Время – ноль Чернобровкин Александр

В винном баре все было по-старому: тот же бармен опрокидывал горлышки бутылок в стаканы и небрежно швырял сдачу, те же музыканты лениво щипали струны электрогитар и решали, не пора ли сделать перекур, солист так же тряс серьгой и игриво подмигивал то ли девушке, то ли ее кавалеру, те же посетители сидели за теми же столами – все, как три месяца назад. Такое впечатление, что и сегодняшний вечер уже был, и не так давно, может быть, вчера, и снова будет, скорее всего, завтра.

Пашка поздоровался без радостного удивления, словно виделись утром, на работе, и вот опять встретились. Он цедил дешевую кислятину, гонял по рту папиросу и хмуро, исподлобья поглядывал на друга.

– Занят был, Паша... – извиняясь, начал Сергей.

Пашка махнул рукой – не надо, мол, – и произнес тоном старого философа:

– Кто я тебе?

К столику подошла официантка и улыбнулась Сергею, как ветреному любовнику.

– Привет! Забываешь нас!

Сергей не ответил. Действительно ли рада? Или по чаевым соскучилась? Официантка стушевалась, будто прочла его мысли. А ведь она изменилась: обручальное кольцо на безымянном пальце и волосы – «старая химия» – переплетение обесцвеченных и отросших темно-русых – иллюстрация сумбура чувств в ее душе. Поэтому и в глазах стало меньше сволочизма, наверное, теперь обсчитывает пьяных с сознанием, что трудится на семью. Губы ее дрогнули, вот-вот сложит их в горькую улыбку.

– Привет! – опередил Сергей. – Приходить-то незачем, ты ведь замужем.

– Муж – не стенка, можно отодвинуть! – пошутила она, хотя, скорее всего, Сергей, как мужчина, не интересовал ее.

Оба соврали, надеясь, что доставляют удовольствие другому. Не доставили, но сгладили неловкость.

– Что будем заказывать?

– Два коньяка, три шоколадки. Одна – твоя.

Она быстро выполнила заказ. Расплачиваясь, Сергей вытянул из кармана толстый жмак скомканных купюр. Официантка аккуратно расправила полученные, проводила жадным взглядом остальные.

– Еще что-нибудь?

– Нет... Хотя, скажи тете Марусе, пусть нам по шашлычку сделает.

– Скажу. – Она, вихляя задом, пошла в подсобку. Получалось развязнее, чем летом. Набирается опыта...

– Кудряво живешь, – буркнул Пашка.

– Не жалуюсь.

– Приоделся, смотрю, загорелый. На курорте был? – Пашка тер подбородок о плечо. Что-то его мучило.

– Был... А у тебя как дела?

– Никак. Работаю, пью... Лучше ты рассказывай. Где вкалываешь, чем занимаешься?

– В кооперативе, – насмешливо ответил Сергей, – фазанам хвосты общипываю.

– И хорошо платят?

– На красивую жизнь хватает.

– Вижу, – уныло подтвердил Пашка. – А меня туда нельзя пристроить?

Сергей отрицательно покачал головой.

– Думаешь, не справлюсь?

К столику подошла тетя Маруся с дымящимися, сочными шашлыками. Сергей поболтал с не, чтобы не отвечать другу. Уловка не помогла. Пашка, склонив голову к плечу, исподлобья смотрела ожидающе.

– Мы же с тобой говорили на эту тему...

– Я тюрьмы не боюсь.

– Если бы тюрьма... – Он отпил коньяка. Напиток горчил, неприятно сводил скулы и пощипывал язык.

– Чего мне бояться?! – сердито произнес Пашка. – Кому я нужен – калека?!..Уж лучше погулять от души, а потом... Ты ведь не боишься?

Сергей пожал плечами:

– Не знаю... В Афгане боялся, а здесь... У меня такое впечатление, будто я там убит и похоронен, поэтому ничего теперь не чувствую. Пытаюсь здесь по-новому родиться, но не получается.

– И у меня.

– Ну, ты еще выкарабкаешься: тебе еще есть чего хотеть.

– Как?

