вокруг планеты (в данном случае — Земли), то на лунной орбите есть точка устойчивости, которая вместе с Землей и Луной является вершиной равностороннего треугольника. Это значит, что помещенное в нее тело может обращаться по лунной орбите бесконечно долго, не тратя энергии на стабилизацию своих координат. Такая точка есть не только около Земли; другой пример — Троянская группа астероидов, образующая устойчивый треугольник с Юпитером и Солнцем.
Выгодная позиция, ничего не скажешь! Можно следить за Землей, маскируясь под мертвую каменную глыбу, ловить теле— и радиопередачи, анализировать ситуацию, а при случае вступить в контакт, послав сигнал или отправив корабли-разведчики… Что такое четыреста тысяч километров? Пустяк… Особенно если припомнить, что талги владеют вполне приличной космической технологией. По земным меркам, их звездные корабли огромны; каждый несет большой экипаж, массу оборудования и, достигнув облюбованного мира, превращается в его стационарный спутник.
Эти сведения о братцах по разуму с седьмого неба я получил еще до того, как завершилось слияние Асенарри с Даниилом. Знания приходили ко мне в снах и в трансе лет с восемнадцати, мнясь чем-то наподобие страшной сказки; но по мере того, как крепли мои силы и осознание происходящего, я начинал понимать, что сказка совсем не страшна — скорее даже забавна. Пришельцы жутковатой внешности, сотни три или побольше, сидят в своем жестяном гробу, что ощетинился антеннами и телескопами, и подсматривают, подслушивают, гадают: здесь ли божий слуга, хранитель этого лакомого мира? Словно стервятники над трупом: хочется есть, да боязно, не засел ли где охотник…
Когда-нибудь, через год или десять лет, я должен был им представиться — или, вернее, обозначить свое присутствие на Земле. Неудивительно, пожалуй, что поводом к этому стал мой визит на Тиричмир и разговоры с Аме Палом, присвоившим мне ранг Хранителя. В том, что касалось талгов, я мог исполнить эту функцию неизмеримо успешнее, чем защитить и охранить землян от их правителей, их технологии, их собственной глупости и жестокости. Пришельцы с седьмого неба были разумнее моих земных собратьев хотя бы в том, что помнили пословицу: обжегшись на молоке, дуют на воду. К землянам это, увы, не относилось — все прошлые ожоги лишь распаляли их страсть к огненным потехам.
Итак, я отправил сигнал — не буду уточнять, какой и с помощью какого аппарата, — и получил ответ. Мой ментальный спектр зафиксировали, и отныне я имел привилегию вызвать Бонга (так назывался их глава) с той же легкостью, с которой поднимают трубку телефона. К несчастью, было возможно и обратное, если не ставить мысленный экран, но Бонг был существом разумным и понимал, что я недоступен для связи в присутствии других людей.
Другие люди… мои отец и мать… Как рано они меня покинули! Я думаю — нет, я уверен! — что если бы мама осталась жива, то с Ольгой все сложилось бы иначе. Мама была бы тем якорем, тем доказательством моей земной реальности, которое остановило бы Ольгу, спасло бы от самого страшного… Они бы понравились друг другу — мама была не из тех матерей, что давят невесток злобной ревностью. Она приняла бы мою возлюбленную, как дочь, как близкого родного человека, и одарила бы любовью. И в тот январский день, если бы мама была рядом, Бонг меня б не вызвал… А если бы ее не было поблизости, Оля бы знала, куда бежать в отчаянии и страхе — не на вокзал, бросаться под электричку, а к маме… К маме!
Сослагательное наклонение всегда рождает печаль. Если бы так, если бы этак… Если бы черные примирились с белыми, евреи с арабами, ирландцы с британцами, а русские между собой… Если бы не плодили ядерных могильников, жутких болезней, модификантов, репликантов, гор оружия и океанов яда… Если бы политики были честны, ученые — предусмотрительны, богатые — щедры, а бедных не было бы вовсе… Клянусь Вселенским Духом, мир стал бы гораздо лучше! Жаль, что лишь в сослагательном наклонении…
Что мы обсуждали с Бонгом в тот январский день? Я помню каждое слово, каждый оттенок голоса и каждую гримасу его огромного подвижного лица… Впрочем, физиономии талгов — да и сами они — в реальности невелики, но мне предпочитают являться в обличье великанов. Это, разумеется, лишь голопроекция, и я полагаю, что ее масштабность тешит их самолюбие. Ну, пусть! Стена в моей комнате между сервантом и диваном достаточно просторна.
— Мой сканер утверждает, что ты находишься в единственном числе, — произнес Бонг. — Так есть?
Он говорил на русском без акцента; голосовые связки талгов воспроизводят звуки любого земного языка. Их инородность проявляется в структуре речи, в неправильном употреблении слов и в том, что они добиваются ясности каждой фразы, не понимая — или не желая понимать — намеков и полутонов. Я иногда развлекаюсь, беседуя с Бонгом на языке Эзопа. Это его раздражает, но все же меньше, чем сокращение имени: он ведь не Бонг, а Бонг Айяли Ята Зи. Количество имен фиксирует позицию талга в их иерархии, и если опустить одно, то это свидетельство неприязни, а два или три — оскорбления.
— Так есть, — подтвердил я. — Нахожусь в единственном числе. Что тебе надо, Бонг Айяли Ята Зи?
Последний вопрос был вполне корректен; талги не приветствуют друг друга, не прощаются и не имеют понятия о юморе, равным образом как и о вежливости. Язык для них — утилитарное средство общения, и все иные его функции, волнующая поэзия ритма, слов и чувств, которые выражаются словами, им совершенно непонятны. А потому: раз явился, то что тебе надо?
— Пришло сообщение, — произнес Бонг, шевеля похожими на клюв губами. — Четыре Облака-Повелителя встретились у светила Горан Атоу, соединили свои сущности и направляются сюда.
Талги называют Старейших Облаками — видимо, по той причине, что их телесная субстанция является разреженным плазменным газом. Бывает, что Старейшие встречаются, и местом рандеву обычно служат цефеиды, как раз такие, как Горан Атоу. Горан Атоу — талгское название, тогда как земное всем известно: Полярная звезда. Девяносто парсеков от Солнечной системы, триста светолет… С такого расстояния не скажешь, куда направляются Старейшие — тем более что направляться куда-то им вообще не нужно. Они способны попасть в любую точку со скоростью мысли и даже быстрей.
