Некроманты (сборник) Перумов Ник
«Что на картинке-то, Бойрон?»
«Дама там. Красивая. Молодая, в платье охотничьем, в ботильонах на шнурах по колено, в шляпке… тож с пером, как у блаженного нашего. Волосы такие, знаешь, по пояс, вьются…»
«Темные?!»
«Что – темные?»
«Волосы – темные? Мама?!»
«Чего несешь-то, дурында?! Светлые волосы, светлые».
«Не мама…»
«Нет, конечно. Чудик твой на нее не наглядится. Когда писульки свои пишет, глаз не сводит, улыбается, губами шевелит. Разговаривает вроде, только не слышно ни слова. Люба она ему, не иначе… Ты чего, взревновала, что ли? Ха!»
«Дурак ты, Бойрон. И шутки глупые у тебя. Вообще не понимаю, зачем ты мне про даму в стеколке рассказываешь. К чему мне все это?..»
«Да не в даме дело-то. Дама так, к слову пришлась… Позлить тебя хотел, вот и рассказал».
«Дурак!»
«То-то… А на обороте стеколка у чудика другая картинка. Там господин при парадном мундире и орденах, да с цепями наградными, да с усами, что твои сапожные щетки. И другая дама рядом – вот как ты сказала, с темным волосом, до пояса, да вьются… И ребенок на руках у них. Девочка. Страшненькая, если честно…»
«Ты… Спасибо тебе… Ведь… Я это, Бойрон».
«Ты красивая, Хиль…»
«Глупец, ты меня и в жизни не видел, и после жизни не видел, и я тебя не видела и не увижу никогда!»
«Не вой только. Прошу…»
«Не буду-у… Про мою он душу здесь, Бойрон. Про мою. И с отцом, ой, не зря я его сравнила, и заприметила сразу тоже не зря…»
«Зачем ты ему, Хильма?»
«Вот и я думаю – зачем?»
«Не отдам».
«Что?»
«Ничего. Показалось тебе, дуре».
«Не смей! Слышишь? Не смей ничего ему делать!»
«И не собирался даже. К чему?»
«Даже не думай! Из мыслей выбрось! Не то…»
«Что – не то? Чем напугать хочешь, Хильма? Ты – меня? Нечем пугать-то. Нечем».
«Просто – замолчу. И все».
«Страшно как».
«Навсегда, дурак».
«Слышь, Хильма… Э-эй!»
«Чего тебе?»
«Ничего я ему не сделаю. Чуешь, трясти начинает? Пусть трясет. Даже балкой не прибью, потолком не задавлю. Спасу чужака твоего, если надо. Клянусь. Не молчи только. Прошу».
«Не буду».
«Слава Огню!»
«Слушай, Бойр… Слышишь?»
«Угу».
«Ты не печалься, пожалуйста. Он же уедет. Скоро. Потому что меня не найдет».
«Ну, уедет он, и что? Мне-то что с этого, Хиль?»
«Так я-то – останусь…»
«Не бойся, дуреха. Я ведь с тобой».
1750 год от О.о.
семрица, миллэ
Милый Коль!
Ужасно соскучилась и жду не дождусь твоего возвращения!
И землетрясение – о котором писали во всех газетах – страшно меня взволновало. Поехать в такую опасную провинцию, где трясет раз в несемрель, это лишь ты мог додуматься…
Знаешь, я бы ни за что тебя не отпустила одного, если бы не твоя сводная сестра. Это же ваше семейное дело, а я пока еще не совсем твоя семья – надеюсь, так будет еще совсем недолго.
Ты, наверное, думал, что я забыла – а я все помню прекрасно. Я помню все-все, что только с тобой связано. И про сестру, которую отдали в приют до твоего рождения и которую ты так пылко порывался искать в ту сладкую ночь у камина – я тоже помню… Помнишь, я не отговаривала тебя? Так сильно я тебя люблю, милый мой Коль.
Кстати, ты так и не написал – ты нашел Хильму?