– Баба нужна. Через нее надо родиться снова. – Сергей вспомнил жену и горько улыбнулся. – У меня не получилось: аборт сделала.

– Кто? – испугался Пашка.

– Жена... бывшая.

– А-а... – облегченно выдохнул Пашка и как-то буднично пожаловался: – А со мной никто не хочет. – И, залпом выпив полстакана, фыркнул по-собачьи и понюхал рукав пиджака.

Что ему сказать или посоветовать? Была бы здесь восточная красавица, заплатил бы ей, сколько запросит за ночь с Пашкой. Она ведь шлюха – что ей стоит побыть одну ночь проституткой? Но красавицы не было, видно, линяла очередным кавалером, скоро появится с новым.

Пашка выпил еще полстакана, язвительно кинул:

– Марина здесь недавно была. Тебя ищет.

– Пусть ищет.

– Просила, чтобы я тебя разыскал. Хоть под землей. Ей надо срочно поговорить с тобой.

– Мне с ней не о чем говорить, – отрубил Сергей и принялся за шашлык: тема закрыта.

Пашка не хотел понять, его будто подстегивали:

– Несколько раз приходила, плакала.

– Хватит, Паша.

– Мне-то что? Я могу и замолчать. А она целыми вечерами о тебе говорила, – добавил Пашка болезненно, будто ковырялся в собственных шрамах.

– Поговорит – и перестанет.

– Она же тебя любит.

– Другого полюбит, – огрызнулся Сергей, – она влюбчивая... Не говори ей, что видел меня.

– Она здесь частенько бывает, можете случайно встретиться.

– Значит, не приду сюда больше. Если что надо будет, домой к тебе загляну.

– Жалко ее...

– Это ей меня жалко, – возразил Сергей. – Не хотел я с ней. Подвернулась, когда совсем невмоготу было, но еще надеялся, что выкарабкаюсь.

– А может, сумеешь... через нее?

– Ни через нее, ни через другую. И не хочу никого за собой утянуть... Знаешь, иногда завидую ребятам, которые погибли. Им теперь все ясно... Надо было мне остаться на сверхсрочную, предлагали ведь. Но сам понимаешь – дембель, домой охота. Думаю, отбомбил свое, пусть другие покорячатся.

– Сейчас пойди.

– Не берут. Инвалидность мешает – выпросил на свою голову. Да и выводят войска из Афгана, а в мирную армию не хочу: там еще хуже, чем здесь. – Сергей поднял стакан, чокнулся а Пашкин. – Ладно, давай выпьем за мое кооперативное здоровье. До дна.

Они выпили и со спокойствием людей, решивших все проблемы, принялись за шашлык.

Зимняя сессия не поместилась в памяти. Голова была занята другим – покоилась на подушке, пропахшей родными духами, и думала до ломоты в висках. Чередой, словно в разбитые ворота заходили по одному черные бараны, кружились сцены предстоящего разговора с женой. Верил, что вернется она, и придется ему или простить, или... Эти «или» менялись по непонятным законам. Вдруг за черным бароном появлялся белый, за ним другой, они заполняли двор, и черные словно растворялись в них или отправлялись в конец длинной невидимой очереди, чтобы однажды протрусить в ворота вслед за последним белым. Иногда избавлялся от них, забывшись в беспокойном, сторожком сне. Звук женских голосов в коридоре или стук каблуков вырвал из забытья, голова отрывалась от подушки, напряженное тело выжидательно замирало, а когда голоса или стук, миновав дверь, затихали, голова падала на подушку, и черный баран, напористо и торопливо, переступал через доску от разбитых ворот. Это была месть за слабость в миг ожидания, за то, что готов был броситься навстречу жене, позабыв о гордости. И плотнее закрывал глаза, чтобы справиться со стыдом, разгонял баранов и давал обещание разобраться с женой коротко и навсегда.