— Информация, которую ты сообщил, мне неинтересна, — сказал я, усаживаясь в кресло.
Черты моего собеседника дрогнули. Я не очень хорошо разбираюсь в мимике талгов, но эта гримаса, похоже, свидетельствовала о глубоком изумлении. Что и подтвердили его слова:
— Я вполне удивлен. Поражен. Достаточно! — Он сделал паузу, глядя на меня большими треугольными глазами без ресниц. — Ты — Асенарри, Наблюдатель, посланный сюда Облаками-Повелителями? Так есть?
— Так есть, — подтвердил я.
— Облака-Повелители шествуют к данному миру. Громкое событие, звучащее, но ты произнес, что неинтересен этим.
— Определенно неинтересен, Бонг Айяли Ята Зи. Оно волнует меня не больше, чем прошлогодний снег.
Безносое лицо Бонга сморщилось, клювообразные челюсти недоуменно раскрылись.
— Осадки прошлого сезонного периода? Твои эмоции к ним не стремятся? Не шагают? Не летят? Что это есть значит?
— Ничего особенного. Сравнение, украшающее речь. Оно подчеркивает отсутствие заинтересованности.
— Почему? Облака-Повелители явятся сюда и что-то изготовят. Что-то решат, сделают, прикажут. Одно: ты должен покинуть эту планету. Второе: ты должен остаться. Третье: что-то в этом мире необходимо совершить. Четвертое: мир подлежит уничтожению. Пятое: они желают разговаривать с нами, талгами. Шестое…
— …они вышвырнут вас вон, — продолжил я.
Все предположения Бонга носили провокационный характер, являясь попыткой выудить из меня информацию. Что-нибудь о Старейших, что-нибудь обо мне или же о тех, кем я послан на Землю… Вдруг проговорюсь? Я и проговорился.
Физиономия моего собеседника позеленела.
— Зачем Облакам нас швырять? Мы не нарушаем Равновесия, мы ждем. С терпением и достоинством. Разве не так? Пройдет должный период времени, и планета неизменно становится нашей.
— Ты в этом уверен?
— Да, Наблюдатель. В этом мире живут существа невысокие… нет, я не так произнес: другое понятие — низкие, презренные! — Маска задумчивости легла на его лицо. — Те, кто не озабочен жизнью своей расы и сохранением биоценоза, презренны! Должны рассыпаться и уступить свое место другим. Другие будут тщательны.
Увы! В этом нашем старом споре крыть мне было нечем. Кроме одного — и я, ткнув себя пальцем в грудь, недовольно проворчал:
— Ты оскорбляешь меня, Бонг! Не забудь, я тоже из этих презренных существ!
Бонг скривился от столь беспардонного усечения его имени. Жуткая гримаса! Сейчас он был похож на попугая с треугольными глазками, которому вместо орехов подсунули козий помет. Однако проглотил обиду и буркнул:
— Нет! Ты, Наблюдатель Асенарри, не есть создание отсюда. Твоя идентификация — твой разум, а к этому миру относится только твой объем, оболочка для жительства разума. Ты ближе к талгам, чем к низким. Ты союзничать с талгами в возбуждении… нет, в возмущении! Разве не так? — Он с торжеством уставился на меня. — Произнеси, ты доволен тем, что здесь наблюдаешь? Тем, что видишь и слышишь? Произнеси! Доволен?
— Не слишком, — признался я. — Однако цыплят по осени считают. Напомню, Бонг Айяли Ята Зи, что когда-то вы были такими же низкими и презренными, а может, еще хуже. Но вы получили возможность сделаться теми, кто вы есть, и было бы несправедливо отказывать другим в подобном шансе.
— Мы не были такими! Никогда в прошлой бесконечности! Мы понимающие, что сила в единственности… нет, в единстве, и мы никогда не разделялись!
Он был уверен в этом, как в шарообразности Земли, что придавало беседе определенный интерес. До сих пор Бонг не высказывался о землянах с таким пренебрежением и не пытался возвеличить свою расу. Может быть, и в самом деле опасается, что Облака-Повелители вышвырнут их отсюда? Что до его убеждений в сплоченности талгов, то в исторической ретроспективе она была такой же призрачной, как в римском государстве во времена Юлиана Отступника[73]. Наблюдатели с талгских миров сообщали о любопытном нюансе их внутренней политики: история древних времен не то что была под запретом, но, вероятно, ее фальсифицировали с начала и до конца. В результате талги пребывали в заблуждении, что их социум во все эпохи являлся единым и нераздельным организмом.
Я вздохнул с печалью и произнес:
— Ну, раз ты так считаешь… Тебе виднее, Бонг Айяли Ята Зи. Может, вернемся к нашим орехам?
Он снова приоткрыл свой клювообразный рот.
— К чему, Наблюдатель? Разве я произносил о плодах дерева, которое…
— Нет, ты произносил насчет Облаков. Так что тебя интересует?
— Зачем они стали одним Облаком? Зачем идут сюда? Зачем…
Он засыпал меня вопросами, но я не знал на них ответов. Бывает, что облака сливаются, пассивно дрейфуя год или столетие под действием звездного ветра, — Старейшие соединяют свои разумы, решая задачу, которая не под силу одному из них. Какую? Это я представлял довольно смутно, как всякий человек на моем месте, любое существо, не сбросившее тягот плоти. Возможно, проблема касалась Великой Тайны Бытия? На Уренире знают, что Старейшие общаются с вселенской ноосферой — или, если угодно, с Вселенским Духом; но в чем смысл и цель подобного общения? Мои наставники утверждали, будто Старейшие исследуют разумность этого конгломерата, но не пришли к единому мнению за много миллионов лет. Что ж, есть и для них нелегкие задачи… И это приятно; будет чем заняться, когда я сделаюсь Старейшим.
Бонг бормотал свои вопросы, пока я не пошевелился в кресле, раздраженный этим бесконечным камнепадом. Он смолк и уставился на меня. Его горизонтальные зрачки мерцали, как маленькие розовые лампы.
— Успокойся, Бонг Айяли Ята Зи. Облакам нет дела до вас, если не нарушены законы Равновесия. Сидите в своем корабле и ждите хоть целую вечность. Вынюхивайте, подслушивайте, подглядывайте… Но никаких активных действий! Ни провокаций, ни контактов, ни — упаси вас Вселенский Дух — жестокости!
— Жестокость… — проскрежетал Бонг. — Термин из этого мира… Что есть жестокость? Не понимаю… Понимаю — целесообразность.