Возвращайся быстрее.
Целую.
Твоя Дженни.
Столичный округ
1750 год от О.о.
В сгущающихся сумерках столица кажется огромным спрутом, разбросавшим огненные щупальца ярко освещенных проспектов до самого горизонта.
Двое за столиком кафе на открытой террасе. У мужчины военная выправка; легкий ветерок играет пером на широкополой шляпе. Женщина очень красива. Травяной чай в изящных чашечках давно остыл, но никто к нему так и не притронулся.
– Он пишет, что возвращается. Он возвращается!
– Я знаю. Его миссия закончена.
– Мне очень страшно. Он ведь узнает.
– Разумеется. Сразу по возвращении. С первого взгляда на тебя. Это уже не скрыть под свободными одеждами. Будет лучше, если ты сама все расскажешь.
– Я не знаю, как сказать ему об этом.
– Это будет непросто. Но как еще ты сможешь это объяснить ему, когда он вернется? Никто не поверит в непорочное зачатие, дорогая. Сейчас совсем другие времена. В них нет места чудесам.
– Чувствую себя совершенно ужасно. А ты спокоен, словно не имеешь к этому никакого отношения.
– Привычка. Мы обучены держать себя в руках.
– Привычка?! Это же твой ребенок! Что делать?! Я отправлюсь к Оранжевым сестрам и попрошу их избавить…
– Нет.
– Что значит – нет?
– Я не позволю тебе. Ты верно все сказала. Это мой ребенок.
– Я пропала… Он возненавидит меня, а тебя убьет. Я окажусь на панели, а ты в могиле.
– Нет. Я не допущу этого.
– Убьешь его прежде, чем он доберется до тебя?
– Нет. Он мой друг. Я поступлю иначе.
– И как же, хотелось бы знать? Возьмешь меня в жены? А что скажет твоя милая Грейт?
– Есть другие пути. Какой у тебя срок?
– Семь недель. Или восемь, не знаю. Он едва успел уехать в свой отпуск, когда… Чьма на наши головы!
– Боюсь, зиму вам придется провести в разлуке, милая. Я знаю, как все устроить.
– Но… С ним ничего не случится? Я люблю его, ты же знаешь.
– А меня?
– Обоих. Ты знаешь. Ты сказал, что простил мне мой выбор. Разве нет?
– Неважно. Зиму он будет занят. Очень занят. И будет очень далеко отсюда.
– Но… Он ведь вернется? Пусть он вернется, заклинаю!
– Несомненно. Но не раньше весны. До тех пор и тебе придется пожить в одном местечке, где жители не болтливы. Весной, когда ребенок родится, я отошлю его туда, где он ни в чем не будет нуждаться. Со временем я усыновлю его.
– Его… Ты словно уверен, что будет мальчик. А если родится девочка?
– Будет прекрасна, как ее мать. В любом случае, ее отцу повезет, кто бы им ни стал.
– Поясни.
– Если длительное пребывание на крайнем юге лишит К… лишит его способности иметь детей… Там было куда больше Огня, чем даже здесь.
– И что тогда? Что?
– Тогда ребенка усыновите вы. И он ничего не узнает. Даже если ребенка не усыновит никто из нас, с ним все будет хорошо. Так или иначе.
– Как жестоко… И как просто. Ты все давно решил.
– Привычка.
– Каково это – предавать друга?
– Точно так же, как предавать мужа, я полагаю.
– Ты чудовище, Фай.
– Я тоже люблю тебя, милая.
Город-спрут сворачивает щупальца улиц в клубки площадей, жонглируя бесчисленными огнями. Женщина прижимается к мужчине. Ее тонкая фигурка пока еще удивительно грациозна и стройна.
С летного поля одного из столичных вокзалов поднимается, сияя огнями, пассажирский дирижабль. Берет курс на юг. Они провожают его взглядами, пока судно не скрывается за грядой невысоких холмов на горизонте.
Ни один из них не говорит больше ни слова.
1750 год от О.о.