Убивать научили. Даже одним ударом руки. Однажды, гоняясь за бандой, захватили пленного. Душманчик был молодой, лет шестнадцати, щеки едва тронул черный пушок. Выдавал себя за мирного, но когда сдернули с правого плеча халат, обнаружили на коже над ключицей потертости от винтовочного ремня. Сергей сам занялся пленным. «Душок» скулил, поминал аллаха, но не раскалывался. От ударов по корпусу он вскидывал голову, а кадык подпрыгивал и плавно оседал. Разозлившись, Сергей ударил ниже подбородка. На этом допрос и закончился. Командир заставы пожурил и посоветовал приберечь такие удары на крайний случай.

Только экзамены и голод выгоняли Сергея из комнаты, и то старался покупать продукты на обратном пути из института. Брал обычно хлеб и кусок колбасы, чтобы не торчать на общей кухне, заходил в нее лишь вскипятить воду на чай. А ведь чайник на печке, часа два назад поставил.

Кто-то выключил газ, воды в чайнике осталось на треть и еще горячая. За соседней плитой вертелась Марина. Она, как всегда при встрече с ним, занялась очками – медленно и тщательно затерла серой фланелькой большие стекла. Сергей, как всегда, не обратил бы на нее внимания, но кончился хлеб. Не шибко надеясь на удачу, спросил грубо:

– Хлеб есть?

Марина удивленно глянула куда-то позади него, словно искала третьего, к кому обращен вопрос.

– Тебе белого или ржаного?

– Любого.

Подождал ее на кухне, не дождался, ушел к себе. Испугалась, что и ее побьет, как жену, дура. Чайник поставил на стол и снова завалился на кровать.

В дверь тихо постучали.

– Да!

Зашла Марина с полбуханкой хлеба и куском сухой колбасы в левой руке и куском торта на тарелке в правой.

– Я вчера из дома приехала... много привезла, мама наложила... все не съем, – стеснительно объясняла она, стараясь не глядеть на Сергея.

Не научилась еще подавать милостыню. Такое впечатление, будто сама просит. Сергей молча сдвинул на один край стола грязную посуду, предложил:

– Чаю выпьешь?

Марина не ответила.

– Садись.

Она неторопливо и основательно устроилась на стуле, мизинцем смела в сторону крошки со стола перед собой.

– Заварка у меня холодная, вчерашняя, – предупредил он. Заварка был пятидневной давности, последняя, поэтому и растягивал.

– И я так пью, – сказала она.

Врет, конечно, не хочет обидеть хозяина. Ну что ж, пусть ей будет хуже, может, попив бурды, быстрее избавится от стеснительности.

Она аккуратно пила чай маленькими глотками, а правой рукой подпирала щеку, закрывая родимое пятно. Прищурив близорукие глаза, рассказывала, как не готова к завтрашнему экзамену. При этом выражение лица у нее было такое, словно вот-вот заплачет. Лучше бы в очках пришла. Витька Тимрук любил хвастать победами над интеллигентными девочками в очках. По его словам, половой акт с ними состоял из двух этапов: первый – снять очки, второй – само дело.

– У меня картошка жареная есть – принести? – заметив, как жадно он ест, спросила Марина.

Предложил кто-нибудь другой, огрызнулся бы: в подачках не нуждаюсь! А у Марины не стеснялся брать.

– Тащи.

Она принесла сковородку картошки, кусок ветчины и тарелку с солеными помидорами. А потом перемыла грязную посуду, пообещала разбудить на экзамен, действительно разбудила – в общем, взяла под опеку. Он же не особо сопротивлялся, абсолютно не воспринимая ее как женщину, скорее, как приятеля среднего пола.

Еще бы экзамены за него сдавала – цены бы ей не было. Экзаменов не боялся. Брал билет, садился подальше от преподавателя и внаглую списывал из учебника или Марининого конспекта. Преподаватели закрывали глаза. И ставили оценку «удовлетворительно» – видимо, знали о жене. Помянул об Инне только преподаватель по истории КПСС – пожилой мужчина с лицом невыспавшегося человека. Когда Сергей сел к нему отвечать, преподаватель повертел в руке зачетку и вдруг перебил язвительно:

– Жену, значит, бьем?

Все – экзамен завален. Может, это и к лучшему.

– Так-так... – произнес преподаватель и намалевал в зачетной книжке две закорючки.