— Жестокость — то, что вы сотворили на Диниле. Жестокость — убийство и разрушение. Жестоко подталкивать слепца к обрыву, копать могилу для еще живых и вкладывать нож в руки ребенка.
Зрачки моего собеседника потускнели.
— Мы помним о Диниле, — буркнул Бонг. — Помним о мощи Облака-Повелителя, изгнавшего нас… Но разве он не разрушил?
— Он не убил вас, ведь так? И он не разрушил ничего, что пригодилось бы живым динильцам. Он лишь сровнял могильный холм над их трупами, чтобы тела не осквернили.
— Он… — начал Бонг, и в этот момент явилась Ольга. Потрясенный вздох, шелест платья, стук каблучков у двери… Физиономия талга исчезла, растаяла, как призрак с первым криком петухов, а я сидел в оцепенении, еще не понимая, что случилось. Потом вскочил, бросился к лестнице, спустился, окунувшись в серый зимний день… Tempus fugit. Время побежало.
Бежало оно с изрядной резвостью, особенно в местах, где мне случилось пребывать. Тут оно просто неслось огромными прыжками, и я, желая остаться в гуще событий, отбросил идею переселения куда-нибудь за океан и окончательного воплощения в Ники Купера. Здесь, в России, было интересней; эта страна влияла на мировые события в силу своей огромности, неистощимости ресурсов и человеческого потенциала, мнимой бедности и скрытого, но, безусловно, существующего богатства — своих земель, заводов, городов и миллионов специалистов в какой угодно сфере. Космос, атомная энергетика, химия взрывчатых веществ, все разновидности инженерии, генетика, микробиология, металлургия, военная промышленность… Танки здесь умели делать лучше тракторов, а боевые импланты — лучше обуви, что было, с одной стороны, печально, зато с другой — кружило мир вокруг России. Но главным был, разумеется, геополитический фактор, то уникальное положение, которое выпало этой стране, соединявшей Запад с Востоком, Север с Югом, Европу с Азией, а если вспомнить о дороге через полюс, то и Америку с Индией. Мост, узловая точка, гигантский плацдарм, имевший выход к двум планетарным океанам и без труда способный приобщиться к двум другим…
Неудивительно, что в этом месте и в его окрестностях время поспешало, и целые эпохи проходили в течение считанных лет. Двадцатый век кончался, и наступивший двадцать первый явил чудесные метаморфозы распада и соединения; раны мира отверзлись, истекли кровавыми потоками, закрылись и открылись вновь. Империя распалась, пожертвовав окраинными землями, но ее ядро было по-прежнему крепким и цельным. Центральный комитет сменила Дума, однопартийный диктат — анархия стихийной демократии, властительных генсеков — президенты: первый, второй, третий, четвертый… В окраинных землях на западе и юге происходили чудеса: бывшие апологеты коммунизма представали миру то в венце султана или хана, то с жезлом фюрера или тирана, которого именовали «батькой»; где-то велись разговоры о наследственном президентстве и монархической республике, где-то на выборы являлись тридцать тысяч из двадцати пяти, где-то искали лидеров за рубежом — потомков эмигрантов, забывших свой родной язык, но обещавших поделиться капиталами. Повсюду расплодились мириады чиновников, губернских, городских, региональных и центральных; с неистощимой энергией они разоряли музеи, распродавали архивы и выселяли из прежних обителей библиотеки, театры и детские дома. Хранители закона торговали им оптом и в розницу, вчерашние элитные бойцы вливались в криминальные структуры, а олигархи давали интервью, учили демократии, но избегали ответа на вопрос: как нажили они первый миллион? Крали всё: девушек и танкеры, древесину и рыбу, мозги и алмазы, металлолом и нефть, картины и даже двери электричек. Думаю, если бы в России были пирамиды, украли бы и их.
Но постепенно смерч превращался в бурю, а буря — в обычное, хотя и сильное волнение. Изобилие не наступило; видимо, в этой стране оно являлось чем-то нереальным и даже противопоказанным, как слишком жирная пища при гастрите. Однако кое-какие достижения имелись. За четверть века России удалось внедриться на рынки военной техники; ее оружие, танки, истребители, экранолеты и боевые корабли были надежными, простыми, дешевыми и смертоносными. Это оценили в мусульманских странах, на Дальнем Востоке и в Африке; хлынули кредиты, субсидии и инвестиции, и через несколько лет страна превратилась в оружейную мастерскую. Такой поворот событий меня не слишком вдохновлял, но что поделаешь — война являлась тут национальным спортом, и оставалось только радоваться, что россияне готовят шайбы с клюшками и если участвуют в смертоубийственных матчах, то с выездом на чужое поле.
Другой статьей дохода вместе с традиционными лесом, газом и металлом стал экспорт мозгов. Российские специалисты искали золото на Эфиопском нагорье, трудились в австралийских рудниках, качали нефть на шельфе Северного моря, строили атомные станции в Китае, Иране и Туране, лечили пациентов в Перу и Индонезии, преподавали в университетах Оттавы и Бомбея, Осло и Мельбурна. Случалось, к мозгам добавлялись мускулы — наемники высшего класса, умевшие драться без теплых сортиров и блиндажей с кроватями кингсайз, а с ними — офицеры, прошедшие выучку в кавказских, балканских и среднеазиатских войнах. Мотопехота, десантники, снайперы, артиллеристы — этот товар ценился высоко, выше профессоров, врачей и инженеров, и был повсюду нарасхват; танки шли на рынок с экипажами, экранолеты — с пилотами, а корабли — с укомплектованной командой. Торговля ландскнехтами процветала, взимая дань из самых крепких и здоровых, но — очередной российский парадокс! — это не ослабляло, а укрепляло нацию. Возможно, по той причине, что здесь не увлекались генной реконструкцией: модификанты — хорошие телохранители, однако плохие солдаты.