семрица, миллэ
Милая Дженни!
Прости меня, все изменилось в одночасье.
Душой я весь уже с тобой, и тело ждет встречи, и ласки, и объятий. Но не всегда мы вольны в своих желаниях и поступках.
Вечером поспела срочная телеграмма из управления. Меня отзывают из отпуска и реквестируют для дела столь деликатного, что я не могу рассказывать о нем в письме, любимая. Но ничего опасного, свет мой! Намекну лишь, что дело касается тяжбы с наследованием немалого весьма состояния, которую надобно разрешить так скоро, как только возможно.
По счастливому стечению обстоятельств, управление имеет в здешней глуши своего представителя в моем лице – уж не знаю, откуда они об этом проведали, да и чьма с ними. Задержусь, надеюсь, только еще на несколько дней – дело не обещает оказаться чересчур сложным.
Не скучай, не убивайся. Скоро-скоро буду с тобой.
Целую нежно.
Твой Коль.
1750 год от О.о.
семрица, миллэ
Здрав будь, Фай.
Не скрою, читая телеграмму вчера, испытывал чувство, будто мне подложили изрядную свинью. Даже перебрал в уме всех в управлении, кто мог бы мне не желать добра. Как нарочно, все именно в тот момент, когда утомившее меня задание ко всеобщему удовлетворению наконец закончено. Словно подгадал кто.
Новое мое поручение весьма запутано. Все эти странные воскрешения, все эти внезапные возвращения людей, давно канувших в альд! Дело грозит затянуться до самой весны. А я-то уж размечтался, что скоро буду с вами. Этак я никогда не созрею до отцовства – времени не будет передохнуть, осесть в уютном домике на берегу Иггра с красавицей-женой и все как следует обдумать.
На время моего отсутствия вверяю Дженни твоему попечению. Присмотри за ней, друг. Она столь нежный оранжерейный цветок, что я опасаюсь за ее приспособленность к нынешней жизни. Будь ее проводником в нашем жестоком мире. Очень рассчитываю на тебя.
Подними за меня кружку в нашем трактире.
Кольвер.
Год 1750 от О.о.
Голоса в темноте
«Я подумала, Бойр, так странно…»
«Что?»
«Иной человек приходит, и ты сразу понимаешь, что этот – свой. Навсегда. Даже если он будет в иных морях плавать. И жить в домах не-воодушевленных».
«Ты опять о незнакомце? Только хотел сказать… Только ты не расстраивайся…»
«Уехал?!»
«Два часа как вещи собрал. К вокзалу отправился».
«А я-то надеялась… Ведь он ко мне сегодня приходил. Стоял под окнами. Наличники гладил украдкой. И в трубе водосточной куколку оставил. На память, выходит, оставил. Прощался со мной».
«Ты снова плачешь? Не надо… Не смей… Что из-за людей-то плакать!»
«Из-за брата, Бойр. И от счастья. Я теперь всегда буду помнить о нем. И счастья желать. А давай – вместе?!»
«Что – вместе?»
«Пожелаем ему… Отдадим свои искры огня Оранжевого. Пусть греется ими, и сердце они его пусть держат… Как свайки. Пусть пригодятся они ему в будущем. Спасут. От других. Или от себя».
«Не жалко тебе искр-то?»
«Новые со временем зажгу. Ведь ты – рядом».
Небо над городом – цвета старого армейского одеяла. Солнца не видно сквозь драный занавес туч. Погода портится: год поворачивает с лета на осень. Еще немного, и устойчивый ветер с крайнего юга, несущий стылый холод ледяных равнин, что тянутся вдоль мертвого южного океана, на целых шесть несемрель сделает невозможным воздушное сообщение с остальными провинциями Краммера. Летней навигации в этих краях подходит конец.