Сергей молча взял зачетку, вышел, зацепившись бедром о стол, из аудитории, в коридоре открыл книжку – и ахнул, увидев «отл.» и корявую подпись.

Экзамен по истории был последним, на следующий день выдали стипендию, а еще через день уехала домой Марина, и он пошел вечером в ресторан, который больше всего любила Инна. Ее там не нашел, зато, напившись, затеял драку. С кем – не мог вспомнить. Да и не драка была, просто отмолотили его от души несколько человек. Очнулся на обледенелом асфальте. Какие-то пожилые мужчина и женщина пытались поднять его, спрашивали, где живет. А он молчал: и когда били, и когда помогали встать. Однажды видел пьяного избитого паренька, который орал непонятно на кого: «Я за вас кровь проливал! В штыковые атаки ходил!». Наверное, служил в Афганистане, но в тылу, иначе бы знал, что штыками только консервы вскрывали, и то – салаги.

Трое суток отлеживался в комнате, ждал, когда сойдут ссадины и синяки. На четвертые поехал домой, без шапки, потерянной во время драки, в порванной куртке и с бело-розовыми пятнами на лице.

Мать уже знала об уходе Инны.

– Приезжала к родителям, – мать никогда не называла невестку по имени, – к нам даже не заглянула. Хоть бы рассказала, что да как...Не горюй, сынок. Ушла – и Бог с ней. Не пара она тебе. Чуяло мое сердце, что добром это не кончится...

Сергей не возражал, а вечером пошел к родителям Инны. С улицы заметил, что в квартире кто-то есть: телевизор работал. Позвонил раз – не открыли. Вдавил тогда кнопку звонка до упора. Не отпускал, пока дверь не приоткрылась на ширину страховочной цепочки. В просвет выглянул Иннин отец.

– Чего тренькаешь?! Не глухие!

– Открывайте сразу!

– Это наше дело, когда открывать!

– Ваше, ваше, – мирно согласился Сергей.

Тесть утих:

– Чего пришел?

– С Инной надо поговорить.

– Нет ее.

– Куда-то ушла?

– Укатила... туда, – тесть неопределенно махнул рукой, видимо, не сильно опечаленный отъездом дочери.

– Куда?

– У нее спроси!.. Думал, хоть ты из нее дурь вышибешь, так нет... – он еще раз махнул рукой, снял цепочку. – Заходи.

– Да нет...

– Заходи – чего ты?.. Посидим, бутылочку разопьем.

Сергей давил донышком граненого стакана сухие крошки на кухонном столе и разглядывал груду грязной посуды в умывальнике. Лежала если не со вчерашнего вечера, то с утра: объедки успели насмерть присохнуть. Впол-уха слушал тестя, пытаясь угадать, правду ли тот говорит.

– Одна кобра всю жизнь кровь сосет, – жаловался тесть, – теперь вторая подросла. Думал, замуж отдам, вздохну полегче. Куда там! Папа – то, папа – се! Как будто я генерал!..

Так и не разобрался с тестем. Черт с ним – пусть дотягивает свою никчемную жизненку под жениным каблуком. Жена ему лучше Сергея отомстит.

Прощаясь, тесть как бы между прочим кинул:

– Забудь ее. Вон сколько девок ходит, найдешь получше: ты парень видный.

– Постараюсь.

Военком, низко склонив над столом бабье лицо, что-то писал, тщательно, как делают дети, выводя буквы.

– Разрешите, товарищ полковник?

Военный комиссар оторвался от бумаг, губы поджались, выдавая сосредоточенную работу памяти.

– Гринченко. Старший сержант запаса. Кавалер ордена «Красная звезда», – вспомнил полковник и протянул руку.

– Так точно, – подтвердил Сергей, пожимая ее.

– Садись, «афганец», рассказывай, как живешь, как работа.

– Учеба.

– Ах да, ты же у нас учишься...

– ...в институте.

– Точно, помню... Ну, зачем пришел? Квартира нужна? Или машина?

– Ни то, ни другое.

– С учебой нелады?

– С учебой все в порядке, сессию сдал... – Сергей замялся, не зная, с чего начать.

– Смелее давай. Сможем – поможем.

– Я назад хочу.