Мир тем временем менялся, обретая многополярность и делаясь похожим на гидру о шести головах. Три головы побольше, три — поменьше… ЕАСС, Восточная Лига, Союз мусульманских государств, а к ним — Южноамериканский альянс, объединивший страны континента, Индия с частью Индокитая и, наконец, Россия… Мост между Европой и Азией, неистощимый арсенал для половины мира, всеобщий посредник, партнер СМЕ, член ЕАСС и член ВостЛиги… Правда, за все приходилось платить или менять одно на другое, но паутина дипломатии все-таки лучше минных полей войны. За членство в ЕАСС Россию обязали не поставлять никому особо мощного оружия, атомных субмарин, авианосцев и орбитальных комплексов; кроме того, на рубежах Великого Китая был выстроен Великий Вал — система фортификаций с поясом ядерных могильников. Членство в ВостЛиге обошлось дороже: Монголия, Курилы, Приамурье, Сахалин. Эвакуация, толпы протестующих у стен Кремля, побоища в Думе, восемь попыток самосожжения, вопли левых и правых об исторической миссии России, национальной гордости и желтой угрозе… Однако обошлось и даже принесло какую-то пользу — реанимацию Байкало-Амурской магистрали, где появилось население, приток работников в Якутию и в Магадан, который сделался столицей региона. Но главным результатом был союз с Китаем, что укрепило евразийский мост у океанских берегов; впрочем, валы и могильники тоже были нелишней подстраховкой.
С исламским миром был произведен обмен: вместо Великой Албании в Европе возникла Туранская Федерация в Средней Азии. Большая страна, от Каспия до Алтая, и вполне лояльная, соединенная с Россией не только земными и небесными дорогами, но узами крови и общей историей. Вначале там слетели головы ханов и султанов, потом побушевали басмачи, но после кровавой междоусобицы, традиционной для этих мест, все успокоилось. Возможно, потому, что рядом был губительный пример афганцев; возможно, помогли российские экранолеты и три дивизии наемников. Так ли или иначе, Туран замирился и не остался у России в должниках, призвав к порядку единоверцев на Кавказе; правда, с афганской войной справиться не удалось. Там уже не помнили о боге и мусульманском единении, там царила ночь, и в беспросветном ее мраке рыскали голодные шакалы.
Ну, ничего, думал я, будет день, будет и пища.
День пришел, но пища оказалась горькой.
Анклав… Бактрийская пустыня… Ядовитый плод, к которому тянулась шестиголовая гидра…
ГЛАВА 15
БАКТРИЙСКАЯ ПУСТЫНЯ
Тринадцатый день и ночь четырнадцатого
К стене мы вышли через час после полудня. Я не ошибся, оценивая ее высоту: метров восемьсот, где-то повыше, где-то пониже, а в нескольких местах совсем низко — там, где из огромной каменной ступеньки будто бы вырубили дюжину гигантских глыб и, раздробив их, устроили нечто вроде ведущих к ущельям-расселинам пандусов. Одна из этих осыпей была как раз перед нами — крутая наклонная плоскость, тянувшаяся к разлому в скальном гребне и вымощенная глыбами величиной с кулак. Над разломом желтым прожектором повисло солнце, слегка размытое пеленою флера, что позволяло просмотреть ущелье из конца в конец. Прямое, довольно широкое, наклон — градусов сорок… Отличная дорога наверх!
Макбрайт, прищурившись, глядел на солнечный диск.
— Облака редеют, босс… Забавно, не так ли? На границе зоны все выглядело иначе… Такое впечатление, что мы оказались здесь в момент рассеивания полей или чего-то другого… в общем, той дьявольщины, которая формирует флер и вуаль. Случайность? Как думаете?
— Возможно. Мир полон случайностей. «Закономерность тоже рядится в одежды случайности, — подумал я. — Когда-нибудь вуаль и флер должны исчезнуть, и процесс распада начнется здесь, у эоитного зеркала. Вот он и начался… Чем ближе к эоиту, тем разреженнее вуаль, обширнее бассейны, тоньше флер… Можно изумляться, что мы очутились здесь именно в этот момент, а можно не узреть в том ничего удивительного — ведь рассеяние идет не первый месяц и, очевидно, не первый год. Просто в эти края никто не добирался… Есть и еще один резон: возможно, наблюдения со спутников позволили предположить, что эта область очищается. Возможно, наш маршрут намечен с учетом данного факта… Монро мог сказать о нем, а мог и не сказать, чтобы не возникли необоснованные надежды…» Макбрайт дернул меня за рукав.
— Как думаете, приятель, экранолеты здесь опустятся? На автоматике, без людей? В конце концов, пройти через флер можно за считанные минуты…
— Это ничего не даст, — возразила Фэй. — По воздуху нам из Анклава не выбраться. Мы, мистер Макбрайт, не машины. — Искоса взглянув на Сиада, она добавила: — Мы все — живые. Все!
— Юная леди слишком категорична, — с усмешкой вымолвил Макбрайт. — Я не имел в виду, что мы уберемся из Анклава. Наоборот, я полагаю, что мы проведем здесь месяц или два, и транспортное средство нам очень пригодилось бы. Осматривать такие большие бассейны, как этот.
— Беспредметный спор, — прервал я его. — Пеленгатор по-прежнему не работает, так же как все остальное. — Я хлопнул по карману, где лежали покет-комп, маленький фонарик и хронометр. — Не думаю, что удалось бы посадить экранолет на автоматике. Да и двигатель скорее всего отказал бы.
— И все же, отчего не попробовать? В порядке эксперимента! Если бы у нас была связь…
— У нас нет связи. — Я повернулся к каменной осыпи и приказал: — Поднимаемся здесь. Джеф — лидер, за ним Сиад и Фэй, я — замыкающий. Пошли!
Камни лежали прочно и не скользили под ногами. Макбрайт двигался в хорошем темпе, Сиад не отставал — видимо, процесс регенерации закончился или близился к концу. Глядя, как резво он скачет по камням, я вспомнил чудовищную рану, хлещущую кровь, перепаханные внутренности и покачал головой. Такое слишком даже для меня! Конечно, на Земле, оставаясь в плоти, дарованной природой, я мог исцелить любое повреждение. С другой стороны, будь я в уренирском теле, не пришлось бы драться с жабами, было бы достаточно приказать… в крайнем случае — оглушить ментальным ударом…
Фигурка Фэй в потускневшей оранжевой «катюхе» маячила передо мной, то закрывая массивный корпус Сиада, то подаваясь влево или вправо, и тогда я видел желтый шлем, широкие плечи и мешок на спине андроида. Шагал он, как прежде, без устали, и о случившемся в палеозойских джунглях напоминали только заклеенный комбинезон да прошлая ночь, когда он не дежурил, а спал, как полагается обычным людям. О чем он думает? Решает дилемму: кто он такой, человек или робот? Сравнивает мои слова с речами своих наставников? Ищет истину в собственном сердце? Жаль, что здесь я не способен читать мыслей… Жаль!
Мы поднялись к разлому клиновидной формы, будто вырубленному двумя ударами чудовищного топора. Темные трещиноватые стены, скрип камней под башмаками, слабый ветер, безжизненная поверхность утесов… Трудно поверить, что за нами осталась равнина, полная странной жизни, которой на Земле не место и не время! Я обернулся и посмотрел назад. Там колыхалась серо-зеленая растительность, ползали черви и слизни, бродили хвостатые жабы, а у самого горизонта, за хаосом скал, виднелись озеро и водопад, серебряная нить на фоне такого же темного камня, какой окружал нас сейчас. Четыре дня легли между мгновением нынешним и той минутой, когда я выловил Фэй из озера, — четыре дня, а кажется, что четверть жизни! Впрочем, так оно и есть, ведь кроме времени физического имеются биологическое и социальное, и мера им — не дни и годы, а события. Миграции, войны, болезни, технологический прогресс, распад и воссоздание империй, личные потери и находки, наконец…
Потерь, кроме юности моей возлюбленной, десятка лет, проглоченных Анклавом, я не обнаружил, зато реестр находок казался внушительным. Те камешки, что добавлялись к моей мозаике, и тайна Сиада, и что-то новое о Макбрайте, но главное — Фэй! Фея, слетевшая ко мне из пелены загадочной вуали… После гибели Ольги я не пытался блюсти целибат; были у меня другие женщины, ибо нельзя прожить полвека с окаменевшим сердцем и омертвевшей душой. Женщины были, и я благословляю их за щедрость, за теплоту их рук и губ, за все, что было мне подарено… Но не было одной-единственной, той, что заменяет всех и затмевает их, как солнце — гаснущие звезды…
Теперь нашел? Скорее она меня нашла, что соответствует традициям Уренира. Там выбирают женщины, и это справедливо: дар понимать и разделять эмоции у них сильнее, чем у мужчин. Я бы сказал, он действует на уровне инстинкта, и мне не приходилось слышать, чтобы кто-то из мужчин остался недоволен выбором.
Мы миновали каньон и очутились на плоскогорье, тянувшемся к югу, востоку и западу, насколько хватало взгляда. Небо над нами было не желтым, а голубовато-серым, солнечный диск обрел вполне отчетливые контуры, и в свете, более ярком, чем в предыдущие дни, плато казалось бесконечными городскими развалинами. Камни громоздились на камни, большие глыбы утопали в грудах щебня, там и тут высились остроконечные зубья скал, а между ними зияли трещины, широкие и черные, точно врата преисподней. Здесь дул довольно сильный ветер, рождавший странное чувство нереальности: клубилась пыль, холодило лицо, но слой затянувших небо туч был недвижим, как крышка над исполинской кастрюлей.
«Остатки Тиричмира», — подумал я, обозревая плоскогорье. Снежная шапка его исчезла, несокрушимая плоть развеялась прахом, и если бы у гор существовали кости, то я бы сказал, что не осталось даже их. И все же я мог определиться в этом хаосе, ибо токи эоита были чистыми, мощными, живыми. Центр его лежал на юго-западе, но не в пяти километрах, как думалось прежде, а в восьми-девяти; значит, Обитель Света немного восточнее. Впрочем, я не надеялся найти ее руины, я лишь хотел оказаться в том месте, где находился монастырь.
Когда-то, очень давно, я спросил Аме Пала, как он уйдет. Теперь его слова звучали у меня в ушах: «Узнаем, когда мой свиток развернется до конца… Я узнаю и ты… Там, в небе, скитаются души праведников, целые сонмы душ, а еще — боги, асуры, будды… Вдруг найдется такой, который передаст тебе привет от меня. Я попрошу…»
Может быть, и в самом деле попросил?..
Я оглянулся на своих спутников. Макбрайт обозревал пейзаж с мрачным видом, должно быть, прикидывая, что пробираться по этим камням не подарок; янтарные глаза Фэй поблескивали, а склоненная к плечу головка говорила о том, что она трудится, пытаясь нащупать границы бассейна; Сиад хмурился, и эта гримаса на обычно бесстрастном темном лице казалась столь же удивительной, как улыбка носорога. Я мог побиться об заклад на собственное тело, лежавшее сейчас в гипотермии, что думает он вовсе не о дороге через плато, незримых стенах вуали, скалах, трещинах и остальных опасностях, а совсем о другом. Наверное, о тех вещах, в каких не сомневался ни единый человек с эпохи плиоцена. В конце концов, все мы уверены, что мы — люди…
— Чертова плешь… — пробормотал Макбрайт. — Камни да трещины, трещины да камни… Сколько мы одолеем за день?
— Нас никто не подгоняет, — заметил я, а Фэй произнесла певучую фразу на китайском.
— Что она говорит?
— Это пословица, Джеф. Смысл такой: важно не бежать сломя голову, а двигаться в нужном направлении.
— И какое тут направление — нужное?
— Вот это. — Я показал на юг, где, по моим расчетам, прежде располагался монастырь.
Макбрайт сдвинул с налобника каски бинокль.
— Там расселина. Широкая, дьявол! Метров семьдесят.
— Переберемся, — бросил я и посмотрел на Фэй. — Как насчет вуали?
— Далеко, командир. Почти не чувствую.
— Тогда вперед!
Мы углубились в хаос скал, ребристых глыб и завалов щебня, огибая большие расселины, перепрыгивая через малые, стараясь избегать пыльные облака, которые кружил ветер. Дорога не баловала однообразием: острые утесы сменялись рваными базальтовыми обломками, нагроможденными друг на друга или сидевшими в мелком щебне, словно прибрежные валуны в песчаном дне; среди камней и скал змеились трещины, по временам неглубокие, но иногда казавшиеся пропастями, достигающими самых недр Земли; потом камни и скалы вдруг расступались, трещины исчезали, почва становилась ровной, будто арена цирка, окруженная амфитеатром из переломанных скамей, колонн и арок. Преодолев эту полосу препятствий, мы вышли к огромной расселине, тянувшейся с запада на восток; провал, как и показалось Макбрайту, был метров семьдесят-восемьдесят шириной, а о его глубине не удалось составить представление. Возможно, камни, брошенные Фэй, и долетели до дна, но грохота мы не услышали и потому решили, что спускаться вниз не стоит. Выход в данном случае был один: найти подходящее место, где трещина сужается, и перебросить крюк с канатом на другую сторону провала. Условившись о времени поисков, мы разошлись: я с Фэй — на восток, Макбрайт с Сиадом — на запад. До сумерек было еще часов пять.
Когда, удалившись на сотню шагов, мы потеряли из вида зеленую и желтую фигурки, Фэй коснулась моего плеча.
— Арсен…
Голос ее был напряженным, да и само обращение — Арсен, не Цзао-ван — подсказывало, что она не намерена шутить или требовать историй об иных мирах и галактических тайнах.
Не сбавляя шага, я наклонился к ней.
— Что, милая?
— Вуаль далеко, но я чувствую что-то другое, странное… Это совсем непохоже на вуаль! Она — как занавес из нитей, а иногда — как проволочная сеть… ну, ты понимаешь… А это…
— Струйки, что пронизывают тело, да? Падают сверху, текут снизу, словно ты бесплотная тень в фонтане… Похожее ощущение, верно?
Брови ее изогнулись парой напряженных луков.
— Ты тоже чувствуешь? Ты понимаешь, что это такое?
— Конечно. Там, в вашей школе, в Хэйхэ, тебя учили брать энергию от деревьев? — Она кивнула, не спуская с меня широко раскрытых глаз. — Помнишь это ощущение? Особенно если стоишь в дубовой роще, прижавшись к стволу, чувствуя, как идут от дерева жизненные токи… Правда, похоже?
— Очень! Теперь я поняла… Похоже, только сильнее… гораздо сильнее… Что это, Арсен?
— Эоит. Особая область на земной поверхности. Зона, где ноосфера планеты сопрягается с Вселенной, где бушует живая энергия, уходит в космос и падает к Земле. Вон там, — я вытянул руку, — центр эоитного зеркала, но приближаться к нему нельзя — потеряешь память или начнутся галлюцинации. Восточнее, за этой трещиной, стоял монастырь. Буддийский монастырь, Обитель Света… Мне доводилось там бывать.
— И мы… мы идем туда? В этот монастырь? — выдохнула Фэй.
— Во всяком случае, попробуем добраться к месту, где он был. Если б не эта трещина…
С минуту мы шли в молчании, лавируя среди камней и посматривая в сторону провала. Он то сужался, то расширялся, но всюду был слишком широк, чтобы надеяться на фокус с крюком и канатом. Мы прошагали с километр, потом еще столько же, и наконец Фэй спросила:
— Здесь, в окрестностях этого зеркала… эоита, да?., случается что-то странное? Анклав с ним связан, и потому ты нас к нему привел?
— Связи, я думаю, нет, однако надеюсь получить какую-то информацию об Анклаве. Скажем, о том, как он возник… А странного, милая, тут предостаточно. Если повезет, даже услышишь шепот звезд и голос неба… Ну, а в случае неудачи хоть запасешься энергией и станешь чуть-чуть моложе.
— Моложе? — с задумчивой улыбкой повторила Фэй. — Ты умеешь регулировать свой возраст, Цзао-ван? Научишь меня, как это делать?
Я заглянул в ее повзрослевшее лицо и усмехнулся в ответ:
— Обязательно. Надеюсь, у тебя получится. Все-таки ты правнучка Анай-оола, нивхского колдуна.
— Шамана. Он был шаманом, а не колдуном, — строго поправила Фэй. Потом попросила: — Расскажи мне о монастыре.
На миг передо мной мелькнули стены из древнего камня, одетый снегами хребет, дым курильниц над алтарем, дворик с бассейном и валунами-сиденьями, потом — человеческое лицо: темные агатовые зрачки, бритый череп, бронзовая кожа без морщин…
— В том монастыре я встретил друга. Аме Пал, так его звали… Он был настоятелем и прожил на склонах Тиричмира много лет — я даже не знаю сколько, шестьдесят или семьдесят… Он был мудрец, философ и провидец. Веришь ли, милая, но он предсказал, что я тебя встречу.
— Разве такое возможно, Цзао-ван?
— Почему же нет? Бывает, завеса времени приподнимается, и мы, увидев цепь причин и следствий, способны предсказать грядущее. Он видел эту цепь. Однажды я пришел к нему в несчастье, и он говорил со мной и утешал, и было им сказано, что я получу когда-нибудь награду. Это и свершилось.
Под башмаками Фэй скрипнули камешки. Голос ее был совсем тихим:
— Я — эта награда, Цзао-ван? — Ты.
Через минуту она промолвила:
— Несчастье, о котором ты сказал… Что-то случилось с тобой?
— Не со мной, девочка. Самое страшное, когда несчастье приходит не к тебе, а к твоим близким. К тем, кто тебе дорог.
— Расскажешь?
— Расскажу, но не сейчас. — Я остановился и поглядел на трещину, казавшуюся бесконечной. — Сейчас ты помолчи. Мне нужно сосредоточиться.
Кажется, я мог открыть канал. Это ощущение было сродни тому, какое испытываешь в абсолютно темной, но знакомой комнате, привычной до мелочей: тут, справа, стол с компьютерным экраном, дальше — кресло, диван и дверь, а слева — окно и книжные полки, и, если сделать пять шагов и вытянуть руку, нащупаешь что-то знакомое — скажем, «Историю Древнего Рима» Моммзена. Пять шагов, но не больше — на шестом стукнешься о стену и разобьешь себе лоб… Точно так же я чувствовал, что могу перенестись метров на двести — возможно, и далее, но там подстерегает опасность. Телепортация, в сущности, элементарный процесс, почти не зависящий от среды, однако среда в Анклаве была уж слишком необычной. Но, кажется, она менялась — ведь прежде я и помыслить не мог об этом способе перемещения… Или все дело в эоите? В том, что я приблизился к фонтану неиссякаемой энергии?
Так ли, иначе, но я понимал, что в силах совершить прыжок и перебраться через трещину. Наша прогулка рядом с провалом меня не тяготила, но все же я предпочел бы гулять с моей феей в местах поприятнее, где-нибудь под кронами дубов или секвой. Ну, это от нас не уйдет, мелькнула мысль, и я повернулся к девушке.
— Собери арбалет и достань бухту троса. Потом я возьму твой мешок и все остальное снаряжение. Попробую перебраться…
Ее глаза округлились.
— Что ты задумал, Арсен? Полезешь вниз с двумя рюкзаками? Я тебя не отпущу!
— Вниз мне не нужно. Я… понимаешь, есть другие способы перемещения, не с помощью собственных ног или машин. Гораздо надежнее и быстрее. Миг, и я на той стороне провала, а ты перебросишь мне стрелу с канатом. Канат — для Макбрайта и Сиада, а за тобой я вернусь. Если смогу.