Дирижабль пляшет у причальной мачты над старым вокзалом, выстроенным в стиле последнего ренессанса. Воздушное судно почти такое же древнее, как сам вокзал. Плавучий пузырь пестрит заплатами, краска на некогда роскошной лепнине, украшающей пассажирскую гондолу, давно облупилась и утратила прежний цвет. Части стекол не хватает, и окна попросту заколочены деревянными щитами. Рули расщеплены, треугольные паруса курсовых стабилизаторов, которые как раз сейчас разворачивает команда, больше похожи на сито из-за бесчисленных прорех. На борт поднимают лебедкой капитана; совершенно пьяный, он свешивается из люльки, размахивает руками и кричит что-то неслышное отсюда, из пыльного тепла зала ожидания. Потом капитана начинает безудержно рвать.
Молодой человек, сидящий в древнем кресле у самого окна, вздыхает и задумчиво трет ладонью шрам на щеке. Не менее задумчиво пересчитывает монеты в кожаном кошельке, переводит взгляд на ухоженную стремительную сигару корабля внутренних линий. Воздушный корабль следует до озера Гин, курортного рая в самом сердце центральных провинций. Оттуда до столицы уже рукой подать. Билет туда недешев, но монет хватает – в самый раз. Жаль, что ему не по пути с красавцем-лайнером и его усердной, хорошо обученной командой. Скупые фразы депеши из управления содержат совершенно однозначные и четкие распоряжения.
Молодой человек со вздохом ссыпает деньги обратно. Достает из кармана письмо, бегло прочитывает его – в который уже раз. Улыбается своим мыслям, украдкой прижимает листок к губам. В ожидании посадки торопливо пишет на клочке бумаги, пристроенном на подлокотнике кресла, короткий ответ. Сворачивает вчетверо, запечатывает сургучом из карманной термальеры, надписывает адрес. Бросает мелкую монету посыльному, и тот мчится в почтовый приказ. Если повезет, красавец-дирижабль прихватит письмо с собой, и через несколько дней оно попадет той единственной и ненаглядной, которая ждет молодого человека в далекой столице.
Распорядитель наконец выкрикивает посадку, и молодой человек, подхватив окованный железом дорожный сундучок, вливается в разношерстную толпу крестьян, мелких торговцев, добытчиков пушнины и старателей, которые один за другим предъявляют служителям билеты и проходят в ворота большого подъемника. Через несколько минут посадка закончена, и дирижабль, столь же жалкий, как и его пассажиры, отдает концы и устремляется на юг, держа курс на далекий городок Айстен на самом краю империи Краммер.
Когда воздушный корабль совершает разворот над Хильстерром, молодой человек, перегнувшись через соседку – чопорную старуху, закутанную с ног до головы в черный газ скорбных вдовьих одежд, бросает последний взгляд в иллюминатор на кварталы одинаково бе-зобразных серых домов. В какой-то миг он явственно чувствует многоглазый ответный взгляд – теплый и по-детски веселый, словно призрак улыбки.
– Прощайте, – говорит он невесть кому.
Когда соседка отрывается от вязания и с недоумением смотрит на странного попутчика, тот лишь пожимает плечами.
– Это не вам, сударыня. Прошу извинить, – только и говорит он.
Потом откидывается на скамейке, прикрывает глаза и молчит весь остаток полета, улыбаясь лишь ему одному ведомым мыслям.
Внизу плывет пыльная бурая степь, и южный ветер, крепчая, гонит по ней шары перекати-поля и все быстрее крутит крылья грязно-белых ветряных мельниц.
1750 год от О.о.
вайнесс, миллэ
Милая моя Дженни!
Прости за почерк. Пишу второпях – если успею закончить вовремя, письмо долетит до тебя с последним экспрессом, а если нет, дилижанс довезет его до тебя через много дней. Спешу!
Скучаю, отчаянно скучаю по тебе! Беспокоюсь: не произойдет ли ненароком что-то непоправимое, пока мы так долго и так далеко друг от друга? Верю – не произойдет, но душа не на месте.
Береги себя. В Фае найди опору на время моего отсутствия. Его я предупредил; знай, что он не так суров, как тебе всегда казалось. Надеюсь, вы подружитесь по-настоящему.