– Куда?

– В армию, в Афган.

– На сверхсрочную?

– Да. Но только в прежнюю часть, в свою группу.

– А почему?

– Не могу я здесь: тесно, задыхаюсь.

Полковник задумался, полистал настольный календарь, будто там были записаны готовые ответы посетителям.

– Ты же у нас инвалид?

– Какой к черту инвалид? Медкомиссию пройду, если убрать историю болезни.

– Ну, допустим, провернули бы это ради такого случая – взял бы грех на душу, – но ведь свертывают там, собираются совсем выводить войска. Телевизор смотришь?.. То-то. Политика!.. По секрету скажу, ходят у нас разговоры, что к концу года советских войск в Афганистане не будет: пусть сами разбираются. Десять лет воевали – и коту под хвост! Я бы... – военком не договорил, опять занялся календарем. Успокоившись, сказал: – Такие вот дела, старший сержант запаса. Все понял?

– Так точно, – ответил Сергей, подымаясь со стула.

– Слушай, может, найти тебе рискованную работу? В милиции, допустим. Есть у них группы захвата, еще там что-то. Это, конечно, не десант, но...

– Не надо.

– Ну, как хочешь. Если еще чего, заходи, – предложил полковник, прощаясь.

Сергей по старой памяти лихо развернулся через левое плечо – и шаркающей, гражданской походкой вышел из кабинета.

Вернувшись после лечения из госпиталя, Гринченко вдруг понял, что у него был друг. Они с Витькой Тимруком никогда не выясняли, друзья они или нет. Просто были рядом. Даже разговаривали редко, чаще Витька трепался о бабах, которых у него не было. Сергей привык, что рядом – теперь казалось, что всегда справа, – есть надежная опора: протяни руку и дотронешься до мосластого плеча или до холодного ствола ручного пулемета. Пулемет остался, стрелял из него Окулич, и зло брало, когда салага небрежно обращался с оружием.

Потеряв друга, стал холоднее и молчаливее и незаметно сблизился с Зинатулловым. Может, потому, что Рашид – «дембель», а Сергей – «дед», и из старослужащих осталось их двое, а может, потому, что оба потеряли по другу. И ещё Гринченко освоил снайперскую винтовку. Никто не хотел с ней возиться, автомат удобнее и надежней. И зря: патронов расходуешь меньше, а урон наносишь больший. Сетка оптического прицела как бы зажимала в центре себя жертву, подводила под нее Т-образный эшафот и ставила на ней крест. И на прикладе появлялась новая отметка, вырезанная ножом полоска длинной в сантиметр. Платил за утрату друга спокойно и расчётливо, будто в парикмахерской. Уничтожал всё: душманов, как врагов, их детей, которые вырастут врагами, женщин, чтобы не рожали врагов, животных, лишая врага пищи, – убивал всё живое. Если бы мог, расстрелял бы и эту чужую землю. И криво улыбался, когда ловил недоумевающие, жалостливые взгляды «молодых».

Они пришли в конце ноября. Во второй взвод попали шестеро, были всего года на три моложе, но казались совсем юными. Из них прямо пёрла жалость к самим себе, к другим людям и даже к душманам. Наверное, таким и сам был год назад. Если не выбить эту жалость, долго не протянут, поэтому учил их быстро и жёстко. Иногда ему помогал Зинатуллов, который самоустранился от всех остальных работ и даже пулемёт отдал Хализову, подобрав ему второго номера из «молодых».

Первая операция для «молодых» была мирная. Зинатуллов будто чувствовал, что для него этот вылет закончится плохо. Он подбил «дембелей» всей группы, сходили к командиру: мол, отвоевали своё, пора отпускать домой. Ничего не получилось, и Рашид потребовал себе бронежилет. Они имелись в группе, но никто не надевал: и так много груза таскать на себе. И Зинатуллов повыделывался, но не надел. Операция прошла без стрельбы. Почистили кишлак, оружие не нашли, взяли в плен подозрительных. Третьей заставе попались четверо – бородатые мужики в рваных халатах, словно выкроенный из одного рулона грязной, прелой материи, с одинаковыми угрюмыми лицами и злобными, темно-карими глазами. От них воняло кислым кизячным дымом и невыделанной овчиной. У одного на голове была советская солдатская шапка, может быть, снятая с убитого им же солдата. За шапку он и получил больше всех. Пленных заставили рыть окопы. Руководил работой Зинатуллов.