Фэй вздрогнула и вцепилась в мой рукав.
— Если сможешь? Это опасно, Цзао-ван?
— Нет. На небольшое расстояние неопасно, но, чувствую, отнимет силы. Здесь тяжело открыть канал. Раньше у меня не получалось… Сейчас получится, но, вероятно, будет нужен отдых.
Молча кивнув, она сбросила наземь рюкзак, раскрыла его, вытащила гладкое ложе арбалета. Потом отдала мне флягу, ледоруб, мачете — все, что болталось у пояса и за плечами, кроме ножа и гранат. Я прикинул общий вес. Килограммов пятьдесят… В любом другом месте это значения не имело, но тут, в Анклаве, были свои правила, непонятные мне и потому внушавшие тревогу.
Отложив арбалет на камни, Фэй пропустила веревку в прорезь титанового болта.
— Готов, — выдохнул я и шагнул к краю пропасти. Мир раскололся в беззвучной яростной вспышке. Этот эффект — реакция зрительных нервов на перестройку нейронных связей, что-то подобное экстратокам замыкания и размыкания. В определенном смысле человек — сложнейшая схема из колебательных контуров, линий задержки и центров накопления живой энергии, которой заведует мозг, и этот наш руководящий орган способен настраивать схему на восприятие той или иной реальности. Того или иного измерения в континууме Вселенной, чужих для нас пространств и сфер, где термин «воспринимать» почти теряет смысл… Когда-то я рассказывал об этом Ольге — о многомерном бесконечном Мироздании, чьи грани замкнуты сами на себя и чья структура недоступна разуму, отягощенному телом. Впрочем, такие вещи не останавливали человека ни сейчас, ни в древности: не понимая сути огня, мы пользовались им и кипятили воду или плавили металл, не зная ничего о теплоемкости, энергии и энтропии.
Я материализовался над камнями по другую сторону провала, неловко рухнул на бок и пополз от края трещины, волоча за собой рюкзаки. Этот порыв, почти бессознательный, инстинктивный, оставил меня без сил — не одолев и трех шагов, я замер, уткнувшись лицом в шершавую, покрытую пылью щебенку. Телепортация, конечно, требует энергии, но, в общем, небольшой; чувство такое, будто ныряешь в воду и позволяешь ей себя нести, пока не закончится воздух в легких. Тогда поднимаешься к поверхности… Однако сейчас мне казалось, что я проломился сквозь что-то твердое, неподатливое — может быть, пробил Великую Китайскую стену или хеопсову пирамиду. Результат — не физическая усталость, а нервное истощение, которое лечат покоем, музыкой и сном… Но здесь имелся другой целитель, неизмеримо более мощный, — токи эоита.
Прошло недолгое время, и я осознал, что Фэй кричит; звуки еще не отзывались словами, но крик был тосклив и полон ужаса. Через минуту мне удалось привстать, и я помахал ей рукой, потом сел, опершись плечом о камень, и начал освобождаться от рюкзаков и остальной амуниции.
— Как… ты?.. — долетело через пропасть.
— Нормально, — отозвался я, купаясь в живительных струях эоита. Они текли, пронизывали воздух и наполняли мои оскудевшие резервуары, но этот процесс требовал часа или двух. Впрочем, он мог бы идти и быстрее, если погрузиться в транс.
Поднявшись, я потащился к трещине, с усилием переставляя ноги. Фэй с арбалетом стояла напротив, ее фигурка и побледневшее личико двоились и расплывались перед глазами, черная пропасть разделяла нас, вселяя в меня смутное чувство тревоги. Мне было ясно, что я не хочу расставаться с Фэй ни на минуту, ни на секунду — так, как не мыслишь себя даже на краткий период времени без рук, или без глаз, или без того, что накопилось в памяти. Иррациональное ощущение, но разве мы всегда готовы следовать велению рассудка?
— Стреляй! — выкрикнул я.
Она подняла арбалет, стрела с тихим посвистом скользнула ко мне, вытягивая волосок каната, и тут же звякнула о камень. Я наклонился, подхватил ее, вытянул трос и начал обматывать вокруг похожего на пень обломка. Потом выпрямился и посмотрел на Фэй: она занималась тем же самым. Ее обломок был повыше — то ли жираф с отбитой головой, то ли самоходное орудие с задранным к небу стволом.
— Боюсь, мне за тобой не вернуться. — Мой голос эхом отозвался в скалах. — Я отдохну, а ты иди. Найдешь Сиада с Макбрайтом и…
Не слушая меня, она пристегнула карабин к канату, подпрыгнула и ринулась над пропастью тусклым оранжевым метеором. Я только успел подставить руки; Фэй свалилась на меня, мы оба упали на землю, и я почувствовал, как ее щека касается моей и как ресницы щекочут висок.
— Я пойду, но с этой стороны провала, — произнесла она. — Найти их нетрудно, и я это сделаю, но прежде скажи: ты цел, Цзао-ван?
— Уже нет, — пробормотал я, расслабившись под упоительной тяжестью ее тела. — Ребра мои переломаны, череп треснул, а в горле — пара шейных позвонков. Земные девушки, знаешь ли, нелегкий груз для инопланетного пришельца.
— Я тебя вылечу. Немедленно! Сейчас! — Пальцы Фэй дернули застежку моего комбинезона.
— Нет, не сейчас. — Я вернул застежку на место. — Дай мне отдышаться, девочка. И слезь с меня.
Она поднялась с оскорбленным видом.
— Что ты подумал, Цзао-ван? На что ты намекаешь? Я собиралась сделать тебе массаж! Чжия лаофа, даоинь, аньмо[74]! Я умею!
— Чжия лаофа… даоинь… это прекрасно… — Я закрыл глаза, погружаясь в целительное забытье. — Минут через пятнадцать… Договорились?
Ее ответ я уже не услышал — быстрое восстановление сил возможно лишь в глубоком трансе. На этот раз эоитные волны не покачивали меня, а сомкнулись плотным коконом, отрезав от реальности Анклава, от плоскогорья и блекнущих небес, от шелеста ветра и вкуса пыли на губах. Но тишина не была абсолютной: какое-то слово билось в ее тенетах, точно муха у оконного стекла, жужжало, повторяемое многократно, раскатывалось эхом… Слово или слова? Я не мог разобрать их, насыщаясь энергией, а только отметил, что голос как будто знаком. Бу-бу-бу шу-шу-шу невсть, ту-ту-ту за-ссст-мо би-ти-ти… Пожалуй, не слово, а целая фраза! Но я был слишком немощен, чтобы подняться в просторы космоса и выслушать, что шепчут звезды.