Хотел спросить – как ты думаешь, если бы люди казались друг другу домами, каким домом виделся бы тебе я? Не отвечай, нет-нет – местный воздух, вездесущая пыль и все эти подземные толчки странно влияют на ход моих мыслей. Всякое мерещится.
Вчера видел домик – небольшой, аккуратный, в два всего этажа, с резными карнизами и кружевными занавесками на окнах. Подумалось – а если бы встретилась мне моя сводная сестрица (Хильма, ты должна помнить, я рассказывал тебе о ней), не была бы она похожа именно на такой домик? Странные мысли.
Смешу сам себя, а тебя тревожу. Не печалься, милая моя. Все у нас хорошо.
Скучаю безумно.
Целую и обнимаю, тысячу тысяч раз.
Твой Коль.
1758 год от О.о., спустя восемь летин от событий, ранее описанных
Девочка играет с соломенной куклой, укрываясь от ветра за выступом стены из красного кирпича. Пологий склон холма сбегает к дороге. Неширокая тропинка вьет-ся среди волн травы, которые гонит ветер. Час предзакатный, и совсем скоро кто-то из братьев в смешных оранжевых одеждах позовет ее внутрь для ужина, молитвы и причастия.
Сегодня она вернется в обитель в последний раз. Готовится что-то важное – девочка сама видела, как братья долго беседовали с приезжими мастерами, которые в последний год часто гостили в стенах фабрики. Любимый мастер девочки – улыбчивый Громе: немолодой и очень, очень добрый.
Мастер Громе именно таков, каким девочке хочется видеть своего дедушку. Если бы у нее только мог быть дедушка! Он сажает девочку на колени и подолгу беседует с ней о том и о сем. Сегодня он по секрету рассказывает ей, что завтра она навсегда покинет фабрику. Навсегда – значит, ей не придется больше возвращаться сюда, потому что пришло время выполнить свое предназначение.
Оранжевые братья тоже все время говорят о предназначении человека в жизни, о важности единственной миссии, ради которой только и стоит человеку жить на свете. Девочка слушает их, но понимает немногое. Но все же наверняка она понимает больше, чем остальные ее сверстники и друзья по спальне и игровым комнатам.
Раньше девочка не замечала особой разницы между собой и прочими воспитанниками, но в последние годы она понимает, что те слегка глуповаты… а порой даже и не слегка. Она рассказывает о своих наблюдениях оранжевым братьям, но те лишь мягко журят ее и советуют относиться к товарищам по играм как к равным себе – ведь именно равными сделал всех людей в мире Оранжевый огонь много, много лет назад.
Сегодня мастер Громе спрашивает девочку о странном. «Ты хочешь жить долго-предолго, малышка? Так долго, что это будет почти вечная жизнь?» Девочка думает некоторое время, а потом отвечает, что хочет. Мастер удовлетворенно кивает, и девочка понимает, что это именно тот ответ, которого мастер ждал от нее.
«Завтра ты покинешь фабрику навсегда. Я буду рядом с тобой все время. Ты должна довериться мне, маленькая птичка. Что бы ни происходило, ты должна знать, что с тобой ничего не случится». Так говорит мастер прежде, чем попрощаться. Девочка обдумывает его слова и решает, что пообещает мастеру то, чего он от нее хочет. Но поступать ли так, как он хочет, она решит завтра сама. Девочка считает себя уже вполне взрослой и способной принимать важные решения самостоятельно.
Соломенные волосы куклы никак не хотят заплетаться в косицу. Девочка высовывает язычок от усердия. Внизу, на дороге, дробно стучат цопыта, а потом хлопает дверца экипажа. Девочка отрывается от своего занятия и поднимает глаза.
Двое: мужчина, очень старый, решает девочка, но не настолько старый, как мастер Громе, и женщина – очень-очень красивая. Волосы у женщины того же цвета, как у соломенной куколки. У девочки точно такие же волосы.