– Пошевеливайтесь, собаки правоверные! – ругался он и подгонял пинками.

Пленные испуганно шарахались от него и сноровисто, точно всю жизнь только этим и занимались, ковыряли размокшую после дождя землю. Когда вырыли окопы, спальники и яму для себя, Зинатуллов, убедившись, что офицеры в палатке и вылезать из неё не собираются, построил афганцев в шеренгу.

– Перевезенцев! Игнатенко!

Перевезенцев был «молодым» Зинатуллова, поэтому подбежал сразу, а Игнатенко, числившийся за Гринченко, сначала посмотрел на взводного. Был Игнатенко из Ворошиловоградской области, почти земляк, и, как многие дети потомственных шахтёров, имел впалые щёки, чем напоминал Витьку Тимрука. В Афган попал за «неподчинение приказу», что в переводе на нормальный язык обозначало неподчинение «дедам». Командира взвода он слушался беспрекословно, как сам Гринченко год назад Архипова. Сергей еле заметно кивнул головой, разрешая подойти к Зинатуллову.

– Ты, салага! Долго тебя ждать?! – торопил Рашид. Лицо его задергалось – после контузии случалось каждый раз, когда был раздражён. – Смотрите, показываю.

Он подошёл к крайнему слева афганцу. Резкий удар почти без замаха – и пленный кувыркнулся в яму.

– Ты, – Рашид ткнул пальцем в Игнатенко, – повтори.

«Молодой» замялся, оглянулся на командира взвода. Чтобы избавить его и остальных «молодых» от сомнений, чтобы побыстрее поняли, что война – это беспредел жестокости, Гринченко подошел к пленнику в солдатской шапке. Тот держал руки на уровне груди, они чуть дергались, глаза опущены долу, в бороде на левой скуле застрял комок грязи. Маленькая дырочка для кокарды на шапке была затянута искусственным серовато-синим мехом. От удара в челюсть шапка слетела в яму, а следом – пленный. Игнатенко, с шумом выдохнув воздух, тренированно, как Тимрук, видать, так же до армии в угольном подвале под многоэтажным домом «качал мышцу», отправил в яму третьего. У Перевезенцева получилось только со второй попытки.

– Свободны, – отпустил Зинатуллов Игнатенко и Первезенцева и подозвал следующую пару «молодых».

Пленные выбирались из ямы и снова строились в шеренгу на краю её, их снова сбивали. Сначала натаскали на них «молодых», потом сами отводили душу. Особенно свирепствовали Зинатуллов и два «дембеля» из первого взвода, наверное, вымещали злость, что командование не отпустило их домой. Кто-то из них даже придумал название забаве – игра в кегли.

Развлечение прервал замполит лейтенант Берестнёв. В группу он попал недавно и ещё не избавился от замашек мирной армии. Когда он вышел из палатки, «кегли» были в яме, никак не хотели вылезать. Солдаты быстро разошлись по позициям и спальникам. А возле ямы, потому что здесь горел костёр, остались старослужащие да Перевезенцев, охранявший пленных.

– Перевезенцев, гони их в шею, приказано отпустить, – сказал замполит.

Пленные не имели желания выбираться из ямы.

– Пригрелись, понравилось им там, – пошутил Зинатуллов. – Ты их штыком подгони.

Выбравшись из ямы афганцы привычно построились в шеренгу на краю её. Перевезенцев показывал им автоматом, чтобы шли дальше, но пленные переводили взгляд с него на офицера и не двигались, видимо, решили, что их хотят расстрелять, а потом самый старший из них, а за ним и все остальные, попадали на колени и забормотали-завыли.

Замполит недоуменно смотрел то на них, то на старослужащих.

– Решили, что вы приказали их расстрелять, – объяснил Гринченко.

Берестнёв подошёл к пленным, полюбовался синими от побоев мордами.