Некроманты (сборник) Перумов Ник

В ответ женщина укрыла мальчика припасенным одеялом. Через каждые десять шагов она оставляла тряпицу на ветке. Цветов на ткани становилось всё больше. Да и шаги давались нелегко: ни дороги, ни тропы, ищешь место, чтоб поставить ногу и не упасть, делаешь шаг – и думаешь только о следующем. Мишу приходилось тяжелее всех – его шаги были самыми маленькими и частыми. А еще Айвану казалось, что он слышит что-то вроде вздоха. Когда остановились в очередной раз, он вздрогнул и оглянулся: нет, никого. Мишу посмотрел на старшего брата, и Айван торопливо отвел взгляд. Задать вопрос Мишу не успел.

– Туда. Похоже, там хижина. – Няня указала вправо. – Тот, кто ее строил, уж наверное, хотел жить. Молодые господа, я прошу вас, не задавайте вопросов сегодня. Завтра я все постараюсь объяснить. Нам надо укрыться от ветра.

Она поспешила, насколько было возможно. Мальчики – за ней. Но внутри крохотной хижины не было даже очага. Скорее, укрытие было похоже на нору в сухостое, шалаш с плетенной из веток дверью. Трое едва уместились внутри, но тут действительно было теплей. Женщина села у входа, мальчики устроились дальше. Няня быстро кинула на землю принесенное одеяло, расстегнула их меховые плащи-накидки, соединила вместе и велела сидеть, обнявшись, под общим пологом из одежды.

– Молодые господа, мальчики мои, дети моей сестры, – заговорила она, когда закончила. Впервые няня обратилась к ним так. – Что бы вы ни увидели и ни услышали сегодня ночью – молчите и не смотрите этому в глаза. Не смотрите совсем, если сможете. Молитесь вашим богам молча, если умеете. А завтра, что бы ни произошло, как только станет светло, идите по меткам назад и выходите из леса как можно скорее.

Айван заметил, как тяжело и тихо женщина говорила и что одной рукой она придерживала дверь. В темноте шалаша вряд ли кто-то заметил бы больше. Затем мальчики почувствовали, что сверху на них уложили еще что-то. Только после этого няня забралась к ним под полог. Согретые собственным дыханием и теплом тел, Айван и Мишу вскоре провалились в сон.

Сон был похож на забытье вперемешку с кошмаром и явью. Чьи-то шаги и вздохи вокруг хижины, ужас, заползавший вместе с холодом под полог, голос няни, умолявший о чем-то по-японски. До сознания доходили только некоторые слова. «Пощади». «Христиане». «По моим меткам». «Моя кровь». «Заблужусь в буран, если не проводишь».

Айван открыл глаза от неяркого света и холода, просочившегося под полог. В щель между одеждами было видно, как няня сидела у порога, вцепившись в дверь, а над ней склонилась женщина в кимоно неземной белизны. Оно показалось мальчику сотканным из светящихся снежинок. Длинные черные волосы тоже блестели. Женщина словно пыталась войти, но няня собой преградила ей дорогу. И тогда красавица – да, Айван никогда не видел более прекрасной дамы! – дохнула няне в лицо, словно выпивая что-то. Сложила губы розовым бутоном – и в него влетело легкое облако. Руки няни дрогнули, но не разжались.

– О, я тебя вижу! Ты такой красивый мальчик. – Гостья посмотрела в сторону Айвана. Он не знал, жив он или нет, сон это или явь, боялся шевельнуться и даже затаил дыхание. Видит ли она его под ворохом одежд? Голос дамы был так же прекрасен, как и ее облик. Айван с трудом отвел глаза и зажмурился, вспомнив нянин наказ. – Не прячься. Я провожу твою няню, чтоб она не заблудилась в буран, а ты жди меня. Никому про меня не рассказывай, и будешь жить долго, красавчик. – Смех дамы звучал как музыка. – А иначе я приду и убью тебя! И того, кому ты расскажешь, – добавила она через паузу.

Айван затих от ужаса и не смел шевельнуться. Тишина и темнота снова охватили его. Лишился ли он чувств? Грезил ли наяву, или сон показался слишком реальным? Когда крупная дрожь прошла волной по всему телу, мальчик поверил, что жив, но не смел открыть глаз. Сколько так пролежал, он не знал. Озноб снова вывел из состояния забытья.

Холод вошел под полог – что-то ледяное лежало рядом, Айван явственно почувствовал это. Протянутая рука наткнулась на нечто жесткое и безжизненное. Пальцы испачкались. Только тут он решился открыть глаза. И чуть не закричал от ужаса. Закрывая щель в пологе собой, лежала мертвая няня. Мишу завозился рядом.

«Живой!» – отлегло у Айвана. Он что есть силы толкнул мертвое тело, чтоб сохранить тепло, и прижался сильнее к младшему брату. Слезы потекли будто сами собой. Айван все еще не смел произнести ни звука. Мишу задрожал в объятьях брата – он тоже не спал, и Айван на всякий случай зажал младшему рот. Так мальчики просидели до рассвета. Благо, ждать им оставалось совсем недолго.

Когда же братья решились высунуться из укрытия, уже рассвело и отчетливо виднелись пятна крови на белых тряпицах, которыми отмечался путь. Все, что они смогли сделать для мертвой женщины, это укрыть потеплее ее же плащом и прошептать молитву. Рука не поднялась оставить одежду себе.

Мальчики выбрались на дорогу к полудню, к середине короткого зимнего дня. Мишу то и дело останавливался по пути, вглядываясь в сумрак между стволами, словно видел кого-то, но тут же опускал глаза. Айван спросил его прямо, внутренне надеясь, что младший просто устал, Мишу отрицательно покачал головой.

– Слышишь что-то? – Айван не отставал. Сам-то он точно не мог сказать, кажется ему или их кто-то преследует. То ли шепот, то ли шорох, и словно кто-то за спиной смотрит тебе в затылок издали. Страх не исчез даже с рассветом, но Айван, как старший, пересилил себя, сохраняя лицо. Как учил отец.

– Нет, сейчас не слышу, – ответил Мишу. Дальше Айван спрашивать не посмел. Чтоб не зайтись в крике. Неужели ночью был не сон и брат все знает? Чуть раскосые глаза Мишу не давали ответа.

«Я буду думать, что ничего не было, – решил Айван и сжал руку брата. – И рассказывать ничего не буду». Дальше они шли в молчании.

Мальчишек, уже почти закоченевших, но упорно шедших к селению, подобрал конный патруль из местных солдат. Их послали искать живых на дороге. Мальчиков пришлось везти вдвоем на одном коне – так крепко держались они друг за друга закоченевшими пальцами. Самурай с непроницаемым лицом подхватил их и быстро поскакал в город, не произнеся ни слова. От разгоряченной бегом лошади шло такое тепло, что Айвану чудилось, что она из огня и он сейчас сгорит. Мальчик зажмурился и открыть глаза уже не смог.

Он цеплялся за руку Мишу, и только тонкие пальцы брата не давали ему соскользнуть в пропасть кошмаров, где ледяная красавица то манила к себе, то становилась существом без лица и змеей вилась вокруг братьев. Топот копыт перекрывал вой ветра и хруст снега под чьими-то ногами, обдавало то жаром, то ледяным дыханием стужи. Подошел отец с простреленной головой и, улыбнувшись, надел на Айвана свою шляпу. Сначала она приятно холодила, как поцелуй в лоб, а потом раскалилась огненным обручем, стиснула виски и потяжелела. Прямо из нее на глаза мальчику потекла бурая кровь, и лицо отца растворилось в красном тумане. Его словно обернули тканью. Кто-то чужой промелькнул за спиной у отца, и тоже безликий. Айван закричал от ужаса и выпустил пальцы брата. Тут же снежная кукла потянулась к нему, чтоб обнять, и рот ее растянулся до ушей, словно разрезанный. Но чья-то маленькая рука сдернула горячую шляпу с головы мальчика. Прохлада обволокла Айвана. Няня улыбнулась ему. С ее кимоно стекали цветы: белый, розовый, красный. Подул ветер и сорвал их вместе с шелком и плотью. Вместо няни на Айвана смотрел Мишу. И брат явно уже не был бредом.

Младший глядел на старшего с недоумением, то закрывая, то открывая рот, не решаясь заговорить. А может, это был страх? Или жалость? Айван не понял – слишком сильно болела голова и полумрак в комнате мешал видеть брата. Или не в комнате, а в глазах?

– Мы где? – спросил Айван.

Простой вопрос словно успокоил Мишу. Он выдохнул и, слабо улыбнувшись, ответил:

– В деревне. Уже десять дней. Ты заболел, и я боялся, что… что останусь совсем один… Даже без тебя!

Рот младшего перекосился, но, как взрослый, он не заплакал. Айван не стал спрашивать про отца, все понял сам. Теперь они круглые сироты в чужой стране. А еще – над ним проклятие. Тут, словно кто-то подслушал его мысли, за тонкой стеной из досок и бумаги послышались шаги. Те самые шаги… И теперь Айван не сомневался – Мишу тоже их слышит: так малыш замер.

«Не бойся, это за мной. Главное – не смотри на нее», – хотел сказать тогда Айван. Но не успел: Мишу заговорил первым, и все прошедшие двадцать лет Айван считал, что именно тогда упустил момент спасти брата. Надо было просто выйти к ней, утолить ее жажду смерти и сберечь брата и свою душу.

В разное время Айван оправдывал себя разными способами: то болезнью, то молодостью, то признавал, что просто боялся умереть, то – не знал, что делать. И только недавно, вытаскивая Мишу из петли, он узнал правду и нашел новое оправдание.

– Ты разговаривал во сне, – прохрипел почерневший от горя и боли брат. – Ты бредил и разговаривал в бреду. Рассказал про снежную деву, забравшую нашу няню в лесу, рассказал про ее красоту и проклятие. Я сидел возле тебя, менял мокрые полотенца на твоей голове и слышал, все слышал. Брат, ты не виноват! Не осознавал себя в болезни! – Чуть не шагнувший за черту смерти, верный Мишу горячо верил старшему брату. Брату, который столько раз его предавал…

Но тогда, в детстве, Айван ничего не сказал и не сделал. Сжался в комок, слыша шаги призрака и стараясь ровнее дышать.

– Взрослые не могут больше ждать нас здесь, братик, – сказал тогда Мишу. – Ты очень долго болеешь, и друзья отца увозят меня на рассвете. Мы едем в Нагасаки, а оттуда, при хорошей погоде, – на папину родину. Братик, поправляйся скорее, мне страшно без тебя в той чужой стране, в Европе. Страшнее, чем здесь. Я буду молиться, чтобы погода была плохая и корабль не мог отплыть из порта. Тогда ты успеешь нас догнать.

Айван снова сжал руку брата и улыбнулся. Ему казалось, ободряюще.

Шаги и вздохи за стеной дома не утихали до рассвета. Братья слушали их вместе, пряча друг от друга свой страх. Отрицая очевидное. Затаив дыхание. На рассвете, когда призрак вымотал страхом всю душу, с шелестом отъехала в сторону белая дверь. Шаги пропали. Темная фигура возникла в проеме. Тогда Айван набрал в грудь побольше воздуха и смог подняться на локте, чтоб первым встретить смерть.

Но с поклоном вошел лишь слуга-японец и увел Мишу за минуту до рассвета. Что-то неуловимое промелькнуло за ними. Айван услышал детский смех. Или это уже было частью горячечного бреда.

В беспамятстве он провалялся еще месяц. Когда болезнь отступила и Айван на ослабших ногах вышел на воздух, держась за стену дома, то, увидев отражение, едва узнал сам себя: так похудел и вытянулся. Первым, кого он увидел, был буддистский монах в оранжевых одеждах. Старик напоминал фигурку бонзы, солнечный зайчик примостился на его плече. Если бы не легкий храп, можно было бы подумать, что старец медитирует. Воробей, еще не совсем осмелев, подбирался к четкам святого человека. Как сочные ягоды, бусины манили птицу.

Айван сделал несколько шагов по дощатому настилу, тоже желая выбраться из тени крыш на солнце, и улыбнулся: пернатый наглец все же рискнул клюнуть монаха.

И тут же боль резанула по губам. Пересохшая, распухшая кожа треснула – и кровь оказалась во рту. Айван нечаянно охнул и поднес руку к лицу, ощупал его. Губы показались чужими, загрубевшими, едва шевелились. Прикасаться к ним было больно, как к обмороженным.

– Суровая зима была, – неожиданно заговорил проснувшийся монах. То ли наглый воробей, то ли вскрик подростка разбудили его. – Добрые крестьяне не жалели лучшего масла, чернил и кисточек для молодого человека, пока он болел. Некоторые даже умерли по дороге от твоего дома до своего. Замерзли.

«Их унесла белая дама?» – хотел спросить Айван. Но тут же одернул себя: его же самого прикончит красавица в снежном кимоно. И этого монаха – тоже.

– Хорошо, что ты пришел в себя. Когда человек в сознании, он может управлять своим словом. Хорошо, если слова подобны серебряным монетам, а тишина – золоту блаженства. Но ни с каким богатством не сравнится упражнение в каллиграфии на закате дня. – Старик заговорщически подмигнул Айвану, встал, опираясь на посох, и очень резво ушел.

Так же резво исчезали все местные жители, завидев подростка. Конечно, домашняя прислуга делала свою работу: приносила еду и чай, смену одежды, прибирала комнату и топила очаг, но никто не разговаривал с белым мальчиком. Все прятали глаза. И каждый вечер у порога комнаты Айван находил рядом с мазью для заживления обмороженных губ кисточку для каллиграфии, обломок чернильного камня, красную тушь и зеркало. «Молчание» – он разглядел в первый же день этот размытый иероглиф, написанный прямо на покрытых коркой губах. Казалось, рот зашит красными стежками толстых ниток. А призрак за стеной все ходил и вздыхал каждую ночь, не оставляя шансов просто забыть обо всем. Словно караулил, ждал, что мальчик проговорится. На третьи сутки на закате Айван обмакнул кисть в красные чернила и повторил почти исчезнувшие линии иероглифа. В ту ночь звуки за стеной почти стихли: то, что караулило Айвана, словно растерялось, шаги превратились в шорохи и шуршание, вздохи – в прерывистое шипение. Когда же солнце взошло, девочка-крестьянка, принесшая иностранному гостю завтрак, впервые опустила глаза не от страха, а от скромности, зардевшись румянцем.

На следующую ночь нечто за стеной топало мелкими неуверенными шажками, как дитя, едва научившееся ходить и потерявшее родителей из виду. Шипение сменялось всхлипами, вздохи – большими паузами. «Оно меня не видит!» – вдруг осознал Айван. Подойти и распахнуть дверь навстречу проклятию он уже не хотел и впервые за свою болезнь смог улыбнуться. Губы заболели, линии на них исказились, и призрак за стеной тут же почувствовал это: неуверенные шаги быстро сменились на резкие прыжки к углу, где была циновка Айвана. Мальчик тут же зажал себе рот, чтоб не вскрикнуть: «Неизменность иероглифа – ключ к спасению, – понял он. – Нужно сохранять лицо!» И закинул голову вверх, чтобы навернувшиеся слезы не смыли краску. Призрак снова застыл где-то на веранде, постанывая от досады, что потерял жертву.

Айван все-таки смог уснуть. Он теперь знал, как обороняться, и засыпал с каждой ночью все крепче и спокойнее. Похоже, жители деревни – тоже. Все больше людей решались взглянуть на маленького чужака, оставленного на попечение их деревни самим сёгуном. Худой мальчик с красным иероглифом «молчание» на тонких бледных губах пошел на поправку…

…«Когда страх и смерть каждую ночь стоят у твоего порога, а тебе только пятнадцать, может показаться, что река твоей жизни разобьется лишь на два рукава: смирение или безумие» – так сказала бы няня. «Но это иллюзия, потому что еще есть путь борьбы», – возразил бы ей отец. Можно прокладывать путь реке самостоятельно. Айван избрал четвертый: построил плотину и решил использовать мутную воду. Но вода разлилась и поглотила его жизнь. Взрослый Айван стоял перед дверью маленькой лавки старьевщика. Под выцветшей вывеской.

Запыленная витрина у двери, как он помнил, почти не пропускала дневного света и была завалена странными предметами: чашами, куклами, свитками и тряпками, которые, наверное, были когда-то коврами или покрывалами. Толстый слой пыли – или это был пепел – покрывал все трофеи в окне. К ним никто никогда не прикасался. Лавка старьевщика – ширма для ее владельцев. И только по дверной ручке ясно, что тут совсем не простые обитатели. Резная ручка в форме головы лисицы с разными глазами из цветных стекляшек четко указывала тому, кто знает, что вот он, конец поисков. «Пора исправить все, что натворил…» Айван набрал в легкие побольше воздуха, поправил медицинскую повязку на губах и толкнул ухмыляющуюся лисицу.

Как и в прошлый раз, что-то темное зашевелилось в дальнем углу. В полумраке от стены отделилась тонкая фигура и двинулась к Айвану. Но шаркающие звуки раздавались совсем с другой стороны. Как и в прошлый раз, ужас пробрал гостя до костей, волосы на затылке зашевелились от ледяного дыхания призрака, проходящего за его спиной. «Сейчас главное – не выдать себя дыханием», – твердо помнил Айван. Закованный в здесь же купленную магию, он был уверен: духи его не видят и не слышат. Выдаст только стук сердца, теплое дыхание или движение. Надо стоять и не бояться, дождаться слепую хозяйку с безликим слугой и разговаривать уже с ними. Усилием воли Айван заставил себя дышать медленнее, закрыл глаза. В прошлый раз, десять лет назад, он взял с собой меч и в глади древнего лезвия видел, что происходит позади него.

Сонм призраков, все множащихся, как в калейдоскопе, кружил за спиной. Каждое из безумных видений пыталось уловить хоть каплю живого человеческого дыхания. За это они сражались в бесшумной, но беспощадной битве, пронзая друг друга гибкими щупальцами, разрывая тела когтями-крючьями, дробя конечности многозубыми челюстями. Изящные красавицы-куклы растягивали свои ягодные губки в жуткую зубастую пасть, обнажая раздвоенные языки и раскусывая головы соперниц. Взрыв фарфоровой головки обрушивал тишину, как разбитая чашка заставляет вздрогнуть даже воина-ветерана. Существа из пыльных ковров, многорукие и бесформенные, сливались вместе, чтобы накрыть кукольных победителей и перемолоть в пыль под буграми из живых бурых ниток. И тут же темное пламя, нависшее шаром, превращало в жирный пепел голодный ковер. Хлопья пепла с дождевым шорохом опадали на пол, откуда уже лезла черная жижа, превращающаяся в длинную склизкую плеть. Извиваясь, она подбиралась к затылку Айвана, втягивая в себя запах живого.

Когда холодная слизь коснулась плеча, Айван не выдержал и рубанул по черноте мечом. Тот увяз в теле монстра наполовину и застрял, как в смоле. Мгновение – и куча напряглась, уплотнилась и дернула меч из рук человека. Но выучки воина хватило, чтобы не выпустить оружие из рук. Айван смог развернуть лезвие и рассек чудище до верха. Чернота развалилась надвое, но тут же из центра со свистом вылезли новые тонкие плети. Каждая норовила впиться в живую плоть, схватить, обвязать, опутать и высосать жизнь. Айван сделал два шага навстречу монстру, пробивая дорогу сквозь черные лианы. Он с силой воткнул меч в основание черного дерева, срубив его. На детский всхлип был похож тот звук, что издала чернота. Все плети разом исчезли. Лепестки сакуры заполнили воздух, и света стало столько, что пришлось зажмуриться.

Тонкая рука раздвинула лепестки, как кисейный полог, и Айван увидел женщину с завязанными глазами. В одежде цвета лепестков сакуры. Лицо, покрытое белой пудрой, как принято у жительниц кварталов цветов и ив, обрамляли длинные распущенные черные волосы, гладкие как шелк. Рубином выделялся накрашенный рот, но вместо привычного «сердечка», как рисуют все дамы, там было несколько штрихов – старинный иероглиф. Лепестки обтекали длинные пальцы дамы как струи воды и, изменяя привычный путь, клубились у ее ног, скрывая обувь. Казалось, хозяйка висит в пустоте из бурлящих розовых цветов. За дамой – слуга в темном костюме и шляпе-котелке, низко надвинутом на лицо, если оно там было: не разглядеть даже рта.

Дама разомкнула рот и зашипела. Порыв ветра неимоверной силы толкнул Айвана в лицо, но он устоял, зато нечисть сзади лопнула, как тонкое стекло от кипятка.

– Проходи, смелый гость, тебя не тронут до захода солнца. – Голос девы был похож на звуки кото. Приличные девицы так не говорят, но глупо искать целомудрия в лавке колдуньи, и Айван зашел за поток лепестков. Верный клинок придавал смелости.

Пустая комната из рисовой бумаги: белые стены, белые татами, только черный лаковый столик в центре. Дама в кимоно из лепестков сидит за ним, и каждый лепесток трепещет на ветру, хоть ветра и нет. Черный безликий слуга – в дальнем углу. Похож на механическую куклу. Дама держит в белых пальчиках тонкую кисть, чернила пахнут судьбой, белый свиток расстелен на черном лаке стола. Рядом костяная печать. Но где же красная тушь?

– Вы пришли заключить договор, господин? – Слепая женщина чуть опустила голову в поклоне. Сама же ответила себе: – За иным сюда не приходят. Можете дышать, как привыкли. Не смею просить гостя опустить меч и оставить его у порога. Надеюсь лишь услышать ваше желание. Конечно, я отвечу «да» воину с мечом. Но и вам придется заплатить свою цену.

«Слишком много слов для женщины», – подумал тогда Айван. Колдунья засмеялась, прикрыв лицо широким рукавом. «Прочла мои мысли?» – испугался он. Но не подал виду, как и положено. Чинно сел, положил меч рядом. У него не было повода доверять нечисти: пять лет вынимающих душу шорохов за стеной, ледяное дыхание, от которого мерзнешь каждую ночь, и белая фигура у окна твоей комнаты. А порой и замерзшие тела. Где бы ни жил Айван, во дворце сёгуна или на постоялом дворе при буддистском храме, история повторялась. Слуги, воины, случайные прохожие… Был даже один монах и совсем молодой мальчик, ровесник Айвана. Подозрение на Айвана никогда не падало, но всегда люди говорили: «Юки-онна! Снежная дева!» Конечно, им и в голову не приходило, что иностранец может что-то значить и быть связанным со злой снежной дамой. Но как же ее смех похож на музыку! На музыку, которую Айван слышал в ночном лесу. Потому и не было доверия нечисти.

– Разве благочестивые монахи, дающие талисманы крестьянам, не помогли вам? Я чувствую запах их курений, им пронизана ваша одежда… – Слепая колдунья улыбнулась и начала слегка покачиваться вперед-назад.

– Помогли найти тебя, колдунья, – ответил Айван. Он старался, чтоб его голос не дрожал. – Надо мною висит проклятье, которого я не заслужил: призрак преследует меня уже несколько лет. Сделай так, чтобы он никогда не смог причинить мне ничего плохого. Мне хватит золота, чтобы оплатить твои услуги. И крестьянам, и монахам станет легче от этого.

Колдунья молчала, продолжая раскачиваться. Тонкие пальцы ее задвигались, словно она перебирала невидимые струны. Потом произнесла:

– Чтобы снять проклятие, мне нужно знать все с самого начала.

– Тогда смерть придет и за тобой, и за мной.

Еще сильнее закачалась женщина. Молчание длилось так долго, что лепестки на ее кимоно начали увядать, обнажая белоснежную кожу. Минута шла за минутой, а слепая колдунья так и сидела, раскачиваясь, перебирая пальцами. Откуда-то налетел порыв холодного ветра, и два лепестка сорвались с женских плеч. А потом резко, как будто ударила по струнам, колдунья крикнула:

– Глаз!

Айван схватился за меч, но женщина продолжала, уже спокойно:

– Проклятье не уйдет само собой. Ничто не исчезнет из этого мира, не выполнив своего предназначения. Призрак не тронет тебя, не причинит вреда, не побеспокоит, не коснется. Но кто-то другой тебя заменит. Ты согласен?

– Да, – не колеблясь, ответил Айван.

– Тогда цена за услугу – твой левый глаз. А золото оставь себе. Уже завтра оно тебе понадобится. – В мгновение ока кисточка из рук дамы стрелой взлетела к лицу Айвана. Айван тоже среагировал мгновенно – и вот кисть уже лежит разрубленная пополам на белом татами, из древка ее сочится ярко-алая кровь. Брызги разлетелись в разные стороны, Айван стер их с лица.

Как музыка прозвенел смех дамы, а на ее белоснежной повязке заалел иероглиф «глаз».

– Договор заключен, красивый господин, – поклонилась колдунья, перестав смеяться. – Береги свое лицо. То, что от него останется.

И вмиг все погасло, рухнуло, исчезло. Айван стоял на улице у закрытой двери с резной ручкой в форме лисьей головы. Солнце уже село, улица погрузилась в сумрак, но ни шороха, ни шагов, ни сковывающего душу страха и холода в затылке, ни белой тени призрака – ничего не было.

Когда Айван дошел до чайного домика, где остановился, хорошенькая служанка вздрогнула, увидев его, и спросила, не нужно ли позвать доктора: у господина пятна на лице.

– Нет, лучше воды для умывания. И саке – в два раза больше, чем всегда. А чаю совсем не нужно, – велел Айван. Потом он пил еще, и еще, и первый раз за пять лет гулял по ночному городу, хохоча и горланя песни, как грубый варвар. Никто из мира мертвых не преследовал его! А с живыми он справится! Вернувшись под утро, Айван упал спать, а проснувшись, смог открыть только один глаз, правый. Заплывшее нечто не назовешь глазом. Письмо от брата пришлось читать, превозмогая головную боль…

С момента, как Айван вступил на корабль, идущий в Лондон, до того, как перед ним открылись ворота к дому, укутанному увядающими розами, прошло больше полугода. Полгода ночного спокойствия, в которое сначала трудно поверить, а потом трудно представить, что было иначе. Айван думал, надеялся, что, ступив на землю отцов, скажет себе: «Я – дома!» – и обретет покой внутри себя. Но первым, кто встретил его в поместье, была девочка-подросток, которая лишила Айвана сна навсегда. Поставив корзину с зеленью на землю, девочка вытерла руки о передник и бесстрашно открыла калитку чужому человеку с изуродованным лицом. Перепачканные травами пальцы девочки остро пахли укропом, а сама она смотрела приветливо и дерзко, совсем не пряча глаз. Это было так не похоже на наигранную скромность или бесстыдство, которые уже встречал Айван у женщин на своем пути.

– Ты не боишься пускать в дом незнакомцев? – спросил он.

– Не боюсь, – просто ответила она. – Все когда-нибудь умрут. Это неизбежно… – И улыбнулась. – Проходите. Если не боитесь.

Девочка, подхватив корзинку, пошла вперед. Нет, поплыла. В ее движениях совсем не было угловатости, свойственной подросткам. И корсета, похоже, тоже не было. Айван как-то внезапно почувствовал свою ущербность: дикарь из далекой страны, странно одетый, одноглазый, как пират, с коркой въевшейся краски вместо губ. Гнев и желание почувствовал он. И что все возможно ему, молодому мужчине, в его двадцать один год, с этой дерзкой горничной, только протяни руку, дождись темноты и подходящего момента. Но тут на крыльцо вышел высокий темноволосый парень, и девочка помахала ему рукой, ускорила шаг и заулыбалась, кажется, даже спиной. По крайней мере, Айвану так показалось.

– Мишу, у нас гости! – крикнула она. А парень и без этого уже спешил к воротам. Да, это был Мишу. Тот испуганный мальчишка, каким брат его помнил, вырос и вытянулся, но стал хрупким, даже тощим. Поцеловав девочку в лоб, он схватил ее за руку и поволок обратно к воротам, к Айвану. И, конечно, заметил и изуродованное лицо, и неловкость, которую скрывал старший, но радость, детская радость все смыла, как разлившаяся река.

– Айван, брат! А говорят, что чудеса бывают только на Рождество! – смеялся тощий парень – и всё, как не бывало пяти с лишним лет разлуки. – Эта злая маленькая нимфетка, Ана Дэбервилл, мой самый дорогой человечек на свете, – представил Мишу девушку, которая присела в легком реверансе, при этом не сводя глаз с гостя. – Когда ей исполнится шестнадцать, мы поедем в Шотландию, в Гретна-Грин, и там поженимся. Я как раз успею накопить нужную сумму.

– А пока я помогаю Мишу: управляюсь с домом, пока он пишет свои истории, – когда Ана заговорила о брате, Айван пожалел, что не ему достается столько нежности. – Он очень ждал вас, сэр. Я накрою обед через полчаса. – И Ана ушла, понимая, что две пары мужских глаз глядят ей вслед, и каждый видит свое. Айван это явно почувствовал.

Ночью ему не спалось. Новый дом, новая страна, новая обстановка. Удушливо пахли розы, вспыхивали сполохи сухой грозы. Ана не шла из головы. Маленькая экономка, ловко ведущая хозяйство и сохранявшая нежную кожу благородной дамы, привлекала его, как ни одна женщина раньше. Она не носила ни пояса оби, как в Японии, ни корсета, как принято здесь, и прыгающая маленькая грудь под рубашкой так и просилась в руку. И живот у Аны, наверное, мягкий и белый, теплый. Слишком дерзко она держится, чтобы быть просто невинной девицей, не знающей, что такое мужчина. Вся гнется, как ива на ветру. Сидит, поджав ноги на диване, слушает разговоры мужчин, а у самой платье прилипает к бедрам. Айван представил, как запускает руку в вырез ее одежд, а потом опрокидывает ее на спину. Она вряд ли будет сильно сопротивляться, потому что у нее совсем другой взгляд.

Плоть отозвалась быстро. Он вспомнил, как девица смотрела на брата, а тот поцеловал ее в лоб. Всерьез хочет на ней жениться – или просто играет? А может, эта безродная горничная охомутала наивного юношу? Тогда, постучись сейчас к ней Айван, она тем более не будет сопротивляться: он старший сын – и владение отойдет к нему. Лучше спать с хозяином, чем с клиентом.

И снова жаром в паху заиграла плоть. Но брат, его только что найденный брат…

Айван понимал, что, освободившись от ночного проклятия, он наверстывает упущенное, познавая разом и доброе, и плохое, и горькое, и сладкое в жизни. И вкус ему очень нравился. Смесь свободы и возможностей опьяняла. Далеко не каждое утро он просыпался без головной боли и уколов совести. Сейчас, сидя на непривычно высоком ложе, Айван видел смутную черту, переступив через которую чью-то жизнь он точно изменит, может, даже разрушит. Кто-то из троих жильцов дома сегодня изменится навсегда, но кто и как, Айван пока не решил.

Он вышел из комнаты, намереваясь пройти в сад и довериться случайному знаку: судьба покажет, куда идти и что делать. Так проще, чем мучиться самому вопросом, кто в чьей постели сегодня встретит рассвет. Но за порогом он услышал то, что надеялся уже никогда не услышать.

Шаги и дыхание призрака, его проклятия раздавались в темноте, в дальнем конце коридора. Белая светящаяся фигура, висящая в воздухе, протянула руки к двери, за которой была спальня Мишу. Мерзкий душераздирающий скрежет железных когтей по дубовой двери. И взгляд из-под длинных распущенных кос: снежная дама пришла за своей добычей.

У Айвана было лишь несколько мгновений на размышление, и он потратил их, чтобы сделать два шага назад, в свою комнату. Там, рядом с постелью, лежал меч. Клинок послушно лег в руку. «Ты ничего не сделаешь мне, ведьма. А брата я тебе не отдам!» Жизнь Айвана обрела новый смысл. Готовый разить, он выскочил в коридор. Умертвие с шипением летело на него, обдавая холодом, но, натолкнувшись на невидимую преграду, развернулось на полпути и вылетело в окно, сорвав штору. Айван готов был преследовать призрака всю ночь, если надо. Но быстро потерял след в чужом саду. Мишу и Ана на грохот и шум выскочили на крыльцо в ночных рубахах, и Айван чуть не принял их тоже за привидения. Только свет свечи в руках брата привел его в чувство.

– Оставим объяснения до утра, – попросил Айван. Младший брат лишь согласно кивнул. В сторону Аны Айван старательно не смотрел. Но ее рубашка сползла на одно плечо. Ослепительно белое плечо.

Утром все пошло не так. Мишу выглядел лучше, чем вчера, а Ана – напротив. Какая-то уставшая и словно надломленная, она вешала сорванную штору на окно, стоя на высоком столике. Материя юбки оказалась не слишком плотной, и Айван не смог пройти мимо невозмутимо, как собирался. Девочка же слишком медленно смутилась, когда заметила, что ее разглядывают, а потом, как хлыстом, ударила взглядом. Девочкой больше Айван ее не считал, и то, что за отношения у Аны с Мишу, стало ему очевидно почему-то именно с этой минуты.

– Подержите столик или поможете вешать гардину? – спросила она.

– Столик, – ответил Айван.

– Я так и думала, – почему-то обреченно отозвалась девушка и встала на носочки, чтобы дотянуться до верха окна. Юбка колыхнулась чуть выше девичьих щиколоток, но показались только вязаные кружева. А потом Ана встала на одну ножку, чтобы дотянуться еще выше, взмахнув второй для баланса.

Айван заставил себя пройти в кабинет, где договорился объясниться с братом. Только закрыв за собой дверь, он перестал думать о девице и собрался заговорить о ночном кошмаре, но Мишу начал первым:

– Я хочу, чтоб ты знал, брат: Ана – не просто горничная. Через полгода ей исполняется шестнадцать, и я дам ей свою фамилию. Будь свидетелем на нашей свадьбе, брат! Не думай, Ана благородных кровей, но из обедневшего рода. Дочь джентльмена в услужении. Мы с ней равны по происхождению, и местные не признают нас одинаково: наш с тобой отец тоже неприлично поступил, женившись на нашей маме, чужестранке, где-то там, на другом конце земли. И я не объявляю ее невестой официально только потому, что она не ходит в нашу местную церковь, а здесь с этим строго. Тут вообще очень сложная система, но я хочу, чтоб ты знал: она – моя невеста, и только смерть разлучит нас.

– А смерть приходит за тобой каждую ночь и скребется в дверь или стоит в саване за окном, скрежеща зубами?

Мишу посмотрел на брата, как на сумасшедшего:

– Нет, мой призрак – высокий и худой клерк без лица. Понимаешь, совсем без лица. Ни носа, ни глаз, голова – как яйцо в шляпе. Помнишь, няня нам рассказывала про таких злых духов. Он появляется за окном и тянет руки к огню свечи, словно хочет погреться. И с каждым разом он все ближе, а мне не хватает воздуха. Словно я снова в том проклятом лесу и на меня давят одеяла и твои пальцы на лице.

А потом младший брат улыбнулся:

– Но этот клерк заглядывает редко, только если Ана в другой комнате. Вот уже полгода, как он совсем рассеялся. Точнее, этой зимой, когда в мою жизнь вошла Ана. Я считаю ее своим ангелом-хранителем. А вообще, тут, в Англии, полно привидений, так что…

Айвану стало страшно. Снова страшно, как все пять лет до этого. Цепочки совпадений превращались в смутные догадки. Но самый родной человек не должен страдать. Мишу так и остался наивным добрым, чистым мальчиком, каким его помнил старший брат. Мальчиком, не любившим охоту, предпочитавшим смотреть, как играют карпы в пруду. Облака улыбаются, глядя на таких людей.

– Прости, что наделал столько шуму сегодня ночью, брат. – Айван теперь взвешивал каждое слово, чтобы младший был защищен своим неведением от страшных знаний старшего брата. – Я тоже хочу извиниться перед своей будущей родственницей. Я ее напугал, наверное. Выгляжу диким уродливым варваром в ее глазах. Хочу купить ей подарок. Женщины много могут простить за красивую вещь. Что посоветуешь? Может быть… – он сделал вид, что задумался, – свадебные туфли… Я закажу их у лучшего местного мастера, только надо знать мерку. Тут, в Англии, у женщин совсем не видно ног, просто так не определишь… Отпустишь ее со мной к мастеру, а она заодно покажет мне город, где мне придется теперь жить, мою вновь обретенную родину.

– Отлично, мы все вместе доберемся до центра, там у меня разговор с издателем, я не говорил тебе? Я зарабатываю тем, что пишу заметки о жизни в Японии. То, что помню. Их охотно покупают, хоть платят немного. А вы быстро отыщете нужную лавку, пока я буду говорить.

Брат, кажется, забыл о ночном инциденте. «Какой он все же легкий человек, как бамбук, всегда устремлен вверх. И худой такой же, – подумал Айван. – Его ничто не может пригнуть к земле, ни горе, ни страх, ни смерть, которая ждет его за дверью. А я – словно камень среди песков».

Но вот Ана совсем не обрадовалась затее братьев. По ее мнению, если Айван хочет помочь деньгами брату, то лучше их пустить на еду или отложить на черный день. Ей туфли не нужны. Ей вообще подарков не надо. Она совсем не понимает, зачем они… И вообще, у нее полно дел по хозяйству. Только Мишу смог усмирить бурю ее эмоций, но она все равно не поехала. Айван смотрел, как легким румянцем покрываются щеки девушки, когда она сердится, как дрожат серьги в ушах, как выбивается локон из небрежной прически, и чувствовал, что если только она на пару шагов станет ближе к нему, если только он почувствует ее запах, если сможет дотронуться рукой до ее кожи, то все остальное на свете станет неважным. Даже мальчишка-брат, легко взявший за руку эту строптивую недотрогу. «Она сводит меня с ума!» – признался себе Айван. Собрав последние остатки воли, он попросил Мишу не настаивать.

Братья отправились в город вдвоем. Взяли кэб и молчали почти всю дорогу.

Лондон поразил Айвана высотой домов и тем, что многие из них очень напоминали виденные за морем. Умом он, конечно, понимал, что это раньше видел лишь списки с оригиналов. Но оттого ощущение уже виденного становилось сильнее и разочаровывало, словно его обманули как ребенка. Зато вышедший на обочину китаец удивил. Присмотревшись, Айван заметил: за спиной у китайца извивалась узкая улица, где со скатов крыш свисали круглые бумажные фонари.

– Китайский квартал, – Мишу перехватил взгляд брата. – Прачечные, чайные, опийные курильни. Туда как-то не принято ходить приличным людям.

Китаец тоже заметил интерес Айвана и замахал руками, залепетал что-то на своем, тыча желтым пальцем в сторону Мишу.

– Не обращай внимания, – отмахнулся юноша, – он вечно что-то пытается мне всучить. Какую-то коробку с безделушками. Что-то вроде талисманов. Я однажды взял, привез домой, показал Ане. Так она аж в лице изменилась – как можно, мол, что попало приносить в дом?! И дулась на меня, не разговаривала, не подходила, пока я эти таблички не выбросил.

– Ана очень красивая. И странная, – перевел тему Айван. Но тревога все нарастала. – Как ты с ней познакомился?

– Это было зимой, – с охотой начал рассказывать брат. – Помню, был очень холодный ветер, снег. Дома тоже холодно. Прислуга ушла, я остался один. Смотрел на огонь в камине и не хотел идти в холодную спальню. Грел руки у камина. Было грустно, как никогда. И вдруг в окно кто-то постучал. Я испугался, что призрак, который преследовал меня, решил войти и…

– Не надо, не рассказывай дальше, – попросил Айван. – Скажи только, служанка вернулась утром?

– Нет, вообще больше не пришла, – признался Мишу. – Я узнавал: она сильно простудилась в ту ночь. А потом уже и не нужно мне стало никого. Появилась Ана. – Лицо брата расплылось в блаженной улыбке. Зато Айван чуть не застонал от догадок. Проверить, все проверить! Сегодня же! Если он просто сошел с ума, отдав часть разума вместе с глазом слепой ведьме, то это лучшее всему объяснение! Для этого ему нужно купить Ане туфли, самые красивые, какие здесь можно найти, чтобы ни одной женщине не пришло в голову отказаться их примерить.

Вечером Айван долго не мог согреться. Попытался даже сам разжечь камин, но тот больше чадил и исходил густым дымом. Огонь маленькими язычками бегал по дровам, вспыхивая то там, то тут. Айван сунул руки в камин, в дым, прямо к огню, чтобы хоть немного ощутить тепло. Мишу и Ана где-то бродили вместе, а он сидел, грел руки и смотрел, как темнота выползает из укрытий и заполняет комнату, съедая мебель, оставляя лишь тени предметов. Сумерки кажутся гуще, если смотреть на них одним глазом. За окном еще светило солнце и было светло, а здесь уже хотелось зажечь свечи, чтобы избавиться от мрачных теней. «В моей жизни почему-то много мрака, а Мишу сейчас держит за руку ту, от которой у меня дух перехватывает. Он готов на нее молиться, а она млеет от одного его взгляда. И убьет его, если я прав. Я хочу ошибиться. Хочу, чтоб она оказалась просто майко, из тех, которым платят за один только взгляд. Или пусть она окажется развратной хитрой девкой, разыгрывающей невинность, чтобы разжечь страсть. Пусть она окажется кем угодно, лишь бы человеком». Айван чувствовал, как холод снаружи сменяется жаром в крови. Ему хватит сил, чтобы добиться живой женщины так или иначе. Но хватит ли сил у брата жить, если его любовь окажется страшным умертвием, которое высасывает душу и пожирает плоть? Двое мужчин и одна женщина – беда. Но это жизнь из плоти и крови. Мужчина и мертвая возлюбленная – погибель. Потому что выхода нет: два разных мира – и только смерть спляшет на свадьбе мертвецов, другим радости не будет.

Ана и Мишу вошли, держась за руки. Молодые, счастливые просто оттого, что они есть друг у друга. Вот уже много раз Айван видел, как его брат украдкой целует девушку в лоб, в висок, сжимает руку дольше, чем следует, а Ана опускает ресницы и откидывает голову так, чтобы обнажить пушок на затылке, куда тут же утыкаются губы брата, но не больше. Айван в такие моменты почти забывал, что Мишу – его брат. Просто мальчишка, которого легко отшвырнуть. Тогда все станет принадлежать Айвану. Вот и сейчас он едва смог сдержаться. «Брат не виноват, это все девчонка! Ее чары!» – сказал себе старший и вцепился в коробку серого сафьяна, перевязанную розовой лентой. В ней был ключ к истине.

– Хорошо погуляли? – спросил Айван, стараясь казаться доброжелательным.

– Прекрасно! Розы просто благоухают, когда увядают, и лепестки у них так изящно падают, можно любоваться и любоваться, – неожиданно мило защебетала Ана. Мишу снова поцеловал ее. – Такие нежные, особенно белые мне нравятся. – Девушка лукаво взглянула на Мишу, намекая на что-то, известное только им двоим. Тут уже парень засмущался:

– Я принесу свечи, а то мой старший брат сидит тут во тьме, пока мы с тобой гуляем среди роз. – И ушел куда-то в темноту, без капли опасения.

Ана прошла в глубь комнаты и села на диван рядом с камином, молча расправила юбку и, как ребенок, стала болтать ногами. Айван присел рядом и протянул ей коробку.

– Тебе нравятся белые розы – тогда это тоже понравится… – Он чувствовал, что времени немного. Еще чуть-чуть – и он потеряет над собой контроль: даже запах этой девицы сводил с ума. Девушка протянула руку и, улыбнувшись, взяла коробку. Белое тонкое запястье сверкнуло совсем близко. Снова обдало одуряющим запахом желания.

– Спасибо. – Ана улыбнулась еще раз, глянув из-под ресниц. Открыла коробку и изменилась в лице: – Спасибо, но я не могу это принять.

– Туфли, свадебные туфли из белого шелка, похожего на лепестки роз. – Именно такой реакции Айван и ждал. Сразу стало легче. – Прекрасные туфли в честь вашей с братом свадьбы. Знак нашего с тобой примирения. Я боялся ошибиться с размером, но, если не подойдут, мы обменяем. Позволь, я сам тебе примерю.

И он встал на одно колено, преграждая путь девушке, потянулся к краю юбки, с деловым видом чуть приподнял кружево.

– Я же сказала, мне не нужны туфли… – Голос Аны задрожал, изменился. Она наклонилась к Айвану и прошептала низким, взрослым голосом ему еще раз, в самое ухо: – Не надо. Это разобьет ему сердце. Мне не нужны туфли. Я буду тебе хорошей сестрой и так.

И никто не знает, каких сил стоило Айвану сдержаться и спросить:

– Тебе не нужны туфли, потому что у тебя нет ног? У призраков же не бывает ног.

Рука его прошила вязкую холодную пустоту там, где под юбкой должны быть теплые девичьи колени. Ана зашипела, как брошенный на печку снег, и отпрянула от мужчины. Он толкнул ее на диван.

Из девичьего рта метнулся длинный раздвоенный язык и спрятался, снежная дева из зимнего леса и страшный призрак из ночных кошмаров Айвана, увиденный вчера, слились воедино в лице юной красавицы. Каждая проступала в ней, и каждая плакала. И у него не было сил сопротивляться. Пожертвованный глаз работал – нежить ничего не могла сделать Айвану, и даже больше: сейчас часть ее, маленькая нимфетка, была практически в его власти, и это ему нравилось. Еще мгновение – и эта схватка человека и демона стала бы победой мужского над женским, но кожа Аны изменила цвет, засияла, три огонька засветились в глубине зрачков, и резкая боль пронзила затылок Айвана. Не магия, удар по голове заставил мужчину потерять сознание. Хорошо, что ненадолго. Он ощутил запах паленой шерсти, когда очнулся. Погасший подсвечник валялся тут же, на полу.

– Ана, открой! Открой! – Мишу настойчиво стучал в дверь в конце коридора. Слышно было, что он даже пытался ее высадить. Мальчишка, саданувший родного брата канделябром, сейчас рвался к своей любимой ведьме. Он же за честь ее заступился. Спас. Айван усмехнулся было, но холодный липкий пот выступил у него на лбу, и даже боль в голове не заглушила ужаса. Шорохи. Снова шорохи, шаги и вздохи, которых он не слышал уже полгода.

Старший брат поспешил к младшему: тот не знает, с чем столкнется, когда нежить откроет дверь. Собственная неуязвимость придавала сил, когда тело не очень-то слушалось. Мишу уже вырвал дверную ручку вместе с доской, когда Айван подошел. Тот и не заметил брата. Зато из пролома со свистом вылетел холодный белый воздух: снежная пыль и зимний свет ударили Мишу в живот с такой силой, что он отлетел к стене, прямо на руки брата. Тут же двери распахнулись уже сами.

– Ана, нет! Моя Ана! – зарыдал Мишу. У порога, заваленного снегом, в той же легкой одежде, в которой еще час назад она гуляла по саду, девушка лежала ничком, уткнувшись лицом в снег. И холод, совсем не зимний холод, заставил братьев отступить на шаг.

Все в комнате было заметено сугробами. Шапки снега лежали такие высокие, какие бывают лишь в самом сердце зимы. Эти завалы снега и иглы льда, похоже, служили Ане постелью и домом. Ее силуэт угадывался в кровати-сугробе, заснеженные кочки – кресло и стол. Но дальше, дальше, там, где должна была быть стена с окном, ничего не было. Пустота, из которой дул ледяной ветер.

– Ана! – Мишу вырвался из рук брата и бросился к невесте, обнял, перевернул. Краски жизни уходили с ее нежной кожи. Их присыпал снег, шедший прямо с потолка. На руках у жениха девушка стала белой, как полотно, а потом хоровод снежинок уже играл на безжизненном теле. В животе Аны торчало что-то вроде кинжала. Она держалась за него обеими руками, то ли втыкая оружие в плоть, то ли пытаясь вынуть. Но вокруг раны зиял черный, выжженный огнем круг. Такими же черными головешками стали и руки маленькой красавицы. – О, Ана! Любимая, зачем? Зачем? – спрашивал брат, надеясь на ответ, и целовал девушку, словно это могло ее оживить.

– Это сэппуку! – неожиданно понял Айван. – Женское харакири, и вместо меча – распятие. Брат, твоя невеста – демон. Снежная дева. Юкки-она. Оставь ее!

Но, конечно, брат не слышал. Он почувствовал лишь, что обугленные руки-головешки обвивают его, как щупальца, прижимают так, что нечем дышать и ребра трещат. Что холодные губы мертвой невесты впиваются в него, легкие сводит от холода, но даже кашель замерзает, иглы холода пронзают гортань. Ана открыла глаза, раскосые глаза без зрачков – на Мишу посмотрело иное существо. И уже у человека не осталось сил сопротивляться.

Но все закончилось в один момент: Айван схватил ее за волосы и оттащил от брата. Повинуясь силе заклинания, снежная дева не могла даже тронуть мужчину, но он поклялся бы на чем и чем угодно, что демон вдруг сам оттолкнул Мишу. Нет, несчастный не умер. Зайдясь в сухом кашле, он, выпучив глаза, смотрел на то, как его возлюбленная безвольно, словно игрушка, замирает под рукой брата. Только смотрит своими огромными нечеловеческими глазами, и упругие локоны девушки почему-то распрямляются, превращаясь в длинные черные прямые шелковые пряди. Они стелются, растут до самой земли, закрывая белоснежную, слишком белоснежную кожу груди, черноту обгоревших рук, шелк платья. И ветер из пустоты за ее спиной раздувает пряди, они тянутся к Мишу, но он смотрит только на изменившееся лицо любимой и крупные слезы на этом белом лице.

– Прочь! – Выкрик Айвана прогнал морок. Он резко отшвырнул девицу с ее космами. – Прочь в свою бездну! – И та полетела, как тряпичная кукла…

– Каждый раз после трубки опия последнее, что я вижу, – как она летит в лапы безликого клерка в холодную пустоту. Такая маленькая, такая красивая, моя Ана… – признавался Мишу брату много раз. – Потом я просыпаюсь, а ты сидишь рядом и греешь руки у дымного камина в курильне. Зачем ты вмешался, брат? Пусть бы я умер тогда, на белом снегу, рядом с ней. Или через полгода, когда бы она высосала из меня жизнь у церкви. Но я был бы с ней, я бы умер счастливым. Нет, я бы еще полгода жил счастливым. – Выцветшие от горя и опия глаза Мишу смотрели без упрека. Он просто мечтал. – Знаю, ты не виноват, а я тряпка. Но жить без нее… Если б было что отдать, я бы отдал за возможность снова… – Мишу никогда не заканчивал этой фразы.

…Почти пять лет прошло с той ночи, когда проклятые призраки наконец исчезли из дома братьев. Мишу тогда потерял сознание, а Айван отчетливо помнил все подробности: оторвав девку от брата, он выкинул ее прочь, в ту черноту, что ее породила. И в снежном вихре, этом рыке бездны, он тоже увидел высокую худую фигуру без лица. Силуэт из сгустка тьмы, омываемый нетающим роем снежных хлопьев, протянул длиннющие руки к девице, утягивая ее в свой мир. Но Мишу не видел, а Айван заметил, как обугленное распятие взлетело вверх, подкинутое одной из змеящихся прядей ведьмы. И в тот момент, когда руки-плети из снега уже смыкались над девой, металл вошел ей в живот и прядь, как живая, направила его слева направо и вверх. Крови не было. Были белые комки, вывалившиеся из чрева, и присыпанная снегом прощальная улыбка. Шум, шорохи и свист стали невыносимым гвалтом, и длинная фигура в метели задергалась, получив дважды мертвую добычу.

Айван чувствовал, как отнимаются обмороженные руки, но схватил брата, лежавшего без чувств, и потащил к выходу из комнаты. Дверь за ними захлопнулась сама, но то, что произошедшее – реальность, сомнений не вызывало. Как и то, что не время успокаиваться: братья в глухой обороне. Превозмогая боль, старший дотащил младшего до гостиной, сунул руку в погасший камин и сажей оттуда нарисовал на лице брата иероглиф «молчание». Так он сам прятался пять лет и так надеялся спрятать его от нечисти. В темноте, молчании и ожидании жутких атакующих тварей провел Айван эту ночь. Как тогда, в детстве, они с братом снова прятались от чужого мира, почему-то решившего, что эти двое людей должны мучиться или стать его частью. «Брата я вам не отдам!» – решил Айван тогда, хоть и не знал, что конкретно делать. Сеппуку Аны смешало все его преставления о ней. «Главное – продержаться до утра» – лишь это точно знал Айван. Но ни шорохов, ни стонов, ни шагов за стенами он больше не слышал, хоть и напрягал слух, превозмогая все растущую боль в руках. Лишь когда рассвело за окном, Айван, измученный событиями ночи и тупой распирающей болью, провалился в сон.

А наутро начался новый виток кошмара. Братьев разбудил констебль. В саду их дома нашли труп молодой девушки. Предстояло разбирательство. Невероятная истина, очевидно, была непригодна к рассказу в век, когда в науку и паровые машины верят больше, чем в силу проклятия. Мишу шепотом велел брату молчать или говорить только по-японски, делая вид, что не понимает языка полиции и судей. Перемазанных сажей, раненых, их забрали в участок, приняв за бродяг и грабителей. Несколько дней они провели среди нищих, сумасшедших, проходимцев и бандитов, пока кто-то из старых друзей отца не заехал навестить их в давшем трещину доме и, встревожившись, не начал поиски.

Конечно, братья были оправданы и выпущены через некоторое время: труп девушки подвергся осмотру, и стало ясно, что она замерзла еще прошлой зимой, как минимум полгода назад, и хозяева усадьбы тут совсем ни при чем. Но Айван понимал, что значили все звенья в цепи событий вокруг их семьи, когда говорили «полгода». Понял ли Мишу? Неизвестно. Младшему просто стало неинтересно жить. Что его сломало – события страшной ночи или время с отребьем в тюрьме, или что-то еще, старший брат не понял до конца. Навалилось слишком много дел, непривычных для двух молодых джентльменов, которые, по сути, никогда не жили без прислуги, а в «проклятый дом с трещиной» никто не хотел идти. Китайская пожилая пара оказалась сговорчивей. С ними в дом пришел относительный порядок, хороший чай и опий. Мишу все чаще именно так проводил вечера: с трубкой китайского зелья на диване в гостиной. Сначала он оправдывался, объяснял что-то про лекарства, а потом просто улыбался:

– Оно не сделает хуже, чем есть. Брат, незаслуженное проклятье никогда к невиновному не пристанет. Это зелье лечит. Все лечит, что болит. Попробуй, твои руки тоже будут болеть меньше…

Неизвестно, сколько тянулось бы это тягостное прозябание, если бы однажды Айван не получил в спину камнем. Так бывает, человек терпит, терпит град неприятностей, приворовывающую прислугу, скудный обед, не слишком чистые одежды и комнаты, но все как-то терпимо. Нерешенные задачи все как-то откладывает на завтра, на потом, на «пока подождем» и «время лечит», на «можно жить и так» и «эта жизнь лишь тлен, и дух томится в ожидании освобождения», но однажды какой-то соседский мальчишка кинет тебе в спину камнем и убежит с хохотом, потому что ты для него – одноглазый калека; проходящий экипаж обдаст тебя грязью из канавы, а на тебе последние чистые брюки – и ты вдруг понимаешь: «Все! Дальше так продолжаться не может! Лучше не будет! Это конец». С Айваном так и случилось.

Забрызганный грязью, он вбежал в дом и, увидев, что Мишу продолжает грезить на диване в гостиной, в засаленном уже халате, когда старая Яи тут же, при нем, прячет в складки одежды серебряную табакерку, он словно очнулся.

– Мы уезжаем, сегодня же, собирай вещи, – крикнул он брату и властно протянул руку к служанке. – Положи на место то, что взяла.

Старуха подчинилась, положив табакерку в покрытую шрамами руку мужчины.

– Ошибка, это ошибка, все время ошибка, – пробормотала она, но в ее голосе не было ни извинения, ни смирения, ни испуга. – Нет, это ошибка, господин. Я все исправлять.

– Убирайся, пока я не вызвал полицию! – Айван уже не хотел ничего слушать. Надоело быть щепкой в потоке вод судьбы.

– Нельзя брать то, что не знаешь, как работает, – сказала китаянка и посмотрела на Айвана выжидающе, – будет еще хуже. И брать то, что не надо брать.

– Верно, – сказал он. – Потому ты уволена. А табакерку, так и быть, оставь себе как плату.

– Господин начинает понимать, – старуха поклонилась и ушла. Но Айвану надоело слушать всякий бред. Он решил действовать. И это была первая настоящая победа. Победа над разливающейся в доме серой тоской.

Как тогда, в битве с призраками, Айван знал, что надо делать, и больше не раздумывал, не сомневался. Собрать чемоданы, купить два билета на ближайший корабль в Японию. В единственную страну, где он хоть что-то понимает. Долгая дорога без заходов в порт, смена обстановки и морской ветер должны будут промыть Мишу мозги, изгнать пары китайского зелья. Не только оно лечит. А дальше – пристроить брата там в одну из торговых миссий. Или при монастыре, что даже лучше, а самому – исправить то, что наделал. Если это еще возможно. Или сгинуть уже окончательно, чтоб «дух нашел освобождение».

Сейчас, как пять лет назад, Айван снова взялся за ту же ручку в виде разноглазой лисы. Меч снова был с ним, и снова нужно было задержать дыхание при входе в пыльную колдовскую лавку. Так учили древние свитки во дворце сёгуна. Мужчина вдохнул поглубже и отодвинул сёдзи.

Как и в прошлый раз, дверь закрылась сама, отрезав его от мира людей. Как и в прошлый раз, сумрак вокруг не был пустым. Но ничего не отражалось в лезвии меча. Не шевелилось за спиной. Никто не пытался высосать живое тепло из пришельца. Только где-то далеко, словно под кожей или за толстым стеклом и стенами, слышался гул и ритмичные удары. Сначала едва уловимо, так, что непонятно, морок это или твой пульс, потом все сильнее и громче, в такт с ударами сердца. Когда же воздух в легких закончился, когда кровь в висках застучала так сильно, что невозможно уже понять, сотрясаются ли стены или это галлюцинация, Айван выдохнул.

Ничего. Снова ничего. Он прислушался. Дыхание стало измерением времени. Вдох, выдох. Вдох. Выдох. Вдох. Да, он услышал. Тихо-тихо, не громче, чем капли дождя, послышались удары о стекло. И так как больше Айвану некуда было идти, он пошел на звук. Вот тогда он увидел, что кто-то следует за ним, кто-то идет в темноте, повторяя каждый его шаг, каждое движение. Кто-то, кого замечаешь лишь краем глаза, кто-то, кто рядом, но держится в твоей тени.

Айван перехватил меч покрепче.

Чем ближе он подходил к скрытому источнику звука, тем сильнее приближалось к нему самому нечто в темноте, тем больше оно становилось, из бесформенного сгустка мрака проступали знакомые очертания. Но тощий силуэт человека без лица, который уже был заметен даже единственному глазу Айвана, словно перечеркивало что-то, шевелилось и пульсировало за черной спиной умертвия. Через затылок в мозг, как спица, вошел ужас. Необъяснимый страх темноты, холода и одиночества, когда все, что хочется, – это бежать, а пошевелиться нет сил. Айван снова почувствовал себя ребенком в шалаше среди ночного заснеженного леса. Холод сковал его руки, приморозив их к мечу намертво. Они отозвались болью, но стало только страшнее.

Стук усилился. Он не умолкал – становился все громче, громче. Потом какой-то скрип, похожий на крик сквозь толщу воды, и черные щупальца метнулись к Айвану. Как и пять лет назад, он отбил их клинком. Наугад, взведенный ужасом, как тетива лука, он рубанул мечом – и катана отсекла мрак, разрезав его надвое. «Страх – оружие, заточенное с двух сторон», – вдруг подумал Айван, словно и не с чудовищем вступил в схватку. Посторонняя мысль придала ему сил сбросить оцепенение, развернуться лицом к врагу и подготовить второй удар, сверху вниз и влево, рассечь на части. Осталось лишь сделать шаг и выпад, но отрубленный сгусток мрака – щупальце – схватил его за ногу, дернув, сбив шаг. А тощий перешел в атаку – вскинул руку и вытянул ее, целясь Айвану в горло. Дыхание мужчины остановилось раньше, чем костлявые длинные пальцы без ногтей сомкнулись у него на шее.

– Брат! Где ты? – Крик и свет извне спасли Айвана. Мишу стоял на пороге лавки, и дневной свет зашел с ним. Стоя в проеме, юноша не давал двери закрыться, и это элементарное действие принесло победу. Под солнечными лучами, попавшими в логово, монстр съежился и попытался уйти в тень, но Айван поймал луч солнца на лезвие клинка и ударил им во врага.

– Свет, Мишу! Нужен свет! Не закрывай дверь! Не входи! – прохрипел еще не до конца отошедшим горлом Айван, и брат, как в детстве, послушно кивнул и по-взрослому ударил кулаком по тонкому шелку сёдзи, разрывая ткань. Раз, другой, третий. Все новые лучи света прорывались в темноту лавки. Айван уже не гнал противника ударами, а бросился к окну и обрушил на пыльное стекло всю мощь древней стали. Оно осыпалось серым дождем, пропуская свет. Много света. Чудище мрака потеряло свою силу, стекло на пол и забилось в конвульсиях, издыхая.

Чтобы покончить с кошмаром навсегда, Айван подошел ближе к монстру, желая его обезглавить. С гладкой головы, покрытой жесткой фарфоровой кожей, похожей на скорлупу яйца, на человека с мечом смотрел его же собственный левый глаз. В разрезе рта проглядывал контур его же губ, словно изъеденные краской ткани перенеслись на лицо чудовища. Разодранное в клочья его, Айвана, лицо и собранное на гадком страшном чужом теле все, что он отдал когда-то, защищаясь от призрака, сейчас смотрело на него. Ошеломленный, Айван никак не мог понять, кто же перед ним: вынимающий душу полуночный клерк – или слуга белой ведьмы, которой он отдал глаз? А может быть, призрак, забравший Ану? Или он сам, он, Айван, не сдержавший слова, не уберегший брата, заслуживший проклятие тем, что пошел торговаться с нечистью.

– Айван! – Крик Мишу привел его в чувство. – Солнце скоро сядет.

– Точно! – И, уже не сомневаясь, он взмахнул мечом. Жижа, что была у существа вместо крови, разлетелась по всей комнате. Снова, как пять лет назад, Айван испачкал лицо. То, что от него осталось. И стук, стук усилился. Неужели не конец еще?

– Ты что-то слышишь? Как капли дождя о стекло… – Айван повернулся к брату. Капли жидкости застилали оставшийся живой глаз. Мишу в ужасе отшатнулся и замотал головой, чуть не выпустив сёдзи. – Как же ты не слышишь? Ведь кто-то стучит!

Лицо начинало жечь. Но Айван уже не думал об этом: свое красивое лицо он давно потерял, свое человеческое променял на общение с духами. Перессорил в лесу мир живых и мертвых, не дал счастья брату, пусть даже и с призраком, со снежной девой. Они тоже бывают хорошими женами, няня рассказывала. Не смог молчать там, где надо, навлек проклятие на семью, хоть и невольно. И пусть сейчас все сгорит, оплавится его единственный глаз, зато закончится вся эта кутерьма с привидениями, с жуткими ночными существами, и если есть на свете справедливость, то брат будет счастлив за них двоих.

И с этой мыслью Айван запустил руки в булькающую жижу тела безликого. Прямо в живот – стук шел оттуда.

В стеклянном шаре, внутри, среди летающих хлопьев снега, в искрах метели, кружилась невероятно прекрасная дама с длинными черными волосами, в белых длинных одеждах, скрывающих ноги. Юкки-она из заснеженного леса, маленькая Ана Деберхилл, замерзшая в Лондоне, белая колдунья с повязкой на глазах. Одна и та же – и три одновременно. Разгоняя снежные хлопья руками, она сопротивлялась пурге внутри шара и прижималась к стенам прозрачной тюрьмы и стучала, желая освободиться.

– Я слышу ее, она говорит, что ждала тебя, Мишу, что она тебя любит… – Айван не кривил душой, он действительно это слышал. Видеть уже не мог – кровь мертвого чудовища ослепляла. Но она же делала его частью чуждого людям мира, обостряя слух. – Она говорит, что просит прощения за своего господина. И однажды воплотится в земную девочку – кто-то похожий на ангела ей обещал, что скоро. Дождись ее, брат, найди и будь счастлив.

Руки Айвана совсем окоченели, держа ледяной шар. Он наугад, помня направление, протянул шар в сторону Мишу. Надо отдать брату шар с невестой. Найти и отдать скорее. Очень холодно. И шар так и норовит выскользнуть.

Мишу трясла крупная дрожь. Он видел то, что происходило со старшим. Как вытягивались его и без того худые, покрытые шрамами руки, как исчезали с пальцев ногти и как лицо покрывалось тонкой корочкой из засохшей крови убитой нечисти. Тонкой белой корочкой, похожей на скорлупу.

– Ты поймешь, когда это произойдет, а я приду погреться к вашему дымоходу, если… Нет, не приду. Вы вечно ссоритесь из-за меня.

Остатками губ Айван попытался улыбнуться, но лицо костенело, и он понял, что надо сказать, пока еще есть чем.

– Мишу, малыш, помни: незаслуженное проклятие невинного не коснется. Твой тощий брат-жердяй проследит за ночными кошмарами и призраками, чтобы не шалили. Никто безликий не выйдет из этой двери в мир людей. Только пусть топятся печи пожарче в домах твоего рода, я люблю погреть руки, ты помнишь. И береги свое лицо, не меняй его ни целым, ни частями. Лицо – это слепок души.

Он отдал шар и отвернулся. Чтобы брат не видел, что новые глаза у Айвана-жердяя проросли прямо в центре ладоней. Нельзя же, чтобы совсем не было глаз у хранителя двери в мир призраков.