Сзади скрипит калитка, и на плечо девочке мягко ложится рука. Оранжевый брат стоит за ее спиной и разводит руками, давая понять: ей пора. Рядом улыбается мастер Громе. Девочка улыбается ему в ответ и вкладывает руку в его широкую ладонь, позволяя старику вести себя обратно. На фабрику. Домой.
До ее слуха доносится странный звук – словно кто-то вскрикнул и тут же заглушил крик. Девочка оборачивается. Мужчина из экипажа мчится к ней прямо по волнующейся траве, минуя прихотливые извивы тропинки. С его лицом когда-то произошло что-то странное, но девочка, которую с младенчества окружают десятки куда более причудливых лиц, не обращает на это внимания. Она, не отрывая взгляда, смотрит на женщину, которая замерла, прижав ладонь ко рту, и смотрит прямо на нее широко раскрытыми глазами цвета осеннего неба.
«Пора», – напоминает мастер Громе и тянет девочку следом – уже настойчивее. Безмятежно улыбается оранжевый брат. Мужчина на бегу выкрикивает чье-то имя. Хи..! Хи..! – слышится девочке, и почему-то она уверена, что мужчина обращается именно к ней. Она замедляет шаг и останавливается, выдернув руку из ладони старого мастера.
Мужчина останавливается рядом. Переводит дыхание. Прикасается к шляпе с пером.
– Мастер Громе.
Старик мгновение всматривается в его лицо. Потом напряжение оставляет его, сменившись покоем.
– А-а, господин Кемме! – говорит мастер Громе. – Давненько не виделись. Куда же вы пропали тогда, в самый разгар сделки?
– Неважно, – отвечает мужчина.
Он во все глаза смотрит на девочку, словно ища в ней какие-то одному ему ведомые черты. Она застенчиво поднимает на него глаза и видит, что лицо его похоже на дерево, изъеденное временем. На неровную деревянную сваю, от которой идет тепло.
Потом он смотрит на мастера и оранжевого брата в упор. Жестко и непреклонно.
– Я пришел, чтобы забрать свою дочь.
– Позвольте! – возмутился мастер Громе. – Вы не можете вот так вот запросто…
– Могу, – просто говорит мужчина с испорченным лицом. Потом протягивает девочке руку: – Здравствуй, дочка. Меня зовут Коль. Пойдешь со мной? Тебя ждет мама.
Девочка берет его за руку. На сердце у нее становится тепло-тепло, внутри будто пляшут горячие радостные искры. Девочке кажется, что она пробудилась от долгого горячечного сна.
Старый мастер кричит им вслед что-то о вечной жизни, альде и Оранжевом огне, но девочка уже не слушает его. Она идет навстречу плачущей женщине с глазами цвета осеннего неба, сжимая в одной руке соломенную куклу, а в другой – руку мужчины, который почему-то решил стать ее отцом.
Девочка знает, что он все ей объяснит.
Совсем уже скоро.
Мила Коротич
Иероглиф на губах
В нужном доме была дверная ручка, редкость для этих мест. Здесь научились запросто носить заморские одежды, если надо, но двери в домах оставили раздвижными, как и раньше. Сейчас мимо окон и витрин в центре города проходили рикши в костюмах и шляпах, подвозя дам в расписных кимоно. Но Айван уже давно свернул с центральной улицы и шел мимо убого одинаковых домиков с раздвижными дверями, а то и совсем без них.
В первый раз Айван счел наличие дверной ручки добрым предзнаменованием, знаком, что поступает правильно. Сейчас он не был уверен даже в том, что дуга на двери – не часть морока. Десять лет назад в промерзшей лесной хижине тоже была ручка. За нее тогда взялась кормилица, и доброй женщины не стало в ту же ночь. «Я растянул свою агонию надолго, – подумал Айван, входя в темный дом. – Может быть, сегодня она наконец закончится…»
…Закутанный в подбитый мехом плащ, отец читал вслух «Путь воина», переводя каждую фразу на английский. Так он, верный себе, упражнялся сразу в двух языках. Даже в седле посол оставался ученым. Айван слышал его из высокой повозки. Завешенная циновками, она защищала от снега двух подростков и их кормилицу – немолодую женщину, одетую в мужское японское платье. Иногда отец заглядывал внутрь, встречаясь взглядом со старшим сыном. Айван старался выглядеть серьезным и не дремать, сохранять лицо. Сдержанная улыбка женщины успокаивала посла: с сыновьями все хорошо. Младший, прижавшись к кормилице, безмятежно спал, укрытый теплым одеялом. Время от времени кормилица сама отдергивала циновку и смотрела на засыпанный снегом путь: море черных деревьев с одного края, белое безмолвие с другого. Далеко-далеко впереди едва виднелись огни городка. Туда еще ехать и ехать. Няню что-то тревожило, но она не подавала виду, как и положено восточной даме. Айван же видел, как снег падает на землю и усыпляет день. Солнце уже задевало верхушки деревьев.
Выстрел взорвал тишину. Заржали лошади, гортанные крики местных проводников и ругань охраны порвали шелк вечера, как крестьянский нож тонкую сёдзи, с треском, варварски. Айван схватился за саблю на поясе. Выстрелы не прекращались. Японские древние ружья и карабины посольского отряда вступили в агрессивные переговоры.
– Разбойники… – Няня все еще пыталась сохранять видимость спокойствия. – Самураи презирают ружья и идут в бой с мечами.
– Нам сейчас это знать незачем, – рявкнул на нее Айван и высунулся из повозки. Оставшиеся в живых европейцы стояли кругом, но такая оборона стоила им дорого. Несколько всадников уносились в сторону дальних огней. Еще две лошади силились встать, истекая кровью и брыкаясь. Черно-красное месиво растекалось под их брюшинами.
И тут горящая стрела угодила в повозку. Затем еще и еще. Пламя охватило стены – циновки горели споро.
Мишу даже не плакал, так сильно испугался.
– Бегите! Прочь! В лес! – приказал отец. Он уже был ранен, левая рука бессильно свисала, а бакенбарды были опалены. Треуголку, похоже, сбило пулей. – Бегите, мы найдем вас!
– Вон! Прочь! – заорал он на попытавшегося выхватить саблю Айвана. – Не до тебя, мальчишка! В лес! Защищай брата!
Мишу и кормилица уже бежали к лесу. Никто – ни враги, ни свои – не смотрел в их сторону. Айван не посмел ослушаться отца.
Лес спасать беглецов не собирался. Он встретил их равнодушным полумраком. Корни и камни, чуть присыпанные снегом, целые этажи обломанных мертвых веток, сухостой, спутанный лианами мох, в котором вязли ноги. И жуткая тишина. Словно занавес опустился за путниками, вошедшими в лес. Когда просвет опушки уже стал невиден, няня остановилась.
– Не будем уходить далеко, – сказала она. – Этот лес деревьев Дзюкая хорош только днем, он не любит живых. Его стоит бояться.
– Живых людей нам надо бояться… – Айван решил, что теперь он старший. – Няня, если не уйдем подальше, нас смогут отыскать не только люди отца, но и те, кто на нас напал.
Женщина не нашла, что возразить. Мишу поддержал брата:
– Мы еще немного отойдем – и всё. Папа будет искать, пока не найдет, а бандиты и не заметят, что мы были.
Няня молча разорвала рукав нижнего платья и повесила ленточку на ближайшую ветку. Айван толком не разглядел, но на ней, кажется, были мелкие темные цветы.
– Пойдемте, начинается снежная буря, темнеет. – Улыбнувшись, женщина попыталась успокоить мальчишек, как делала это всегда: – Хорошо, что я в мужском костюме. Представляете, как неудобно мне было бы в кимоно! А ваш папа смотрел осуждающе… – Няня пыталась шутить. Мишу взял ее за руку.
– Ты очень красивая в этом наряде, няня. Почти как мама.
Читать бесплатно другие книги:
