Ночной карнавал Крюкова Елена

Трущобы Пари. Улочки узкие, как палец. Одинокие люди живут здесь. О чем они тоскуют? Оглянись, Мадлен. Тебя преследуют. Тень. Тень идет за тобой. За каждым идет его тень.

Везде кабатчики с липкими руками. Каморки с волчьим фонарем под потолком. Черная комната. Красная комната. Свет – тьма. Тьма – свет.

Эй, откройте! Кто тут живет!.. А ты кого ищешь, блудница?… Вы священник?… Святой отец, заблудшая овца. Поймать тебе машину, чтобы ты убралась отсюда ко всем… Ой, святой отец, разве можно так сквернословить!.. Да еще в пост… Ешьте красную рыбку!.. Пейте водочку… И ты тоже из страны Рус?!.. Что это за страна?… Не морочь мне голову, девчонка, ты из Полянска или из Древлянска?… там такие скуластые, как ты, синеглазые… Разденься… Я сравню тебя с породистой лошадью. О, святой отец, вы молоды. Вы сгубили себя. Глядите, вот мы голые, и лампа заливает нас то красным, то синим светом, и наши тени на стенах, на коврах дрожат, слившись, и качаются, и я переворачиваюсь то на спину, то сажусь на тебя верхом, то вздергиваю ноги к небу, а ты играешь с моими щиколотками, с моими бедрами, с моим овечьим руном, с моей морскою раковиной. Тени! Мы лишь тени, отец! Мы человечьи тени, овечьи… вечные свечи… горим, тлеем, гаснем. Никто о нас не вспомнит. Никто не зажжет вновь.

Здесь живет много беглых из земли Рус. Пленников. Данников. Странников. Они прибрели сюда, в Пари, в поисках пищи. Иные из них женились на местных. Эроп всех вобрала, втянула, как рот – ягоду из варенья. Стучусь. Грязная дверь. Открывают. О, какая дама!.. В наш-то вертеп!.. Как вы решились… сюда?… в логово… в смрад… Мы плохо говорим по-эропски… дочка каждый вечер выходит на панель… а вы, должно быть, графиня… на вас манто… оно стоит много тысяч монет… подайте нам, Христа ради! Ведь вы, эропцы, тоже верите в Христа… Держи. Держи. Все. Все, что у меня есть. О!.. вы с ума сошли… нам и не снилось… Я люблю тебя, старик. Не плачь. Я запомню, где ты живешь. Я приду еще. Я подарю твоей дочери шубу. Манто из голубых норок.

Мех в слезах. Слезы висят на ворсе алмазами. Это красиво. Поднимаюсь по лестнице. Ступени скрипят. Стук. Откройте! Это молочница?… Да, это молочница. Я принесла вам чудесного молока. Жирного, желтого, сладких сливок, топленого в высоких глиняных крынках. С корочкой. Только из печи. Ах!.. Вы бредите. Да, у меня жар. Как вы бедно живете. Святое Семейство. В люльке – младенец. Почему он не орет? Сыт? Не верю. Вы заткнули ему рот грязной тряпкой, потому что пришла дама. Я не дама. Я Мадлен. Напоите меня чаем с кренделями. Расскажите мне про землю Рус. Да что!.. нам бы на завтра денег заработать. Муж пошел на ночной извоз, я стерегу сон детей… варю суп из костей… Из костей. И вкусный? Я бы угостила вас щами, дама. Это для вас экзотика. Да у меня нынче мясца нет. Мы давно из Рус. Как там люди живут?… Да всяко. Как обычно. Войны, драки… передел земли… расстрелы тысячами… дети с ножами за пазухой бегают… Там капуста растет на огородах. Скрип двери. Входит. Глядит. Внутрь. Вглубь. На стол летит бумажка, на ней портрет великого человека Эроп – не помню, кого. Идем. Со мной. Здесь рядом комната. Ты привяжешь меня цепями к кровати. Так, как Воспитатель привязывал меня в Черной комнате?… Да. Так. И возьмешь в руки железный крюк. И плеть. И насадишь меня на себя, как варежку на замерзшую ладонь. Я молюсь Богу: подольше, подольше. А ты будешь жестока. Хлестай меня плетью. Всаживай в меня крюк. В бедро; в живот. Порву путы! Выпусти меня! Мне больно! Ты бесконечно истязаешь меня! Ты так любишь меня! Я так хочу любви! Так хочу! Хочу! Хочу! Так! Так! Так!

А где земля Рус? Нет земли Рус. Нет такой страны на карте. В пространстве – нет.

И ты мне про нее ничего не сможешь рассказать.

Мой ход по трущобам Пари. Мой ход по трущобам чужбины. Я в дорогом манто, но это бутафория, родные. Скажите мне слово на языке Рус. Яб-ло-ко… мо-ло-ко… да-ле-ко… не-бо… ре-ка… А как будет «любовь»?… Так и будет: любовь. Зачем мне жизнь, если нету родины? Затем, чтобы жить на новой земле. Зачем жизнь без любви? Низачем. Без любви нечего и пытаться жить. Ты думаешь, что ты живешь. А на самом деле…

Бедняки! Стойте! Погодите! Возьмите меня к себе. Я буду вам варить обед. Я буду зарабатывать на панели. Чистить вам рваную обувь. Молиться у ваших самодельных икон. Сгибать проволоку для дужек очков. Писать в книгах на чистых листах странные закорючки и розаны ваших звучных, как удар колокола, слов. Рус! Люди Рус! Не прогоняйте меня!.. Гляди-ка, Ваня, баба пьяная. Кокоточка. Упилась в стельку. Гулящая. Сейчас хлопот с ней не оберешься. Такси ей лови. От обморока откачивай. И что ревет?… Брошку, что ли, дорогую с груди потеряла?… Или девичью честь?… Сдерни-ка с нее парик – у нее волосы наверняка стриженые, черная челка, это она нарочно под блонде выкрасилась, чтоб для мужиков быть помедовее… посмазливее… Не сдергивается!.. Убери лапы. Она ударила меня!.. Проваливай. В спину наддай ей. С лестницы скатится. Не бейте ее, дурни!.. Она дала мне сто монет!.. Брось их в лужу. Они, клянусь, фальшивые. Катись отсюда, кучерявка, дорожку забудь!.. Счастливый путь…

Их руки потрескались от соды. Пальцы устали мыть лестницы и окна. Глотки утомились выкрикивать глаголы на уроках. Ноги утопались ходить: то корзину с углем взвалить на спину и бежать – печи надо протапливать в холода, то мешок с подгнившей капустой и морковью – они на рынке дешевы, а варить щи-борщи надо. Самая выгодная еда. Наваришь на три дня, спустишь в погреб… Их глаза глядят на меня затравленно. Что нужно блестящей даме? Мое платье с низким вырезом, нитка жемчуга, свисающая с груди почти до полу, пугают их. Я показываю им иконку. Николай Чудотворец. Лысый. Седые космы волос над высоким морщинистым лысым лбом. Глаза скорбной полярной совы. Чуть косят. Нос длинный, как у кулика. И рот – птичий клюв. Ах ты, Никола, птица ты заморская. Люди Рус молятся тебе страстнее, чем Богу Христу. Я ему тоже молюсь. Ты нам Николая даришь?… Я вам говорю: он и мой тоже. Стибрила иконку в нашенском храме!.. Слямзила!.. А теперь хвастаешься!.. у, красивое рыло… пошла вон!..

Гонят. Отовсюду гонят. Тебе, граф, этого не понять. Чужбина. Давать дешевые уроки. Стирать на богатых теток, берегущих выхоленные ручонки. Тащить корзины с бельем. Низать бусы на суровые нитки. Изготовлять бархатные шляпки. Вертеть поддельные цветы – розы, тюльпаны, гиацинты – из лоскутов, бумаги, нитяных махров. Водить по городу машину, подбирая прохожих, сшибая здесь, там монету за извоз.

И стоять на панели – на пронизывающем тугом ветру, под густо идущим, падающим, как саван, снегом, под хлесткими струями дождя, под палящим Солнцем, рисующим узор пустыни на голой спине, под россыпью звезд – они сыплются из черной корзины ночного неба, а ты все стоишь и стоишь.

И никто не узнает, как ты ела в Рус пирог с капустой, как хлебала щи лаптями.

Все будут думать, что ты бедная и нескладная девчонка черепашьих трущоб изъеденной временем Вавилонской башни Пари. Пари, Пари, нас только три – Кази, Риффи, Мадлен!.. Нас взяли в плен, и нас взамен ничто ты не бери…

Я иду, шатаясь, по обочине. Мимо шуршат авто. Катите, сволочи, своей дорогой. Они выгнали меня. Меня. Родную. Беднячку. Рабыню. Дуру. Я могу вернуться только в Дом. К мадам. Ох, она и будет рада. Сначала изобьет меня, как водится. Если девочки ведут себя плохо – отлучаются надолго, слоняются по Пари без дела, заводят себе любовников, тратят заработанные деньги бестолково – она бьет их. Она бьет нас недуром, чем попало. Что под руку подвернется. Стулом, линейкой, палкой, бельевой веревкой. Ремнем от старой хозяйственной сумки. Рамой, пустым, без картины, багетом. Кулаком. Может зубы разбить. Как мужик. После побоев с неделю девчонка не может выйти и показаться гостям.

Как звенят тонкие колокольчики в дождливом мареве. Дождь идет. Нежный, тончайший летний дождь. Он печален. Он течет по моим щекам. Аллилуйя. Аллилуйя.

Она долго ковырялась ключом в замке. Кази не откликалась. Никого нет. Принять ванну. Вылить на себя, стоя в тазу, ледяную воду из кувшина. Все же жить здесь можно. Не то, что в Красной Мельнице. И пододеяльник с кружевами. И на столе всегда валяется еда. Вечный праздник. Она села перед зеркалом и уставилась в ледяное пространство большими, чернотой налитыми в ночи, внимательными глазами. Черные круги обняли веки. Это бессонница. Сколько ночей уже она не спит?… Две, три… пять… восемь?…

В доски двери заскреблись мышиными коготками. Это Кази. Ее почерк.

– Отворено. Кази? Ты?…

Да, это была Кази. С закушенным ртом. С перекошенным лицом. В разорванной надвое ночной рубахе. Она придерживала себя за кружево, чтобы рубаха не сползла и не упала на пол. Мелко дрожала. Крестилась. Белые губы. Звон зубов.

– Что, Кази?!.. Ложись. Падай! Сюда!

Мадлен набрала в рот воды из графина и дунула, разбрызгивая, в лицо Кази.

– Они… они!..

– Кто?! Говори!

Кази хватала Мадлен за руки и тряслась. Мадлен силком влила ей в рот чашку горячего глинтвейна. Глинтвейн, сваренный недавно, терпеливо ждал своей участи в кастрюле, накрытый железной крышкой и шалью сверху, чтоб не остыл. Кардамон, корица, гвоздичный корень, цедра плавали в горячем красном вине, источающем пар и жар. Его сварила сама Кази, дожидаясь Мадлен, на спиртовке.

– Кто тебя обидел?! Правду говори!

– Они… это страшно… я не могу… язык… они запретили… они пригрозили мне, если я скажу про них… то мне вырвут…

Кази с ужасом показала на свой язык, высунув его, как собачонка. Мадлен особо не расспрашивала подругу. Небось, распяли да привязали, да батогами секли… жирные рожи…увеселялись… а потом, чтобы разжечь угасающее желание, взорвать себя, бессильных, заново, прибегли к испытанному опьянению – к страху. Кази вывернуло наизнанку от страха. Она тряслась, как в пляске. Черные, копной, волосы ее прыгали по спине, как змеи. Мадлен убрала за ней извергнутое. Погладила ее по мокрому лбу. Уложила в кровать. Намочила полотенце, обвернула, сложенное вдвое, вокруг головы Кази, как венок из одуванчиков.

– Лежи пока. Очнись. Тебе привиделось. Мы помногу не спим. Они… настоящие?…

– Как ты, Мадлен, – заплакала Кази, сморщась. – Что они делали со мной… и человек это переживет… как я вырвалась… не помню… кажется, в дверь постучали… они исчезли, по водосточной трубе…

– Так это были не гости? – дошло до Мадлен. Кази отчаянно затрясла головой.

– Нет! Нет! Не гости! Это были… ох… не могу…

Она зажала себе рот рукой. Мадлен приблизила ухо к ее рту.

– Пойдем ко мне… туда, где они были… – как в бреду, забормотала Кази. – Они там… они спрятались… поджидают меня… они хотят моей крови… моих костей… моего мяса… моей души… Мадлен… не оставляй меня… будь со мной… мне страшно…

Мадлен подхватила подругу.

– Идем туда! К тебе! Это гости издеваются над тобой! Я взорву этот Дом! С мадам вместе!

Она подхватила Кази под мышки, поволокла. Шаг, другой. Я не пойду! Пойдешь. Ты покажешь мне свой страх. Не могу! Я не могу их видеть! Они и с тобой сделают так же… Не бойся. Я крепкая. Я сработана из железа, стали и алмазов. Мне самой надоело. Хоть бы кто-нибудь меня сломал. Замолчи! Не накликай на себя беду!.. Иди. Иди. Переступай ножками.

Когда они дошли до номера Кази, она затряслась как припадочная.

– Не открою дверь! Мы погибнем!

Мадлен, поморщась, резко, нагло рванула дверь на себя.

В будуаре было темно и тихо. Лампы не горели; погасшие свечи источали сладкий запах нагара. Мадлен шагнула в комнату, и под ее ногой захрустело битое стекло. Кто-то, бесчинствовавший здесь, разбил лампы, вазы, кувшины, стаканы. Девушки, осторожно ступая, вошли в сердцевину тьмы; Мадлен крепко держала за локоть трясущуюся, захлебывающуюся плачем Кази. Никого не было. Хрустальные ягоды разбившейся люстры лежали на полу. Под потолком мотался огрызок цепи. Канделябры валялись, как дохлые рыбы.

– Где твой страх, Кази?

Молчание. Единственная жилка бьется на виске. Тьма дрожит над головой. Во тьме над затылком Мадлен разлилось призрачное сияние. Кази застывшими глазами глядела вокруг. Озиралась. Взбросила взгляд на Мадлен. Прижала руку ко рту.

– Ой, Мадлен!.. Корона над твоей головой!.. Золотые зубцы…

Мадлен схватила Кази за холодную дрожащую лапку.

– Что ты еще видишь?!.. говори…

– Вижу… вижу тебя в царской мантии… за тобой идут адъютанты, фрейлины… офицеры в золотых пышных эполетах… две веселых девочки несут длинный шлейф… поддерживают его… красный бархат, горностай… толстый мужик в военном мундире, одышливый, задыхается… ковыляет следом за тобой, держит в руке над твоей головой золотой венец…

– Какой венец?…

– Похожий на золотой цветок… корону… наверху крест, а в нем горит красный гладкий камень… шпинель… или рубин… люди идут за тобой, а ты ступаешь гордо… радостно… грудь твоя открыта, обнажена, алмазные нити оплетают шею… народ клубится, толпится… огромные люстры нависают над толпой… ты направляешься к постаменту, красный ковер устилает ступени… стоит священник… ты поднимаешься по ступеням… старики, усатые, сумрачные, торжественно стоят перед тобой… один старик держит на алой бархатной подушечке золотую палку с набалдашником… другой старик тоже прижимает к груди подушечку, и на ней лежит золотой шар с вензелями и крестом… как не упадет… рядом стоят лакеи, скороходы со страусовыми перьями на шляпах… мужики в кафтанах, в расшитых золотом камзолах… егери с кинжалами за поясом… позументы блестят… а старый священник с белой бородой, кто это?!.. тебе протягивают корону, ты берешь ее и целуешь… надеваешь на себя… наталкиваешь себе на лоб… берешь с красных подушек золотую палку и золотой шар, кланяешься на четыре стороны и садишься в великолепное кресло… это трон!.. с высокой резной спинкой, с подлокотниками из черного и красного дерева… драгоценные камни горят в его изогнутых ножках, как глаза львов… священник взмахивает таким медным большим яйцом, привязанным к железной цепи, взмахивает им… из яйца идет дым… пахнет горящими сладкими травами… хор… поет хор… он поет в небесах… высоко в небесах… я не вижу его… я не вижу!..

Мадлен держала Кази изо всех сил. Она билась в ее руках, как подранок. Кошачий бантик, завязанный у нее на шее для пущей красы, сбился, развязался. Волосы нефтяными потоками лились вдоль ввалившихся щек. Видение, что она толковала Мадлен, выжимало и выкручивало ее, как тряпку. Выматывало. Слепило. Она жмурилась, как от яркого пытального света. Под ногами хрустели осколки.

– Они говорят на непонятном языке… они обступают тебя… поздравляют тебя… целуют тебя… становятся на колени перед троном, где ты сидишь, и касаются губами твоих бархатных одежд… длинной алой мантии, подбитой горностаем… они тянут к тебе руки… в их глазах восторг, любовь и слезы… и ты, сидя на троне… ты плачешь вместе с ними… а твои синие глаза сияют великим счастьем… равного которому нет на земле… и даже любовь… даже любовь…

Она задохнулась. Повисла на руках у Мадлен. Зарыдала.

– … даже любовь, мы о ней так грезим… мы не знаем ее…

Мадлен подтащила Кази к дивану. Стряхнула ладонью битые стекла. Нежно опустила дергающееся, худенькое тельце на заскрипевшие пружины.

– Ляг… Ты вся дрожишь… Произошло важное… Молчи… Мы обе не понимаем, что…

Она вцепилась Кази в плечи. Сунулась лицом к ее бледному как рис лицу.

– Они говорили на языке земли Рус?… Скажи… они кричали так: славься… славься?!..

Кази, изнемогая, кивнула головой. Она согласилась бы сейчас с чем угодно. Со всем на свете. Рус так Рус. Все равно.

Они обе услышали, как внизу, в комнатенке Риффи, пробили часы полночь, и тут же раздался визг, ввинтился вверх, надрывая душу, и оборвался на высокой, немыслимой ноте.

Несите за мной порфиру. Бесчисленным золотом вспыхивают купола церквей. Золотые чечевицы, горошины, зерна, маковки; алые и медные яблоки, винно-желтые дыни, зеленые полосатые тыквы, наверченные вокруг всевидящего чела чалмы. Огонь куполов! Лбы и затылки куполов! Церкви земли Рус – это люди. Воины. Они из-под шлемов видят все. Видят, кто нападает на землю, кто грабит ее, разворовывает, убивает. Они стоят спокойно. Незыблемо. Они следят. Их глаза слепы. Они все видят сердцами: колоколами, бьющимися внутри, средь мощных каменных и железных ребер, под белыми грудями, под кольчугами апсид и фресок. Тащите порфиру, она играет на Солнце, она оттягивает вам руки. Тяжело?! Мне не легче. Что значит быть Царицей?! Царицей земли Рус… Купола, вы же юродивые! Вы же с ума сошли Христа ради. Вы можете плясать и веселиться, да вам нельзя. Так и пялитесь вы в синее небо. И ты, храм, выстроен в честь одного безумца, его в Рус звали просто: Васька Блаженный. Ну ты, Васька, горазд ты милостыньку собирать. Протяни худую грязную руку, собери и мне, своей Царице. Я же бедна, как церковная мышь. Я живу на чужих кухнях. Ночую в номерах. В ночлежках. Я устала балакать по-иностранному. Только наймусь на работу – тут же гонят. Чужачка! Платят мало. Я им говорю: я Царица, Царица я, слышите. Это я вам должна платить, а не вы мне, жалкие смерды. Хохочут. Пихают в спину: прочь отсюда. Глумятся. А утро раннее. А хлеба хочется. А горячего чаю, кофе просит пересохшая глотка. Может, абсента?… Можно и глотнуть. Я не против. Золотые косы мои загрязнились, голову я давно не мыла. Ах. Какое шествие. Ни в сказке сказать. Порфиру по пыли не тащите: ее расшивали лучшие золотошвейки монастырей Рус. Конвой в черкесках. Мне ведут коня. Я не могу вспрыгнуть на коня! Нет, Царица, можешь. Ты достойна ехать на белом коне, вслед за своим Царем. А где мой Царь?… я не вижу его… я не вижу… Видеть тебе необязательно. Раздуй ноздри. Слышишь запах елея? Восточных благовоний?… Курильницы… кадило в руках батюшки… Батюшка митрополит, не взмахивай кадилом столь сильно, ненароком мне по лбу попадешь. Царский лоб разобьешь. А ведь его для короны еще сберечь надобно.

Четыре генерала несут мою порфиру. Корона готова?! Она в руках патриарха. Расчешу его серебряную бороду после. Потом, когда сядем за стол, и он разрежет фамильным ножичком бок осетра надвое: возьмет на лопаточку и мне протянет, мне, своей Царице. А я выну из кармана гребешок, каким хвосты у коней расчесывают, железный хищный гребень, и запущу зубья в патриархову бороду. И ну давай чесать. Все засмеются! Смейтесь, родные народы, смейся, любимая челядь моя! Под крики «ура» мы входим в собор. Солнце заливает меня с ног до головы. Внутри собора – Солнце. Как?! Солнце – внутри?!.. Да. Взгляни, девочка. Оно на фреске. Оно нарисовано. Лучи, как воинские копья и пики, торчат в разные стороны, летят прочь от слепящего золотого лица. Я не могу поглядеть на Солнце, и на мое лицо тоже никто не может смотреть. Ах, патриарх! Держи корону, держи крепко, не выпускай. Она упадет, покатится, завалится на дрова, за коряги, за лысины отмелей, за телеги и вилы, за лопаты и грабли, за кладбищенские комья земли, за сугробы и метели, за копну звезд небесных, сгруженных в кучу, расшвырянных по черному смертному полю. И красный прозрачный булыжник Индийской Шпинели отломится, отлетит, закатится между половиц, где живет одинокий сверчок. И я буду наклоняться, шарить вслепую дрожащими пальцами, плакать; лягу на живот, забью ногами, заткну отчаянные руки в поленницу, между распиленных пней, в горящую печь, в зев могилы. Где драгоценность моя?! Где жизнь моя и любовь моя?!