Позже, мелькнула мысль, позже, сейчас одна проблема — восстановить энергетический баланс. А что до непонятных слов… Не исчезнут, не забудутся, не пропадут, все сохранится в моей бездонной памяти — и эти невнятные речи, и этот голос. Узнаю его, узнаю!
Очнувшись, я обнаружил, что моя голова лежит на коленях Фэй, что ворот «катюхи» расстегнут и пальцы девушки разминают мышцы у основания шеи. Она занималась этим сосредоточенно, по всем правилам древнего искусства. Чуть приподняв веки, я любовался ее серьезным лицом, темно-каштановой прядью, струившейся от виска к подбородку, и легкими движениями губ. Кажется, она декламировала про себя один из даосских лечебных канонов, и, приглядевшись, я прочитал: «Дыхание должно быть легким, сердце должно быть спокойным, спина должна быть выпрямленной». Как там дальше? «Уши должны быть настороже, рот приоткрыт, кожа должна быть увлажненной, живот нужно почаще гладить…»[75]
Не знаю, что случилось бы, если бы она добралась до моего живота. Рискованный момент! Подумав об этом, я перехватил ее ладошку и сел, застегивая комбинезон.
— Спасибо, милая! Ты возвратила меня к жизни.
— Что с тобой случилось, Цзао-ван? Ты был как мертвый… нет, как человек в каком-то беспробудном сне… Ты медитировал?
— Я восстанавливал силы. Тут, у эоитного зеркала, это недолгий процесс… Где наши спутники?
— Скоро будут. Я позвала их, потом вернулась к тебе. С этой стороны расщелины меньше камней, дорога проще.
Кивнув, я поднялся на ноги. Чувство необыкновенной легкости охватило меня — так бывает, когда энергии в избытке, когда ее живительный поток переполняет мышцы, готовые к немедленному действию, когда твой разум ясен, и кажется — еще чуть-чуть, и ты постигнешь все загадки мира.
«Голос, — подумал я, — голос, твердивший ту непонятную фразу… знакомый голос Аме Пала… Что я воспринял? Обрывок послания? Мысль, заблудившуюся в ноосфере? Эхо отзвучавших в прошлом слов? Возможно, галлюцинация, какие случаются близ центра эоита?»
Две фигуры, желтая и зеленая, возникли на той стороне провала. Макбрайт помахал мне рукой, крикнул:
— Вижу, вы времени зря не теряли! Можем переправляться?
— Да. Сиад, затем — мешки и снаряжение. Вы последний, Джеф.
— Нет возражений, приятель.
Минута, и Сиад скользнул на нашу сторону, грохнул подошвами башмаков о камень-пень, отцепил карабин, выпрямился, огляделся. Дул слабый, но ровный и прохладный ветер. С неба падал блеклый свет, солнце висело над западным краем плато, и диск его снова размылся оранжевой кляксой — бесформенной и угловатой, вытянувшей над горизонтом длинные розово-серые крылья. Звезды еще не просвечивали сквозь флер, но на востоке уже разгоралось слабое жемчужное зарево, предвестник лунного восхода. Крохотные пыльные смерчи кружились над камнями.
Запрокинув голову, Сиад уставился на солнце.
— Думаешь? — спросил я. — И что решил? Ты робот или человек?
Черная маска дрогнула, сверкнули зубы — Сиад улыбался! Первый раз за все недели нашего знакомства.
— Знать бы, что такое человек, — пробормотал он, погасив усмешку.
— Человек свободен. Вот необходимое условие.
— Но недостаточное.
— И это верно, — согласился я.
Мы приняли груз — рюкзаки, оружие и альпенштоки. Затем через пропасть перебрался Макбрайт. Встал на ноги, сплюнул в расселину и произнес:
— Не знал, что вы умеете летать.
— Не умею. Но хорошо бросаю лассо.
Он взглядом измерил расстояние от скалы, похожей на жирафа, до камня-пня.
— Бросаете на девяносто метров?
— Вас это удивляет? Не слышали про Ристо Корхонену? Этот финн швырнул куриное яйцо еще подальше[76]. И знаете, что самое странное? Оно не разбилось!
Макбрайт насупился.
— Смеетесь?
— Вовсе нет. Вы ведь признались сами, что понимаете всю уникальность моих талантов. Возможно, я не бросал канат, а повелел ему перелететь над пропастью и обернуться вокруг подходящего камня…
— Чертовски хорошее объяснение! — Он подозрительно взглянул на меня и потянулся к рюкзаку. — Куда теперь?
На этом плоскогорье, заваленном щебнем и каменными глыбами, имелся лишь один ориентир — центральная зона эоита. Двигаясь вдоль трещины, мы отклонились на восток, и центр теперь лежал к западу от нас, а монастырь — вернее, место, где он находился, — прямо к югу, километрах в трех. «Успеем дойти до заката», — подумал я, высматривая подходящий путь среди камней и трещин. Голос Аме Пала все еще звучал в моих ушах, словно сигналы невидимого маяка.
Бу-бу-бу шу-шу-шу невсть… ту-ту-ту за-ссст-мо би-ти-ти…
В следующий час мы медленно пробирались вперед, стараясь держаться на открытых пространствах и избегать теснин и узких мест, куда не попадали солнечные лучи. Пейзаж менялся, делаясь все более мрачным и угрожающим; небо потемнело, ветер, неизменно дувший с севера, стал сильнее, длинные тени пролегли от камней и утесов, и там, где они наложились на провалы, скрывая их, двигаться было опасно. Мы шли без спешки, нащупывая путь ледорубами, и вой разыгравшегося ветра мешался с резким звоном металла о камень и скрипом щебенки под подошвами.
Дорога пошла вверх — видимо, перед нами был пологий холм, торчавший над плато метров на тридцать-сорок. Передвигаться стало легче и труднее; с одной стороны, здесь не было трещин и высоких скал, с другой, косые лучи вечернего солнца не освещали северный склон. Пару минут я размышлял, стоит ли рисковать и подниматься на вершину, где, по моим соображениям, располагался монастырь, затем подумал, что утро вечера мудренее, и сделал знак остановиться. В конце концов, вечер и утро разделяла ночь, и я не собирался тратить ее зря.
Читать бесплатно другие книги:
